| Скачать .docx |
Курсовая работа: Политические и правовые учения в Европе в начале XX в.
1. Введение
В начале XX в. стала отчетливо проявляться наметившаяся в предыдущий период тенденция социализации гражданского общества. К рубежу XIX–XX вв. ведущее место в промышленности и торговле перешло от частных предпринимателей и торговцев к индустриальным, торговым и финансовым корпорациям. В это же время организованный в профессиональные союзы класс наемных рабочих сложился во внушительную силу, с которой вынуждены были считаться предприниматели и на защиту интересов которого стал притязать ряд политических партий и демократических движений. Значительные изменения претерпевало представительное государство. Расширение избирательного права, все более тесная связь представительных учреждений с политическими партиями и рост воздействия общественного мнения толкали буржуазное государство на путь социальных реформ. Государство выступало уже не только как “ночной сторож”, осуществляя лишь охранительные функции, но и отчасти как социальное государство, организующее управление народным образованием, здравоохранением, социальным обеспечением. С начала XX в. повышается роль государства и в регулировании экономических отношений, в изживании кризисных явлений. Однако путь человечества никогда не был прямым и ровным; история знает не только рывки, скачки вперед, но и стремительные откаты назад. Опираясь на трудности развития гражданского общества, нередко обусловленные эгоизмом правящего меньшинства, ряд экстремистских групп и партий стремился к установлению тоталитарного строя под лозунгами борьбы с плутократией и буржуазной демократией. В России и Италии, а позже в Германии эти группы и партии добились успеха.
Политико-правовые программы двух основных направлений идеологии носили четко выраженный классовый характер.
Буржуазная политико-правовая идеология строила теорию права и государства с ориентацией на развитие гражданского общества по капиталистическому пути. Главными идеями этой идеологии были сохранение классового деления общества, проведение отдельных реформ для смягчения противоречий между рабочим классом и буржуазией, продолжение демократизации представительного государства и усиление его социальной деятельности.
Социалистическая политико-правовая идеология основывалась на идее ликвидации капитализма и преобразования общества в интересах трудящихся классов. Однако на рубеже веков в некоторых социалистических теориях обозначилось реформистское направление, обосновывающее лишь социализацию гражданского общества, сближающееся с буржуазной политико-правовой идеологией.
В связи с критикой юридического позитивизма возникли различные по методологической основе и по тематике учения о праве; в целом они не выходили за пределы буржуазной политико-правовой идеологии, но часто не имели выраженной социально-классовой окраски, поскольку сосредоточивались на решении технико-юридических или научно-методологических проблем, лишь отдаленно связанных с социологией и политикой (соотношение психологии и права, доктрина толкования и применения закона и др.).
2. Социалистические политико-правовые учения
В начале XX в. получили развитие все основные направления социалистической идеологии XIX в.
А. Марксистская политико-правовая идеология (социал-демократия и большевизм). Деятельность двух Интернационалов, социалистических, рабочих и социал-демократических партий способствовала утверждению марксизма как преобладающей социалистической доктрины начала XX в.
Однако на рубеже веков среди сторонников марксизма возникли существенные разногласия об исторических судьбах капитализма и социализма, о способах защиты интересов рабочего класса, в связи с чем в марксизме определились различные направления.
Эдуард Бернштейн (1850–1932 гг.) – один из руководителей германской социал-демократии и II Интернационала – в конце 90-х гг. XIX в. опубликовал в партийной печати серию статей “Проблемы социализма”, изданных затем книгой “Предпосылки социализма и задачи социал-демократии” (1899 г.). Исходя из вывода Маркса о том, что ни одна общественно-экономическая формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, Бернштейн утверждал, что капитализм еще далек от своего конца и завершения. “Если победа социализма является имманентной необходимостью, – писал он, – то в основание ее должно быть положено доказательство неизбежности экономического краха современного общества. Это доказательство еще не дано, оно не может быть дано”. Бернштейн доказывал, что практика не подтвердила ни теории “крушения капитализма”, ни идеи “обнищания пролетариата”. Напротив, растущее профсоюзное и социал-демократическое движение вынуждает буржуазию к ряду уступок, способных заметно улучшить положение рабочего класса, считал он. Это улучшение осуществляется посредством отдельных реформ, из которых ни одна не будет последней, исчерпывающе решающей все проблемы. По мнению Бернштейна, идея социализма как идея далекого будущего отвлекает рабочее движение от борьбы за лучшее настоящее. Отсюда ставшее знаменитым его суждение о социализме: “Эта цель .. для меня ничто, движение же – все”.
Бернштейн был оппортунистом в том смысле, что являлся сторонником борьбы за улучшение условий труда и жизни рабочего класса в капиталистическом обществе. С оппортунизмом был связан и его реформизм: Бернштейн выступал за реформы, которые, как он полагал, приведут к врастанию капитализма в социализм. Из оппортунизма и реформизма органически проистекал ревизионизм; обосновывая ряд положений своей программы идеями Маркса, цитатами из его произведений, Бернштейн призывал к ревизии (пересмотру) тех положений марксизма, которые не соответствовали новой эпохе, к свободе критики теоретической части программы социал-демократии, составленной в духе марксизма. Бернштейн писал, что в марксизме есть несомненный элемент бланкизма и бабувизма к понятию естественной эволюции общества, протекающей по объективным законам, присоединяется понятие переворота, навязывания обществу программы, сочиненной революционной партией.
Классовую борьбу Бернштейн рассматривал как одну из сторон исторического процесса, наряду с которой существует возможность сотрудничества классов во имя общего национального дела. Государство, по его мнению, тоже представляет собой не только классовую организацию, но и аппарат для управления страной. Поэтому социал-демократическая партия, выражая интересы рабочего класса, должна принимать участие в деятельности современного ей государства, участвуя в преобразовании общества посредством демократических и экономических реформ.
Почти одновременно с публикацией произведений Бернштейна французский социалист Александр Мильеран в 1899 г. согласился занять пост министра торговли и промышленности в правительстве Вальдека-Руссо (военным министром правительства был палач Коммуны генерал Галифе). Мильеран заявлял, что стал министром для спасения республики, для пропаганды социализма и для проведения реформ в интересах рабочих. Санкционированные правительством расправы полиции с забастовщиками окончательно скомпрометировали Мильерана; в конце концов он был исключен из французской социалистической партии.
Произведения Бернштейна, реформистские настроения ряда других социал-демократов, “казус Мильерана” остро поставили перед партиями II Интернационала вопрос об актуальности ряда марксистских положений, особенно идей революции, диктатуры пролетариата, замены капитализма социализмом. В 90-е гг. участились ссылки на Лассаля тех социал-демократов, в чьих глазах его авторитет был равен авторитету Маркса. Переиздаются сочинения Лассаля (наиболее полное издание предпринял Бернштейн). Остро встал вопрос о революции и реформе, о классовой или нравственной, социальной сущности государства.
Долгое время главной опорой революционного марксизма во II Интернационале была делегация социал-демократической партии Германии. На ряде съездов этой партии в самой Германии резко критиковались оппортунизм, реформизм и ревизионизм Бернштейна.
Карл Каутский (1854–1938 гг.), один из лидеров германской социал-демократии и II Интернационала, автор многочисленных произведений, посвященных пропаганде марксизма, опубликовал книгу “Бернштейн и социалдемократическая программа Антикритика”, в которой отвергал высказывания Бернштейна против некоторых марксистских идей, писал о неизбежности социалистической революции, возражал против призывов превратить социал-демократическую партию в партию социальных реформ. При сохранении капитализма, утверждал Каутский, реформы временны, частичны, носят поверхностный характер и в конечном счете только содействуют накоплению социальных противоречий, обострению классовых антагонизмов и борьбы, ведущей к преобразованию общества в целом.
Кроме того, рассуждал Каутский, без признания социализма как цели само существование социал-демократической партии лишается смысла.
Основатели и вожди германской социал-демократии (“эйзенахцы”) Август Бебель (1840–1913 гг.) и Вильгельм Либкнехт (1826–1900 гг.), защищая марксизм от критики, отстаивали основные положения революционной теории, но отмечали практическую сложность сочетания борьбы против капитализма за социализм и борьбы за реформы, улучшающие положение рабочего класса при капитализме. “Рабочие признают в нашей партии свое политическое представительство, – говорил Бебель на съезде партии, – так: как они видят, что уже теперь по мере сил мы стремимся к тому, чтобы поднять и улучшить их положение, поскольку это возможно на почве существующего буржуазного общества”. Лучшим средством “поддержать огонь воодушевления в массах” Бебель считал признание и провозглашение социализма конечной целью борьбы социал-демократии и рабочего класса, но в то же время замечал: “Если мы станем отодвигать нашу прекрасную цель в туманную даль и постоянно подчеркивать, что только будущие поколения ее достигнут, тогда с полным правом масса от нас разбежится”. В том же духе высказывался Либкнехт, призывавший социал-демократию уже в настоящем добиваться “преобразований в социалистическом смысле”, не бездействуя в ожидании “спелых плодов социальной революции”. Социализм, по его мнению, будет завоеван не в парламенте, а в уличных боях. Однако, утверждал Либкнехт, “существующее государство врастает в будущее совершенно так же, как будущее уже заключено в существующем”.
Революционных марксистов, критиковавших реформизм Бернштейна, но не присоединившихся к большевикам, последние называли центристами. Основание для такого наименования давало и то, что Каутский, Адлер и другие социал-демократы этого направления называли себя “марксистским центром”.
Установление политической власти рабочего класса центристы связывали с высоким уровнем развития капитализма, при котором рабочий класс составит большинство населения. Поэтому целью политической борьбы социал-демократии они считали приобретение большинства в парламенте и превращение парламента в господина над правительством. Каутский полагал, что существующий буржуазный аппарат управления не может быть в одночасье заменен чисто пролетарским управлением; поэтому пролетарская революция поначалу (на период перехода) создаст коалиционное правительство.
К центристам относился и Георгий Валентинович Плеханов (1856–1918 гг.) – один из основателей Российской социал-демократической рабочей партии, видный теоретик марксизма Плеханов, как и многие другие марксисты, считал социалистическую революцию возможной на той стадии развития капитализма, когда материальное производство достигнет высокого уровня и пролетариат составит большую часть населения Вначале Плеханов полагал, что власть пролетариата будет осуществляться посредством прямого народного законодательства; потом он от этой мысли отказался. Много шума вызвало заявление Плеханова на II съезде РСДРП об относительности демократических принципов, которые могут (и должны) быть ограничены ради успеха революции. “Революционный пролетариат, – говорил Плеханов, – мог бы ограничить политические права высших классов подобно тому, как высшие классы ограничивали когда-то его политические права. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент... то нам следовало бы стремиться сделать его Долгим парламентом; а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, то через две недели”. Однако такие суждения для Плеханова являются, скорее, исключением, чем правилом; он был сторонником социализма, введенного не по принуждению, а по решению и с согласия большинства народа.
При всей остроте полемики между оппортунистами и центристами им были свойственны некоторые общие политико-правовые идеи.
Во-первых, все они были сторонниками демократии, использования в интересах рабочего класса всеобщего избирательного права, свободной борьбы партий на выборах, свободы слова, печати, собраний, полновластия представительных учреждений, а также развития социального законодательства и активного вмешательства государства в экономику.
Во-вторых, им было свойственно отрицательное отношение к революционному экстремизму. Если, как отмечено, Бернштейн всех вообще революционных марксистов обвинял в бланкизме, в стремлении навязать обществу искусственную программу развития при помощи государственной власти, то Плеханов тот же упрек адресовал Ленину.
Взаимные обвинения в отступлениях от марксизма усилились после октября 1917 г. После разгона Учредительного собрания Каутский написал книгу “Диктатура пролетариата”, содержащую резкую критику политики большевиков, противоречащей принципам демократии. Ленин ответил книгой “Пролетарская революция и ренегат Каутский” (1918 г.), в которой пролетарская демократия противопоставлялась так называемой чистой, т.е. буржуазной, демократии. Вскоре в книге “Терроризм и коммунизм” Каутский сетовал, что принудительное насаждение коммунизма порочит эту идею, ибо социализм – новый, прогрессивный общественный строй невозможно ввести насильственно, вопреки воле большинства. Лев Троцкий в книге с таким же названием (“поводом к этой книге, – писал он в предисловии, – послужил ученый пасквиль Каутского того же наименования”) доказывал, что революционная диктатура сама в себе находит критерии самопроверки, поскольку в ходе революции не может ставиться задача “статистически измерить группировку направлений”. Троцкий писал, что Маркс не видел противоречия в том, что в 1871 г. Коммуна Парижа пыталась определить волю всей Франции; согласно теории Маркса, пролетарская революция совершается в интересах большинства и потому неизбежно становится (в процессе развития) движением большинства. Каутский ответил книгой, содержащей критическую оценку революционных событий в России: “От демократии к государственному рабству. Ответ Троцкому” (Берлин, 1921 г.).
Большевики и социал-демократы – интернационалисты делали центристам II Интернационала тот упрек, что оппортунистическая позиция ряда социалистических депутатов побудила их, вопреки решениям II Интернационала, голосовать за военные кредиты в начале мировой войны (август 1914 г.).
Самостоятельным течением марксизма является большевизм, основателем и вождем которого был Владимир Ильич Ульянов (Ленин) (1870–1924 гг.). “Большевизм, – писал Ленин, – существует, как течение политической мысли и как политическая партия, с 1903 года”.
Основной идеей большевизма является идея “партии нового типа”, централизованной организации профессиональных революционеров, стремящейся стать правящей партией, осуществляющей марксистскую программу строительства социализма и коммунизма. Обоснование необходимости такой партии в том, что только она способна познать и постичь подлинные интересы рабочего класса.
В работе “Что делать?” (1901–1902 гг.) Ленин называл глубоко справедливыми и важными рассуждения Каутского о неспособности пролетариата выработать социалистическое сознание, научно выражающее его классовые интересы. Носителем науки является не пролетариат, подчеркивал К. Каутский, а буржуазная интеллигенция, обучающая социализму выдающихся по своему умственному развитию пролетариев, которые затем вносят его в классовую борьбу пролетариата.
Без помощи теоретиков (из буржуазной интеллигенции) пролетариат не способен познать свои собственные интересы и не знает, за что ему надо бороться. Его повседневная (стихийная) борьба за повышение заработной платы, улучшение условий труда и жизни не устраняет подчинения труда капиталу. Между тем, пояснял Ленин, “основной экономический интерес пролетариата может быть удовлетворен только посредством политической революции, заменяющей диктатуру буржуазии диктатурой пролетариата”.
Российская социал-демократия, писал Ленин, должна направить рабочее движение на путь политической борьбы. Для этого в России должна быть создана конспиративная централизованная организация профессиональных революционеров, стремящаяся к руководству всеми кружками, союзами, объединениями рабочего класса. “Дайте нам организацию революционеров, – писал Ленин, – и мы перевернем Россию!”.
Борьба Ленина и его сторонников за создание такой партии породила в российской социал-демократии раскол на большевиков и меньшевиков. На работу Ленина “Что делать?” Плеханов отозвался работой “Чего не делать”, в которой упрекал Ленина и его сторонников за бланкизм, за подражание народнику Ткачеву.
Политико-правовая идеология меньшевиков в основном тождественна идеологии Каутского и других социал-демократов Западной Европы. Их объединяла мысль, что социалистическая революция возможна лишь в странах с достаточно высоким уровнем развития капитализма и многочисленным рабочим классом. К таким странам Россия начала XX в., что очевидно, не относилась.
Поначалу основные теоретические и организационные усилия Ленина были направлены на создание и обоснование партии нового типа. Партия большевиков, по выражению Ленина, это “ум, честь и совесть нашей эпохи”. В период первой русской революции (1905– 1907 гг.) Ленин доказывал, что под руководством партии большевиков буржуазная революция в России будет перерастать в социалистическую: “Мы стоим за непрерывную революцию. Мы не остановимся на полпути”. Позже теоретические усилия Ленина сосредоточились на обосновании свержения империализма (монополистического капитализма) в самое ближайшее время. Империализм, писал Ленин, – это такое состояние капитализма, когда он, выполнив все для него возможное, поворачивает к упадку; “империализм есть канун социальной революции пролетариата”.
К специальному исследованию теоретических проблем государства Ленин приступил в эмиграции в 1916 г., составив конспект ряда работ Маркса и Энгельса (так называемая “Синяя тетрадь”, или “Марксизм о государстве”). На основе этого конспекта была подготовлена и издана в 1918 г. книга “Государство и революция”. Проблемы государства занимают важное место в “Апрельских тезисах”, в статье “Удержат ли большевики государственную власть?” и других работах весны – лета 1917 г. Основное внимание Ленин обратил на такие проблемы, как обоснование насильственной революции против буржуазного государства, критика парламентаризма, необходимость слома старой государственной машины, создание Республики Советов (республика типа Парижской коммуны), сосредоточение управления всем народным хозяйством в руках “одного всенародного, государственного “синдиката”, строжайший контроль со стороны государства над мерой труда и мерой потребления. “Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы”. Ленин писал об использовании созданного капитализмом учетно-регистрационного аппарата трестов, монополий, банков.
Упрощение капитализмом учета и контроля до простых операций, доступных грамотному человеку, входит в число условий отмирания государства. В работах этого периода Ленин обосновывал уничтожение (взрыв, отмену) государства в связи со строительством социализма и коммунизма. “При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял”. Поэтому пролетарское государство – “полугосударство”, отмирающее государство, “неполитическое государство”, “уже не есть собственно государство”. Ленин писал о замене постоянной армии всеобщим вооружением народа, об осуществлении управления без особого аппарата.
Практика государственного строительства после прихода большевиков к власти не подтвердила многих идей, высказанных в предшествующий этому период. Вместо отмирания государства, замены его Советами и организацией вооруженных рабочих создавался строго централизованный аппарат управления, состоящий из многочисленных профессиональных служащих. Вскоре была создана и постоянная армия.
Пересмотр ряда прежних теоретических положений Ленин обосновывал обострением классовой борьбы:
“Нам пришлось осуществлять диктатуру в самой ее суровой форме”.
В послеоктябрьских трудах понятию диктатуры уделяется повышенное внимание. “Научное понятие диктатуры, – писал Ленин, – означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть”. Второе издание книги “Государство и революция” (1919 г.) дополнено разделом, подчеркивающим значение идеи диктатуры пролетариата в теоретическом наследии Маркса.
Важным условием диктатуры пролетариата в России, где рабочий класс был очень малочислен, Ленин считал партийное руководство: “Диктатура пролетариата невозможна иначе, как через коммунистическую партию”. Руководящее положение коммунистической партии большевиков он называл основой Советской Конституции – юридической и фактической. “Ни один важный политический или организационный вопрос, – писал Ленин, – не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний Цека партии”.
В работах Ленина немало суждений о демократии, но суждения эти, обычно высказанные в полемике, часто имели декларативный, лозунговый характер: “Пролетарская демократия в миллион раз, – подчеркивал Ленин, – демократичнее всякой буржуазной демократии; Советская власть в миллион раз демократичнее самой демократической буржуазной республики”,
В условиях, когда Советы рассматривались лишь как “приводные ремни от партии к массам”, Советская власть была номинальной. Даже в решениях РКП(б) резонно подчеркивалось, что Советы стали органами только агитации и пропаганды, и намечалась “политика оживления Советов”. Партийно-административная диктатура не дала Советам проявить себя как органы власти. Не случайно весной 1921 г. последний клич гибнущей в Кронштадте российской социальной демократии был: “Власть не партиям, а Советам!”
Ленин видел, что не все первоначальные теоретические замыслы государственного строительства адекватно воплощаются в практике; некоторые явления и процессы его явно тревожили: “Коммунисты стали бюрократами. Если что нас погубит, то это”.
Развитие партийно-административной системы, опирающейся на насилие, закономерно привело к декларативности демократических положений, содержавшихся в марксизме и ленинизме, вопиющему противоречию практики и теории, высшим выражением которого явился сталинизм.
Б. Анархизм. Это учение продолжало оставаться распространенным социалистическим учением. В конце XIX – начале XX в. сложился ряд разновидностей, течений анархизма.
Существенные возражения против партийно-государственного социализма, основанного на притязаниях социал-демократии на власть и руководство рабочим классом, выдвинул Ян-Вацлав Махайский (1867–1926 гг.), опубликовавший под псевдонимом А. Вольский книгу “Умственный рабочий” (1898–1899 гг., переиздавалась в 1905 г.). Поначалу Махайский стремился уточнить некоторые положения учения марксизма и очистить его от реформистских наслоений. Основное внимание Маркс уделял исследованию антагонизма между капиталистом и рабочим, рассуждал Махайский, и совершенно упустил из виду антагонизм между пролетариатом и буржуазным обществом. В результате не исследовано “вторичное распределение”, за счет которого содержится интеллигенция, приближающаяся, как отмечает и Каутский, по своему жизненному уровню к буржуазии. “Образованное общество”, вся армия “умственных рабочих”, писал Махайский, ведет такое же паразитическое существование, как и горсть капиталистов и крупных земельных собственников. Образованное общество свои знания, таланты и способности передает только своему потомству, воспроизводя армию умственных рабочих. Превратив знания в источник доходов, интеллигенция была и остается “чем-то вроде жреческой касты в древнем Египте, ревниво оберегающей свои тайные знания от непосвященного плебея”. Стремясь к господству над всем обществом, интеллигенция выдвинула идеал государственного социализма, используя в своих целях движение пролетариата. По мнению Махайского, подлинная цель социал-демократов – обобществить средства производства и установить над всем обществом власть интеллигенции, живущей за счет эксплуатации пролетариата.
Махайский и его последователи (анархистские группы в Иркутске, группа “Рабочий заговор” в Одессе и др.) ставили задачи самоорганизации рабочего класса, освобождения его от чуждых целей, навязанных пролетариату группами “умственных рабочих” (т.е. буржуазной интеллигенцией), руководящих социал-демократическими партиями.
Видным теоретиком анархизма был Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921 гг.). Политическая деятельность Кропоткина началась в самый первый период народничества; после ареста и побега он издавал в эмиграции газеты революционного и анархистского направления (“Бунтарь”, “Свобода”). Его политические произведения стали активно издаваться в России и в других странах с начала XX в. В работах “Хлеб и воля”, “Записки революционера”, “Государство, его роль в истории”, “Нравственные принципы анархизма”, “Современная наука и анархия” и других Кропоткин изложил и обосновал теорию анархо-коммунизма.
Кропоткин писал, что в основе общества лежат всеобщее равенство, солидарность и свобода.
От общества отличается одна из его исторических форм – государство. Государство он определял как “общество взаимного страхования, заключенного между землевладельцем, воином, судьей и священником, чтобы обеспечить каждому из них власть над народом и эксплуатацию бедноты. Таково было происхождение государства, такова была его история и таково его существо еще и в наше время”.
Сущность истории – стремление к личной свободе; этому стремлению враждебно государство, самый смысл которого заключается в “подавлении личности, в уничтожении всякой свободной группировки, всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в торжестве одной идеи, которая по необходимости должна быть идеей посредственности...”.
Особенностью исторической концепции Кропоткина является представление о случайности и прерывности государственной организации общества, которое в отличие от государства существует необходимо и постоянно. Оригинальность концепции и в том, что целые периоды истории, по Кропоткину, государства не было; античные республики Греции, средневековые вольные города, свободные сельские общины, по его мнению, не были государствами в собственном смысле слова. Начало государственности в Европе положила Римская империя – централизованная бюрократическая иерархия, оторванная от народа и противостоящая ему. “Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная; императорская и федералистская; традиция власти и традиция свободы. И теперь, накануне великой социальной революции, эти две традиции опять стоят лицом к лицу”.
Под великой социальной революцией Кропоткин понимал освобождение работника от ига капитала и организацию общества на принципах коммунизма. В отличие от социализма (“мютюэлизма”) Прудона и “коллективизма” Бакунина, идеалом Кропоткина был коммунизм, основанный на всеобщем труде и коммунальном производстве, свободном потреблении продуктов совместной работы, на свободной федеративной группировке от простого к сложному. Коммунистическое общество будет освобождено от религиозной морали. Отношения между людьми будет определять “свободная мораль, без принуждения и санкции, развивающаяся из самой жизни общества и переходящая в состояние обычая”.
Золотое правило морали Кропоткин считал основой общежития. “Поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы в тех же условиях другие поступали с тобою” – это, писал Кропоткин, “не что иное, как начала Равенства, т.е. основное начало анархизма”.
В коммунистическом обществе, утверждал Кропоткин, место правительства займут “вполне свободное соглашение и союзный договор; случаи же столкновения неизбежно уменьшатся, а те, которые будут возникать, могут разрешаться третейским судом”.
Переход к коммунизму Кропоткин считал длительным, сочетающим разрушение (бунты, стачки, ломка старой психологии, идеологии, нравственности) с созиданием нового строя, организованного на свободных союзах и высокой нравственности.
Марксизм Кропоткин отвергал, видя в нем “государственный социализм”, который неизбежно разовьется в экономический деспотизм, еще более страшный, чем политический.
Коль скоро организация коммунизма опирается на естественные законы, строительство нового общества не может быть поручено каким-либо государственным учреждениям. Коммунистическое общество “должно быть делом всех, оно должно быть создано творческим умом самого народа; коммунизм нельзя навязать свыше, – писал Кропоткин, – без постоянной, ежедневной поддержки со стороны всех он не мог бы существовать: он задохнулся бы в атмосфере власти”.
Особенностью концепции Кропоткина было признание промежуточных ступеней между государством и анархо-коммунизмом. Преданархическая фаза – эпоха государственного федерализма – включает распад больших централизованных государств, развитие общественных организаций, служащих разрушению монополии церкви и государства, кооперативное движение, создающее предпосылки перехода к коммунизму.
Идеи анархо-коммунизма распространялись в России примерно с 1903 г. организацией сторонников Кропоткина “Хлеб и воля”. В 1917 г. Кропоткин вернулся из эмиграции в Россию; на Государственном совещании в Москве в августе 1917 г. он призывал к объединению революционных сил во имя идеалов “самоуправления и труда”, предлагал провозгласить Россию федеративной республикой. Советы Кропоткин считал великим завоеванием революции, органами, с помощью которых Россия сможет построить коммунистическое общество без государства.
После Октябрьской революции в письмах к Ленину, в обращении к западноевропейским рабочим, в других произведениях Кропоткин с тревогой писал о партийной диктатуре, о системе заложничества, о терроре, произволе ВЧК, массовых расстрелах. Ссылаясь на уроки Французской революции, Кропоткин писал Ленину: “Террористы комитета общественной безопасности оказались могильщиками революции”. Кропоткин сетовал, что Россия стала Советской Республикой только по названию: “Теперь правят в России не Советы, а партийные комитеты, и их строительство страдает недостатками чиновничьего строительства”. Диктатура партии, полагал Кропоткин, безусловно вредна для создания нового, социалистического строя. Она препятствует местному строительству местными силами, уничтожает влияние и созидательную силу Советов, искореняет свободу печати и свободу предвыборной агитации, допускает ошибки, за которые приходится расплачиваться тысячами жизней и разорением целых округов. “Если же теперешнее положение продлится, – с горечью писал Кропоткин, – то самое слово “социализм” обратится в проклятие. Как оно случилось во Франции с понятием равенства на сорок лет после правления якобинцев”.
Анархо-коммунизм был влиятелен среди части социалистов-революционеров, организовавших в 1901 г. свою партию на основе идей народничества (“русского социализма”). Партия ставила задачи свержения самодержавия, созыва Учредительного собрания и создания демократической республики, разрушения централизованного бюрократического аппарата, замену постоянной армии народным ополчением. На основе идей анархо-коммунизма с 1904 г. в партии социалистов-революционеров сложилась фракционная группа максималистов, образовавшая в 1906 г. самостоятельную партию. Максималисты отрицали программу-минимум и предполагали без промежуточных ступеней перейти к анархо-коммунизму через всеобщие стачки в городе и деревне, массовые экспроприации, социализацию земли, фабрик и заводов. В 1919 г. партия максималистов распалась; во второй половине 20-х гг. ОПТУ ликвидировало группы кропоткинцев, попытавшихся объединиться во Всероссийскую федерацию анархистов-коммунистов (ВФАК).
В начале XX в. возникло относительно новое направление политико-правовой идеологии – анархо-синдикализм. В 1895 г. во Франции профессиональные союзы создали “Всеобщую конфедерацию труда”, в уставе которой, принятом в 1902 г., говорилось, что эта организация объединяет рабочих “вне всякой политической партии” Основой конфедерации были синдикаты (профессиональные союзы, объединения рабочих по профессиям), программной задачей – полное освобождение рабочих при помощи экспроприации капиталистов. Революционное большинство съезда, принявшего устав, высказалось за “тактику прямого действия” (всеобщая забастовка, захват рабочими фабрик и заводов). Ставилась задача “разбить законность, которая нас душит”. Конфедерация высказалась против всякой законности, против всякой власти, против класса хозяев. Синдикализм (профсоюзное движение) нашел теоретическое обоснование в анархизме. Вскоре были изданы основные труды теоретиков анархо-синдикализма.
Жорж Сорель (1847–1922 гг.), французский социальный философ, в 1906 г. опубликовал книги “Размышления о насилии” и “Иллюзии прогресса”.
Сорель писал, что, согласно теории Маркса, внутренние законы развития капитализма создают предпосылки замены его социализмом. Эта теория основывается на непримиримости и вражде классов. Сорель сочувствует теории Маркса, но его тревожит, что в капиталистическом обществе проводятся реформы, устраняющие варварство раннего капитализма; взаимные уступки хозяев и пролетариев сеют надежду на возможность их солидарности и тем самым подрывают победоносное шествие социализма.
Если ослабевает классовая борьба – будущее мира становится неопределенным, непредсказуемым, считал Сорель.
Он писал, что только с помощью насилия над буржуазией пролетариат может осуществить идею классового раскола, “без которой социализму было бы невозможно выполнить свою историческую роль”. Более того, утверждал Сорель, “насилие пролетариата не только может обеспечить будущую революцию, но, по-видимому, оно представляет из себя также и единственное средство, которым располагают отупевшие от гуманизма европейские нации, чтобы вновь найти свою прежнюю энергию.. Насилие спасет мир”.
Сорель и другие теоретики анархо-синдикализма (Лягардель, Берт) резко критиковали государство, демократию и парламентаризм. Ссылаясь на Прудона, они называли политическое общество (государство) искусственной надстройкой над экономическим обществом. Государство, писал Лягардель в книге “Пролетариат и демократия”, насаждает социальный атомизм, так как понятие “гражданин” безлико и абстрактно, не отражает классовой структуры общества, состоящего из групп реальных людей – рабочих, капиталистов, земельных собственников и др. Затушевывая классовые различия и антагонизмы, парламентский режим “укрепляет социальное равновесие, необходимое для развития капитализма”.
Сорель утверждал, что демократия стремится уравнять всех “граждан” так, чтобы рабочие захотели стать похожими на буржуа. В результате смешения классов насаждается посредственность, отрезаются пути к новой, высшей культуре, которую должен и может создать только пролетариат. Демократия нравится тем политикам, которых она выносит к власти, дает возможность попользоваться им и их друзьям всеми выгодами, доставляемыми государством. Участие в правительстве социалистических депутатов (Мильеран и пр.) не изменило природы государства, писал Лягардель: “Отделение представителей от тех, кого они представляют, так велико, что между ними невозможна никакая органическая связь”.
Сорель резко порицал не только буржуазных теоретиков, обосновывавших идею классовой солидарности, но и функционеров социалистических партий, страдающих “манией пророчества”, “возвещающих накануне каждого нового дня социальную революцию”.
Великим средством борьбы за социализм теоретики анархо-синдикализма считали прямое действие рабочего класса, социальную войну, всеобщую забастовку, заключающую в себе “все то, что ожидает социалистическая доктрина от революционного пролетариата”.
Прямое действие рабочего класса исключает вмешательство посторонних сил в его борьбу за свои, пролетарские интересы. “Существенная идея синдикализма, – писал Берт, – та, что невозможно использовать государство в желательном для рабочих смысле”.
Анархо-синдикалисты отвергали политические реформы, парламентскую деятельность социалистов, притязания социал-демократии на догматическое руководство пролетарским движением. “Перед нами нет более кадра интеллигентов, социалистического духовенства, облеченного задачей думать за рабочий класс, – подчеркивал Лягардель, – перед нами сам рабочий класс, который при посредстве своего опыта беспрестанно открывает новые горизонты, непредвиденные перспективы, не подозревавшиеся ранее методы, одним словом, новые источники молодости”.
Главным средством борьбы рабочего класса против капитализма анархо-синдикалисты считали всеобщую забастовку. “Идея всеобщей забастовки настолько могущественна, что она вовлекает в революционный водоворот все, чего она коснется, – писал Сорель. – Благодаря ей социализм остается всегда молодым, попытки осуществить социальный мир кажутся детскими”. В ходе открытой социальной войны с капитализмом рабочий класс от пассивности переходит к активности и, по мнению Берта, “приобретает качества, необходимые для того, чтобы самому без всякой опеки управлять той огромной фабрикой, которую капитализм создал и должен ему завещать”.
На место рухнувшего капитализма и политической организации станет экономическая организация рабочего класса, объединенного в профессиональные союзы (синдикаты). Будущее общество представлялось как децентрализованная конфедерация автономных синдикатов, каждый из которых организует на основе добровольной дисциплины свободный труд без принуждения. Именно в сфере производства, подчеркивали теоретики анархо-синдикализма, рабочие имеют общие, объединяющие их профессиональные интересы. В процессе борьбы против капитализма рабочие из своей среды выдвигают доверенных лиц, руководящих движением. “При этом, – не забывает добавить Лягардель, – в противоположность тому, что происходит с избирательной массой и партией, рабочая масса имеет способность и возможность судить о своих избранных”.
Синдикализм, нашедший теоретическое обоснование в анархизме (французские теоретики анархо-синдикализма часто ссылались на Прудона, многое взяли у Бакунина), получил развитие в ряде стран Европы (а затем в США и Латинской Америке). С 1906 г. в Англии распространяются идеи “гильдейского социализма” (А. Пенти), ставящие целью переход предприятий в управление объединенных работников этих предприятий (“национальных гильдий”).
3. Политико-правовая доктрина солидаризма
Идеи солидаризма получили значительное распространение в конце XIX – начале XX в. Их теоретической основой была социологическая доктрина, взгляд Огюста Конта на общество как на единое целое. В идеологическом отношении они противостояли и индивидуализму, и социализму (коммунизму). В противоположность индивидуализму и либерализму солидаристы скептически относились к субъективным правам, поскольку, по их мнению, эти права разобщают членов общества, придают самому обществу атомарный характер. В отличие от социалистов, призывавших к уничтожению буржуазии и освобождению пролетариата, солидаристы считали эти классы взаимосвязанными и равно необходимыми для общественного производства.
Понятие “солидарность”, выдвинутое основателем cоциологии Огюстом Контом, получило развитие в книге французского социолога Эмиля Дюркгейма “О разделении общественного труда” (1893 г.). Дюркгейм стремился доказать, что классовая структура общества обусловлена разделением труда и тождественна ему; поэтому, коль скоро разделение труда неизбежно и общественно необходимо, классы (в том числе буржуазия и рабочий класс в современном обществе) должны совместно и солидарно трудиться в системе общественного производства. Те же идеи развивались в книге французского политического деятеля Л. Буржуа “Солидарность” (1897 г.). Выступая против индивидуалистических доктрин XVIII и XIX вв., Л. Буржуа утверждал, что реально существуют не индивиды и не государство, взятые сами по себе, а ассоциации людей, связанных фактом совместной жизни. Поскольку каждый участник ассоциации получает пользу от общежития, на нем лежат обязанности перед другими людьми, перед обществом, перед предшествующими поколениями, перед потомками. Для повышения чувства долга людей перед обществом он считал необходимым дополнить Декларацию прав “Декларацией обязанностей”, призванной укрепить общее сознание солидарности. Под лозунгами идей солидарности в 1900 г. в Париже собрался первый “конгресс социального воспитания”; в следующем году при Высшей школе социальных наук в Париже были организованы специальные лекции по “философии солидарности”.
С резкой критикой понятия солидарности, как отмечено, выступили Сорель и другие французские анархосиндикалисты, звавшие пролетариат к открытой классовой борьбе против буржуазии. Опровержение революционного синдикализма и попытку построить на основе идей солидарности политико-правовую концепцию предпринял профессор юридического факультета в Бордо Леон Дюги (1859–1928 гг.). В книге “Государство, объективное право и положительный закон” (1901 г.), а также в последующих произведениях Дюги писал, что основой общества является неравенство людей, что приводит к разделению общества на классы, каждый из которых выполняет социально необходимую функцию. Этим обусловлена социальная солидарность, понимаемая как “факт взаимной зависимости, соединяющей между собой, в силу общности потребностей и разделения труда, членов рода человеческого”.
Осознанный факт солидарности порождает социальную норму, которую Дюги формулирует таким образом: “Ничего не делать, что уменьшает солидарность по сходству и солидарность через разделение труда; делать все, что в материальных силах личности, чтобы увеличить социальную солидарность в обеих этих формах”. Эта норма солидарности стоит выше государства и положительных законов, которые лишь служат ее осуществлению: “Норма права возлагает на всех обязанности не делать ничего, что противоречит общественной солидарности, и делать все для развития этой солидарности”.
Свои идеи Дюги противопоставлял учению о классовой борьбе, которое называл “колоссальным заблуждением”, “отвратительной доктриной”. “Преступлением является проповедовать борьбу классов, – писал Дюги, – и я думаю, что никоим образом мы не идем к уничтожению одного класса другим, а напротив, к режиму координации и иерархии классов”. Дюги осуждал то направление в современном ему синдикалистском движении Франции и других стран, которое вело бескомпромиссную борьбу с буржуазией. Он враждебно относился и к государственному социализму: “Если бы восторжествовала коллективистская доктрина, она бы даровала государству власть еще более могущественную, чем та, которой одарила его революция; это было бы равносильно уничтожению личности и возврату к варварству”.
По теории Дюги, предприниматели и капиталисты столь же необходимы обществу, как и пролетарии. Всеобщая забастовка, захват рабочими фабрик и заводов, насилие по отношению к буржуазии, к чему призывал революционный синдикализм, грозят обществу разрушением. Но Дюги сочувственно цитирует те произведения Прудона, где речь идет о естественности экономической организации, о ее первенстве по отношению к государству.
Дюги – не сторонник социализма, но он признавал и одобрял мирное, ненасильственное синдикалистское движение, имеющее целью обуздание эгоизма частных предпринимателей и ставящее разумные границы требованиям наемных рабочих. Задачи синдикализма – компромисс между трудом и капиталом. Характерной чертой XX в. Дюги считал все более широкое развитие синдикатов, объединяющих по профессиональному признаку рабочих, предпринимателей либо тех и других. В конечном счете, утверждал Дюги, возникнет федерация классов, организованных в синдикаты, отношения между которыми будут регулироваться соглашениями, основанными на взаимных уступках. Дюги ссылался на индийские и египетские касты, а также на феодально-сословный строй XIII в. как на пример иерархии классов, связанных между собой системой договоров, что, по его мнению, сводит к минимуму социальную борьбу.
Выступая против индивидуалистических доктрин, Дюги особенно яростно нападает на идеи равенства и естественных прав человека, выдвинутые в революционную эпоху и закрепленные в Декларациях прав человека и гражданина. Люди не равны от природы, занимают соответственно этому разные положения в обществе и должны иметь разное, а не одинаковое юридическое состояние. Что касается прав личности, то Дюги вообще отрицает это понятие. Неоднократно ссылаясь на Огюста Конта, он призывал заменить понятие субъективного права понятием социальной функции, тождественной обязанности “исполнять ту работу, к которой обязывает социальная норма”.
“По солидаристской доктрине, – рассуждал Дюги, – индивид не имеет никакого права, он имеет лишь социальные обязанности”. Эти взгляды Дюги развивал особенно обстоятельно применительно к собственности, которая, оставаясь частной, рассматривается им не как субъективное право индивида, а как его обязанность “свободно, полно и совершенно выполнять социальную функцию собственника”. Дюги стремился доказать нужность и полезность частной капиталистической собственности. “Существует и, вероятно, долго будет существовать исключительно капиталистический класс, – писал Дюги, – и я в этом не вижу ничего дурного... Капиталистическому классу отводится особая роль: собирать капиталы и отдавать их в распоряжение предприятий. Капиталист-собственник исполняет особенную социальную функцию; я отрицаю его субъективное право собственности, но признаю его социальный долг. Покуда капиталистический класс будет выполнять предназначенную ему функцию – он будет существовать”.
Дюги ссылался на то, что закрепленное Гражданским кодексом Наполеона (1804 г.) понятие собственности (права “наиболее абсолютным образом” пользоваться и распоряжаться вещами) в современную эпоху устарело – на собственнике лежит ряд обязанностей и ограничений, возлагаемых обществом; результатом вмешательства публичной власти в имущественные отношения стала “социализация частной собственности”. Однако собственность все же остается частной. В приведенной выше цитате под “капиталистом-собственником” понимается не предприниматель (организатор производства), а рантье, вся забота которого состоит во владении денежными средствами, акциями и другими ценными бумагами и в получении процентов и дивидендов. По теории Дюги, это тоже является “социальной функцией”, ибо должен же кто-то владеть капиталом и рисковать им, вкладывая в различимые предприятия. Дюги воспроизводит обширные рассуждения Огюста Конта, стремившегося в полемике с сен-симонистами “облагородить” собственность, представить владение капиталом как социальную функцию, почетную обязанность перед обществом.
Из теории Огюста Конта Дюги делал самые крайние выводы. Он вообще не признает понятие субъекта права и утверждает, что индивиды лишь “составные клеточки социального организма”. “Мы обладаем весьма ясным сознанием того, что индивид – не цель, а только средство, – писал Дюги, – что индивид есть не более как колесо той огромной машины, какой является социальный .организм, что смысл существования каждого из нас заключается только в выполнении известной работы в деле социального строительства”.
Обращаясь к теории государства, Дюги подвергает критике взгляды Эсмена, Еллинека и других либеральных государствоведов, отвергая “метафизические” концепции общественного договора и государственного суверенитета. “Догма суверенитета”, “мистическое преклонение перед большинством” являются, по его мнению, основой деспотизма, о чем свидетельствует пример якобинской диктатуры. Дюги вообще отрицал суверенитет как признак государственной власти. Правовым основанием публичной власти, по теории Дюги, является только осуществление социальной солидарности.
Дюги довольно едко критиковал различные стороны государственного строя Франции и парламентаризма вообще. Он замечал, что закон выражает не всеобщую волю, а волю нескольких человек, голосующих в парламенте, представляющих к тому же меньшую часть избирательного корпуса; кроме того, политическое всемогущество принадлежит не парламенту, а кабинету министров, ответственность которого стала пустым звуком. Разложение парламентского режима означает, по мнению Дюги, гибель римской, королевской, якобинской, наполеоновской, коллективистской формы государства, на смену которой приходит более широкий и более гибкий государственный строй, обеспечивающий социальную солидарность. Дюги признавал, что в определенный момент истории Францией управляла буржуазия; однако политическая эволюция, по его мнению, движется к такому политическому строю, “где главная сила будет принадлежать не какому-либо привилегированному классу, но действительному большинству из представителей всех классов и всех партий. Господству класса должен наступить конец, – заявлял Дюги, – мы отказываемся от господства как пролетарского класса, так и буржуазного”.
Дюги предлагал ряд преобразований в государственном строе Франции. Палата депутатов должна избираться по пропорциональной системе, чтобы в ней полнее были представлены все существующие партии. Сенат должен стать представительством синдикатов; это будет “высший трибунал, составленный из представителей всех классов поровну и призванный судить о законности закона”. Отношения между классами будут регулироваться договорами, конвенциями, санкционированными государством с точки зрения их соответствия социальной норме солидарности.
В противоположность теоретикам либерализма Дюги уделял большое внимание положительным обязанностям государства. Он считал, что норме солидарности соответствуют законы о всеобщем образовании, здравоохранении, социальном обеспечении, охране труда и др.; принятие этих законов, рассуждал Дюги, свидетельствует о социализации права.
В учении о праве Дюги резко отходит от принципов и понятий юридического позитивизма. Ставя норму социальной солидарности выше государства и созданного им права, Дюги утверждал, что закон, не соответствующий этой норме, “как бы не существует”. Многочисленными примерами практики он доказывал, что многие новые отношения и институты не вмещаются “в узкие заплесневелые рамки старой юридической техники”. Дюги одобрял судебные решения, которые, хотя и противоречат “запретительным устаревшим текстам”, но соответствуют, по его мнению, общественной солидарности.
Идеи Дюги, изложенные к тому же в довольно дерзкой манере, произвели сильное впечатление на современников. Сторонники социализма поначалу отвергали их целиком и полностью. Буржуазные теоретики отнеслись к ним скептически; декан Тулузского университета Морис Ориу (см. гл. 23, § 3) даже усмотрел в концепции Дюги “проповедь одного из видов анархизма и к тому же наиболее опасного из всех”. Однако влияние теории Дюги на политико-правовую идеологию и практику было глубоким и долговременным. В России идеи Дюги нашли своеобразное преломление в концепции М.М. Ковалевского (см. гл. 20, § 4). На идеи Дюги о “социальных функциях” права благожелательно ссылались А. Г. Гойхбарг и другие советские юристы 1918 – 1920 гг. Затем доктрина синдикалистского (корпоративного) государства была воспринята в Италии фашистской партией, пришедшей к власти в результате октябрьской революции 1922 г. “Хартия труда” (1927 г.) провозглашала моральное, политическое и экономическое единство итальянской нации в корпоративном государстве. Труд и частное предпринимательство объявлялись социальным долгом; сотрудничество классов работодателей и работников обеспечивалось системой корпоративных органов и синдикатов, представленных в структуре высших органов фашистского государства. По существу, это государство было полутоталитарным, диктаторским, основанным на режиме личной власти Муссолини и партийных функционеров. К некоторым идеям корпоративного государства склонялись также (при режиме Франко) испанские фалангисты, рассматривавшие государство как совокупность публичных служб, выполняющих социальные функции.
Использование идей Дюги (фактически умеренно реформистских) фашистским, франкистским и другими антидемократическими режимами подорвало доверие к идее синдикалистского представительства вообще.
4. Неокантианские концепции права. Р. Штаммлер
Поиск обновленных теоретических основ правоведения и других общественных наук еще во второй половине XIX в. привел к возрождению ряда идей Канта. Неокантианство противопоставляло науки о природе, где применяется закон причинности (предшествующее явление порождает последующее), наукам об обществе, где действует закон целеполагания (свободная воля людей стремится к целям; волевые действия обусловлены не тем, что было, а тем, что должно быть).
Лозунг “назад, к Канту!” особенно популярен был в Германии, где к концу XIX в. оформились две основные школы неокантианцев: фрейбургская (баденская, юго-западная) школа (Виндельбанд, Риккерт и пр.) и марбургская (Коген, Наторп и другие, именовайшие свое учение “научным идеализмом”).
Идеи марбургской школы нашли свое выражение в книге немецкого юриста Рудольфа Штаммлера (1856 – 1938 гг.) “Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории” (1896 г.).
Особенность этой книги в том, что ее целью было опровержение притязаний исторического материализма на научность, на постижение объективных закономерностей развития общества. Штаммлер почти не касался революционных идей марксизма; материалистическое понимание истории излагается им в духе оппортунизма и реформизма. Основная его критика была направлена против учения о базисе и надстройке, об общественно-экономических формациях и закономерностях их смены. Главной целью своего труда Штаммлер считал защиту права.
Исходя из кантианского разрыва и противопоставления “мира причинности” и “царства свободной воли”, Штаммлер отрицает причинную обусловленность явлений общественной жизни. “Сущность социального бытия людей заключается в воле и преследовании целей, – отмечал Штаммлер. – Не может быть иной высшей закономерности социальной жизни, помимо закономерности ее конечной цели”.
Отрицание объективных закономерностей причинеобусловленности развития общества в концепции Штаммлера связано с его критикой марксизма, признающего необходимость сознательной деятельности, направленной на претворение в жизнь программы коммунизма. Обвиняя марксизм в непоследовательности, Штаммлер писал: “Если научно предусмотрено, что известное событие в совершенно определенной форме должно наступить, бессмысленно в таком случае еще и желать или содействовать именно этой определенной форме этого известного события. Нельзя основать партию, которая поставит себе цель “сознательно содействовать” наступлению точно вычисленного затмения луны”.
Отрицая марксистское учение о базисе и надстройке, Штаммлер утверждает, что так называемые производственные отношения всегда выступают в правовой форме и потому носят волевой характер. “Правовой порядок и экономический строй – безусловно одно и то же”. Поэтому “марксистской триаде: технология – материальные производственные отношения – юридические законы” он противопоставлял соотношение хозяйственной жизни – “аморфной материи” и права – как “совокупности формальных условий, при которых осуществляется общественное сотрудничество”. Поскольку деятельность наделенных свободной волей людей определяется не развитием техники, а стремлением к достижению целей, источник общественного развития следует искать в целеполагании, а тем самым в выражающем это целеполагание праве; значит, заключал Штаммлер, общественный прогресс осуществляется лишь в области права, которое и является определяющим фактором общественного развития.
Представители другой неокантианской школы обоснованно упрекали Штаммлера за смешение гносеологического и онтологического аспектов: из того, что история постигается через изучение “формально определенного права”, вовсе не следует, что именно право, а не “аморфное хозяйство” является движущей силой истории. Не лишены убедительности возражения Плеханова и других марксистов рассуждениям о “партии содействия лунному затмению”, поскольку в число условий, необходимых для лунного затмения, человеческая деятельность не входит и входить не может. Однако верно и то, что Штаммлером замечено одно из неясных положений марксистского учения о базисе и надстройке: если в основе производственных отношений (т.е. базиса) лежат отношения собственности, а право собственности в классовом обществе всегда оформляется и охраняется законом, то куда относятся отношения собственности – к базису или к правовой надстройке? Именно эта неясность придавала убедительность имманентной критике “марксистской триады” и выводам Штаммлера о том, что понятие общественного строя тождественно праву и означает лишь совокупность действующих в данный момент правовых норм.
Штаммлер дает абстрактное, формальное определение права: “Право есть такое принудительное регулирование совместной жизни людей, которое по самому смыслу своему имеет не допускающее нарушения значение”. Это определение не содержало для того времени ничего принципиально оригинального. Но Штаммлеру принадлежит заслуга обоснования нового понятия – “естественное право с меняющимся содержанием”, понятия, органически связанного с его представлениями об историческом процессе, определяемом развитием права.
Штаммлер, в отличие от теоретиков XVII – XVIII вв., утверждал, что естественное право имеет “изменчивое содержание”. Временами возникают социальные конфликты (столкновения между хозяйством и правом, однородные массовые явления, противоречащие конечной цели ответственного за них права). Эти социальные конфликты и явления порождают идеи изменения права (так, размышления о рабстве негров в США вызвали его отмену). “Естественным правом с изменчивым содержанием” являются принимающие массовый характер идеи изменения содержания права, которые должны осуществляться применительно к конечной цели. “Естественным правом” называются, отмечал Штаммлер, исторически складывающиеся и меняющиеся идеи, содержащиеся в общественном правосознании, требующие реформы права с точки зрения общественного идеала (“конечная цель”).
В итоге Штаммлер утверждал, что прогресс общества определяется неким абстрактным правовым идеалом: “Это было бы такое социальное общество, каждый член которого в своих общественных решениях и поступках руководился бы только объективно правомерными соображениями, – общество свободно хотящих людей”. Иными словами, идеалом, по Штаммлеру, является такое общество, где преодолено извечное противоречие между волей и желаниями, между разумом и чувствами, между должным и сущим. Для достижения этой цели Штаммлер призывал выдвигать проекты, приближающие общество к идеалу, распространять соответствующие идеи путем учения и примера, морально совершенствоваться. Особенно пагубными для прогресса человечества Штаммлер считал борьбу классов и гражданскую войну, повергающие общество в кровавый хаос бесправия и произвола.
Следуя идеям Канта о всеобщей истории, Штаммлер утверждал, что этот идеал вообще никогда не может быть достигнут, так как его достижение означало бы конец истории человечества. “Общество свободно хотящих людей”, согласно Штаммлеру, представляет собой только “регулятивную идею”, к которой человечество вечно стремится. “И впоследствии люди никогда не увидят ее осуществления. Но, тем не менее, идея эта служит путеводной звездой для обусловленного опыта... Так, моряк следует за Полярной звездой, но не для того, чтобы достичь ее, а стремясь найти правильный путь для своего плавания”.
Теория Штаммлера неоднократно критиковалась за методологические просчеты, за абстрактность идеала, за чрезмерную полемичность Однако именно абстрактность неокантианского идеала создавала возможность соединить его с идеей свободной личности (“человек не средство, а цель”) как общего ориентира исторического процесса и прогресса; кроме того, правоведение XX в. восприняло идею “естественного права с меняющимся содержанием”, давшую возможность конкретизировать общечеловеческий идеал в связи с историческими условиями его реализации. Эта идея нашла широкое развитие и обоснование в трудах известного русского правоведа П.И. Новгородцева (см. гл. 20, § 4).
5. Психологическая теория права
Возникновение психологических концепций права было связано с процессом становления психологии как самостоятельной отрасли знаний. Интерес обществоведов к проблемам психологической науки заметно возрос на рубеже XIX – XX вв., когда в ней возобладали экспериментальные методы исследований и начали складываться крупные научные школы, разошедшиеся в трактовке психики человека (рефлексология, бихевиоризм, фрейдизм и др.). Воспринятые социологами и юристами, идеи этих школ положили начало формированию новых направлений в общественно-политической мысли.
Оригинальную психологическую теорию права выдвинул Лев Иосифович Петражицкий (1867 – 1931 гг.) – профессор юридического факультета Петербургского университета, депутат I Государственной думы от партии кадетов. Его взгляды наиболее полно изложены в книге “Теория права и государства в связи с теорией нравственности” (1907 г.). После Октябрьской революции он переехал в Польшу и возглавил кафедру социологии Варшавского университета.
Петражицкий исходил из того, что право коренится в психике индивида. Юрист поступит ошибочно, утверждал он, если станет отыскивать правовой феномен “где-то в пространстве над или между людьми, в “социальной среде” и т.п., между тем как этот феномен происходит у него самого, в голове, в его же психике, и только там”. Интерпретация права с позиции психологии индивида, считал Петражицкий, позволяет поставить юридическую науку на почву достоверных знаний, полученных путем самонаблюдения (методом интроспекции) либо наблюдений за поступками других лиц.
Источником права, по убеждению теоретика, выступают эмоции человека. Свою концепцию Петражицкий называл “эмоциональной теорией” и противопоставлял ее иным психологическим трактовкам права, исходившим из таких понятий, как воля или коллективные переживания в сознании индивидов.
Эмоции служат главным побудительным (“моторным”) элементом психики. Именно они заставляют людей совершать поступки. Петражицкий различал два вида эмоций, определяющих отношения между людьми: моральные и правовые. Моральные эмоции являются односторонними и связанными с осознанием человеком своей обязанности, или долга. Нормы морали – это внутренние императивы. Если мы подаем из чувства долга милостыню, приводил пример Петражицкий, то у нас не возникает представлений, что нищий вправе требовать какие-то деньги. Совершенно иное дело – правовые эмоции. Чувство долга (обязанности) сопровождается в них представлением о правомочиях других лиц, и наоборот. “Наше право есть не что иное, как закрепленный за нами, принадлежащий нам – как наше добро – долг другого лица”. Правовые эмоции являются двусторонними, а возникающие из них правовые нормы носят атрибутивно-императивный (предоставительно-обязывающий) характер.
Теория Петражицкого безгранично расширяла понятие права. Он считал правовыми любые эмоциональные переживания, связанные с представлениями о взаимных правах и обязанностях. Петражицкий относил к правовым нормам правила различных игр, в том числе детских, правила вежливости, этикета и т.п. В его сочинениях специально оговаривалось, что правовые нормы создаются не путем согласования эмоций участников общественных отношений, а каждым индивидом в отдельности: “Переживания, которые имеются в психике лишь одного индивида и не встречают признания со стороны других, не перестают быть правом”. На этом основании Петражицкий допускал существование правовых отношений с неодушевленными предметами, животными и нереальными субъектами, такими, как бог или дьявол.
Приведенные высказывания вызвали резкую критику в отечественной литературе. Юристы нередко обращали внимание на абсурдность отдельных положений Петражицкого, не замечая, что за ними стоит теоретическая проблема. Петражицкий стремился найти универсальную формулу права, которая охватывала бы различные типы правопонимания, известные истории (включая договоры с богом и дьяволом в правовых системах прошлого). Его концепция явилась одной из первых попыток, теоретически во многом незрелой, проследить формирование юридических норм в правосознании.
Многочисленные правовые нормы, создаваемые индивидами, неизбежно вступают в противоречия друг с другом, указывал Петражицкий. На ранних этапах истории способом их обеспечения выступало самоуправство, т.е. защита нарушенного права самим индивидом или группой близких ему лиц. С развитием культуры правовая защита и репрессия упорядочиваются: возникает система фиксированных юридических норм в форме обычаев и законов, появляются учреждения общественной власти (суд, органы исполнения наказаний и т.п.). Монополизируя функции принуждения, государственная власть способствует “определенности права”.
Развитие обычаев и законодательства вместе с тем не вытесняет полностью индивидуальные правовые переживания, утверждал Петражицкий. В современных государствах наряду с официально признанным правом существует, по его мнению, множество систем интуитивного права, как, например, право зажиточных слоев, мещанское право, крестьянское, пролетарское, право преступных организаций. Психологическая теория в этом отношении приближалась к идеям правового плюрализма, однако право социальных классов и групп в ней было истолковано индивидуалистически. “Интуитивных прав столько, сколько индивидов”, – подчеркивал Петражицкий.
Соотношение интуитивного и официального права, по теории Петражицкого, в каждой стране зависит от уровня развития культуры, состояния народной психики. Россия является “царством интуитивного права по преимуществу”. В ее состав входят народы, стоящие на разных ступенях развития, с множеством национальных правовых систем и религий. К тому же, полагал ученый, российское законодательство находится в неудовлетворительном состоянии, а его применение сплошь и рядом подменяется официальным действием интуитивно-правовых убеждений. Петражицкий ратовал за проведение в стране унификации позитивного права, создание полного свода российских законов. Передовое законодательство, по его словам, ускоряет развитие менее культурных слоев общества.
Одновременно Петражицкий подчеркивал недопустимость возведения интуитивного права даже наиболее образованных социальных классов в масштаб для оценки действующих законов. Реформы законодательства, как полагал он, необходимо проводить на основе научных знаний. В связи с этим им выдвигался проект создания особой научной дисциплины – политики права. С точки зрения Петражицкого, философия права распадается на две самостоятельные науки: теорию права и политику права. Теория права должна стать позитивной наукой, без каких-либо элементов идеализма и метафизики. Политика права как прикладная дисциплина призвана соединить позитивные знания о праве с общественным идеалом, т.е. представить научное решение проблемы, составлявшей содержание прежних естественно-правовых учений.
Петражицкий не оставил подробных рекомендаций относительно практического осуществления политики права. Свою задачу он видел в том, чтобы наметить отправные принципы новой юридической науки, обосновать ее необходимость. Вполне ясно ему было одно: главенствующее положение в правовой политике государства должны занимать не принудительные меры, а механизмы воспитательного и мотивационного воздействия на поведение людей. Лишь с помощью таких механизмов официальное право способно направить развитие народной психики к общему благу.
Общественно-политические идеалы Петражицкого были близки к этическому социализму, получившему распространение в России на рубеже XIX–XX вв. Для современной эпохи, отмечал он, характерны процессы “социализации производства”, замены “деспотического режима системой государственного и общинного самоуправления”. В будущем право изживет себя и уступит место нормам нравственного поведения. “Вообще право существует из-за невоспитанности, дефектности человеческой психики, и его задача состоит в том, чтобы сделать себя лишним и быть упраздненным”.
Учение Петражицкого пользовалось большой популярностью среди сторонников партии кадетов. Под влиянием его идей происходило формирование взглядов многих представителей немарксистского социализма в России того времени (Г.Д. Гурвич, П.А. Сорокин и др.). Сближению психологической концепции права с марксизмом способствовал М.А. Рейснер, один из первых советских правоведов. Восприятие марксистами учения Петражицкого о воспитательной роли права облегчалось тем, что в документах российской социал-демократии и в Конституции РСФСР 1918 г. социализм определялся как безгосударственный строй (с утверждением сталинизма и теории советского социалистического государства последователи Рейснера были подвергнуты идеологическому шельмованию за пропаганду надклассовой этики).
Правовая доктрина Петражицкого привлекла внимание социологов к проблемам нормативной природы и структуры правосознания, стимулировала исследования в области юридической психологии.
Развитие гражданского общества привело к усложнению общественных отношений, к возникновению новых социальных явлений, требующих правового признания, но не вмещающихся в юриспруденцию понятий, основанную на текстах закона.
В конце XIX – начале XX в. возникает ряд теорий и школ, выступающих с критикой юридического позитивизма, противопоставляющих закону право, толкуемое самым широким образом – как “идеи долженствования” (неокантианство), средство осуществления социальных функций (солидаризм), чувства, эмоции (психологизм) и др. Возникновение разных теорий права, каждая из которых оспаривала понятия других школ и теорий, было столь бурным, что Новгородцев назвал это кризисом современного правосознания.
Критика догматизма юридических позитивистов, особенно их идей о беспробельности и логической завершенности права, выраженного в законах, получила широкое распространение в странах континентальной Европы. Устарелость юридического позитивизма более всего подчеркивалась теоретиками-специалистами по гражданскому праву и процессу, уголовному праву и процессу, государственному и административному праву, в поле зрения которых были практика, процесс применения права. Представители этого направления призывали искать право в жизни, в общественных отношениях, выступали против “слепого буквоедства догматики”. Право, по их учению, не может быть сведено к нормам закона. Писаное право абстрактно, безлично, схематично; жизнь конкретна, разнообразна, изменчива; не все то, что записано в законе, получает осуществление на практике, и, наоборот, многое, что сложилось в практике помимо закона, имеет, по их утверждению, правовой характер. Представители этого направления призывали к разработке “нового учения о праве”, широкой концепции, выводящей право далеко за пределы закона. Значительное распространение это направление получило в Германии и Австро-Венгрии (Герман Канторович, Евгений Эрлих, Эрнст Фукс и др.), а также во Франции (Франсуа Жени и др.). Канторович назвал это направление “движение в пользу свободного права”, другие – “школа свободного права”.
Представители школы “свободного права” утверждали, что закон “еще не есть действующее право. Все, что законодатель в состоянии создать, это лишь план, лишь набросок будущего желательного правопорядка” (О. Бюлов); “не все действующее право действенно и не все действительное право выражено в писаных нормах” (Г. Зинцгеймер). В законе неизбежны пробелы, к тому же закон – не единственный источник права. Противопоставляя “мертвой букве закона” практику, они призывали искать право в жизни, общественных отношениях, в правосознании, в чувстве справедливости, в эмоциях, в психологии общества; в право включались “обычаи оборота”, “жизненные интересы”, “природа вещей”, “фактические отношения” и т.д. Особенное внимание и значение правоведы этого направления придавали деятельности судей, их свободному убеждению, “свободному нахождению права”. Применение права (вынесение решений) подчинено не только правилам логики (построение силлогизма), но и чувствам, эмоциям, интуиции квалифицированных юристов. Канторович и Эрлих часто ссылались на средневекового юриста Бартолиуса, который интуитивно (“по справедливости”) решал правовые казусы, а затем поручал ученикам подобрать для этих решений обоснования из источников римского права. На примерах различных (ограничительных, распространительных, буквальных) толкований и аналогии Канторович стремился доказать, что источником правовых конструкций являются “не закон и не логика, а свободное право или воля: либо воля добиться желательных результатов, либо воля избежать результатов нежелательных”.
Все это, однако, не означало отрицания законности и закона. Главным признавалось решение intre legem (no закону), а при пробелах в законе praeter legem (кроме закона). Решения contra legem (против закона) допускались как редчайшее исключение, причем большая часть теоретиков вообще отвергала возможность таких решений.
Школа “свободного права” не создала единой концепции права (“столько же теорий, сколько теоретиков”), но подготовила становление психологической, социологической и иных теорий права.
Видным представителем школы “свободного права” был австрийский профессор Евгений Эрлих. Наиболее значительное его произведение – “Основы социологии права” (1913 г.). Критикуя юридический позитивизм, Эрлих призывал исследовать “живое право”: “Лишь то, что входит в жизнь, становится живой нормой, все остальное – лишь голое учение, норма решения, догма или теория”. Право, по его учению, существует и развивается прежде всего как организационные нормы союзов, из которых состоит общество (семьи, производственные объединения, корпорации, товарищества, хозяйственные союзы и др.). “Право, прежде всего, есть организация”, – писал Эрлих. Организационные нормы складываются в обществе сами собой, вытекают из торговли, обычаев, обыкновений, уставных положений различных организаций; эти нормы (“самодействующий порядок общества”, “общественное право”) образуют, по его учению, право первого порядка. Для охраны права первого порядка и регулирования спорных отношений создаются “нормы решений”, образующие право второго порядка; эти нормы создаются деятельностью государства и юристов. К праву второго порядка относятся уголовное, процессуальное, полицейское право, которые не регулируют жизнь, а должны лишь поддерживать организационные нормы. Результатом взаимодействия общественного права, права юристов и государственного права является “живое право”, которое не установлено в правовых положениях, но господствует в жизни. “Живое право есть внутренний распорядок человеческих союзов”, – подчеркивал Эрлих. Эти союзы (свободные объединения членов гражданского общества) защищены от произвольного вмешательства государства и его органов, которые должны только охранять союзы и создавать условия для их деятельности.
Закон, по Эрлиху, не столько право, сколько один из способов обеспечения права; применение закона должно быть подчинено только этой цели, и к тому же главным способом существования “права решений” (второй слой права) является свободное нахождение права судьями, рассматривающими конкретные дела. Эрлих писал, что “свободное нахождение права не означает свободу судей от закона”, однако утверждал, что задача судей и юристов не в том, чтобы логически выводить решения отдельных случаев из распоряжений закона. В правосудии решающая роль принадлежит не “мертвым параграфам закона”, а свободному слову квалифицированных юристов. Этому слову решающая роль должна принадлежать и в законотворчестве, так как “право юристов” всегда складывается до принятия закона (откуда же иначе взяться жизненному закону – конечно, не из надуманного творчества депутатов парламента).
Школа “свободного права” не получила распространения в странах англосаксонской системы, где судебная практика могла достаточно оперативно реагировать на социальные изменения без дополнительного теоретического обоснования. Однако учение Эрлиха оказало значительное влияние на социологическую юриспруденцию Роско Паунда (США), а идеи школы “свободного права” о судебном правотворчестве были созвучны идеям “реалистической школы права”.
В начале XX в. возросло разнообразие политико-правовых доктрин, порожденное как усложнением социальных и политических процессов общественной жизни, так и умножением разнообразных методологических основ политико-правовых концепций, различных по социально-классовой основе.
Именно в этот период наметилась тенденция к сближению поначалу резко противостоявших между собой политических идеологий. Буржуазный либерализм перерастал в неолиберализм, содержащий ряд социальных требований, возникших в русле социалистических теорий (обоснование социальных гарантий прав и свобод личности, признание полезности и необходимости позитивных функций государства и др.). В социалистической же политико-правовой идеологии обозначилось влиятельное направление, выступающее не за революционное уничтожение гражданского общества, а за его совершенствование посредством социальных реформ.
Вместе с тем войны, социальные бедствия, кризисы и неурядицы первой трети XX в. в ряде стран породили экстремистские партии и движения, стремившиеся к установлению тоталитарных режимов. В XX в. сбылись худшие опасения мыслителей предыдущего века о пагубности неограниченной власти, противостоящей народу и попирающей личность. Для идейно-политических программ тоталитаризма характерны притязания на выражение подлинных интересов трудящихся масс, классов, народов, наций, утверждения об исторической необходимости применения крайних мер и отсутствии других способов защиты общественного блага кроме диктаторских. Все авторитарные и тоталитарные режимы либо принципиально отвергают демократию, права и свободы человека, либо формально признают и даже пропагандируют их в идеологических целях, но попирают на практике. Официальной идеологии победившего тоталитаризма присущи демагогия, настойчивое насаждение ненависти к врагам и к инакомыслящим, казенный оптимизм, притязания на научность, эклектическое использование идей и лозунгов, взятых из различных направлений политической идеологии.
В начале XX в. сложились основные концепции права гражданского общества. Юридический позитивизм продолжал разработку догмы права, теории толкования и применения правовых норм. Социологическое направление юриспруденции и возрождающаяся теория естественного права (к которой близка психологическая теория права) критиковали юридический позитивизм за неспособность определить источники развития и изменения права, исследовать способы его воздействия на общественные отношения и поведение людей, обосновать права человека и правовое государство. В свою очередь социологическое направление упрекалось сторонниками других концепций за сведение права к судебной и административной практике, откуда проистекала возможность противопоставления закона и практики его реализации. Возрождающимся теориям естественного права представители других направлений юриспруденции делали упрек в том, что эти теории смешивают право и правосознание (психологическая теория критиковалась соответственно за сведение права к правовой психике). Существование и полемика этих направлений в юриспруденции обусловливали развитие правовой науки, соответствующей потребностям гражданского общества.