Реферат: Метафора

Блэк М.

Метафора не есть довод, моя дорогая.

В. Скотт . Приключения Нигеля [ * ]

Похвалить философа за метафору — все равно что похвалить логика за красивый почерк. В философии запрещено говорить о том, о чем можно говорить только метафорически, и это ставит метафору вне закона. Я хочу снять покров тайны с метафоры, которую философы, несмотря на их интерес к языку, до сих пор обходили. Литературным критикам чужда заповедь “Не совершай метафоры!” (“Thou shalt not commit metaphor”). Они не считают, что метафора несовместима с серьезным размышлением. Поэтому я позволю себе иногда обращаться к ним за помощью.

Вопрос, который мне бы хотелось рассмотреть, касается “логической грамматики” слова “метафора” и других слов, имеющих сходное значение. Для этого было бы желательно получить убедительные ответы на следующие вопросы: “Как мы узнаем метафору?”, “Существуют ли какие-нибудь критерии для выделения метафор?”, “Можно ли точно передать смысл метафоры другими словами?”, “Является ли метафора простым украшением “чистого смысла”?”, “Что общего между метафорой и сравнением?”, “Для чего используются метафоры?”, “В каком смысле можно говорить (если это вообще позволено), что метафора есть творческий акт?” (Или, короче, “Что означает слово "метафора"?”) Цель этих вопросов прояснить некоторые употребления слова “метафора” или, если выразиться более терминологично, проанализировать соответствующий концепт.

Список этих вопросов составлен не слишком аккуратно, к тому же некоторые из них очевидно пересекаются. Но все же они проливают свет на исследование, которое я собираюсь предпринять.

Начнем со списка бесспорных метафор. Несмотря на туманность этого термина, некоторые его употребления очевидны. Поэтому такой список составить возможно. Мне кажется, что легче прийти к согласию в вопросе о частных случаях, чем об интерпретации понятия метафоры в целом.

Будем надеяться, что следующие примеры не будут идти вразрез с нашей интуицией:

(I) The chairman plowed through the discussion

'Председательствующий с трудом пробивался через дискуссию' (букв. 'прокладывал путь').

(II) A smoke screen of witnesses букв.

Дымовая завеса свидетельств очевидцев'.

(III) An argumentative melody

'Гармония доказательств' (букв. 'Мелодия доказательств')

(IV) Blotting-paper voices (Henry James)

'Тусклые, глухие голоса' (букв. 'Голоса, как промокательная бумага') (Генри Джеймс).

(V) The poor are negroes of Europe (Chamfort)

'Бедняки — это негры Европы' (Шамфор).

(VI) Light is but the shadow of God (Sir Thomas Browne)

'Свет — это только тень Бога' (Томас Браун).

(VII) Oh dear white children, casual as birds, Playing amid the ruined languages (Auden)

'О милые чистые дети, похожие на залетных птиц, Играющие на руинах языков' (Оден).

Мне кажется, что все эти примеры — бесспорные метафоры независимо от наших последующих суждений об этом понятии. Представляя собой чистые случаи метафоры, они, однако (за исключением, возможно, первого примера), не могут быть приняты в качестве “парадигматических”. Если бы мы объясняли значение слова “метафора”, например, ребенку, мы бы привели более простые примеры, такие, как: The clouds are crying букв . 'Тучи плачут' или The Branches are fighting with one another букв . 'Ветки сражаются друг с другом'. (Случайно ля, что мы сразу же сталкиваемся с примерами олицетворения?) Но этим списком я хотел напомнить о сложностях, которые могут порождать даже относительно простые метафоры.

Рассмотрим первый пример: The chairman plowed through the discussion 'Председательствующий с трудом пробивался через дискуссию'. Здесь сразу же бросается в глаза контраст между словом plowed 'пробивался, прокладывал путь' (to plow, букв . 'пахать, бороздить, продираться...') и другими словами, которые его окружают. В подобных случаях мы обычно говорим, что слово plowed 'пробиваться, прокладывать путь' имеет метафорическое значение, а остальные слова употреблены буквально. Несмотря на то что мы привели предположение целиком как образец (“чистый случай”) метафоры, наше внимание сразу концентрируется на одном-единственном слове, в котором и кроется причина метафоричности. То же самое можно сказать и о следующих четырех примерах в списке, где центром являются слова: smoke screen 'дымовая завеса', argumentative 'любящий спорить, приводящий аргументы', blotting-рареr 'промокательная бумага' и negroes 'негры'. (В двух последних примерах ситуация сложней. Можно предположить, что в цитате из Томаса Брауна слово light 'свет' употреблено символически и означает нечто совершенно иное, чем в учебнике по оптике. Здесь метафорический смысл выражения the shadow of God 'тень Бога' создает более богатый смысл у субъекта предложения. Аналогичный эффект можно отметить и в отрывке из Одена, — ср., например, значение слова white 'чистые, букв . белые' в первой строке. Далее я не буду обращаться к таким сложным примерам.)

Когда мы говорим о метафоре, мы приводим в качестве примера простые предложения или словосочетания, в которых некоторые слова употреблены метафорически, а остальные — в своем обычном значении. Стремление породить предложение, целиком состоящее из слов-метафор, приводит к созданию пословиц, аллегорий или загадок. Наше предварительное представление о метафоре не пропустит даже такой избитый пример, как: In the night all cows are black букв. 'Ночью все коровы черные'. Примеры символизма (в том смысле, в каком замок Кафки — “символ”) тоже требуют отдельного рассмотрения.

II

Рассматривая предложение The chairman plowed through the discussion ( букв . 'Председатель собрания продирался через дискуссию') как пример метафоры, мы подразумеваем, что в нем по крайней мере одно слово (в данном случае plowed 'продирался') используется метафорически, а из остальных слов по крайней мере одно используется в буквальном смысле. Мы будем называть слово plowed фокусом (focus) метафоры, а его окружение — рамкой (frame). (He прибегаем ли мы сейчас к метафорам, наслаивая их друг на друга? Имеет ли это значение?) Понятие, которое нам следует прояснить, — это “метафорическое использование” фокуса метафоры. Было бы, в частности, интересно понять, каким образом одна рамка дает метафору, в то время как другая рамка для того же слова не порождает никакой метафоры.

Если предложение о действии председателя собрания перевести пословно на любой иностранный язык, для которого это возможно, то мы, конечно, скажем, что полученные выражения содержат одну и ту же метафору . Итак, отнести предложение к разряду метафорических — значит сказать нечто о его значении , а не об орфографии, фонетике, интонации или грамматике [ 1 ]. (В рамках хорошо известного различия между синтаксисом и семантикой метафора должна быть отнесена именно к области семантики и, конечно, не к области исследований физического аспекта языка.)

Положим, что кто-нибудь сказал I like to plow my memories regularly ( букв . 'Я люблю продираться через свои воспоминания'). Можно ли утверждать, что в данном случае говорящий использовал ту же самую метафору, что и в примере с председателем собрания? Ответ на этот вопрос будет зависеть от того, какую степень сходства мы припишем двум сравниваемым рамкам (ибо “фокус” в обоих случаях один и тот же). Различия в рамках повлекут за собой некоторые различия во взаимодействии (interplay) [ 2 ] между фокусом и рамкой. Вопрос, являются ли эти различия достаточными, чтобы различать также и метафоры, решается по соглашению. Метафора — слово в лучшем случае с неопределенным значением, и не следует ограничивать его употребление более жесткими правилами, чем те, которые существуют на практике.

До сих пор я рассматривал метафору просто как предикат, который можно употребить по отношению к некоторым выражениям, и не обращал внимания на обстоятельства, при которых используются эти выражения, а также на мысли, действия, чувства говорящих в этих обстоятельствах. Для некоторых выражений это, безусловно, оправданно. Вполне очевидно, что назвать человека a cesspool 'помойка' — значит использовать метафору, а для этого нам не надо знать, кто употребил это выражение, при каких обстоятельствах и с какими намерениями. Правилами нашего языка задано, что некоторые выражения должны восприниматься как метафоры: говорящий не в силах здесь ничего изменить, так же как он не может установить, чтобы корову называли овцой. Но вместе с тем нам следует признать, что правила языка оставляют широкий простор для варьирования, индивидуальной инициативы и творчества. Существует бесчисленное множество контекстов (и практически к их числу принадлежат все интересные случаи), где значение метафорического выражения должно реконструироваться с учетом намерений говорящего (и других частностей), так как правила стандартного употребления слишком широки для того, чтобы обеспечить нас необходимой информацией. Когда Черчилль в своей знаменитой фразе назвал Муссолини that utensil 'этот пустой горшок' ( букв . 'посуда, утварь'), то интонация, словесное окружение, исторический фон — все способствовало правильному пониманию этой метафоры. (Но и тут трудно себе представить, чтобы выражение that utensil было использовано в приложении к человеку иначе, чем оскорбление. Здесь, как и везде, общие правила употребления ограничивают свободу говорящего употреблять слова так, как ему захочется.) Этот пример, несмотря на свою простоту, достаточно ярко показывает, что вычленение и интерпретация метафоры может нуждаться в обращении к особым обстоятельствам ее произнесения.

Стоит подчеркнуть, что в общем не существует стандартных правил для определения степени весомости (weight) или силы (эмфазы — emphasis), которая должна быть приписана тому или иному употреблению выражения. Для того чтобы понять, что имеет в виду говорящий, нам надо знать, насколько “серьезно” он относится к фокусу метафоры. (Довольствуется ли он приблизительным синонимом или выбирает именно это слово, которое и является единственно возможным? Должны ли мы воспринимать это слово как само собой разумеющееся и обращать внимание только на его наиболее общие импликации — или же мы должны более подробно остановиться на его не столь очевидных ассоциациях?) В живой речи большую помощь нам могут оказать эмфаза и интонация. Но в письменном или печатном тексте нет даже этих минимальных показателей. А ведь эта ускользающая “сила” [ 3 ] имеет огромное практическое значение в толковании метафоры.

Рассмотрим пример из философии. Будет ли выражение “логическая форма” интерпретироваться как метафора, зависит от того, насколько говорящий осознает аналогию между аргументами и другими объектами (вазами, тучами, битвами, шутками), о которых говорят, что они имеют “форму”. В еще большей степени это зависит от того, хочет ли говорящий, чтобы эта аналогия была активизирована в сознании слушателей, а также от того, насколько сильно его собственная мысль зависит от этой аналогии и питается ею. Нельзя ожидать, что “правила языка” окажутся здесь очень полезными. (Значит, существуют такие особенности метафоры, которые относятся скорее к “прагматике”, чем к “семантике”, — именно они, возможно, и заслуживают особого внимания.)

III

Сейчас мы попробуем дать самое простое из возможных объяснений значения уже знакомого нам предложения The chairman plowed through the discussion и посмотрим, к чему оно нас приведет. Объяснение значения (для тех, кто склоняется к буквальному прочтению предложения) может звучать примерно так:

“Говорящий хочет сказать что-то о председательствующем и его действиях во время дискуссии. Вместо того чтобы сказать ясно и прямо , что председательствующий решительно и по существу реагировал на все возражения, отметая не относящиеся к делу вопросы, или еще что-нибудь в этом роде, говорящий использует слово plowed, которое, строго говоря, означает нечто иное. Понятливому слушателю несложно догадаться, что имел в виду говорящий” [ 4 ]. Согласно этой точке зрения, метафорическое выражение, назовем его М, является субститутом некоторого другого — буквального (literal) выражения, скажем, L, которое, будучи употреблено вместо метафоры, выражало бы тот же самый смысл. Иными словами, значение метафорического выражения М совпадает с буквальным значением выражения L. Согласно этой точке зрения, метафорическое использование выражения состоит в его употреблении в таком смысле, который отличен от его обычного или прямого смысла, и в таком контексте, который способствует выявлению этого непрямого или нестандартного смысла. (Основания этой точки зрения будут рассмотрены ниже).

Любую теорию, согласно которой метафорическое выражение всегда употребляется вместо некоторого эквивалентного ему буквального выражения, я буду считать проявлением субституционального взгляда на метафору (a substitution view of metaphor). (Мне бы хотелось закрепить это название также за подходом, согласно которому любое предложение, содержащее метафору, рассматривается как замещающее некоторый набор предложений с прямым значением.) Вплоть до настоящего времени субституциональная точка зрения в той или иной форме принимается большинством авторов (обычно литературными критиками и авторами книг по риторике), которые имеют сказать что-нибудь о метафоре. Назовем некоторых из них. Уэйтли определяет метафору как “слово, которое замещает другое слово в силу Сходства или Аналогии между тем, что они обозначают” [10, р. 280]. Шагнув сразу в настоящее время, читаем сходную по мысли статью в Оксфордском словаре: “Метафора: фигура речи, заключающаяся в том, что имя или дескриптивное выражение переносится на некоторый объект, отличный от того объекта, к которому, собственно, применимо это выражение, но в чем-то аналогичный ему; результат этого — метафорическое выражение” [ 5 ]. Эта точка зрения настолько укоренилась, что сейчас автор, который отстаивает другой, более сложный (sophisticated) взгляд на метафору, сползает тем не менее к ее старому определению: “говорить одно, а иметь в виду другое” [ 6 ].

Согласно субститупиональной концепции, фокус метафоры (то есть явно метафорическое слово или выражение, вставленное в рамку прямых значений слов) служит для передачи смысла, который в принципе мог бы быть выражен буквально. Автор использует М вместо L; задача читателя — осуществить обратную замену: на основе буквального значения выражения М установить буквальное значение выражения L. Понимание метафоры подобно дешифровке кода или разгадыванию загадки.

На вопрос, почему писатель должен заставлять своих читателей решать головоломки, можно получить ответы двух типов. Нам могут указать на то, что в языке может просто отсутствовать буквальный эквивалент, то есть L. Математики говорят о стороне (leg, то есть букв. 'о ноге') треугольника, потому что не существует сжатого буквального выражения для обозначения ограничивающей линии треугольника; мы говорим cherry lips букв. 'губы-вишни', потому что нет другого выражения, которое было бы хотя бы наполовину столь же кратким и точным. Метафора покрывает лакуны в словаре буквальных наименований (или по крайней мере удовлетворяет потребность в подходящем сокращенном названии). Рассмотренная с этой точки зрения, метафора является разновидностью катахрезы, под которой я понимаю использование слова в некотором новом смысле с целью заполнить брешь в словаре. Катахреза — это вкладывание новых смыслов в старые слова [ 7 ]. Однако если катахреза действительно вызывается потребностью, то вновь приобретенный смысл быстро становится буквальным. Слово оранжевый (orange букв. 'апельсиновый') как обозначение цвета своим появлением обязано катахрезе, однако сейчас употребляется по отношению к цвету столь же “естественно” (и неметафорично), как и по отношению к апельсину. Соприкасающиеся кривые (osculating curves букв. 'целующиеся кривые') целовались недолго, и их контакт быстро обрел более прозаический математический смысл. Аналогично обстояло дело и во многих других случаях. Такова уж судьба катахрезы: оказываясь удачной, исчезать.

Есть, однако, множество метафор, в которых не могут проявиться достоинства, присущие катахрезе, поскольку уже существуют (или предполагается, что существуют) краткие слова-эквиваленты с буквальным значением). Так, например, что касается изрядно надоевшего всем примера Richard is a lion 'Ричард — лев' [ 8 ], который современные авторы обсуждают с утомительной настойчивостью, то принимается, что его буквальное значение совпадает с буквальным значением предложения Richard is brave 'Ричард храбрый [ 9 ]. В подобных случаях метафора не предназначена для обогащения словаря.

Когда на помощь не может быть призвана катахреза, замены буквальных выражений метафорическими объясняются стилистическими причинами. Высказывается мнение, что метафорическое выражение (в его буквальном употреблении) зачастую относится к более конкретному объекту, нежели его буквальный эквивалент, и это доставляет читателю удовольствие (поворот мыслей от Ричарда к никак с ним не связанному льву). Или же читателю приятно решать головоломки, или он радуется умению автора наполовину скрыть, наполовину обнаружить истинный смысл, или же он находится в состоянии “приятного удивления” и т. д. Все эти “объяснения”, как мне кажется, основываются на следующем принципе: если у тебя вызывает сомнение какая-нибудь особенность языка, приписывай ее существование удовольствию, которое она доставляет читателю. Неоспоримое достоинство этого принципа заключается в том, что он проходит всегда, даже при отсутствии каких-либо свидетельств в его пользу [ 10 ].

Независимо от достоинств этих рассуждении о реакции читателя всех их роднит то, что они делают из метафоры украшение . За исключением катахрезы, призванной восполнить пробел в словаре буквальных наименований, цель метафоры — развлечение и забава. Ее употребление, согласно этой точке зрения, представляет собой отклонение “от ясного и прямого способа выражения” [10] [ 11 ]. Итак, если философы стремятся к более важной цели, чем просто доставить удовольствие своим читателям, то метафоре нет места в философской литературе.

IV

Точка зрения, согласно которой значение метафорического выражения есть не что иное, как трансформация его буквального смысла, является частным случаем более общей теории “образного” языка. В этой теории принимается, что любая фигура речи, содержащая семантическое изменение (а не просто синтаксическое изменение, подобное инверсии), возникает вследствие трансформации буквального значения. Автор выражает не тот смысл т, который он имеет в виду, а некоторую функцию от него, f(m) ; в задачу читателя входит применить обратную функцию f~ 1 , чтобы достичь f~ 1 (f(m)) , т. е. m или буквального значения высказывания. Различные тропы задаются различными функциями. Так, в случае иронии автор говорит противоположное тому, что он имеет в виду; в случае гиперболы — преувеличивает его значение и т. д.

Естественно возникает вопрос о характере трансформирующей функции в случае метафоры. В качестве таковой обычно называют аналогию или сходство, то есть считают, что выражение М по значению аналогично своему буквальному эквиваленту L или сходно с ним. Если читатель понял суть подразумеваемой аналогии или сходства (на основе словесного окружения или из более широкого контекста), то ему будет несложно проследовать путем, обратным тому, по которому шел автор, и достичь таким образом первоначального буквального значения (значения выражения L).

Считать, что в основе метафоры лежит демонстрация сходства или аналогии — значит придерживаться теории, которую я буду называть сравнительной точкой зрения на метафору (comparison view). Когда Шопенгауэр называл геометрическое доказательство мышеловкой, он, согласно этой точке зрения, говорил, хотя и не эксплицитно, буквально следующее: “Геометрическое доказательство похоже на мышеловку; и в том, и в другом случае обещанное вознаграждение не более чем обман: как только жертва позволила себя заманить, она тут же сталкивается с неприятной неожиданностью и т. д.”. Это точка зрения на метафору как на эллиптическое или сжатое сравнение . Необходимо отметить, что, поскольку, согласно “сравнительной точке зрения”, метафорическое утверждение может быть заменено эквивалентным ему сравнением, она является разновидностью субституциональной концепции метафоры.

Уэйтли пишет: “Сравнение можно рассматривать как отличное от Метафоры только по форме: в случае Сравнения сходство утверждается , а в случае Метафоры — подразумевается” [ 12 ]. А. Бейн говорит о том, что “метафора — это сравнение, имплицируемое самим использованием слова или выражения”, и добавляет: “Когда мы рассматриваем особенности метафоры — ее положительные и отрицательные стороны, — мы ограничены рамками слова или в лучшем случае — словосочетания” [2, р. 159]. Точка зрения на метафору как на сжатое сравнение популярна и в настоящее время.

Основное различие между субституциональной концепцией (рассмотренной ранее) и ее разновидностью, которую я называю сравнительной точкой зрения, можно показать на вышеприведенном примере Richard is a lion. Согласно первой точке зрения, это предложение означает приблизительно то же, что и Richard is brave, согласно второй точке зрения — приблизительно то же самое, что Richard is like a lion (in being brave) 'Ричард (своей храбростью) похож на льва', причем стоящие в скобках слова только предполагаются, но эксплицитно не употребляются. И в первом, и во втором случае принимается, что метафорическое утверждение употреблено вместо некоторого буквального эквивалента. Но при сравнительной точке зрения требуется более детальная перефраза, поскольку утверждение сделано как о Ричарде, так и о льве [ 13 ].

Главное возражение против сравнительной точки зрения заключается в том, что она страдает расплывчатостью, граничащей с бессодержательностью. Предполагается, что нас интересует, каким образом выражение (М), употребленное метафорично, может функционировать вместо некоторого буквального выражения (L), синонимичного ему. Ответ гласит: то, что обозначает М (в его буквальном употреблении), похоже на то, что обозначает L. Насколько все это информативно? Конечно, хочется думать о сходствах как об “объективно данном”, чтобы на вопрос вида “Похоже ли А на В в отношении Р?” всегда можно было дать ясный и определенный ответ. Но если бы это было так, то к сравнениям можно было бы приложить правила столь же четкие, как те, на которых построена физика. Однако сходство всегда имеет степени, поэтому действительно “объективный” вопрос должен принять несколько иную форму: “Является ли А больше похожим на В, чем на С, по некоторой шкале признака Р?” Однако, чем точнее становятся наши вопросы, тем быстрее исчезает смысл и сила употребления метафорических утверждений. Мы нуждаемся в метафорах как раз в таких случаях, когда не может быть и речи о какой-либо точности, тем более о точности научных утверждений. Целью метафоры не является замещение формального сравнения или любого другого буквального утверждения, у нее — свои собственные отличительные признаки и задачи. Когда мы говорим: “X есть М”, мы часто тем самым постулируем существование некоторой воображаемой связи между М и воображаемым L (или, скорее, неопределенной системой L 1 L 2 , L 3 ...), хотя без метафоры нам было бы трудно найти какое-либо сходство между М и L. В ряде случаев было бы более правильно говорить, что метафора именно создает, а не выражает сходство [ 14 ].

V

А сейчас я перейду к рассмотрению подходов, которые буду называть интеракционистской точкой зрения на метафору (interaction view). На мой взгляд, она лишена главных недостатков субституциональной и сравнительной точек зрения и проникает в суть употребления метафор и границ самого этого понятия [ 15 ].

Начнем со следующего утверждения: “Когда мы используем метафору, у нас присутствуют две мысли о двух различных вещах, причем эти мысли взаимодействуют между собой внутри одного-единственного слова или выражения, чье значение как раз и есть результат этого взаимодействия” [см. наст. изд., с. 46] [ 16 ]. Понять, что здесь имеется в виду, нам поможет проведенный с этих позиций анализ одного из самых первых примеров. The poor are the negroes of Europe 'Бедняки — это негры Европы'. Согласно субституциональной точке зрения, здесь в неявном виде что-то говорится о бедняках Европы. (Но что именно? Что они угнетенный класс, вечный вызов официально провозглашаемым идеалам, что бедность — наследуемая и несмываемая черта?) Согласно сравнительной точке зрения, это выражение содержит сравнение между бедняками и неграмотными. В противовес обеим этим точкам зрения, Ричарде бы сказал, что наши “мысли” о европейских бедняках и американских неграх “взаимодействуют” и “проникают друг в друга”, чтобы в результате породить новый смысл.

Если я не ошибаюсь, это означает, что в данном контексте фокусное слово “негры” приобретает новое значение, о котором нельзя сказать, ни что оно полностью совпадает со своим буквальным значением, ни что оно равно буквальному значению любого другого слова, допустимого данным контекстом. Новый контекст (“рамка” метафоры, в моей терминологии) вызывает расширение значения фокусного слова. Ричарде, похоже, имеет в виду, что для того, чтобы метафора работала, читатель постоянно должен сознавать расширение значения и обращаться к старому и новому значениям одновременно [ 17 ].

Но как происходит это расширение или изменение значения? С одной стороны, Ричарде говорит об “общих признаках” двух имен (бедные и негры) как об “основе метафоры” (наст. изд., с. 59), в силу чего в своем метафорическом употреблении слово (или выражение) должно обозначать или относиться только к выборке из характеристик, которые присущи слову в его буквальном употреблении. Это, однако, представляется возвращением к прежней, более поверхностной точке зрения, которую Ричарде как раз и пытался обойти [ 18 ]. Когда Ричарде говорит, что читатель должен “связать” два предмета (наст. изд., с. 64), он находится на более верном пути. В этом соединении и кроется тайна метафоры. Говорить о “взаимодействии” двух мыслей, “бьющих в одну точку” (или об их “взаимном влиянии” и “со-действии”), — значит прибегать к метафоре, надеясь на правильное восприятие ее опытным читателем. Я не вижу ничего плохого в использовании метафор в разговоре о метафоре. Наоборот, их надо использовать сразу несколько, чтобы предупредить однобокость понимания.

Попробуем, например, поговорить о метафоре как о фильтре. Рассмотрим следующее высказывание: Man is a wolf 'Человек — это волк'. Здесь можно выделить два субъекта: главный субъект (principal subject) — человек (или люди) — и вспомогательный субъект (subsidiary subject) — волк (или волки). Ясно, что если читатель вообще ничего не знает о волках, то истинный смысл предложения останется ему неизвестен. Впрочем, от читателя здесь требуется не так уж много: надо, чтобы он знал стандартное словарное значение слова “волк” и был способен употребить это слово в его буквальном значении, — точнее, чтобы читатель знал то, что дальше я буду называть системой общепринятых ассоциаций (The system of associated commonplaces). Представьте себе человека, который, не будучи специалистом по волкам, говорит то, что он считает истинным об этих животных, — набор его утверждений и будет приближаться к системе общепринятых ассоциаций, связанных со словом “волк”. Я полагаю, что у представителей одной и той культуры ответы на предложенный тест должны быть довольно близкими, и даже уникальный знаток волков все-таки будет знать, “что думает о них простой человек”. В отличие от научного знания система общепринятых ассоциаций может содержать полуправду и даже ошибочные сведения (например, часто распространено представление о ките как о рыбе), но для метафоры важна не истинность этих ассоциаций, а их быстрая активизируемость в сознании. (В силу этого метафора, действенная в рамках одной культуры, может оказаться абсурдной в другой). Там, где верят, что в волков вселяются души умерших людей, утверждение “Человек — это волк” будет интерпретироваться иначе, чем нами.

По-другому это можно выразить следующим образом. Употребление слова “волк” в его буквальном значении следует синтаксическим и семантическим правилам, нарушение которых ведет к абсурду или противоречию. Кроме того, я считаю, что буквальное употребление слова обычно создает у говорящего некоторый набор стандартных представлений (beliefs) о волках и эти представления в принципе разделяются всеми членами данной языковой общности. Отрицать какие-либо из этих представлений (например, утверждать, что волки не едят мяса или что их легко приручить) — значит говорить заведомые парадоксы и провоцировать со стороны слушающего просьбу объяснить сказанное. Когда человек произносит слово “волк”, молчаливо предполагается, что он непременно имеет в виду свирепое, плотоядное, вероломное и т. д. животное. Идея волка является частью общей системы идей и представлений, пусть не вполне четко очерченных, но все же достаточно определенных для того, чтобы позволить детальное перечисление.

Следовательно, эффект (метафорического) использования слова “волк” применительно к человеку состоит в актуализации соответствующей системы общепринятых ассоциаций. Если человек — волк, то он охотится на остальных живых существ, свиреп, постоянно голоден, вовлечен в вечную борьбу и т. д. Все эти возможные суждения должны быть мгновенно порождены в сознании и тотчас же соединиться с имеющимся представлением о главном субъекте (о человеке), образуя пусть даже необычное сочетание смыслов. Если метафора вообще приемлема, то все происходит именно так — по крайней мере в общих чертах. В рассматриваемом случае слушатель, чтобы построить нужную систему импликаций относительно главного субъекта, будет руководствоваться системой импликаций о волках. Полученные импликации не будут совпадать с общепринятыми ассоциациями, вызываемыми буквальными употреблениями слова “человек”. Новые импликации детерминированы системой импликаций, актуальных для буквального употребления слова “волк”. Те присущие человеку черты, о которых без всякой натяжки можно говорить на “волчьем языке”, сразу окажутся важными, а другие отойдут на задний план. Метафора человека-волка устраняет одни детали и подчеркивает другие, организуя таким образом наш взгляд на человека.

Предположим, что я смотрю на ночное небо через закопченное стекло, на котором в некоторых местах прорисованы чистые линии. Тогда я буду видеть только те звезды, которые лежат на этих линиях, а картину звездного неба можно будет рассматривать как организованную системой этих линий. Нельзя ли считать метафору таким же стеклом, а систему общепринятых ассоциаций фокусного слова — сетью прочерченных линий? Мы как бы “смотрим” на главный субъект “сквозь” метафорическое выражение — или, говоря другими словами, главный субъект “проецируется” на область вспомогательного субъекта. (Согласно последней аналогии, система импликаций фокусного выражения может рассматриваться как определяющая “закон проекции”.)

Или возьмем другой пример. Предположим, что я задался целью описать военное сражение словами, взятыми из шахматной терминологии. Эти слова зададут систему импликаций, которая будет контролировать описание сражения. Выбор шахматного языка повлечет за собой упор на вполне определенные особенности сражения при игнорировании других особенностей. Организованное таким образом описание оказалось бы разрушенным при изменении точки отсчета. Шахматная терминология выступает, таким образом, в виде фильтра, и она не только регулирует отбор, но и приписывает особую значимость тем аспектам сражения, которые при другом способе описания могли бы остаться незамеченными (подобно небесным телам, которые можно увидеть только в телескоп).

Мы не можем также не сказать о сдвигах, которые вследствие использования метафорических выражений происходят в нашем отношении к тем или иным объектам. Волк (конвенционально) считается животным, вызывающим страх и ненависть, и назвать человека волком — значит подразумевать, что он тоже вызывает страх и ненависть (и, таким образом, закрепить и усилить негативное отношение к волкам). Что касается шахматного языка, то его обычное использование, служащее целям описания соответствующей игры, полностью лишено эмотивности: описать сражение в терминах шахматной игры — значит остаться бесстрастным ко всему тому, что могло бы затронуть сферу чувств. (Такого рода побочные явления не столь уж редки и в философии при использовании метафор.)

“Интеракционистская точка зрения”, будучи проведенной до конца, обязательно должна содержать указание на то, что некоторые признаки из “системы общепринятых ассоциаций” сами испытывают метафоризацию при переходе от вспомогательного субъекта к главному. Но эти изменения вряд ли могут быть объяснены в рамках имеющейся теории. Конечно, можно сказать, что основная метафора анализируется с помощью ряда подчиненных метафор, но тогда объяснение возвращается в исходную точку или же ведет к дурной бесконечности.

На это в свою очередь могут возразить, что не все изменения значения в “системе общепринятых ассоциаций” могут рассматриваться как метафорические сдвиги. Многие из них лучше рассматривать как простое расширение значения, поскольку они не основываются на связи между двумя системами концептов. Я не берусь объяснить, как происходит такое расширение или сдвиг значения, но не думаю, что ко всем случаям подошло бы одно и то же объяснение. (На ум сразу же приходит “аналогия”, но более внимательное рассмотрение показывает, что одной аналогии недостаточно: изменения значения часто контекстно обусловлены, а иногда вообще не поддаются рациональному объяснению.)

Я не склонен отрицать, что метафора может содержать подчиненные метафоры, но, как мне кажется, эти метафоры обычно не столь “эмфатичны”, то есть их импликации не акцентируются. (Импликации метафоры подобны обертонам музыкального аккорда: приписывать этим импликациям слитком большую “силу” было бы столь же нелепо, как стараться заставить звучать обертоны так же громко, как основные тоны.) Впрочем, главная и подчиненная метафоры обычно принадлежат одной и той же области дискурса и поэтому усиливают одну и ту же систему импликаций. И наоборот, если качественно новые метафоры возникают тогда, когда главная метафора не ясна до конца, то есть риск запутаться окончательно (“смешанные метафоры” вообще не одобряются).

Таким образом, если изложенная в этом разделе точка зрения претендует на адекватность, она нуждается в коррекции. Обращение к “общепринятым ассоциациям” будет удовлетворять только самым стандартным случаям, когда автор просто опирается на объем общего знания (в том числе и ошибочного), имеющегося у него самого и у читателя. Но в стихах или в хорошей прозе писатель может прежде создать новую систему импликаций для буквальных значений ключевых выражений, которые затем он употребляет метафорически. (Например, автор, путем разъяснения того значения слова “контракт”, которое он имеет в виду, может подавить нежелательные импликации, присущие этому слову, чтобы потом спокойно приступить к изложению одобряемой им контрактной теории суверенитета. Или хорошо знающий волков биолог может рассказать нам о них много интересного, и его описание человека как волка будет сильно отличаться от обычного использования этого выражения.) В основе метафор могут лежать как общепринятые ассоциации, так и созданные специально для конкретных случаев системы импликаций: им не обязательно быть уже готовым изделием, они могут быть созданы по специальному заказу.

Выло бы упрощением считать, что система импликаций метафорического выражения не испытывает воздействия со стороны метафорического утверждения. Предполагаемая сфера употребления детерминирует характер нужной системы (как если бы звезды могли задавать некоторые параметры стекла, через которое ведется наблюдение). Конечно, назвать человека волком — значит увидеть его в особом свете, но не надо забывать и о том, что метафора позволяет посмотреть другими глазами и на волка и увидеть в нем что-то от человека. Такими изменениями взгляда мы обязаны исключительно метафоре.

Я надеюсь, что “интеракционистская точка зрения” способна вместить подобные усложнения.

VI

Поскольку предыдущее изложение было посвящено преимущественно анализу и разбору примеров, то в этом разделе было бы уместно сформулировать и представить в виде резюме основные различия между “интеракционистской” точкой зрения, с одной стороны, и “субституциональной” и “сравнительной” точками зрения — с другой.

“Интеракционистская” точка зрения, как она была изложена мной, сводится к следующим семи требованиям:

(1) Метафорическое суждение имеет два различных субъекта — главный и вспомогательный [ 19 ].

(2) Эти субъекты зачастую выгоднее рассматривать как “системы” (systems of things), чем как глобальные объекты (things).

(3) Механизм метафоры заключается в том, что к главному субъекту прилагается система “ассоциируемых импликаций”, связанных со вспомогательным субъектом.

(4) Эти импликации обычно есть не что иное, как общепринятые ассоциации, связанные в сознании говорящих со вспомогательным субъектом, но в некоторых случаях это могут быть и нестандартные импликации, установленные автором ad hoc.

(5) Метафора в имплицитном виде включает в себя такие суждения о главном субъекте, которые обычно прилагаются к вспомогательному субъекту. Благодаря этому метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного субъекта, и устраняет другие.

(6) Это влечет за собой сдвиги в значении слов, принадлежащих к той же самой семье или системе, что и метафорическое выражение, и некоторые из этих сдвигов, хотя и не все, могут быть метафорическими переносами. (Вторичные метафоры должны, однако, прочитываться менее “эмфатично”.)

(7) Не существует, вообще говоря, никаких “предписаний” относительно обязательности сдвигов значения — никакого общего правила, которое позволило бы объяснить, почему некоторые метафоры проходят, а другие нет.

Простое сравнение показывает, что пункт (1) несовместим с простейшими формами “субституциональной” точки зрения, пункт (7) в самой своей формулировке расходится со “сравнительной” точкой зрения, а остальные пункты дают основание считать “сравнительную” концепцию неадекватной.

Однако не стоит чрезмерно подчеркивать различия между этими тремя воззрениями. Если бы мы стали настаивать, что только примерам, удовлетворяющим всем семи перечисленным требованиям, дозволено считаться “истинными” метафорами, мы должны были бы ограничить правильное употребление слова “метафора” очень узким кругом случаев. Полностью принять это определение — значило бы свести рассмотрение только к исключительно интересным и сложным примерам [ 20 ]. Такое сужение обычного употребления слова “метафора” оставило бы нас без подходящего термина для описания более тривиальных примеров, а ведь для них “субституциональная” или “сравнительная” точки зрения зачастую выглядят более убедительно, чем “интеракционистская”. Вопрос может быть решен путем классификации метафор на случаи субституции, сравнения и взаимодействия. Для философии имеет значение только последняя разновидность.

Что касается метафор-субститутов и метафор-сравнений, то они вполне могут быть заменены буквальными переводами (исключая, возможно, случаи катахрезы) — конечно, с потерей некоторой доли обаяния остроты и живости, но без потери когнитивного содержания. А “метафоры взаимодействия” невосполнимы. Их механизм требует, чтобы читатель использовал систему импликаций (или систему “общепринятых ассоциаций”, или особую систему, созданную для данного конкретного случая) как средство для выбора, акцентирования и связывания в систему признаков, важных для некоторой другой сферы. Такое использование “вспомогательного субъекта” в целях более глубокого понимания характера “главного субъекта” — особая интеллектуальная операция (хотя и знакомая нам по опыту изучения чего бы то ни было), требующая одновременного наличия в сознании представлений об обоих субъектах, но не сводимая к простому их сравнению.

Предположим, что мы захотели передать когнитивное содержание “метафоры взаимодействия” “простым языком”. Мы, конечно, с успехом можем назвать некоторое количество релевантных связей между двумя субъектами (хотя в силу расширения значения, сопровождающего сдвиг в импликационной системе вспомогательного субъекта, нельзя ожидать слишком многого от буквальной парафразы). Но полученные неметафорические утверждения не обладают и половиной проясняющей и информирующей силы оригинала. Импликации, выделение и упорядочение которых согласно степени их приоритета и важности составляло приятную обязанность самого читателя, теперь все предъявлены ему открыто — и как бы имеют равный статус. Буквальная парафраза неизбежно говорит слишком много, причем с неправильной эмфазой. Я особенно хочу подчеркнуть, что в данном случае речь идет о потерях в когнитивном содержании. Недостатки буквальной парафразы заключаются не в утомительном многословии, чрезмерной эксплицитности и дефектах стиля, а в том, что она лишена того проникновения в суть вещей, которое свойственно последней.

Впрочем, разъяснения оснований метафоры—которые, только не надо рассматривать как адекватный в когнитивном отношении субститут метафоры — могут быть чрезвычайно плодотворны и полезны. Ее Величеству Метафоре это может повредить не больше, чем музыке — изучение ее гармонической и мелодической структуры. Конечно, метафоры опасны — и, возможно, наиболее опасны в философии. Но запретить их использование — значит намеренно ограничить способности нашего разума к поиску и открытию [ 21 ].

Список литературы

[1] Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957 (перевод В. Г. Аппельрота); ср. также: Аристотель. Поэтика. — Соч. в 4-х тт., т. 4. М., 1984 (перевод М. Л. Гаспарова).

[2] Вain A. English Composition and Rhetoric. London, 1887.

[3] Вarfiеld О. Poetic Diction and Legal Fiction. — In: "Essays Presented to Charles Williams". Oxford, 1947, p. 106—127.

[4] Вгоwn S. J. The World of Imagery. London, 1927.

[5] Cope Е. М. An Introduction to Aristotle's Rhetoric. London, 1867. Book III, Appendix B, Ch. 2 "On Metaphor".

[6] Empsоn W. The Structure of Complex Words. London, 1951.

[7] Riсhагds I. A. Interpretation in Teaching. London, 1938.

[8] Stanford W.B. Greek Metaphor. Oxford, 1936.

[ 9] Stern G. Meaning and Change of Meaning. — "Goteborgs Hogskolas Arsskrift", vol. 38, 1932, part 1.

[10] Whatеlу R. Elements of Rhetoric. London, 1846.

Примечания

*. Имеет смысл привести весь отрывок:

“— Метафора не есть довод, моя дорогая, — заметила, улыбаясь, леди Гермиона.

— И очень жаль, мадам, возразила Маргарет, — потому что это такой удобный способ обиняком высказать свое мнение, когда оно расходится с мнением старших. К тому же сравнений на эту тему можно придумать бесконечное множество, и все они будут вежливы и уместны.

— В самом деле? — отозвалась леди. — А ну-ка, послушаем хотя бы несколько из них.

— Вот, например, продолжала Маргарет, — было бы .дерзко с моей стороны сказать вашей милости, что спокойной жизни я предпочитаю смену надежды и страха, или приязни и неприязни, или... ну и прочих чувств, о которых изволила говорить ваша милость. Но зато я могу сказать свободно, не боясь осуждения, что мне больше по душе бабочка, чем жук, трепещущая осина, чем мрачная шотландская сосна, которая никогда не шевельнет ни единой веткой, и что из всех вещей, созданных из дерева, меди и проволоки руками моего отца, мне более всего ненавистны отвратительные громадные старинные часы немецкого образца, — они так методически отбивают часы, получасы, четверти и восьмые, как будто это страшно важно и весь мир должен знать, что они заведены и идут. Право, дорогая леди, вы только сравните этого неуклюжего лязгающего урода с изящными часами, которые мейстер Гериот заказал моему отцу для вашей милости: они играют множество веселых мелодий, а каждый час, когда они начинают бить, из них выскакивает целая труппа мавританских танцоров и кружится под музыку в хороводе.

— А какие часы точнее, Маргарет? — спросила леди.

— Должна сознаться, что старые, немецкие, — ответила Маргарет. — Видно, вы правы, мадам: сравнение не довод, по крайней мере мне оно не помогло”. ( В. Скотт . Собр. соч. в 20 томах, т. 13. М.—Л., 1964, с. 317). — Прим. перев .

1. Метафорически может быть использована любая часть речи (хотя в случае союзов результаты неинтересны), а место фокуса метафоры не является синтаксически фиксированным.

2. Здесь я пользуюсь терминологией “интеракционистской точки зрения” на метафору, которая будет рассмотрена ниже.

3. Я хочу, чтобы здесь это слово прочитывалось с минимальной “силой”, какая только возможна.

4. Заметим, что этот тип парафразы обычно содержит намек на некоторую “провинность” автора метафоры. Считается, что говорящий должен всегда стремиться к точному выражению своих мыслей, — а метафора лишена необходимой четкости и лишь вуалирует неясность и неопределенность мысли.

5. В статье “Фигура” читаем: “Фигура: любая из многих “форм” выражения, нарушающая правила расположения или употребления слов и придающая повествованию красоту, разнообразие или силу. Примеры фигур: апосиопеза, гипербола, метафора и т. д.”. Последовательное проведение этого определения привело бы к отказу от статуса метафорических за теми переносными употреблениями слов, которые не служат красоте, разнообразию или силе. Разве разнообразие (variety) автоматически оправдывает любой перенос? Впрочем, определение, которое приводится в Оксфордском словаре, ничуть не лучше определения Уэйтли. Там, где Уэйтли говорит о “слове”, которое выступает в роли субститута. Оксфордский словарь предпочитает говорить об “имени или дескриптивном выражении”. Если здесь кроется попытка свести метафоры к существительным (и прилагательным?), то она бесплодна. Если нет, то что же тогда имеется в виду под “дескриптивным выражением”? И почему обращение Уэйтли к “сходству или аналогии” ограничивается в конце концов только сходством?

6. См. статью [3], где на с. 111 дается определение метафоры, о которой говорится как об особом случае неточности (неряшливости — tarning). Статья заслуживает, чтобы ее прочитали полностью.

7. Оксфордский словарь английского языка определяет катахрезу следующим образом: “Катахреза: неправильное использование слов; употребление имени по отношению к объекту, который данное имя не обозначает; злоупотребление тропами или метафорой”. Мне бы хотелось устранить содержащийся в этом определении уничижительный смысл. Нет никакого злоупотребления в том, чтобы старое слово послужило новым задачам. Катахреза — это просто яркое проявление трансформации значения, явление. которое постоянно происходит в любом живом языке.

8. Трудно себе представить, чтобы сейчас кто-нибудь произносил эту фразу и вкладывал в нее какой-либо смысл. А ведь в отсутствии естественного контекста употребления любой анализ выражения может оказаться неубедительным, самоочевидным и в силу этого бесполезным.

9. Детальное обсуждение этого примера, дополненное диаграммами, можно найти у Густафа Стерна [9, р. 300 и сл.]. Стерн стремится показать, что читателя ведет контекст в выборе из коннотаций слова “лев” признака храбрости, который подходит Ричарду-человеку. Я буду считать эту точку зрения разновидностью субституциональной теории.

10. Аристотель приписывает использование метафоры удовольствию узнавания; Цицерон говорит о радости от умения автора преодолеть обычное, изобрести живой способ представления предмета. Об этих и других традиционных взглядах см. [5].

11. Так, Стерн о фигурах речи пишет, что “они выполняют экспрессивную' и воздействующую функции речи и делают это лучше, чем обычные утверждения” [9, р. 296]. Метафора осуществляет “возвеличивание” (Steigerung) предмета, и факторы, ведущие к ее использованию, “лежат в области экспрессии и воздействия на адресата, но не затрагивают символическую и коммуникативную функции” (там же, с. 290). Таким образом, получается, что метафоры могут выражать чувства и вызывать чувства — но при этом обычно ничего не сообщают .

12. См. [10]. Далее Уэйтли проводит различие между “Сходством в строгом смысле слова, то есть непосредственным сходством между самими рассматриваемыми объектами, например, мы говорим о table-land "плоскогорье, плато' (букв. table 'стол' — land 'земля') или сравниваем большие волны с горами”, и “Аналогией, которая есть сходство логическое, то есть перенос некоторых признаков на другие объекты (например, мы говорим о “ свете разума”, об “открытии” и сравниваем раненого и взятого в плен воина с выброшенным на берег судном)”.

13. Сравнительная точка зрения, возможно, берет свое начало из следующего короткого определения в “Поэтике” Аристотеля: “Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии” (1, 1457b]. У меня нет возможности уделить то внимание аристотелевским рассуждениям, которого они заслуживают. Серьезные аргументы в пользу взгляда, берущего начало у Аристотеля, можно найти в работе [4, особ. с. 67 и cл.].

14. Если бы была возможность остановиться на сравнительной точке зрения более подробно, то можно было бы сказать еще очень многое. Так, было бы интересно рассмотреть случаи, когда формальному сравнению предпочитается метафора. Сравнение часто предваряет эксплицитное изложение оснований сходства, в то время как от метафоры странно было бы ожидать, чтобы она объясняла самое себя. (Ср. разницу между сравнением человеческого лица с волчьим путем поиска сходных черт и видением человеческого лица как лисьего (vulpine 'лисий, коварный'). Однако бесспорно, что граница между некоторыми метафорами и сравнениями не является жесткой.

15. Лучшими здесь являются работы Ричардса, особенно гл. 5 и 6 его книги “Философия риторики” [см. наст. изд., с. 44—67]. Гл. 7 и 8 другой его книги [7] посвящены приблизительно тем же проблемам. В книге У. Б. Стэнфорда “Греческая метафора” содержится очень хорошее изложение того, что он называет “теорией интеграции” (integration theory) [8, особ. с. 101 и сл.]. К сожалению, оба автора испытывают затруднения в прояснении природы позиций, которые они отстаивают. Гл. 18 книги У. Эмпсона “Структура сложных слов” [6] представляет собой весьма интересное обсуждение взглядов Ричардса на метафору.

16. Ричардc также говорит, что “в основе метафоры лежит заимствование и взаимодействие идей и смена контекста” (наст. изд., с. 47). Метафора, указывает он, требует двух идей, “которые взаимодействуют в общем значении” (с. 60).

17. Возможно, это заставляет Ричардса утверждать, что “мнение о том, что результатом метафоры является отождествление предметов, почти всегда неверно и приносит вред” (наст. изд., с. 64).

18. Обычно Ричарде старается показать, что сходство между двумя именами является в лучшем случае частью базиса для взаимодействия значений в метафоре.

19. Это отмечается довольно часто, например: “Метафорическое выражение, когда оно употреблено уместно, придает стилю достоинство, ибо предоставляет нам две мысли вместо одной” (Сэмюэль Джонсон) [см. наст. изд., с. 46]. Выбор названий для “субъектов” затруднителен. См. ниже “замечание о терминологии” (прим. 21).

20. Я испытываю сильное желание согласиться с утверждением Эмпсона, что “термин [метафора] вообще-то должен соответствовать скорее тому, что сами говорящие ощущают как яркое, нестандартное употребление слова, чем относиться к таким выражениям, как ножка стола” [6, р. 333]. Однако здесь мы рискуем полностью подпасть под власть определения и таким образом сузить границы изучаемого явления.

21. (Замечания о терминологии.) Для метафор, которые удовлетворяют субституциональной или сравнительной точке зрения, нужно учитывать следующие факторы: (1) некоторое слово или выражение Е, (2) встречающееся в некоторой словесной “рамке” F, так что (3) F (Е) является рассматриваемым метафорическим утверждением; (4) значение m' (Е), которое Е имеет в F (Е), (5) тождественно буквальному значению m (Х) некоторого синонима-X. Достаточный терминологический лексикон здесь следующий: “метафорическое выражение” (для Е), “метафорическое утверждение” (для F (E)), “метафорическое значение” (для m') и “буквальное значение” (для m).

Интеракционистская точка зрения нуждается в более сложной терминологии. Нам может понадобиться обращение к (6) главному субъекту утверждения (Е), скажем, к Р, о котором, грубо говоря, и сделано утверждение; (7) к вспомогательному субъекту S, о котором было сделано утверждение F (E), если прочитать его буквально; (8) к соответствующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе признаков А, утверждаемых о Р. Мы должны пойти на такое усложнение, если принимаем, что значение выражения Е в его окружении F зависит от трансформации системы импликаций I в А вследствие использования языковых средств, обычно приложимых к S, применительно к Р.

Ричардс предлагает использовать слова “содержание, смысл” (tenor) и “оболочка, образ” (vehicle) для обозначения двух “мыслей”, которые, согласно его взглядам, “действуют вместе” (для двух идей, которые “выделимы даже в самой простой метафоре”, [см. наст. изд., с. 48]. Он настаивает, что “слово метафора употребляется по отношению к этой сдвоенной единице” (там же). Однако представление о двух идеях, взаимодействующих друг с другом, является усложняющей все фикцией. Область применения термина “оболочка” колеблется между метафорическим выражением (Е), вспомогательным субъектом (S) и системой импликаций (I). Менее понятно, что значит у Ричардса термин “содержание”: иногда им обозначается главный субъект, иногда — импликации, связанные с этим субъектом (я не вводил для них специального символа), иногда, в противоположность собственным намерениям Ричардса, результирующее значение (его можно также назвать “новым значением”) выражения Е в контексте F (E).

Возможность выработки единой терминологии представляется маловероятной, поскольку авторы, занимающиеся метафорой, подчас весьма сильно расходятся друг с другом во взглядах.