Реферат: О чем поют птицы?

Хоменков А. С.

Зачем птицы так долго и красиво поют в пробуждающемся весеннем лесу?

Ученые до сих пор толком не знают этого. В настоящее время орнитологи пришли к выводу, что сейчас «задача скорее состоит не в том, чтобы оспаривать объективный характер той или иной функции песни, а в том, чтобы направить усилия на составление исчерпывающего реестра этих функций» (Симкин, 1972, с. 41). Но будет ли этот исчерпывающий реестр связан лишь с «земной» проблемой биологической целесообразности?

Первая побудительная причина птичьего пения была связана учеными-орнитологам с привлечением самцами самок (Жизнь животных, 1986, Т. 6, с. 21). Однако даже беглое знакомство с данными о сроках пения птиц и временем их гнездования вскрывает несоответствие этого предположения фактам. Дело в том, что самцы, как правило, продолжают петь и тогда, когда самка уже насиживает птенцов. Поют в это самцы таких птиц как обыкновенный соловей, варакушка, зарянка, различные виды пеночек, садовая камышевка и ряд других птиц (Симкин, 1990, с. 204 – 313). Более того, самцы некоторых видов, – например соловьиного сверчка, – не принимающие активного участия в выкармливании птенцов, поют не только в период насиживания, но и в период выкармливания птенцов (Симкин, 1990, с. 249).

Поняв, что привлечением самок нельзя объяснить всю глубину феномена птичьего пения, орнитологи выдвинули идею, согласно которой «значение пения прежде всего состоит в том, чтобы показать другим самцам того же вида и возможным конкурентам, что гнездовая территория занята» (Жизнь животных, 1986, Т. 6, с. 21). Однако это предположение также не способно до конца объяснить феномен птичьего пения. К примеру, «бывают случаи, когда старый и молодой соловьи поют, сидя на одной ветке, и молодая птица строго соблюдает свою очередь для пения. Если она увлекается и начинает мешать старой птице, та, в свою очередь, либо нападает и изгоняет нарушителей законов леса, либо “усмиряет” молодую птицу песней необычной силы и совершенства» (Симкин, 1990, с. 193). Ни о каком обозначении своей территории здесь нет и речи. Кроме того, сроки пения многих птиц также далеко выходят за рамки их гнездового периода жизни. Например, такая птица как полевой жаворонок – один из лучших певцов наших полей – «начинает петь еще в предвесеннее время, в районах своих зимовок, и летит на места гнездовий с песней» (Симкин, 1990, с. 14). Другие же птицы – такие славка-завирушка и желтоголовый королек – продолжают свое пение осенью (Симкин, 1990, с. 291, 319). Что же касается стрижей, то они «поют» свою своеобразную песнь во время полета постоянно (Жизнь животных, 1986, Т. 6, с. 314), при этом во время так называемых «погодных миграций» могут отлетать от гнезда на расстояние 40 – 70 км. Такие «погодные миграции» имеют место во время «похолоданий и связанного с ними резкого недостатка кормов. Наступающая в таком случае приостановка жизненных процессов у птенцов (оцепенение) дает возможность взрослым птицам оставить их без присмотра и откочевать на несколько дней в места, где кормовые условия лучше» (Жизнь животных, 1986, Т. 6, с. 315). И такие перелеты опять таки сопровождаются своеобразным «пением».

Кроме того, обозначение гнездовой территории песней может показаться не столь уж важной, если вспомнить, что другие самцы во время насиживания птенцов уже «привязаны» к своим гнездовым участкам. Самцы же, оставшиеся без пары, прямой угрозы для будущего потомства не представляют. Более того, такие самцы иногда даже помогают выкармливать птенцов. Так, «у больших синиц иногда в выкармливании птенцов принимают участие и другие синицы (обычно потерявшие свою кладку или оставшиеся холостыми)» (Симкин, 1990, с. 338). И, наконец, чтобы обозначить свою гнездовую территорию, достаточно издать какой-нибудь короткий звук и не привлекать хищников своим долгим и прекрасным пением, во время которого птица, к тому же, обычно, забывает об опасности. Так, наблюдения показывают, что соловей, являющийся очень скрытной и осторожной птицей, которую в обычных условиях «заметить очень трудно» (Жизнь животных, Т. 6, 1986, с. 407), во время своего пения полностью меняется. Соловей «забывает об опасности и поет так самозабвенно, что к нему можно подойти почти вплотную» (Жизнь животных, Т. 6, 1986, с. 407). То же самое можно сказать, к примеру, и о садовой камышевке: «поющий самец, как и у соловья, часто так увлекается, что подпускает к себе человека почти вплотную» (Симкин, 1990, с. 275). Но птицы, забывая о врагах, все поют и поют, а ученые все думают, думают, и никак не могут найти объяснения этого загадочного явления.

А явление это может показаться особенно загадочным, если вспомнить об одном удивительном научном открытии последних десятилетий. Это открытие основано на том факте, что звучание «пернатой» музыки очень часто во много раз «ускорено» относительно человеческих возможностей восприятия. Так, человек различает звуковые модуляции, если они не превышают 10 изменений в секунду. Птичье же щебетание часто содержит модуляции порядка 100-400 изменений звука в секунду, что не позволяет человеку воспринять их (Морозов, 1983, с.58). И вот венгерский орнитолог и музыковед Петер Сёке попытался раскрыть то, что сокрыто от человеческих возможностей восприятия с помощью так называемого метода звуковой микроскопии. Он записал голоса ряда птиц на магнитофон а затем воспроизвел эту запись в замедленном виде. Замедлял он запись обычно в 16, 32, а иногда и 64 раза.

После этого перед слушателями открывался чарующий мир звуков, среди которых можно встретить и довольно красивые мелодии, на фоне которых соловей представляется не таким уж виртуозом. По мнению ряда исследователей чемпионом по совершенству музыкальной формы является лесной конек. «Вылетая из травы и садясь на куст, лесной конек успевает пропеть три страницы нотного текста. Сыграть это почти невозможно даже при восьмикратном замедлении» (Шноль; Замятин, 1968, с.46).

Другие ученые считают, что «самая музыкальная птица в мире, – живущий в Северной Америке пестрый дрозд. В его песнях (продолжительность каждой из них – 1-1,5 секунд) звучит "человеческая" музыка, музыка, достигшая невероятно высокого для животного мира развития» (Васильева, 1983, с. 205). В замедленной записи песни дрозда ученые обнаружили «двустрочные, четырехстрочные "строфы", иногда дрозд по–человечески повторяет вторую половину этой "строфы", иногда ее варьирует. К тому же пестрый дрозд умеет "сочинять" к своим песням гармоническое сопровождение, как бы вторую партию. Одна и та же птица поет сразу на два голоса, да так, как будто бы знает – и это немалая музыкальная и биологическая сенсация, – как будто бы ей знакомы элементарные законы классических созвучий в "человеческой" европейской музыке» (там же, с. 205). При этом очень часто пение птиц напоминает народные мелодии. В частности, исследователи отметили «связи мелодики птичьих песен с тирольскими, венгерскими и русскими ритмами и музыкальными интервалами» (Симкин, 1990, с. 15).

И подобная «птичья музыка» в естественных лесных условиях часто звучит в исполнении своеобразных «ансамблей». Эти «ансамбли» могут состоять «из нескольких самцов коньков или конька, зяблика, пеночки-веснички, горихвостки. В таких ансамблях может выделиться лидер, задающий ритм и устанавливающий порядок воспроизведения песни каждым участником ансамбля. Точность интервалов между песнями каждого из участников бывает удивительной» (Симкин, 1990, с. 46).

Впрочем, и в одиночном исполнении птицы могут показать удивительное совершенство формы. К Петеру Сёке как-то пришли ученые-фольклористы и попросили поставить запись пения какой-либо птицы из его коллекции. Сёке предложил для начала прослушать запись пения одного африканского шамана. Но вместо песни шамана «поставил на магнитофон ленту с записью голоса американского пестрого дрозда в 32–кратном замедлении. Гости нашли, что это красивые мелодии, даже чем-то знакомые, и в то же время они испытывали некоторое замешательство, так как никто из музыковедов (а среди них были всемирно известные фольклористы) не знал (да и не мог знать), какому народу принадлежат эти мелодии. Гости были единодушны только в одном: они сомневались, действительно ли это была песня шамана из Черной Африки» (Васильева, 1983, с. 206). По их общему мнению столь совершенная музыкальная форма «характерна для народной музыки более развитых общественных формаций» (там же, с. 206).

Так, все же, зачем поют птицы?

Если наука не дает однозначного ответа на этот вопрос, то не следует ли поискать его в сокровищнице христианской святоотеческой мысли?

Еще на заре христианской истории св. Дионисий Ареопагит назвал Бога Жизнью. Эта Божественная Жизнь, писал он, «оживляет и согревает весь животный и растительный мир» (1991, с. 67), так что «в животных и растениях жизнь проявляется словно отдаленное эхо Жизни» (там же, с. 66). А поэтому все живые существа «воспевают Ее как неоскудеваемую подательницу жизни» (там же, с. 67).

Смысл этого воспевания можно понять только тогда, когда мы будем рассматривать наш мир как органическое целое, которое, по словам св. Василия Великого, Бог связал «неразрывным союзом любви в единое общение и в одну гармонию» (Василий Великий, 1845, с.25). В этом едином общении пение птиц предназначено и для человека, и, возможно, для других живых существ, по крайней мере, для самих же птиц. Ведь имеются данные о благоприятном воздействии звуков на темпы созревания птичьих эмбрионов и жизнеспособность выклюнувшихся птенцов (Ильичев и др., 1984). В этой связи даже ставилась задача о создании на птицефермах оптимальной звуковой среды, способствующей лучшему развитию эмбрионов сельскохозяйственных птиц (там же, с. 191). Здесь, впрочем, вряд ли следует ожидать, что можно создать что-либо более оптимальное, чем пение самих же птиц в пробуждающемся весеннем лесу, в котором в это время так же созревает будущее поколение птиц. Да и не только птиц, но и многих других живых существ. Кстати, записи пения птиц вполне успешно применяли и для восстановления расстройств здоровья у людей (Морозов, 1983, с. 62).

Но можно отметить еще один аспект этой проблемы. Если мы откроем Библию – а именно церковнославянский ее перевод (который считается более точным), – то сможем прочесть о том, что после изгнания человека из рая, он был вселен «прямо рая сладости» (Быт, 3, 24). В переводе на русский язык это означает «напротив рая сладости» (слово прямо переводится – напротив). О чем свидетельствуют эти таинственные слова?

Св. Игнатий Брянчанинов – русский подвижник благочестия, живший в XIX веке, – писал о том, что здесь указывается на обращенность лица человека к раю. В самом деле – находиться напротив какого-либо места, как правило, означает находиться обращенным к этому месту лицом. Как же понимать эту обращенность в нашем случае? Ведь согласно учению Церкви, изменение порядка мироустроения, происшедшее после грехопадения, разделило рай и землю, так что рай теперь всецело принадлежит к сфере духовного, запредельного, находящегося вне пространства и времени. А разве можно проникнуть взором в те сферы реальности, которые находятся вне пространства и времени?

Если развить взгляды св. Игнатия Брянчанинова, то можно сделать вывод, что Бог оставил человеку возможность созерцать на самой земле следы ее прежнего состояния, когда, по словам св. Симеона Нового Богослова, весь наш мир был «как бы рай некий, хотя вещественный и чувственный» (1892, с. 367). Среди тления и распада, которым теперь подвержена природа, Бог оставил человеку напоминание о ее прежнем нетленном состоянии в виде красот мира. Это нужно было для того, пишет св. Игнатий Брянчанинов, чтобы человек «непрестанно обращая взоры к раю и вместе питаясь надеждою возвращения в рай, пребывал в непрестанном плаче покаяния. Вселение напротив рая сладости показывает, что Адаму дано было живое воспоминание о рае, и сама земля красотами своими, сохранившимися в некоторой степени и после ее проклятия, напоминала рай» (1995, с. 54).

Самые броские для человеческого глаза формы бывшего райского благолепия – это цветы, которые св. Иоанн Кронштадтский называл в свое время «остатками рая на земле». Но можно привести и множество других примеров красоты в живой природе, которая явно выходит за пределы биологической целесообразности. Например, – шикарный хвост павлина. Подобные же хвосты встречаются и у ряда других птиц, одна из которых, кстати, называется райской. Менее броскими для глаза являются правильные геометрические формы организации животных и растений, среди которых особое место занимает пропорция золотое сечение. Все эти формы радуют человеческий глаз, заставляя его обращаться лицом к следам райской реальности на падшей земле.

Что же касается слуха, то здесь следует, прежде всего, говорить о звучании голосов птиц, которые поют так самозабвенно, как будто им и не угрожают хищники. Но ведь хищничества, согласно учению Церкви, на земле до грехопадения и не было…