Реферат: Имперское пространство России в региональном измерении: дальневосточный вариант

А.В. Ремнев

Отдельные регионы в силу их специфики (времени вхождения в состав империи, географических и природно-климатических факторов, удаленности от имперского центра, этнического и конфессионального состава населения, уровня социально-экономического развития, влияния внешнеполитического окружения) представляли разные варианты имперских процессов, что обусловило сложность и вариативность политикоадминистративного строя Российской империи. Понятие имперское пространство в региональном измерении1 в данном случае позволяет более точно описать имперские процессы в рамках региона, акцентируя исследовательское внимание на региональную специфику «географии власти» (размещение, структура и динамика имперской власти, «властное освоение» региона, политико-административное поглощение (интеграция) империей новой территории). Это понятие охватывает важные сферы региональной политики: имперская идеология и имперская практика в региональном прочтении; установление как внешних (в том числе и государственных), так и внутренних (административных) границ региона; динамика управленческой организации внутри регионального пространства (властная административно-территориальная и иерархическая структура регионального пространства, административные центры и их миграция).

Применительно к этому, казалось бы, достаточно дать определение империи, как большой геополитической общности («мир-империя» в определении Ф. Броделя и И. Валлерстайна), исторического способа преодоления мировой локальности, установления внутреннего мира и межрегиональных экономических и культурных связей, хотя бы и силой. С управленческоправовой точки зрения Российская империя представляется сложно организованным государственным пространством. Длительная устойчивость Российской империи объяснима именно с позиции поливариантности властных структур, многообразия правовых, государственных, институциональных управленческих форм, асимметричности и разнопорядковости связей различных народов и территориальных образований. И чем больше правительство добивалось успехов на путях централизации и унификации управления (к чему оно, несомненно, стремилось), тем более оно теряло гибкость и становилось неповоротливым, неспособным эффективно и адекватно реагировать на быстро меняющуюся политическую и социально-экономическую конъюнктуру, отвечать на вызовы националистических идей.

Россия как империя постоянно расширялась, включая в свое государственное пространство все новые территории и народы, отличающиеся по многим социально-экономическим и социокультурным параметрам. За решением первоначальных военно-политических задач имперской политики неизбежно следовали задачи административного обустройства и последовательной интеграции региона в имперское пространство. Российской особенностью процесса внутреннего имперского строительства явилось заметное преобладание политико-административных целей над экономическими. Наряду с рационализацией, модернизацией и ведомственной специализацией государственной власти в центре и на местах шел процесс ее экстенсивного развития, подпитываемый включением в состав империи новых территорий, что обусловило управленческие региональные различия, а «география власти» имела сложный политико-административный ландшафт, с повторяемостью (иногда трансплантацией уже апробированных на других окраинах) властных архаических институтов («инородческое», «военно-народное управление») и моделей управленческого поведения.

В ходе исторического развития Российской империи на ее огромном и многообразном географическом пространстве сложились большие территориальные общности (регионы2), заметно выделяющиеся своей индивидуальностью, имевшие существенные отличия в социальноэкономическом, социокультурном и этноконфессиональном облике, что закреплялось определенной региональной идентификацией. Особый административный (и даже политический) статус мог лишь усиливать или ослаблять региональные позиции. Стремление к регионализму (сверх обычного деления на губернии) объяснимо также известным несоответствием традиционного административно-территориального деления потребностям политики и управления, требующих более широких административных объединений. Историко-географические регионы обладают определенной устойчивостью и даже способностью регенерации под воздействием имперских кризисов (например, Приамурское генерал-губернаторство, Дальневосточное наместничество, Дальневосточная республика, Дальневосточный федеральный округ).

Империя, включая в свой состав тот или иной регион на востоке, начинала прежде всего его властное освоение, интеграцию в имперское политико-административное пространство. Этот процесс имел значительную временную протяженность и определенную последовательность.

Во-первых, первоначальное освоение («первооткрыватели» обеспечивающие «историческое» право на данную территорию), создание опорных военно-промышленных пунктов и установление периметра (зоны, рубежа) внешней границы, обеспечение государственной безопасности и формирование имперского тыла (в том числе за счет естественных преград, слабой доступности и бедности природных и трудовых ресурсов, низкой привлекательности окраинной территории)3, создание оборонительных рубежей, государственной границы, размещение вдоль границы вооруженной силы (регулярных и иррегулярных войск, казачьих линий, военно-морских баз). Высокая степень частной инициативы, лишь координируемой и направляемой государством, симбиоз военно-хозяйственных функций и создание квазиадминистративных институтов (частные компании, экспедиции).

2. Под регионом в данном случае автор понимает не политико-административное, а историко-географическое пространство. Аналогом современного понятия «регион» в дореволюционной терминологии можно считать «область» (отсюда, например, название общественно-политического движения «областничество»).

3. Часто, особенно в ранние периоды российской истории, государственная граница не имела четких очертаний и носила черты некоего рубежа (фронтира), неясно определенной зоны, отделяющей Россию от других государств и народов.

Во-вторых, стремление «сцентровать» новую территорию, путем установления региональных центров государственной власти (на первых порах превалировали военно-административные и фискальные интересы, а затем уже собственно экономические). Начало хозяйственной колонизации регионального тыла (часто этот процесс идет от границ региона в глубь территории). Изменение внешнеполитических и внутриполитических задач, экономическое освоение региона, демографические процессы приводили к частой миграции региональных центров.

В-третьих, определение административно-политического статуса региона (наместничество, генерал-губернаторство, губерния, область), поиск оптимальной модели взаимоотношений региональной власти и центра (сочетание принципов централизации, деконцентрации и децентрализации). Организация имперской инфраструктуры региона (пути сообщения, почта, телеграф) и культурное закрепление (церкви, школы, медицина, научные учреждения). Создание смешанных органов местного управления и суда («инородческое», «военно-народное» управление).

В-четвертых, имперское «поглощение» региона путем создания унифицированных управленческих структур: административнотерриториальное деление (включая специальные ведомственные административно-территориальные образования: военные, судебные, горные и т.п. округа), специализированная институциональная организация различных уровней управления и суда, сокращение сферы действия традиционных институтов, усовершенствование системы управленческой коммуникации. «Обрусение» территории путем ее интенсивной земледельческой и промышленной колонизации, распространения на окраины реформ, апробированных в центре страны, экономическая и социокультурная модернизация.

Административное устройство Азиатской России в XIX в. рассматривалось как «переходная форма», которая с официальной позиции должна иметь конечной целью «путем последовательных преобразований введение окраин в тот устойчивый административный строй, приданный европейским губерниям, который представляя свободу и развитие в пределах областных интересов, поддерживает объединение действий в руках центральных учреждений»4. Строительство империи считалось тождественным процессу поглощения Россией восточных окраин. Так, Ф.Ф. Вигель, проехавший через Сибирь в 1805 г. в составе посольства графа Ю.А. Головкина в Китай, писал, что активная британская политика в американских колониях сослужила плохую службу метрополии, и Англия не только утратила эти колонии, но обрела в их лице опасных соперников. Другое дело Россия, убеждал Ф.Ф. Вигель, которая смотрела на Сибирь, «как богатая барыня на дальнее поместье, случайно ей доставшееся, куда она никогда не заглядывала, управление коего совершенно вверено приказчикам, более или менее честным, более или менее искусным. Поместье всегда исправно платит оброк золотом, серебром, железом, мехами: ей только и надобно; о нравственном и политическом состоянии его она мало заботится». Такое дремотное состояние Сибири, как он считал, было только на пользу России, именно оно обеспечило то, что все осталось в руках государства, а не было разбазарено частными лицами. Поэтому Сибирь, «как медведь», сидит у России на привязи. Однако в будущем, как рассуждал далее Ф.Ф. Вигель, Сибирь будет полезна России как огромный запас земли для быстро растущего русского населения, и по мере заселения Сибирь будет укорачиваться, а Россия расти5. И в этом виделось кардинальное отличие Российской империи от колониальных империй Запада.

Региональная политика империи преследовала в конечном итоге цели политической и экономической интеграции страны, установления ее социальной, правовой, административной и даже народонаселенческой однородности. Но конкретные потребности управления заставляли правительство продолжать учитывать региональное своеобразие территорий, что придавало административной политике на окраинах определенную противоречивость и непоследовательность. Это отражалось, в свою очередь, на взаимоотношениях центральных и местных властей, приводило к серьезным управленческим коллизиям. Переход от поливариантности в административном устройстве (как это было на ранних этапах истории империи) к внутренне усложненной моновариантной модели неизбежно приводил к росту централизации и бюрократизации управления, допускающих лишь некоторую деконцентрацию власти на окраинах. Административная централизация представлялась мощным орудием не только управления, но и политического реформирования. Как справедливо заметил еще дореволюционный исследователь правительственной политики в Сибири С.М. Прутченко: «Нужды управления, потребности наилучшей административной организации становились служебными иным целям, подчинялись политическим задачам»6.

Изменение внешнеполитической ситуации в АзиатскоТихоокеанском регионе и в Средней Азии усложняло управленческие задачи, а расширение границ империи на востоке и юге вело к смещению направлений военно-административной активности центральной и местной администрации. Рост населения и неравномерность его распределения по губерниям и областям, изменение в соотношении русского и коренного населения, целенаправленная колонизация в рамках «политики населения»7, новые пути сообщения и торговые связи, появление новых центров экономической жизни также требовали корректировки административных границ и размещения управленческих региональных центров. Административнотерриториальное устройство Азиатской России долгое время по преимуществу преследовало политические и «военно-мобилизационные» цели, отодвигая на второй план все в большей степени заявлявшие о себе потребности экономики. Хотя решение задач властного освоения нового имперского региона неизбежно учитывало комплекс объективных факторов, экономическое районирование продолжало испытывать на себе пресс военнополитических и административных задач. В.П. Семенов-Тян-Шанский отмечал, что границы губерний и областей Российской империи возникли во многом случайно, «путем канцелярских усмотрений», и поэтому «ниже всякой критики с географической точки зрения»8.

Декларировав некоторые общие принципы регионального подхода к изучению имперского пространства России, попытаемся поверить их конкретным материалом процесса имперского поглощения одного из регионов Дальнего Востока процесса, имевшего значительную историческую временную протяженность и организационно-пространственную незавершенность.

В политике самодержавия на Дальнем Востоке тесно переплелись два важнейших направления, имевших единую цель: организация имперского пространства. Первое направление нацелено на внешнюю имперскую экспансию; второе — на внутреннее административно-территориальное и хозяйственное устройство. Имперский характер этой политики характеризовался явной зависимостью пространственной структуры власти, ее географии, от внешнеполитических и военно-стратегических установок, от изменений в имперской идеологии и даже от часто менявшихся взглядов влиятельных государственных деятелей как в Петербурге, так и в самом регионе. Дальний Восток России в XIX в. демонстрировал слабую расчлененность сфер внешней и внутренней политики, сочетание традиционных и инновационных идеологем. Региональное своеобразие управленческой политики на Дальнем Востоке вобрало в себя как классические для Российской империи приемы властной организации, так и специфические черты, порожденные природными факторами, а также комплексом региональных геополитических воздействий.

Дальневосточный правительственный курс (как внешнеполитический, так и внутриполитический) был не только непоследовательным и противоречивым, но носил явно импульсивный характер, подогреваемый, главным образом, периодически возникавшей опасностью утраты российских дальневосточных территорий. В данной статье речь пойдет о достаточно длительном и динамичном для регионального измерения имперских процессов хронологическом периоде (1800-1861 гг.), отмеченном как подъемами, так и спадами правительственной активности. При этом важно направить исследовательское внимание не только на реальные пробразования в административнном устройстве региона, но и на неосуществленные проекты, понять мотивы и аргументацию управленческого реформирования.

Рубеж XVIH-XIX веков ознаменовался повышенным интересом к Азиатско-Тихоокеанскому региону со стороны ряда европейских государств. Не могла оставаться в стороне от этого и Россия, уже двумя столетиями ранее укрепившаяся на побережье Тихого океана и имевшая долгое время здесь своего рода монополию. Император Павел I, не считаясь с затратами, усиливал российское военное присутствие на российском побережье Тихого океана. Граф С.Р. Воронцов уже в царствование Александра I, обсуждая перспективы российских морских экспедиций на Дальний Восток, прямо заявлял, что «это было единственное поприще, на котором Россия могла бы развить первоклассные морские силы» 9. Это было время великих кругосветных путешествий, рождения самых фантастических планов, деятельности отважных мореплавателей и разного рода авантюристов. В правительственных кругах велись геополитические споры, какой быть будущей России — континентальной или морской державой, какому направлению — восточному или западному — отдать приоритет во внешней политике? И хотя, бесспорно, европейская политика доминировала и определяла позиции России в других регионах мира, было бы неоправданно принижать значение политических акций и на далеких восточных рубежах огромной империи. Зачастую российское движение на восток выглядело иррациональным (идеологически объясняемым историческими традициями, геополитической предопределенностью), питаемым имперскими амбициями, желанием не отстать от других в дележе колониальных владений. Россия, как и другие европейские государства, пыталась открыть для своей торговли порты Японии и Китая, наладить торговые отношения с Филиппинами, урегулировать правила мореплавания и морских промыслов. Это была, как справедливо отметил современный историк B.C. Мясников, новая политика России на Дальнем Востоке, «которая с полным основанием может быть названа азиатско-тихоокеанской»10.

Северо-восток империи в этот период рассматривается преимущественно как плацдарм для дальнейшей экспансии в Тихоокеанско-Азиатском регионе и на Северо-Американском континенте, где самодержавие проводило свою политику под прикрытием Российско-Американской компании. Ее управляющий А.А. Баранов «бессознательно, но инстинктивно гениально стремился окружить северную часть восточного океана нашими владениями, дополняя и замыкая их от Уддского острова до Ситхи занятием Калифорнии, Сандвичьевых островов, Южных Курил, что привело бы к занятию устья Амура и других пунктов к югу», писал служивший в те годы в компании Д.И. Завалишин11. При этом неизменно подчеркивались те выгоды, которые получит Россия от такой экспансии, прежде всего в укреплении российских позиций на дальневосточном тихоокеанском побережье. Управляющий РАК0 Н.П. Резанов не без основания опасался, что европейские державы могут опередить Россию на Дальнем Востоке12. О том, что эти опасения были небезосновательны, свидетельствуют записки Ж.Б. Лессепса (одного из участников экспедиции Лаперуза), отмечавшего слабость русской власти в Охотско-Камчатском крае: «Могущество Российского государства ослабевает по мере удаления от центра»13.

В новых политических условиях самодержавие должно было спешно предпринять меры по укреплению своих позиций в Охотско-Камчатском крае, прежде всего на Сахалине и Курильских островах, а также упрочить положение на Чукотском полуострове. К началу XIX в. система управления на северо-востоке Российской империи оставалась предельно простой, что объяснялось незначительностью здесь русского населения и несложностью правительственных задач, которые сводились к сбору ясака с коренных народов. Города Охотско-Камчатского края (Охотск, Гижигинск, Петропавловск, Верхнекамчатск) представляли собой небольшие селения в несколько сот человек. Воинский контингент ограничивался незначительными командами городовых казаков. В 1799 г. в Охотско-Камчатский край был перемещен полк под командованием полковника Сомова и дополнительно направлена команда моряков и строителей во главе с капитан-лейтенантом Н.И. Бухариным. Устройством нового порта на Тихом океане в заливе Алдома (впрочем, выбранного неудачно) занялся контр-адмирал И.К. Фомин. Но увеличение численности войск обостряло и без того сложную проблему снабжения края продовольствием, что, в свою очередь, влекло постановку задач хозяйственного освоения края. Это требовало значительного притока населения, которое непонятно как было доставить в Охотско-Камчатский край, и чем снабжать в первое время.

Однако, не взирая на трудности, правительство продолжало проводить меры, направленные на усиление своих позиций в регионе. Указом 11 августа 1803 г. была проведена административная реформа, создавшая отдельную Камчатскую область. Новое административное образование, несмотря на высокий статус, выглядело весьма эфемерно. Всего военных и гражданских чиновников на Камчатке насчитывалось не более 20 человек, тогда как все население Камчатской области составляло около 3700 душ, из которых русских было только 154 человека, а остальные, как отмечалось в официальном документе, «ясашные, судящиеся по собственным своим обыкновениям»14. Непосредственное управление коренным населением продолжали осуществлять родовые начальники. Но и это число чиновников оказалось слишком большим для Камчатки и не улучшило управление, а привело лишь к затяжным конфликтам, порожденным ведомственной неразберихой, недостатком контроля из Иркутска, где размещалось главное сибирское начальство, а главное, нежеланием делиться доходами с подвластного населения. В крае фактически продолжала действовать архаичная система «кормлений». Морское министерство, силой политических и экономических обстоятельств призванное играть ведущую роль в Тихоокеанском регионе, не сумело согласовать свои действия с высшей администрацией в Иркутске. Кругосветные морские экспедиции лишь обострили управленческие коллизии. Сложилась ситуация, при которой, как заметил М.М. Сперанский, Камчатка оказывалась ближе к Петербургу, нежели к Иркутску15. Хотя морское собщение и было более удобным, но и оно оставалось также долгим и нерегулярным. Удаленность края от Петербурга заставляла местную администрацию действовать самостоятельно не только во внутренних вопросах, но и в делах, связанных с внешней политикой. Это относилось не только к сибирскому генерал-губернатору и иркутскому губернатору, но и к более мелким чиновникам, в руках которых находилось непосредственное управление в Охотске и на Камчатке. Именно последнее обстоятельство заставляло правительство наращивать властные полномочия охотского и камчатского начальников. Ведомственные противоречия, отсутствие действенного контроля за столь самостоятельными начальниками вскоре привели к тому, что край в значительной степени потерял управляемость.

Чтобы как-то разрядить ситуацию в отношениях между иркутскими и камчатскими властями, решили в очередной раз пересмотреть систему управления краем. В намечаемом преобразовании виделось и стремление продолжить движение новым азиатско-тихоокеанским курсом. Так, предлагая перенести административный центр из Верхнекамчатска в Петропавловск, ссылались на военно-морской и торговый характер будущего развития полуострова. Через Петропавловск планировалось снабжать камчатские поселения, вести торговлю России с Китаем и Калифорнией, организовать надзор за деятельностью РАК.

Новое положение об управлении Камчаткой было утверждено царем 9 апреля 1812 г. Оно не ограничивалось только изменением управления и официально именовалось предельно широко: «О преобразовании в Камчатке воинской и гражданской части, также об улучшении состояния тамошних жителей и вообще тамошнего края». Центром новой области был утвержден Петропавловский порт. Специально в новом положении подчеркивалось, что начальник Камчатки должен назначаться из морских офицеров, что обеспечивало приоритет морского управления. Однако дальнейшие события показали, что реформа 1812 г. не только не усилила значение Камчатки, а, напротив, его ослабило. Был сокращен контингент сухопутных войск, а Камчатское областное правление упразднялось, «яко слишком для края того обширное и многосложное». Исполнявший обязанности камчатского начальника Рудаков так и не получил нужных средств, от строительства канонерок скоро отказались, прийдя к весьма примечательному заключению, что они будут на Камчатке излишними. «Но кроме того, можно сказать утвердительно, — решили в Петербурге, — что ни одна европейская держава не вздумает, конечно, обойти полсвета для завоевания страны, в которой с трудом содержится небольшое число собственных своих жителей и которая кроме собольих мехов ничего не производит...»16. Географическая отдаленность и слабая экономическая привлекательность Камчатки объявлялись залогом ее внешней безопасности. Оборона края была возложена на корабли РАК и собственные незначительные силы, находившиеся в распоряжении местного начальства. Соображения финансовой экономии взяли верх над имперскими планами морской экспансии.

Короткий импульс имперского интереса к АзиатскоТихоокеанскому региону быстро угас. В рассуждениях о перспективах российской азиатско-тихоокеанской политики появились скептические ноты, имевшие иное геополитическое звучание. Советник российской дипломатической миссии в Вашингтоне П.И. Полетика писал в 1811 г.: «Россия должна рассматриваться как держава в основном континентальная. Можно даже сказать, что она является таковою вынужденно, из-за слишком большой протяженности своей территории, из-за относительно редкого населения, изза полного отсутствия активной торговли и колоний, но в особенности из-за того, что ей необходимо, после того как она вошла в число европейских держав, все время держать наготове весьма значительную армию. Не имея ни колоний, ни торгового флота, Россия неуязвима со стороны моря. Все, чего этой империи следует опасаться, все, на что она должна надеяться, может проникнуть лишь через границы с различными державами, окружающими ее. Обладание Курильскими и Алеутскими островами и несколькими незначительными поселениями на северо-западном берегу Америки как будто создало для России кое-какие колониальные или морские интересы, но недавний опыт показал, что она полностью теряет эти колонии, лишь только оказывается втянутой в какую-либо войну на море. К тому же неизвестно, стоит ли ей жалеть об утрате нескольких пунктов на негостеприимном берегу и архипелага островов, значительная часть которых не разведана и не освоена; они ничего или почти ничего не дают государству, и торговать с ними даже в мирное время можно лишь совершив кругосветное путешествие.» Россия, по мнению П.И. Полетики, содержит морские силы лишь для того, чтобы придать себе «вид морской державы», и что российские корабли «напоминают рычаги, лишенные точки опоры»17. Повышенный интерес европейских держав к Азиатско-Тихоокеанскому региону порождал опасение в прочности положения России здесь.

Другой чиновник российского МИДа, эксперт по дальневосточным делам Я.О. Ламберт в 1817г. прямо заявлял, что морская торговля и хозяйственное освоение Камчатки может сделать ее предметом внимания «какойнибудь предприимчивой державы», а Россия не располагает достаточными силами, чтобы противостоять иностранной экспансии. Потеря же Камчатки, продолжал он, нанесла бы огромный урон престижу России в Азии, а также неизбежно повлекла за собой то, «что все земли к востоку от Лены и от Байкала скоро отделились бы от империи». Рекомендации Я.О. Ламберта сводились к следующему: «До тех пор пока Камчатка остается в том же диком и запущенном состоянии, в каком она находится в настоящее время, не приходится опасаться, что какая-либо европейская держава или Соединенные Штаты Америки попытаются захватить ее. Но, если мы намерены сделать ее процветающей, надо тотчас же подумать о том, какие неизбежные последствия это вызовет»18. Акцентируя внимание правительственных кругов на перспективах утраты Камчатки, как только она станет более привлекательной, он предлагал признать за Камчаткой лишь важное военное значение: «Поскольку она является центральным пунктом наших сил, главной опорой нашей мощи в этих областях, следует всеми возможными средствами укреплять ее связи с нами», чтобы не повторить прошлых ошибок «и не ускорять чересчур полное отделение ее от империи». В перспективе, отмечал Я.О. Ламберт, надо подумать о заселении Камчатки русскими, которых во избежание уже имеющегося опыта отделения колоний от метрополии, следует постоянно удерживать в некоторой зависимости. Но, если даже на Камчатке и найдутся земли, пригодные для земледелия, то сельскохозяйственные занятия нужно скорее сдерживать, чем поощрять. Продовольственная зависимость сильнее какой-либо другой привяжет колонию к метрополии: «Продукция Камчатки должна ограничиваться продуктами охоты и рыбной ловли, а если можно к ним добавить и продукты китобойного промысла, то тем лучше»19. Вся экономическая политика на Дальнем Востоке и в Русской Америке, доказывал Я.О. Ламберт, должна «подчиняться мерам, принимаемым для процветания Сибири».

Курс на сдерживание дальневосточных инициатив возобладал, и уже к началу 1820-х гг. Россия переходит от активных действий в регионе к охранительной политике. Новые изменения в управлении ОхотскоКамчатским краем последовали в 1822 г. в связи с сибирской реформой М.М. Сперанского. Камчатская область была упразднена, а вместо нее созданы Охотское и Камчатское приморские управления, фактически с уездным статусом. Камчатка постепенно уходила на задний план не только в политике центральных властей, но и местных сибирских администраторов и предпринимателей, которых продолжали манить богатства американских колоний. В Петербурге отказывались видеть перспективы в развитии полуострова и готовы были позаботиться только о том, как бы сделать более дешевым снабжение продовольствием немногочисленное местное население, законсервировав территорию для весьма отдаленного будущего. Новый начальник Камчатки Голенищев в 1827 г. уже предлагает оставить Петропавловскую гавань (торговля с иностранными государствами официально была запрещена) и возвратить административный центр полуострова в Верхнекамчатск, «как место удобнейшее для распространения скотоводства, огородных овощей и самого хлебопашества»20.

Перенос административного центра отражал смещение политических и управленческих акцентов. Квинтэссенцией охранительного взгляда на Камчатку стала записка П.Ф. Кузьмищева под названием «Соображения об изменении расходов государства на Камчатку» (1834 г.). В русле уже возобладавшей тенденции Кузьмищев настаивал на том, что государство слишком много средств тратит на Камчатку, которая, писал он: «смею выразиться сравнением, похожа на чужеядное растение, которое привилось к России и живет и питается на ее счет»21. Но вместе с тем он понимал: «Отсечь и бросить ее жалко и нельзя». Нельзя же прежде всего потому, что ее могут занять другие. Поэтому Кузьмищев предложил передать Камчатку и Гижигу, по примеру Курильских островов РАК. Сибирский комитет, в котором рассматривалась записка, хотя и не поддержал предложения Кузьмищева, но и не предложил каких-либо мер по исправлению положения.

К середине 1840-х гг. вновь нарастает угроза утраты дальневосточных владений и падения престижа России в регионе. Новый восточносибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев (будущий граф Амурский), поддерживаемый в Петербурге великим князем Константином Николаевичем, выдвигает на рубеже 1840-1850-х гг. широкомасштабную имперскую региональную программу. Суть ее сводилась к обеспечению «естественных границ» империи на Дальнем Востоке22. Ознакомившись на месте с состоянием Охотско-Камчатского края, Н.Н. Муравьев объявил преступным предшествовавший политический курс. Обвинения в невнимании к Дальнему Востоку он адресовал в первую очередь петербургским властям, «ибо местные в Сибири начальники неоднократно порывались, в меру своих средств и прав ознакомиться с этими любопытными краями». В такой оценке явно просматривались два важных аспекта: упрек в адрес петербургских политиков, не сознающих значения для России тихоокеанского побережья, и попытка подчеркнуть, что региональные власти были и могут быть более предусмотрительны в силу своей лучшей осведомленности. Стоит только лучше прислушиваться к их мнению и передать им часть политических полномочий.

В условиях недостаточности военных и экономических ресурсов роль России на тихоокеанском побережье должна ограничиваться задачами стратегической обороны, суть которой Муравьев изложил в докладе царю 25 февраля 1849 г. Главными мотивами активизации дальневосточной политики и возвращения России Приамурского края он считал: во-первых, перспективы развития Восточной Сибири, которые он связывал с установлением удобного сообщения с Тихим океаном, а во-вторых, с возрастающей угрозой в регионе со стороны европейских держав, что может угрожать российским интересам не только на Дальнем Востоке, но представит опасность и для Восточной Сибири. Чтобы сохранить позиции России в регионе, Муравьев предлагал: «Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте в Камчатке, и между ними ходила флотилия, а для вящей предосторожности, чтоб в крепостях этих и на флотилии гарнизоны, экипаж и начальство доставляемы были из внутри России, то этими небольшими средствами, на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами...»23. Нужно спешить, пока Россию не опередила Англия. В конфиденциальной записке вел. кн. Константину Николаевичу (29 ноября 1853 г.) Муравьев вновь настаивает на активизации дальневосточной политики: «Соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своему невежеству, легко может сделаться опасным для нас под влиянием и руководством Англичан, Французов, и тогда Сибирь перестанет быть Русскою; а в Сибири, кроме золота, важны нам пространства, достаточные для всего излишества земледельческого народонаселения Европейской России на целый век; потеря этих пространств не может не вознаградиться никакими победами и завоеваниями в Европе; и, чтоб сохранить Сибирь, необходимо ныне же сохранить и утвердить за нами Камчатку, Сахалин, устья и плавание по Амуру и приобрести прочное влияние на соседний Китай»24. Это был грандиозный план, предусматривавший активные действия в двух направлениях: на севере и юге Дальнего Востока. Политические и военные цели, безусловно, доминировали в обосновании нового курса дальневосточной политики.

Отличием нового курса стало понимание бесперспективности проведения активной сорской политики при отсутствии мощного флота. Н.Н. Муравьев уже в 1853 г., предвидя усиление могущества Соединенных Штатов, утверждал, что со временем они будут первенствовать на Тихом океане и следут примириться с мыслью, «что рано или поздно придется им уступить Северо-Американские владения наши»25. Но Россия способна и обязана господствовать на азиатском океанском побережье, повернув вектор имперской экспансии с северо-востока на юго-восток. Только усилившись на континенте и создав на Дальнем Востоке мощный военный и экономический потенциал, можно будет вернуться к активной военной и торговой морской политике. Россия должна спешить укрепить свои позиции в регионе, заняв выгодные стратегические пункты, способные обеспечить в будущем успех имперских намерений. Это была политика во многом нацеленная на перспективу, ради которой стоило пойти и на необоснованные настоящим моментом жертвы. Как справедливо заметил еще К.К. Куртеев, в первые годы присоединения Приамурского края на него смотрели преимущественно «как на военную колонию, обеспечивавшую выход к Тихому океану, требовавшую крупных государственных затрат. Особенной экономической надобности в таком выходе по тогдашнему состоянию народного хозяйства у России не было, но все сознавали, что дверь в Восточный океан понадобится в недалеком будущем»26. В другой своей работе он подчеркивал, что в середине XIX в. возвращая себе Приамурье, Россия смотрела на него «как на военную дорогу к морю»27.

Камчатку Н.Н. Муравьев избрал в качестве первого объекта своей административной деятельности, отведя ей важное значение в новом политическом курсе России на Дальнем Востоке. Он решительно отказался от сохранения главного дальневосточного порта России в Охотске, перебазировав его на Камчатку, в Авачинскую губу, сделав Петропавловскую гавань средоточием морских сил России на Тихом океане. Необходимо было установить и более оперативную связь с Камчаткой, а то, как передавал П. Шумахер слова Николая I, сказанные Муравьеву 8 января 1848 г.: «Так, у тебя возьмут Камчатку, и ты только через полгода узнаешь»28. Ответная реакция Муравьева заключалась не только в выборе места для нового порта на Тихом океане, но и устройстве надежного сообщения с ним, путем организации регулярного пароходного сообщения Камчатки с берегами Охотского моря и предложением в ближайшем будущем (в течение 10-ти лет) переселить туда до 3 тысяч семей русских земледельцев. Он приказывает также срочно укрепить Петропавловский порт, разместив в будущем там до трехсот орудий крупного калибра, прорыв канал для гребных судов и канонерских лодок, чтобы флотилия имела дополнительный выход из Авачинской губы. «Во всяком случае, — писал Муравьев, — я смею думать, что в Камчатке и Охотском море нам должно иметь военные средства, соответственные тем, которые имеют англичане у Китайских берегов и Сандвичевых островов»29. Муравьев рассчитывал и на хозяйственное освоение ОхотскоКамчатского края, развитие там хлебопашества, огородничества, рыболовного и китобойного промыслов. Это позволило бы создать на Камчатке собственную продовольственную базу для войск и флота. По свидетельству Г.И. Невельского, вплоть до Крымской войны Муравьев считал, что главный российский порт на Дальнем Востоке должен быть Петропавловск, признавая лишь вспомогательное значение владение устьем Амура30.

Одновременно с усилением обороноспособности Камчатки Муравьев предложил занять устье Амура и прилегающую к нему часть Сахалина. Созданный на Амуре порт должен быть подкреплен не только созданием здесь внушительной военной силы, но и крестьянской колонизацией, установлением регулярного пароходного сообщения по Амуру. Уже в секретном рапорте 1850 года военному министру Муравьев предлагает образовать здесь новую область, в которую бы вошли Аян, Удский край и все морское побережье «к востоку от линии китайских амбанев». Центром новой области Муравьев предлагал сделать гавань в заливе де-Кастри, с переименованием ее в Александровскую. Пока это вполне вписывалось в доктрину двух направлений дальневосточной политики, хотя южное направление быстро становится преобладающим, несмотря на пугающие Петербург возможные политические осложнения.

Вместе с тем приходит понимание, что надежной сухопутной связи Сибири с Охотском и Камчаткой наладить не удастся. Хотя Муравьев тяжело расставался с надеждами оживить Камчатку и превратить ее в северовосточный форпост российского влияния в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Ввиду больших затрат и бесперспективности он отказался вскоре и от заселения Якутско-Аянского тракта, несмотря на то, что с трудом удалось отстоять это решение в Петербурге. Стало ясно, что развивать дальневосточную политику в двух направлениях — на севере и на юге — невозможно, при той скудости средств, которые имелись. Войска и корабли из Петропавловска было решено вывести, а вместе с ним полуостров покинули и гражданские власти, оставив там лишь исправника с небольшим штатом чиновников, положенных для так называемых малолюдных округов Сибири и почтовую контору. Охотско-Камчатский край после короткого пробуждения вновь впал в длительную летаргию31. Этому новому политическому курсу в жертву и был брошен в середине XIX в. Охотско-Камчатский край, за которым на долгие десятилетия закрепились эпитеты «забытый», «заброшенный», «отпадающий» край. Кроме того, открывались новые перспективы южнее устья Амура, и русские моряки, не взирая на настороженные предупреждения из Петербурга, вели активный поиск более удобного порта на тихоокеанском побережье.

С переориентацией правительственного внимания с севера на юг, на первый план вышли российско-китайские отношения, ключевую роль в которых приобрели Приамурский и Уссурийский края. Крымская война продемонстрировала явную уязвимость российских позиций в АзиатскоТихоокеанском регионе. Возникла необходимость новой корректировки дальневосточной политики. Если первоначально возвращение Амура связывалось с защитой и снабжением продовольствием Охотско-Камчатского края, то скоро Амур из средства превратился в самоцель, определив новый (преимущественно континентальный) вектор имперской экспансии. Определяя главную цеЛь присоединения к России обширного и почти пустынного Амурского края, архиепископ камчатский, курильский и алеутский Иннокентий в статье «Нечто об Амуре», написанной в 1856 г., отмечал, что эта цель заключается в том, «чтобы благовременно и без столкновений с другими державами приготовить несколько мест для заселения русских, когда для них тесно будет в России»32. Н.Н. Муравьев вместе с тем полагал, что на Амуре и Дальнем Востоке Россия способна взять реванш «за все то, что она терпит от Запада». Он был увлечен открывающимися перспективами утвердиться в Монголии и Манчжурии, «которые должны отделиться от Китая и составить два отдельных княжества, под покровительством России».

7 февраля 1851 г. Николай I принял решение о создании Амурской экспедиции, главной целью которой должно было стать обозначение новой границы империи на Дальнем Востоке. В условиях, когда решения из Петербурга и Иркутска запаздывали, а рамки инструкции не позволяли действовать решительно, начальник экспедиции Г.И. Невельской взял на себя смелость и ответственность «действовать вне повелений». Широта поставленных задач, исключительный административный статус Амурской компании и обширность неясно определенных полномочий давали простор для политических решений. Присоединение Приамурского края создавало новую управленческую ситуацию в регионе, требовало определить прежде всего перспективы и последовательность правительственных действий. Г.И. Невельской призывал, «не теряя ни минуты времени, утвердиться на нижнем Амуре». К 1854 году он существенно корректирует свои планы, заявляя уже, что устье реки Уссури должно стать центром, «из которого должны исходить пути, обеспеченные земледельческими поселениями, к главным местностям, как-то: к Забайкальской области, устью реки Амура и к гаваням, лежащим на прибрежьях края»33. Он отдает пальму первенства Уссури перед Амуром. Именно здесь должен быть сосредоточен российский дальневосточный флот, а войска расположены «в южном колене Амура и по Уссури». Наше пребывание здесь, доказывал он, должно напоминать военный лагерь, без излишней бюрократической организации, но с достаточными военными силами, для защиты края и прочного утверждения «политического значения России на отдаленном ее Востоке». При этом он неоднократно подчеркивал, что сложная военная и гражданская администрации здесь не нужны. Первенствующее место из орудий должны занять «топор, заступ-и плуг».

Имперская технология присоединения новой обширной и плохо освоенной территории вполне вписывалась в сибирскую колонизационную модель34. Это хорошо понимали современники, принимавшие участие в освоении нового края. Архиепископ камчатский, курильский и алеутский Иннокентий писал о необходимости «так же, как в первые времена заселена была Сибирь», направить сюда выходцев из Европейской России, разместить их по почтовому тракту, но без насильственных мер, считал он, не обойтись. Хозяйственное освоение присоединенных земель виделось делом будущего, сейчас же на первом плане стояли задачи укрепления имперских границ, а, может быть, и дальнейшего их расширения: закрепиться на естественных рубежах (на левом берегу Амура), создать в стратегически важных пунктах военные укрепления, обозначив новый участок имперского рубежа сетью казачьих станиц, связанных между собой непрерывной линией. При выборе места для казачьих станиц руководствовались прежде всего соображениями обороны и удобства коммуникаций, чтобы расстояния между населенными пунктами были по возможности одинаковыми, равными почтовому перегону. Кроме того, на казачье население была возложенная тяжелая обязанность поддержания почтовой связи. За всем этим также стояло стремление удешевить закрепление края за Россией. Помимо использования казачества, традиционным была и принудительная целенаправленная, подчиненная военно-политическим целям, крестьянская колонизация, в том числе и «штрафная». Освободив ссыльных и каторжных и отправляя на Амур, Муравьев напутствовал их: «С богом, детушки. Вы теперь свободны. Обрабатывайте землю, сделайте ее русским краем...»35. Важное значение как наиболее дееспособному колонизационному элементу архиепископ Иннокентий придавал раскольникам, что было, на первый взгляд, странно слышать от православного иерарха36. Местные власти на окраинах нередко оказывались в подобной ситуации, когда общегосударственная установка на распространение православной веры, как важного имперского фактора, входила в противоречие с колонизационными задачами. Пытались использовать и американский иммиграционный опыт, привлекая на Дальний Восток немцевменнонитов, финнов и даже славян — чехов. Н.Н. Муравьев считал особо важным привлечь на свою сторону бурят, сделать их верноподданными империи. «Русское дело» на Дальнем Востоке было вполне толерантно в этот период к этническим и конфессиональным характеристикам, а до осознания «желтой опасности» еще не наступило время.

Постановка новых политических и колонизационных задач в дальневосточном регионе требовала и адекватного территориального продвижения и размещения государственной власти. Миграция властных институтов в региональном пространстве динамично меняла его административнотерриториальную карту, следуя в фарватере имперской политики и отражая все ее изгибы.

После посещения Н.Н. Муравьевым в 1849 г. Охотска и Камчатки последовало образование 10 января 1851 г. Камчатской области во главе с военным губернатором, подчиненным напрямую генерал-губернатору. Причем Охотский округ, как утративший окончательно прежнее значение, отошел к Якутской области. 11 июля 1851 г. была образована Забайкальская область, что было подчинено решению дальневосточных задач37. Ссыльный декабрист Д.И. Завалишин, пользовавшийся в начале правления Муравьева его расположением, свидетельствовал, что существовал даже план перенести в Читу резиденцию генерал-губернатора38. Очевидно одно, Муравьеву новая область была нужна как база для продвижения в Приамурский край, а может быть, и далее...

По окончанию Крымской войны и смещения главного правительственного внимания на Амур, из Петропавловска в Николаевск были переведены все гражданские и военные учреждения. Очередная ликвидация Камчатской области39 сопровождалась учреждением 31 октября 1856 г. Приморской области во главе с военным губернатором. Очевидно, Муравьев руководствовался желанием насадить на главные административные посты в крае своих приближенных, рассчитывая на дружный тандем будущих преемников М.С. Корсакова и П.В. Казакевича, которые соответственно и заняли посты военных губернаторов Забайкальской и Приморской областей.40 Планировал он создание и Амурской казачьей линии, которая бы находилась под общим руководством забайкальского военного губернатора, сосредоточив, таким образом, в его руках все сухопутные силы в крае. Однако уже в 1858 г. он отказывается от этой идеи, понимая, что без надежных и постоянных путей сообщения руководство всей линией из одного центра будет невозможно. Это приводит его к мысли часть казачьих войск на востоке выделить в особую Уссурийскую казачью линию.

Следующий шаг в административно-территориальном переустройстве Дальнего Востока был сделан в 1858 г., когда Муравьев выступил с инициативой образования новой области — Амурской («вверх по Амуру, от устья реки Уссури до Забайкальской области») на базе Амурской пограничной линии. Особенно подчеркивалась необходимость появления здесь военного губернатора «для сношений с приграничивающими манджурскими властями и для командования военною силою, границы наши по Амуру охраняющею»41. Настаивал Муравьев и на возможно более простом управлении новой областью, предлагая дать губернатору максимум власти и самостоятельности. 8 декабря 1858 г. были расширены пределы Приморской области (за счет передачи в ее состав Охотского и Удского округов) и образована новая Амурская область с центром в г. Благовещенске. В рапорте Муравьева председателю Амурского комитета вел. кн. Константину Николаевичу о создании Амурской области особо подчеркивалось: «Айгуньский договор, утвердив за нами Приамурский край, положил начало новой деятельности правительства — административного устройства сего обширного края и заселения его»42.

Однако Муравьев не намеревался останавливаться на этом. Понимая, что один человек из необеспеченного удобными коммуникациями центра не в состоянии управлять всей Восточной Сибирью и Дальним Востоком, он предложил (22 февраля 1860 г.) новую схему административнотерриториального устройства региона. Предусматривалось придать особый статус Приморской области, наделив ее губернатора генералгубернаторскими правами и предоставив ему командование портами, флотилией и всеми сухопутными войсками, а также право дипломатических сношений с Японией. К такому решению Н.Н. Муравьева-Амурского привела еще одна причина, которая не была прямо указана. Ему хотелось, отойдя от непосредственного управления краем, оставить своим преемникам, М.С. Корсакову и П.В. Казакевичу, широкие полномочия, проектируя первого на пост восточно-сибирского генерал-губернатора, а второго — приморского военного губернатора с генерал-губернаторскими правами. За собой Н.Н. Муравьев-Амурский на первое время планировал сохранить патронаж за ними, не занимая определенного поста в Сибири.

В процессе обсуждения проекта 1860 года было высказано несколько новых идей об административно-территориальном устройстве Азиатской России, которые в следующие два десятилетия будут активно обсуждаться в правительственных кругах. Прежде всего это касалось необходимости создания на Дальнем Востоке «большой административной группы», в которую бы вошли Приморская, Амурская и Забайкальская области. Однако на единстве управления Восточной Сибирью и Дальним Востоком тогда настояло большинство министров, аргументируя свой протест прежде всего продовольственной зависимостью Приморской области от восточно-сибирских губерний. Министров настораживало и разделение охраны китайской границы, не устраивал и вариант общего руководства, который намеревался сохранить за собой Муравьев-Амурский, находясь в Петербурге. Это могло дать ему несомненно важное положение и фактически придало бы статус министра восточных колоний. Очевидно, многим был памятен опыт управления Сибирью из Петербурга в начале XIX в. И.Б. Пестелем, который, пользуясь поддержкой Александра 1 и А.А. Аракчеева, по сути отстранил министерства от сибирских дел43.

Но была еще одна, на мой взгляд, главная причина неудачи последнего муравьевского проекта. Интерес к Сибири, в том числе и к ее дальневосточной окраине, постепенно снижался, правительственное внимание переключилось на Среднюю Азию. Пристальное внимание к Дальнему Востоку продолжали уделять только моряки, готовые вступить в соревнование со своими коллегами из других европейских стран за обладание выгодными морскими портами и коммуникациями. Именно с выходом к Тихому океану они связывали возможность «развить у нас в России морскую предприимчивость»44. Еще Г.И. Невельской писал, что сама природа нам указывает этот путь45. Для успешного развития российского флота необходимо было иметь незамерзающий порт, обеспечивающий постоянный выход в океан. Пока Муравьев-Амурский спорил с Казакевичем по поводу Новгородской гавани или Владивостока, контр-адмирал И.Ф. Лихачев, возглавивший тихоокеанскую эскадру, уже мечтал о размещении русской военно-морской базы на острове Цусима, доказавая, что только на Дальнем Востоке мы сможем переломить историческую традицию предубежденности к развитию российского флота, который в Европе не имеет непосредственного выхода в океан46. Несмотря на то, что эту идею поддерживал вел. кн. Константин Николаевич, цусимский проект натолкнулся на противодействие МИДа, опасавшегося осложнений отношений с Англией. Цусимский инцидент ясно показал слабость России на Дальнем Востоке и на несколько десятилетий охладил пыл военно-морского ведомства в расширении экспансии на юг. Утрата интереса к Тихоокеанскому побережью была связана также с продажей в 1867 г. американских владений и общим упадком российского флота. В высших петербургских сферах превалировало сдержанное мнение о дальневосточном потенциале, которое ясно отразил в своих мемуарах военный министр Д.А. Милютин: «Эта отдаленнейшая из всех окраин России, пустынная, непроизводительная, лишенная путей сообщения, была похожа на оторванную колонию, мало полезную для метрополии. Изредка посещал эту страну иркутский генерал-губернатор, но эти дорогостоящие поездки приносили мало пользы. Редкое, разбросанное население едва было в состоянии прокормить себя, войскам же и морским командам Приамурской области даже продовольствие посылалось из Петербурга кругосветным путем и обходилось непомерно дорого. Гражданская администрация не имела средств к оживлению края»47.

Хотя в начале 1860-х гг. идея создания нового генералгубернаторства на Дальнем Востоке России не получила поддержки в правительственных кругах, это не означало, что она полностью исчезла из поля зрения государственных деятелей того времени. Тому свидетельством оживленная дискуссия 1860-х — первой половины 1880-х гг. по поводу реорганизации административно-территориального устройства российского Дальнего Востока. Политический смысл затянувшихся четвертьвековых внутриправительственных дебатов вокруг административного обособления Дальнего Востока в Приамурское генерал-губернаторство заключался в неясности понимания стратегического и геополитического значения дальневосточного региона в имперской политике, ведомственных противоречий в формулировке приоритетов развития региона. Особую позицию занимала высшая местная администрация, стремившаяся отстоять свои территориальные интересы, но вместе с тем выдвигая претензии на собственную трактовку имперских задач в регионе. Создание в 1884 г. Приамурского генералгубернаторства открывало возможности для выхода за рамки централизации управления и установления некоторой административно-правовой автономии. Более осведомленная в нуждах региона местная высшая власть могла бы подойти к вопросам управления комплексно (чего требовал первый приамурский генерал-губернатор Н.А. Корф, предлагая в 1887 г. принять десятилетний план развития региона), преодолеть ведомственную разобщенность путем координации на региональном уровне деятельности отраслевых и территориальных учреждений.

Процесс имперского расширения и сопровождавшего его административного переустройства дальневосточного региона в XIX в. не завершился — в 1903 г. было создано Дальневосточное наместничество с центром в Порт-Артуре. И только неудлная русско-японская война остановила внешнюю экспансию и заставила правительство внимательнее отнестись к внутренней региональной организации власти.

Поиск оптимального управленческого центра региона только начался при Муравьеве-Амурском и Николаевск-на-Амуре через 16 лет, как выразился К.К. Куртеев, был «брошен» ради Владивостока48. Другой дореволюционный исследователь Н.В. Слюнин писал по этому же поводу: «Перенося с места на место свой базис из Охотска в Петропавловск, из Петропавловска в Николаевск, потом во Владивосток и, наконец, в ПортАртур, мы не делали самого существенного, не закрепляли края... Мы все время чего-то искали, не имея прочной оседлости и напоминая местных кочевников»49. Присоединение амурских земель повлекло за собой смещение оси освоения дальневосточных территорий с линии Иркутск — Якутск — Охотск Петропавловск Ново-Архангельск, на линию Иркутск — Чита — Благовещенск — Николаевск — Хабаровск — Владивосток — Порт-Артур. Главный смысл миграции центра политической и административной власти на Дальнем Востоке заключался в переменах политического курса и поиске удобного морского порта, который бы обеспечивал дальнейшую имперскую экспансию. На Дальнем Востоке самодержавие на протяжении XIX столетия использовало весь комплекс имперских идей и технологий, отразивших как общие, так и специфические черты регионального варианта организации имперского пространства:

Идеологическое обоснование имперского расширения на Дальнем Востоке опиралось как на традиционные (историческое право на. дальневосточные земли, право первооткрывателя), так и новые геополитические идеи («естественные границы», континентальный или морской характер империи, колониальный раздел мира). Вместе с тем имперская экспансия оставалась по преимуществу иррациональной, слабо мотивированная экономическими потребностями государства. Сохранялся явный приоритет военнополитических задач.

Последовательное использование имперских окраин как военно-экономической базы для дальнейшего имперского расширения (ОхотскоКамчатский край, Забайкалье). Создание имперских региональных центров, нацеленных на внешнюю военно-политическую экспансию (или защиту от внешней угрозы). Восточные окраины воспринимались как географически обеспеченный тыл империи.

Административные центры не столько экономически «оцентровывают» подведомственную территорию, сколько обеспечивают связь с центром более высокого порядка и являются средоточием военной силы и бюрократии. Правительство на Дальнем Востоке испытывало известные трудности в определении местоположения административных центров, что объяснялось незавершенностью процесса расширения имперской территории, неясностью перспектив экономического развития (земледельческого или промышленного), а также затянувшимися спорами о континентальной или морской направленности правительственной политики в регионе.

Использование «сибирской модели» присоединения новых территорий путем казачьей, «штрафной», регулируемой (принудительной) крестьянской колонизации Приамурского края. Американский миграционный опыт в дальневосточной имперской практике. Известная толерантность в отношении иноэтничного и иноконфессионального населения, при расширительном толковании желаемого «русского» колонизационного элемента в стремлении «сделать край русским».

Импульсивность имперской политики в регионе. Определяющее влияние на организацию регионального административного пространства политических и военных установок, исходящих как из центра, так и определяемых местной властью. Высокая степень зависимости региональной имперской политики от личностного фактора. Разногласия во взглядах на уровень и перспективы развития различных районов Дальнего Востока, на формы региональной управленческой иерархии вели к появлению много-численных проектов административно-территориального переустройства региона, обусловили затяжной характер административных реформ.

6. Высокая степень автономности (скорее допускаемая, чем сознательно формируемая) региональной власти в политической, дипломатической, военной и административной сферах. Использование специфических политических и административных институтов, нацеленных на изучение, присоединение и управление новыми территориями (РАК, Амурская экспедиция). Отсутствие четкого разделения компетенций между центральными и региональными властями, ведомственные противоречия как на центральном, так и на местном уровнях управления.

Упрощенная система организации местного аппарата управления, опирающаяся на единоличный принцип власти главы администрации (генерал-губернатора, губернатора). Симбиоз военно-политических и гражданских хозяйственно-административных функций и, как следствие, доминирование военных в региональном административном аппарате всех уровней управления. Слабые возможности для контроля за бюрократией всех уровней. Низкая степень коммуникативности в принятии и реализации управленческих решений.

Список литературы

1 Автор статьи в 1996-1997 гг. являлся одним из организаторов семинара «Региональные процессы в имперской России», а также совместно с П.И. Савельевым написал программную статью «Актуальные проблемы изучения региональных процессов в имперской России» для сборника «Имперский строй России в региональном измерении (XIX начала XX в.). М, 1997. С. 5-18.

1РГИА. Ф. 1284. Оп. 60. 1882 г. Д. 47. Л. 166.

5 Записки Ф.Ф. Вигеля. М., 1892. Ч. II. С. 196-197.

6. Прутченко С.М. Сибирские окраины. Областные установления, связанные с Сибирским учреждением 1822 г., в строе управления русского государства. Историкоюридические очерки. СПб., 1899. Т. 1. С. 124.

7. О понятии «политика населения» см.: Холквист П. Тотальная мобилизация и политика населения: российская катастрофа (1914-1921) в европейском контексте // Россия и первая мировая война (Материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. С. 84-85.

8. Семенов-Тян-Шанский В.П. О могущественном территориальном владении применительно к России. Очерк по политической географии. Пг., 1915. С. 24.

9. Завалишин Д.И. Кругосветное путешествие фрегата «Крейсер» в 1822-1825 гг. под командою М.П. Лазарева // Древняя и Новая Россия. 1877. Т. III. С. 154.

10. Мясников B.C. Договорными статьями утвердили. Дипломатическая история русскокитайской границы XVII — XX вв. М., 1996. С. 241-242.

11. Цит. по: Рогинский Е.М. Д.И. Завалишин как общественный деятель // Вопросы истории. 1998. №8. С. 139.

12. 15 февраля 1806 г. он писал из Ново-Архангельска директорам РАК об интересе, проявляемом Голландской Ост-Индской компанией к Курилам, что «можно быть уверену, что буде не предускорим мы, то батавцы несомненно будут некогда близкими Камчатке соседями». Предупреждал Н.П. Резанов и о действиях французов. «Жаль будет пропустит Россия нынешнюю и столь выгодную для нее эпоху и даст какой-либо державе водворениям ее в местах сих пресечь пути к выгоднейшей и обширной для нея торговле. Не дай боже, чтоб нас предупредили в них силами и для того нужно не упущая времени, расположить план сей и приступить к нему со всею деятельностью» (Малоизвестный автограф Н.П. Резанова // Краеведческий бюллетень. Южно-Сахалинск, 1994. № 1. С. 122-124).

13. Лессепс Ж.Б. Путешествие по Камчатке и Южной Сибири. СПб., 1801. Ч. 1. С. 84.

14. Российский государственный архив Военно-морского флота (РГА ВМФ). Ф. 166. Оп. 1.Д. 3957.Л. 7.

15. Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири с 1819 по 1822 г. Т. 2. СПб., 1872. С,-67. Чтобы попасть из Иркутска в Охотск, нужно было плыть по Лене до Якутска, а затем далее сухопутным путем по Охотскому тракту, представлявшему собой труднопроходимую караванную тропу, с бродами через многочисленные реки и болота, переходами через горные перевалы. Из Охотска на Камчатку отправлялись летом — морем, а зимой — по северному побережью Охотского моря, через Гижигу. В.М. Головнин вспоминал о своем путешествии зимой 1813-1814 гг., когда он 2 декабря выехал на собаках из Петропавловска и только 11 марта прибыл в Охотск, затем на собаках, оленях и лошадях добирался до Якутска, на исходе апреля приехал в Иркутск, а в Петербург прибыл только 22 июля.

16 Цит. по: Эндаков Д.Н. Русский флот на Тихом океане (XVII — XX вв.). Владивосток, 1989. С. 60.

17. Россия и США: становление отношений. 1765-1815. М., 1980. С. 469.

18. Там же. С. 485.

19. Там же. С. 488.

20 РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 166. Л. 33. 2'Там же. Д. 167. Л. 7-18.

22. «... При общем взгляде на Восточную Сибирь и будущность ее для России должно сказать, — писал он великому князю 20 февраля 1852 г., — что главнейшею заботою и занятием здесь Правительства должно бы быть обеспечение естественных границ Империи — предмет, который, к сожалению, и Сперанским, и до него, и после него оставлен был без всякого внимания: Камчатка, Восточный океан, Охотское море, устье Амура, вся река эта и прилегающая к ней Забайкальская область»(ГАРФ. Ф. 722. Оп. 1. Д. 431. Л. 20).

23. Струве Б. Воспоминания о Сибири // Русский вестник. 1888. № 5. С. 41-42.

24. Барсуков И.П. Граф Н. Н. Муравьев-Амурский. М., 1891. Т. 2. С. 105.

25. Там же. Т. I. С. 323.

26. Куртеев К.К. Экономическая проблема Приамурья. Владивосток, 1921. С. 3.

27. Куртеев К.К. Экономическая роль Владивостока. Ч. I. Владивосток как торговый порт. Владивосток, 1921. С. 21.

28. Шумахер П. Оборона Камчатки и Восточной Сибири против англо-французов в 1854 и 1855 гг. // Русский архив. № 8. С. 397.

29. Цит. по: Струве Б. Воспоминания о Сибири // Русский вестник. 1888. № 6. С. 96.

30. Невельской Г.И. Подвиги русских морских офицеров на крайнем востоке России. 184901855. М., 1947. С. 188.

31. Архиепископ камчатский, курильский и алеутский Иннокентий писал: «Честь России (о других причинах не говорю) не дозволяет бросить Камчатку и прочие приморские места, хотя они слишком дорого стоят казне и никогда не в состоянии будут окупать не только всех издержек и пожертвований казны, но даже и одних только пенсий, производимых служащим там...» (Барсуков И.П. Иннокентий, митрополит

33 Невельской Г.И. Указ, Соч. С. 280.

34 Присоединенная территория, огромная по масштабам (912,3 тыс. вв. верст), имела население менее 20 тыс. человек. Только за 1850-1860 гг. на территорию Амурской и Приморской областей переселилось около 23 тыс. человек (Кабузан В.М. Дальневосточный край в XVII начале XX вв. (1640-1917). Историко-демографический очерк. М, 1985. С. 46, 61).

35. Кропоткин П.А. Записки революционера. М, 1990. С. 173.

36. Барсуков И.П. Иннокентий, митрополит московский и коломенский. По его сочинениям, письмам и рассказам современников. М., 1883. С. 394-395.

37. М.А. Бакунин свидетельствовал, что идея создания Забайкальской области, «как точки отправления и опоры для завоевания Амура», родилась у Муравьева еще в 1849 г. во время поездки на Камчатку (М.А. Бакунин — А.И. Герцену ( 7 ноября 1860 г., Иркутск) // Бакунин М.А. Собрание сочинений и писем. М., 1935. Т. 4. С. 316).

38. Д.И. Завалишин — министру внутренних дел П.А. Валуеву (30 декабря 1861 г., г. Чита) // РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 148. Л. 33.

39. Камчатская область будет восстановлена только в 1909 г.

40. 5 мая 1856 г. Н.Н. Муравьев наставлял М.С. Корсакова: «тебе надобно войти в самые ближайшие сношения с Казакевичем по всем подробностям вверенной ему области и флота, ибо впредь все пойдет уже через тебя и твое Областное Правление; следственно, надо теперь уже определить, чем именно Забайкальская область может снабдить Приморскую, и что в ней развести должно для будущего времени» (Барсуков И.П. Граф Н.Н. Муравьев-Амурский. Т. I. С. 449-450.)

41. РГИА. Ф. 1265. Оп. 7. Д. 239. Л. 9.

42. Там же. Л. 1.

4j См.: Ремнев А.В. Проконсул Сибири Иван Борисович Пестель // Вопросы истории. М, 1997. №2. С. 141-149.

44. Римский-Корсаков В. А. Балтика-Амур. Хабаровск, 1980. С. 206.

45. Невельской Г.И. Указ. Соч. С. 39-40.

46. Болгурцев Б.Н. Русский флот на Дальнем Востоке (1860-1861 гг.). Пекинский договор и Цусимский инцидент. Владивосток, 1996. С. 117. Контр-адмирал И.Ф. Лихачев писал в 1861 г. — «дайте нам свободное нескованное море».

47. Милютин Д.А. Мои старческие воспоминания за 1816-1873 гг. // ОР РГБ. Ф. 169. К. 16. №2. Л. 108.

48 Куртеев К.К. Экономическая роль Владивостока. Ч. I. Владивосток как торговый порт. Владивосток, 1921. С. 21.

49/ Слюнин Н.В. Современное положение нашего Дальнего Востока. СПб., 1908. С. 3.