Реферат: Внутренняя политика Екатерины ІІ

Екатерина II родилась 21/04(02/05)/1729 г. в немецком приморском городе Штеттин, умерла 06(17)/11/1796 г. в Царском селе (г. Пушкин). Урожденная Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская происходила из бедного немецкого княжеского рода.

Е.II была довольно сложной и безусловно незаурядной личностью. С одной стороны она - приятная и любвеобильная женщина, с другой - крупнейший государственный деятель. С раннего детства ею был усвоен житейский урок - хитрить и притворяться.

В 1745 году Екатерина 2 приняла православную веру и была выдана замуж за наследника российского престола, будущего Петра 3. Попав в Россию пятнадцатилетней девушкой, она задала себе еще два урока - овладеть русским языком и обычаями и научиться нравиться. Но при всех способностях приспосабливаться великой княгине приходилось тяжело: имели место нападки со стороны императрицы (Елизаветы Петровны) и пренебрежение со стороны мужа (Петра Федоровича). Самолюбие ее страдало. Тогда Екатерина обратилась к литературе. Обладая недюжинными способностями, волей и трудолюбием, изучила русский язык, много читала, приобрела обширные познания. Она прочитала массу книг: французских просветителей, античных авторов, специальные труды по истории и философии, сочинения русских писателей. В итоге Екатерина усвоила идеи просветителей об общественном благе как высшей цели государственного деятеля, о необходимости воспитания и просвещения подданных, о главенстве законов в обществе.

В 1754 году у Екатерины родился сын (Павел Петрович), будущий наследник русского престола. Но ребенка взяли от матери в апартаменты императрицы.

В декабре 1761 года скончалась императрица Елизавета Петровна. На престол вступил Петр 3.

Екатерина II отличалась огромной работоспособностью, силой воли, целеустремленностью, храбростью, хитростью, лицемерием, неограниченным честолюбием и тщеславием, в общем, всеми чертами, характеризующими “сильную женщину”. Она могла подавлять свои эмоции в угоду развитому рационализму. Ей был присущ особый талант завоевывать общие симпатии.

Екатерина медленно, но верно, продвигалась к русскому престолу, и, в итоге, отняла власть у мужа. Вскоре после воцарения непопулярного среди родового дворянства Петра 3, опираясь на гвардейские полки, свергла его.

Коронована 22 сентября 1762 года. В первые годы царствования Екатерина 2 напряженно искала пути утверждения на троне, проявляя при этом крайнюю осмотрительность. Решая судьбу фаворитов и фавориток, предшествующего царствования Екатерина 2 проявила великодушие и снисходительность. Она остерегалась рубить сплеча. В итоге многие действительно талантливые и полезные государству люди остались на своих прежних должностях. Екатерина любила и умела ценить заслуги людей. Она понимала, что ее похвалы и награды заставят людей еще усерднее трудиться.

В начале царствования Екатерина еще не освоилась с новой для себя ролью и либо продолжала претворять в жизнь политику, намеченную в предшествующее время, либо завершала ее. Отдельные новшества императрицы носили частный характер и не давали оснований относить царствование Екатерины к разряду выдающихся явлений в отечественной истории.

Екатерина не без основания указывала на довольно затруднительные обстоятельства, при которых она начала царствовать. “Финансы были истощены. Армия не получала жалованья за 3 месяца. Торговля находилась в упадке, ибо многие ее отрасли были отданы в монополию. Не было правильной системы в государственном хозяйстве. Военное ведомство было погружено в долги; морское едва держалось, находясь в крайнем пренебрежении. Духовенство было недовольно отнятием у него земель. Правосудие продавалось с торгу, и законами руководствовались только в тех случаях, когда они благоприятствовали лицу сильному”. Императрица, разумеется сгустила краски, но не настолько, чтобы считать ее характеристику положения страны совершенно недостоверной.

Сразу после воцарения Екатерина была заметна кипучая деятельность в государственном организме. При этом во всех отношениях выказывалось личное участие императрицы в решении всевозможных вопросов.

У счастливых народов нет истории: с точки зрения внутренней политики, начиная с 1775 года, русские могли причислять себя к таким счастливым народам. Подавив с громадным усилием Пугачевский бунт, Екатерина почувствовала себя утомленной и разочарованной и всецело отдалась внешним предприятиям: завоеванию Крыма, второй турецкой войне, второму и третьему разделу Польши и борьбе против французской революции. Но до 1775 года она применяла, отчасти поневоле, сою бившую ключом энергию ко всем сторонам внутренней жизни России. Ей пришлось защищать престол от более или менее опасных покушений, против которых ею были приняты меры, доставившие ее имени тоже лишь относительную славу.

Уже в октябре 1762 года был открыт заговор, составленный Петром Хрущевым, его братьями Семеном и Иваном и Петром Гурьевым, чтобы возвратить престол Иоанну Брауншвейгскому, томившегося в темнице с 1741 года. Все они были приговорены к вечной ссылке в Якутскую область. В 1772 году Хрущов принял участие в восстании ссыльных в Сибири, поднятым знаменитым Беньовским. Ему удалось бежать и, после ряда романтических приключений, он через Америку попал в Западную Европу; впоследствии он служил во французской армии в чине капитана.

Этот заговор - действительный или вымышленный, потому что виновность преступников так и не удалось установить на суде, - часто путают с другой историей, случившейся несколько позже и в которой была замешана сама княгиня Дашкова. В 1763 году, во время пребывания Екатерины в Москве по случаю коронационных празднеств, было произведено несколько арестов по обвинению в государственной измене. Но несчастный Иоанн, прозябавший в своей тюрьме, был на этот раз ни при чем. В обществе распространялся слух о желании Екатерины выйти замуж за Григория Орлова, и несколько человек, принимавших самое деятельное участие в возведении Екатерины на престол, с Федором Хитрово во главе, нашли , что это нарушает интересы государства. Они решили воспротивиться намерениям императрицы и, в случае упорства со стороны Екатерины, убить фаворита. Хитрово был выдан одним из своих товарищей, указавших и других его сообщников: Панина, Теплова, Пассека, княгиню Дашкову - всех героев событий 12 июля. Хитрово арестовали, и он подтвердил свое участие в заговоре, считал, что только исполнил свой долг по отношению к родине и к государыне. Княгиня Дашкова объявила на допросе, что ничего не знает о заговоре, но что, если бы что-нибудь и знала, то все равно молчала бы. Она прибавила, что если императрице угодно, что бы она, княгиня Дашкова, сложила голову на плахе, после того как она помогла возложить на голову Екатерины царский венец, - то она готова. Это дело, впрочем, не имело серьезных последствий. Один Хитрово был сослан в свое орловское имение. Кроме того, под барабанный бой на улицах Москвы был прочитан указ, являвшийся, в сущности, повторением указа Елизаветы от 5 июня 1757 года и воспрещавший жителям заниматься предприятиями, которые их не касаются. К этим предприятиям были отнесены все государственные дела. Указ этот был возобновлен и в 1772 году.

Почти в то же время ростовский митрополит Арсений Мацеевич поднял против Екатерины знамя бунта, и поднял его смелее придворных. Отношение императрицы к православному духовенству вызывало в представителях церкви законный ропот, вступив на престол, Екатерина осудила, и притом в самых дерзких выражениях, мероприятия Петра 3,восстановившего против него русское духовенство. Она велела распечатать домовые церкви, закрытые по приказанию императора, распретила представление языческих пьес, усилила цензуру книг; наконец, приостановила секуляризацию монастырских имений. И вдруг все это опять вошло в силу. Екатерина отменила ею только что данные приказания, не находя, по-видимому, нужным защищать интересы духовенства. Часть церковных имений, возвращенных монастырям, была вновь отнята в казну. Духовенству оставалось только молча поникнуть головой, как оно это сделало и при гонениях Петра 3. Но Арсений выступил защитником попранных прав. В своем гневе на государыню он дошел до того, что ввел новые слова в богослужение, в которых предавая анафеме врагов церкви, метил в Екатерину. Его арестовали и предали суду. Говорят, что в присутствии императрицы он вспылил и обратился к Екатерине с такой грозной речью, что она должна была заткнуть себе уши. Он был приговорен к лишению сана и заточению в монастырь, где, по особому приказанию из Петербурга, его заставили исполнять самую тяжелую работу. Но через четыре года, при новой попытке возмущения с его стороны, он должен был сменить монастырь уже на настоящую тюрьму. Его сослали в ревельскую крепость, обрекая, таким образом, на молчание, так как его сторожа не понимали иного языка, кроме как родного - латышского. Кроме того, Арсений был расстрижен, лишен имени и должен был отныне называться крестьянином Андреем Вралем или Бродягиным. Он умер в 1772 году, незадолго до этого за обиженное духовенство поднял голос и купец Смолин. В полном язвительных и бранных слов письме, обращенном к императрице, он открыто обвинял Екатерину в том, что она отнимает имения у духовенства лишь для того, чтобы раздавать их Орловым и другим фаворитам. Он говорил в своем послании: «Ты имеешь каменное сердце, как фараон….Воров повелеваешь за грабительство и обиды народа наказывать нещадно, а ты чего достойна за разорение святых монастырей; на тебя суда сыскать негде!» Екатерина решила доказать исступленному купцу, что он на нее клевещет: она обошлась с ним довольно милостиво. Смолин только пять лет просидел в крепости, после чего, кажется по собственному желанию, ушел в монастырь и скрылся из виду.

После ропшинской драмы смерть Иоанна Антоновича Брауншвейгского наложило новое кровавое пятно на светлое царствование Екатерины. Как мы помним, двухлетний император Иоанн был свергнут Елизаветой в 1741 году. Вначале сосланный с семьею в Холмогоры, он был перевезен впоследствии в Шлиссельбургскую крепость и здесь вырос в одиночестве и во мраке тюрьмы. Ходили слухи, что он слабоумен и заика; но все - таки он царствовал когда-то, и дворцовая революция, лишившая его престола, могла в один прекрасный день опять возвести его на трон. Он оставался угрозой. Его печальный образ беспокоил даже Вольтера, предвидевшего, что философы не нашли бы себе друга в этом императоре. А в 1764 году Иоанн Антонович скончался. Это событие дало повод к разноречивым толкам. Желая оказать услугу своей августейшей покровительнице, Вольтер постарался «замять это дело». Ему помогали в этом и другие, в том числе, сама Екатерина. А «дело» состояло в следующем. Офицер Мирович, несший караульную службу в Шлиссельбургской крепости, склонил на свою сторону часть гарнизона, чтобы освободить «Царя Ивана». Но при Иоанне Антоновиче находилось безотлучно два сторожа, которым было строго наказано - умертвить пленника, но не выпускать его на волю. При поднявшейся тревоге они его и убили. Екатерину обвинили в этой смерти : говорили, что заговор Мировича был ловушкой, устроенной им с согласия императрицы. Мировича, правда, судили, приговорили к смертной казни и казнили, - и он не выдал Екатерину ни одним словом. Но, может быть, его уверили в том, что его спасут в последнюю минуту? Подобные случаи бывали в прежние царствования: при Елизавете несколько сановников, в том числе Остерман, были оправданы, когда их головы уже лежали на плахе.

Через несколько лет Екатерине пришлось пережить уже опасное и грозное восстание, продолжавшееся с 1771 по 1775 год. Во все времена, вплоть до начала 19 столетия, Россия была классической страной самозванцев. С первой половины 17 века, когда пресеклась династия Рюриковичей, самозванцы появляются один за другим через краткие промежутки. В царствование Екатерины они следовали непрерывно. В 1765 году два беглых солдата, сперва Гаврила Кремнев, а потом Евдокимов, называли себя Петром 3. В 1769 году окровавленная тень убитого царя воскресла вновь в лице солдата Мамыкина, тоже беглого. Емельян Пугачев явился, таким образом, продолжателем дела, уже начатого до него другими. На этот раз Екатерине пришлось бороться уже не с темным заговором или ничтожным покушением, которому было легко положить конец несколькими ударами топора или плети. За спиною мрачного самозванца поднялась стихийная буря, грозившая снести не только престол, но и самые основы государства, весь его политический и общественный строй. Это не был уже поединок между узурпаторами, более или менее хорошо подготовленными для защиты или завоевания короны, уже много лет принадлежащей в России тому, кто умел ее взять,- какими являлись все прежние революции. Нет, это была борьба совершенно другого характера, и другого, неисчислимого значения. Это была война между современным государством, которое Екатерина по завету Петра 1 , оставленному потомкам, хотела создать в России, и тем первобытным состоянием, в котором продолжали прозябать массы народа. Между организованным обществом и хаосом, не поддающимся никакой организации, между централизацией власти и центробежной силой, всегда увлекающие за собою самые дикие и вольные племена. Это был крик убогой нищеты многомиллионного народа против роскоши и богатства ничтожной кучки избранников. Это был безотчетный протест национальной совести против панегириков, в которых и философы, и поэты, и Вольтеры, и Державины наперебой друг перед другом воспевали великолепие нового царствования. Ведь если Екатерина действительно прославила свое имя и власть на той высоте, где она парила со свитой сановников и фаворитов в блеске и величии своего царского сана, то зато она не сделала ничего для тех, кто стоял внизу, - для бедного, трудового крестьянства; оно страдало, как и прежде, не принимало никакого участия и ничего не понимало в триумфах и победах, совершавшихся на высоте престола, и только раздражалось при виде сияния, окружавшего царицу и еще отчетливее освещавшего ему всю глубину его черного горя и нищеты. Короткое царствование петра3 разбудило было его надежды и оставило в нем сожаление. Крестьяне смотрели на секуляризацию церковных имений как на первый шаг по пути к уничтожению крепостного права; и действительно, секуляризация и вела туда: бывшие монастырские крестьяне вышли из крепостной зависимости. Екатерина же остановила этот процесс. Петр высказывал полную веротерпимость по отношению к сектантам: стал бы он играть роль жандарма православной церкви! А легенда, как это всегда бывает, преувеличила его заслуги. Его особенно почитали скопцы и считали его святым и мучеником, пострадавшим за их веру: Петр был будто бы убит именно за принадлежность к их секте. Но Екатерина и в этом отношении не последовала примеру мужа, и ее недавняя победа обернулась теперь против нее. Раскол сыграл большую роль в поднявшемся восстании. Все, что имело в России повод к недовольству или стремилось к свободной, беспорядочной жизни, даже мятежные азиатские племена, боровшиеся в окрестностях Казани и под Москвою против русификаторской гегемонии государства,- все это теперь заключило союз против Екатерины и режима, созданного или поддерживаемого ею. Емельян Пугачев послужил только предлогом для того чтобы сразу взбаламутилось море вековых обид и жадных вожделений бесчисленного пролетариата. Еще до его появления среди крестьян поднимались то тут, то там отдельные восстания. В 17687 году в одной Московской губернии было девять случаев убийства крепостными своих помещиков. В следующем году таких убийств было восемь, в числе жертв оказался герой Семилетней войны генерал Леонтьев, взятый в плен в битве при Цоридорфе и женатый на сестре победоносного Румянцева.

Емельян Пугачев был сыном донского казака. Он тоже, как простой солдат, принимал участие в Семилетней войне. Отличился в ней, потом сражался против турок и затем дезертировал. Его поймали, но он опять бежал и начал жизнь бродяги, завершившуюся страшною, кровавою эпопеей. Рассказ о том, что случайное сходство с Петром3 помогало ему играть роль самозванца, теперь опровергнут, и, по-видимому, не имел никаких серьезных оснований. В сохранившихся портретах Пугачева нет ни одной черты, напоминающей Петра: тот походил на кривлявшуюся обезьяну, а Пугачев был типичный русский мужик. Он принял имя покойного императора только потому, что другие поступали так до него. Но, в противоположность другим, он сумел выбрать подходящий момент для общественного переворота. Он не вызвал движения, приготовлявшегося издавна; напротив, скорее это движение овладело им. И Пугачев даже не пытался им руководить. Он только встал во главе его и, ничего не разбирал на своем пути, ринулся вперед, увлеченный бушующими грозными волнами восставшего народа. Шествие это было ужасно: оно покрыло дымящимися, окровавленными развалинами половину громадной России. Но через четыре года дисциплинированная сила одолела силу дикую и неорганизованную. Пугачев был взят в плен помощником Панина, привезен в Москву в деревянной клетке, приговорен к четвертованию и казнен. Но палач отрубил ему голову прежде, чем начал пытку. Екатерина уверяла, что это было сделано по ее приказанию: она хотела показать, что у нее больше гуманности, чем у Людовика 15, четвертовавшего Дамиена. А между тем преступления Пугачева были неизмеримо тяжелее: жертв, погубленных им и его шайкой, было положительно не счесть. И хотя, - пока он не был пойман, - Екатерина и посылала Вольтеру более или менее язвительные остроты по адресу «маркиза Пугачева», но в душе сознавала, какая это была грозная сила, и до трепета боялась его!

Во всей этой истории характерно то, что, между тем, повторяется нередко при аналогичных обстоятельствах: восстав против государства и той его формы, в которую оно вылилось при Екатерине, Пугачев и его товарищи не нашли ничего лучшего, как начать именно с подражания этому самому государству, или, вернее, с рабского и грубого копирования его в мелких внешних подробностях. Женившись на девушке из народа, самозваный император сейчас же окружил ее свитой «придворных дам». Выдрессированные под палкой, они – с бесконечно грубым комизмом - разыгрывали фрейлин, упражнялись в церемонных реверансов и почтительно целовали ручку «императрицы». Чтобы усилить иллюзию своего царского сана, Пугачев назвал приближенных себе разбойников именами первых сановником Екатерины: казак Чика получил фамилию Чернышева с чином генерал-фельдмаршала; другие назвались графом Воронцовым, графом Паниным, графом Орловым и т.д.

Но за эту комедию все заплатили дорогою ценой. Екатерина потеряла в ней последнюю веру в возможность восстановить справедливость в классовых отношениях, а Россия, не считая громадных материальных убытков, потеряла те великие реформы, которые молодая императрица могла бы дать ей, судя поначалу ее гуманного царствования. С тех пор на внутренней политике Екатерины неизгладимый отпечаток этих четырех лет - точно кровавый след от ран, полученных во время смертного боя. В этой войне погибли не только сраженные огнем и мечом. В ней погибли идеи Екатерины, с которыми она вступила на престол и которые были, может быть, самым ценным из всего, что она принесла на служение России.

По сравнению с режимом Петра 3 внутреннюю политику Екатерины, начиная с 1775 года, можно назвать реакционной. Петр упразднил мрачную Тайную канцелярию. Она была позорным наследием веков, которые русские вправе были считать безвозвратными, и Екатерина не посмела восстанавливать ее в ее отвратительной и устаревшей форме. Но она сумела устроить у себя ту же канцелярию в замаскированном виде: ее роль играл Степан Иванович Шешковский. Вокруг таинственной личности этого сподвижника Екатерины сложилась целая легенда, и легенда, неразрывно связанная с именем императрицы. И хотя Шешковского нельзя сравнивать с заплечных дел мастерами, пытавшими жертвы царя Ивана Васильевича, он, без сомнения, бросал темную тень на императрицу, желавшую оправдать свою репутацию друга философов. Шешковский был в ее руках тонким и кровавым орудием полицейского сыска. Он не имел никаких официальных полномочий, никакой определенной организации для своей инквизиторской деятельности. Но он все видел и все знал. Его можно было назвать вездесущим. Он никогда не арестовывал - только приглашал к себе пообедать, но никто не смел уклониться от этого приглашения. После обеда он вступал с гостем в разговор, и глухие стены его уютной квартиры никогда не выдавали тайн этих бесед. Говорят, что в кабинете у него стояло особенное кресло, в которое Шешковский - всегда любезно, но настойчиво - просил гостя садиться. Ручки этого кресла неожиданно смыкались, обхватывали жертву, словно железным кольцом, и кресло опускалось, но так, чтобы голова и плечи гостя оставались в кабинете хозяина. Таким образом, находившиеся внизу агенты Шешковского не знали, с кем имеют дело, и подвергали нижнюю часть тела незнакомца более или менее чувствительному наказанию. Шешковский в это время отворачивался и делал вид, что не замечает маленькой неприятности, случившейся с его гостем. Когда экзекуция заканчивалась, кресло поднималось наверх и Шешковский, повернувшись к собеседнику, с улыбкой продолжал разговор, прерванный на полуслове. Сохранился рассказ, что один из его приглашенных, человек находчивый и большой физической силы, зная о том, что его ожидает, заставил самого Шешковского сесть в роковое кресло, после чего спокойно ушел из кабинета. О том, что произошло дальше, нетрудно догадаться. Шешковский умер в 1794 году, оставив огромное состояние.

В законах, которые Екатерина в 1767 году хотела даровать России, заимствуя их у Монтескье и Беккариа, очевидно, не предвиделась такая форма судебного следствия.

В 1765 году Екатерина писала Даламберу, что вскоре пришлет ему рукопись своего сочинения, о котором хотела знать бы его мнение:

«Вы увидите, как в нем для пользы моего государства я ограбила президента Монтескье, не называя его: но надеюсь, что если он с того света увидит мою работу, то простит мне этот плагиат во имя блага двадцати миллионов людей, которое должно от этого произойти. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на меня. Его книга для меня молитвенник». Но и через два года эта работа не была еще готова, и Екатерина так объясняла великому философу, на суд которого она отдавала свой труд, причину этого замедления: «То, над чем я работаю теперь, как я много раз вам говорила, не похоже на то, что я хотела прежде послать вам я больше половины вычеркнула, разорвала и сожгла, и Бог знает, что станется с остальным».

Только к середине 1767 года творение Екатерины было, наконец доведено до конца и напечатано; это был знаменитый Наказ комиссии, которую императрица решила созвать для составления нового Уложения. Последняя страница этого наказа заключала следующие строки:

«Боже сохрани, чтобы после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ на земле; намерение законов наших было бы не исполнено: несчастье, до которого я дожить не желаю!»

Екатерина придавала Наказу огромное значение. При помощи президента Монтескье она рассчитывала произвести настоящую революцию и положить начало новой эре не только в истории России, но и всех европейских народов. Управляемые новыми законами, созданными ею, русские встали бы во главе цивилизованного мира. Но, указывая на автора «E sprit des lois » как насвоего единственного помощника в создании этого великого дела, Екатерина умалчивала о другом своем сотруднике, таком же анонимном и невольным, как и Монтескье. Весь Наказ разделен на главы и параграфы, заключающие в себе политические или философские формулы, которые должны были руководить будущими законодателями при составлении ими нового Уложения для России. И из этих пятистах двадцати шести параграфов только половина заимствована у Монтескье; все остальные почти дословно списаны из книги Беккариа « О преступлениях и наказаниях».

Мы имели уже случай говорить о ценности этого произведения Екатерины с точки зрения формы. Что касается содержания, оно отвечало общему характеру идей и стремлений русской императрицы в тот период ее жизни. В нем преобладает либерализм, оптимизм и сентиментальность. Екатерина на каждом шагу взывает к чувству, к патриотизму, к человечности, любви к ближнему. Она говорит «о хорошем установлении, которое воспрещало богатым удручать меньшее их стяжение имеющих»; о «любви к человечеству»; как о «средстве укротительном и могущем воздержать множество преступлений». Такие параграфы встречаются очень часто. От одного, стоящего обособленно, веет даже социализмом. Опасность контраста между богатством и нищетой, так часто сталкивающимися в жизни, обрисована в нем красками, которые удовлетворяли бы самых крайних последователей социалистического учения. Вообще, о равенстве и свободе в Наказе упоминается нередко, так же как и о собственном праве в его столкновениях с правом государственным. Противоположение законов и нравов, преступлений политических и преступлений против нравственности, разница между арестом и заключением в тюрьме доказаны с глубиной, блеском и оригинальностью, свойственными идеям Монтескье и Баккариа. Пытки и квалифицированные казни были заклеймены, как они того и заслуживали. Параграфы 209 и 210 осуждают даже смертную казнь вообще, допуская их лишь в случае государственной необходимости. Тут никакие философы и законоведы не могли бы помешать императрице защитить свой престол от Петров 3 и Иоаннов 6, подлинных или самозваных. Но зато параграф 520 содержит благородные слова, заключающие в себе сущность либеральной политики: «Ласкатели……по вся всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако мы ж думаем за славу себе вменяем сказать, что мы сотворены для нашего народа». Но значило ли это, что Екатерина осуждала абсолютизм? Нисколько. Опираясь на того же Монтескье, Екатерина находила, что он считает лучшей формой правления самодержавия и стоит также за сословные преимущества, особенно за привилегии дворянства., как отнеслась Екатерина к третьему сословию? Она дает в Наказе довольно туманное определение. Что же касается крестьян, то она почти вовсе не упоминает о них. Может быть, она боялась откровенно высказаться по этому поводу и, чтобы как-нибудь выйти из затруднения, умолчала о крепостном праве? Это возможно, но, во всяком случае, она едва коснулась его, и притом в очень неопределенных выражениях, которые не могли послужить основанием для новых законов. Мимоходом ею было выражено убеждение, что людей можно обращать в рабство только при крайней необходимости, и сто крепостных следует защищать от злоупотреблений помещичьей власти. Это была теория просвещенного рабства , поставленная в противовес учению о просвещенном деспотизме. И действительно, параграф 260, открыто высказывается против крепостного права.

На теоретическом либерализме Екатерины уже в 1767 году начинают сказываться столкновения ее с действительностью, и стой общественной и политической средою, в которой вращалась императрица. Весь текст Наказа в том виде, как он был напечатан в 1767 году и дошел до нас , имеет вид мировой сделки между собственными идеями Екатерины и посторонними влияниями, заставившими ее много раз переделывать свой труд, что затянуло его на целые два года. Прежде чем послать Наказ Даламберу, Екатерина отдала его на суд нескольким своим приближенным, желая услышать голос русских людей наряду с мнением французского философа. Из докладных записок, написанных по поводу этого законодательного труда, сохранились только заметки: писателя Сумарокова и чиновника Баскакова. Их замечания невольно должны были остановить Екатерину на том пути, куда влекли ее друзья с Запада. Екатерина писала Даламберу, что ее работа уже не походила в 1767 году на то, чем была два года назад. До нас дошло несколько отрывков этой первоначальной рукописи. Читая их, невольно жалеешь, что они пропали для России бесследно. Относительно жгучего вопроса о крепостной зависимости мы читаем в них, например, такие строки: «Великое злоупотребление есть, когда оно(холопство) в одно время и личное и существенное. Всякий человек должен иметь пищу и одежду по своему состоянию, и сие надлежит определить законом. Законы должны и о том иметь попечение, чтоб рабы и в старостях и в болезнях были не оставлены…Когда закон дозволяет господину наказывать своего раба жестоким образом, то сие право должен он употреблять как судья, а не господин…Законы могут учредить нечто полезное для своих рабов имущества и привесть их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу».

Найденные опасными, все эти места были вычеркнуты в окончательной редакции Наказа. Но здесь нужно заметить, что , черпая материал для своей работы у Монтескье и Беккариа, Екатерина заимствовала у них скорее отдельные мысли и статьи, нежели общий дух их учения. Можно сказать, что она смотрела на них с точки зрения философии Вольтера и в то же время сквозь призму практических соображений старых русских консерваторов. Этим и объясняется разнохарактерность ее работы, хотя мысль ее высказана практически везде довольно ясно.

В общем, Наказ был проникнут учением Вольтера об абсолютизме. Та же теория наложила свой отпечаток и на работу комиссии, которая должна была привести в исполнение намерения императрицы.

Да и сама идея Наказа, данная законодателям как готовая канва, выработанная иностранными мастерами, по которой они не имели права вышивать свободно русских узоров, - потому что никто не спрашивал их о русских правах, обычаях и традициях, - желание заменить коллективную волю представителей России индивидуальной воли императрицы - идея чисто вольтерьянская. Поэтому Фернейский патриарх и не придавал никакого значения трудам законодательной комиссии Екатерины. Единственное, что интересовало его в них, это возможность найти здесь подтверждение своим взглядам на веротерпимость. Екатерина писала ему, что в комиссии придется работать представителям различных религий - и христианской, и магометанской, и даже языческой. Воображение Вольтера разыгралось в этом направлении, и ему казалось, что Москва становится центром цивилизации и культуры: ему хотелось бы перенести туда парижскую Сорбонну. Но в отношении законодательства он находил, что Екатерина одна справится с ним лучше, нежели все выборные, взятые вместе.

На первых порах Екатерина относилась к своей комиссии очень серьезно. Мысль о созыве законодательного собрания не была новой. Еще в 1648 году новое Уложение, составленное по приказанию царя Алексея Михайловича, было прочитано и обсуждено в Земском соборе. В 1720 году опять была собрана кодификационная комиссия, в состав которой Петр 1 пригласил даже иностранцев, но работы ее ни к чему не привели. В последние годы великого царя оригинальный мыслитель, достойный звания русского Монтескье, Иван Посошков, совмещавший в себе философа и бесхитростного мужика, говорил о необходимости собрания, в которое вошли бы представители всех общественных классов для составления законов. Вопрос о таком собрании поднимался и в царствования Екатерины 1, Петра 2 и Елизаветы. Но, вопреки обычному порядку вещей - уже одно это характеризует культурный уровень России той эпохи, - все эти попытки встретили сопротивление со стороны самого же народа. Масса населения не хотела придти на помощь государству в работе, предоставляемую до тех пор только правительству. Но Екатерина 2 решила сломить эту косность. Манифест о созвании законодательной комиссии, изданный ею 14 декабря 1766 года, был на этот раз быстро приведен в исполнение. Почти все избирательные округа прислали своих депутатов. Только Малороссия воспользовалась случаем проявить сепаратистские тенденции и уклонялась от выборов. Избирательным собраниям было дано шесть дней для редактирования наказов, и, несмотря на этот короткий срок, работа была выполнена довольно хорошо. Издавна дарованное населению право челобитных подготовило умы в этом направлении. Ведь у всех было столько причин жаловаться! В общем, было составлено около полутора тысяч наказов, из которых две трети принадлежало крестьянам - не крепостным, разумеется, а малороссам и казенным крестьянам; крепостные же, т.е. большинство, не имели голоса. Из этих наказов лишь немногие были написаны в тоне, оправдывавшем воззрение Вольтера на законодательную комиссию, - это были главным образом наказы дворянства. Муромские дворяне, например, заявили, что им не о чем просить и решительно не на сто жаловаться, но остальные знали, что им нужно, и работы для законодателей было подготовлено очень много.

К несчастью, Екатерина упустила из виду, что надо эту работу организовать заранее. Она вспомнила об этом только в апреле 1768 года, т.е. через девять месяцев после открытия комиссии, состоявшегося 31 июля 1767 года. И правила, изданные ею задним числом, уже не могли помочь делу. Вся работа по составлению проекта нового Уложения перешла в руки подкомиссий (всего их было девятнадцать) и дальше этих подкомиссий не пошла. Что касается самого собрания, то его можно было назвать просто кабинетом для чтения. В нем прочли сперва Наказ, написанный Екатериной, и пролили слезы умиления над его заключительными словами. Правда императрица присутствовала при этом в зале. Затем стали читать наказы. Вопреки ожиданиям, заседания были чрезвычайного мирными. Но зато и прений в прямом смысле этого слова, не было вовсе. Члены собрания высказывали иногда свои замечания по поводу прочитанного, но всегда в виде коллективных записок от целой группы депутатов. Эти записки обыкновенно опаздывали – собрание читало уже другой наказ и утрачивало интерес к предыдущему.

Была, впрочем, основная причина, мешавшая комиссии выполнять свое назначение: большинство ее чинов не имели представления о том, для чего они созваны, и так и не поняли этого до конца. Первые шесть заседаний были посвящены тому, как отблагодарить императрицу за оказанную ею милость народу. Григорий Орлов предложил назвать ее «Великой, Премудрой и Матерью отечества». Екатерина резко осудила эти дебаты. «Я им велела делать рассмотрение законов, - написала она своему маршалу (председателю собрания) Бибикову, - а они делают анатомию моим качествам». Она наотрез отказалась от поднесенного ей титула. Но это не послужило для депутатов уроком. Работа комиссии никак не могла наладиться. Во время прений о правах купечества Лев Нарышкин попросил слова, чтобы прочесть заметку о гигиене. Права купечества сейчас же были забыты, и они больше не вспоминали о правах купечества. Обсуждение другого важного вопроса было прервано одним из членов комиссии, пожелавшим сообщить присутствующим о прекрасном средстве против обмораживания.

Так шла работа законодательного собрания сперва в Москве, а с 1768 года – в Петербурге. Екатерина постепенно разочаровывалась в своей комиссии и, в конце концов, начала открыто ею тяготиться. Она понимала, что заседания ее не привели ни к чему, да и в будущем вряд ли приведут к чему либо. А может быть, императрица уже начинала поддаваться влияниям, и прежде враждебным к ее затее, а теперь, при очевидной бесплодности законодательной работы комиссии, еще громче возвысившим голос? Впрочем, по самому складу своего подвижного ума, Екатерина долго не могла интересоваться одним предметом. Тут же, кстати, была объявлена Турецкая война. И, воспользовавшись этим, маршал Бибиков возвестил 18 декабря 1768 года членам собрания, что ввиду необходимости для большинства из них стать в ряды армии, заседания комиссии, по приказу ее императорского величества, закрываются. Один из депутатов имел наивность спросить, будут ли они возобновлены после заключения мира. Бибиков ответил утвердительно; но в эту минуту, по словам одного современника, в императорской ложе с шумом опрокинулось кресло, раздались шелест шелкового платья и быстрые и гневные шаги удалявшейся императрицы: это был ответ Екатерины.

И действительно, вопрос о новой сессии законодательной комиссии никогда больше не поднимался… Впоследствии Екатерина пыталась было повернуть общественное мнение в пользу своей незадачливой комиссии 1767 года: она написала Гримму 20 лет спустя:

«Мое собрание депутатов было потому так неудачно, что я им сказала: «Вот вам мои взгляды, а вы скажите мне свои жалобы: где башмак жмет вам ногу? Постараемся помочь делу; у меня нет никакой системы, я хочу только общего блага: оно составляет мое собственное. Будем же работать; составляйте проекты, следите за тем, как они продвигаются вперед». И они стали просматривать, собирать материалы, говорить, мечтать, спорить, а ваша покорная слуга слушала их, глубоко равнодушная к тому, что не вело к общественной пользе и благу».

Но на каких основаниях Екатерина считала законодательную комиссию, не сумевшую дать ни одного закона, удачной, сказать довольно трудно. Фридрих 2, конечно, расточал по поводу ее Наказа похвалы, а Берлинская академия призвала даже августейшую законодательницу в свое лоно. В Париже адвокат Блонд написал в 1771 году памфлет против Мопу, озаглавленный «Парламент, поддерживаемый русской императрицей» и состоявший из цитат, взятых из Наказа. Но, в общем, Европа отнеслась к комиссии для составления Уложения очень холодно. Послы иностранных держав, находившихся в Петербурге, оценили труды ее по заслугам. Англичанин Генри Ширлей называл их «простой шуткой». Но Наказ Екатерины все таки имел успех, хотя и совершенно неожиданный- издание его было запрещено во Франции.

В течение следующих восьми лет турецкая война, раздел Польши и борьба с Пугачевым отвлекли Екатерину от дальнейшей деятельности на пути, куда ее «счастливая звезда», очевидно, не хотела за нею следовать. Наступили годы торжествующего произвола - слово было предоставлено пушкам, грозным приказам и кнуту. В сентябре 1773 года петербургский генерал-полицмейстер Чичерин, жестоко высек нескольких человек и в их числе – слуг высокопоставленных лиц. Вице-канцлер князь Голицин принес на него жалобу Екатерине за своих лакеев. «Я не делаю никакой разницы между моими подданными; почему же вы хотите, чтобы Чичерин ее делал?» - ответила ему Екатерина. Это была ее новая манера понимать равенство.

Околот 1777 года во внешней политике России наступило временное затишье, и Катерина опять вернулась к мысли о внутреннем переустройстве своего государства; но прежнего увлечения у нее уже не было.

«Моя легисломания идет у меня с грехом пополам, - писала она Гримму. – Иногда я вспоминаю прежние взгляды, но у меня нет больше общего плана преобразования, где все приходилось так хорошо и так чудесно укладывалось одно концом вверх, другое концом вниз- в одну рамку…Не знаю, в чем тут вина: в самом деле или в моей голове, но я подвигаюсь вперед медленно; это у меня какая то изнурительная продолжительная лихорадка, без порыва….»

По письмам Екатерины, относящимся к этому времени, видно, что она уже успела отказаться от многих заблуждений прошлых лет; она проникла в суть вещей и поняла, как должно вырабатываться законодательство страны. Посылая ей свое сочинение «Цена справедливости и гуманности», Вольтер думал, что оно послужит основанием для русского Уложения о наказаниях и что за какие – нибудь сто луидоров любой чиновник может составить по нему новый свод законов для России. Нет, не так это делается, писала Екатерина по этому поводу своему поверенному Гримму…. «Надо черпать в сердце, в опыте, в законах и нравах народа, а не в кошельке».

В 1779 году она приступила к изучению датских законов, «чтобы узнать, почему в этой стране, по словам Тристама Шанди, все люди благоразумны; как ни ломай себе голову, ни к чему в них не придерешься». Но законы Дании далеко не привели ее в восторг; она чувствовала, что у нее «засыхает от них мозг». «Все здесь предвидено; следовательно, никто сам не мыслит и все действуют как бараны. Хорошо образцовое произведение искусства! Я предпочла бы бросить в огонь все, что, по вашему выражению, я перевернула вверх дном, нежели создавать прекрасные законы, которые порождают отвратительную породу пошлых и глупых баранов».

Все относящееся к области законоведения интересовало Екатерину до конца ее жизни, а сама она законодательствовала постоянно, но «урывками». Так, в 1787 году, во время пребывания в Киеве, она издала закон против дуэлей, к которому был присоединен целый ряд высоконравственных сентенций в духе «Подражания Христу». Но к этому общему делу преобразования России, о котором она мечтала прежде и начало которому хотела положить в 1767 году, она уже не возвращалась. Наряду с другими побочными причинами на это была одна основная:дело преобразования следовало начать с начала, т.е. с уничтожения крепостного права, а это казалось ей теперь невозможным.

К чести Екатерины нужно все - таки признать, что этот капитальный вопрос дольше и больше других занимал ее. Еще в бытность свою великой княгиней она составляла проекты, - правда мало приемлемые к делу, - освобождения крестьян от крепостной зависимости. Она вычитала где то фантастическую историю одновременного освобождения рабов в Германии, Франции, Испании и других странах, совершившегося будто бы по предписанию церковного собора, и задалась наивно вопросом: может ли собрание русского духовенства привести в России к такому же благотворному результату? Достигнув власти, она положила начало великой реформе, преобразовав положение монастырских крестьян, приписанных к церковным имениям, отошедшим в казну: они должны были выплачивать небольшую подать, а все, что заработали бы сверх того, становилось их собственностью; за известную сумму они могли даже совсем откупиться на волю и получить свободу ценою своего труда. Это была, безусловно, прекрасная идея. Но осуществление ее встретило немало препятствий: монахи, лишенные имущества, превращались в нищих. По расчетам маркиза де Боссе, они имели теперь не больше восьми рублей на человека в год; им приходилось побираться по дорогам, и упадок православного духовенства, больное место современной России, бесспорно, мог явиться результатом екатерининской реформы. Но зато около миллиона крестьян вышло на волю, или почти на волю. Это было уже недурным началом. Екатерина рассчитывала, что следующий шаг будет сделан уже ее законодательной комиссией. Но здесь ее ждало разочарование. Самый ее Наказ подвергся большому сокращению в отношении крестьянского вопроса. Масса крепостного крестьянства не имела даже своих представителей в собрании, и если в комиссии поднимали вопрос о крепостном праве, то лишь для того, чтобы решить, кто может им пользоваться. Все хотели иметь своих крепостных: и купцы, и духовенство, и даже казаки, стремившиеся завоевать свои былые привилегии. Это настроение законодательного собрания, высказывавшегося с такою открытою враждебностью к гуманитарным мечтам Екатерины, сильно раздражало ее. Сохранились любопытные записки, написанные по этому поводу ею собственноручно:

«Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек; но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет… Все, что следует о рабе, есть следствие сего благоугодного положения и совершено для скотины скотиною и сделано».

Но члены комиссии не читали этих заметок, а если бы и прочли их, то все равно не изменили бы своих понятий и чувств. Екатерина со всех сторон встречала сопротивление, и ей становилось не под силу с ним бороться. Еще в 1766 году она предложила Вольному-экономическому обществу, основанную и находившимся под ее покровительством, премию за решение вопроса, какое право имеет землепашец на ту землю, которую обрабатывает в поте лица. Было прислано сто двадцать ответов на русском, французском, немецком и латинском языках, премия в тысячу червонцев была присуждена Беарде де Лабеи, члену Дижонской академии. Но тринадцатью голосами против трех Вольное-экономическое общество не разрешило его труд к печатанию.

В конце концов, Екатерина пришла к заключению, что освобождение крестьян - вопрос пока неразрешимый, но зато очень опасный. Пугачевский бунт еще более укрепил ее в этом мнении. В одной из бесед с директором таможен В. Далем она высказала даже мысль. Что, поднимая вопрос о крестьянах, можно вызвать в России революцию, подобную американской. Очевидно, она имела очень неясное представление о том, что совершалось по ту сторону океана. В 1775 году она написала генерал-прокурору князю Вяземскому о необходимости сделать что-нибудь для облегчения участи крепостных, «ибо если мы не согласимся на уменьшение жестокости и умерение к человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно». Граф Блудов уверял, что видел в 1784 году в руках императрицы проект указа, по которому дети крепостных, родившиеся после 1785 года, стали бы свободны. Но этот указ никогда не был обнародован. В бумагах императрицы нашли, правда, после ее смерти проект: о положении свободных крестьян, т.е. тех девятисот тысяч крепостных, которые были освобождены секуляризацией церковных имений. Этот документ был напечатан в двадцатом томе Сборника Императорского русского исторического общества. По массе поправок, которыми пестрит его текст, видно, что Екатерина долго над ним работала. Пришла она к довольно странному и, безусловно неудачному намерению: она хотела применить формы городского управления к совершенно неподходящим условиям сельской жизни, но и этот план остался без всякого употребления.

Было еще несколько причин, по которым Екатерина ничего не могла сделать для крестьянства. Ее возвели в 1762 году на престол дворяне - или , во всяком случае, представители привилегированных сословий, но не народ. И для императрицы отсюда вытекало обязательство опираться на этот высший класс и считаться, прежде всего, с ним.

Впрочем, и до воцарения Екатерина, не смотря на весь свой «философский ум» и либерализм, тяготела к аристократии. Это хорошо видно по ее «Запискам». Со временем старинные роды Нарышкиных, Салтыковых и Галициных были заменены ею новой знатью, где блистали имена Орловых и Потемкина. Но это была просто замена одних людей другими, а аристократический принцип остался тем же. С другой стороны, она жила в эпоху, когда даже такой свободолюбивый мыслитель, как Дидро, мог, рассмотрев вместе с княгиней Дашковой вопрос о крепостном праве, придти к заключению, что коренная реформа в этом направлении была бы для России преждевременной: доводы княгини сразу поколебали убеждения, сложившиеся в уме философа еще двадцать лет назад. Те же мысли Дидро высказывал, вероятно, и впоследствии, в своих беседах с императрицей. А десять лет спустя граф Сегюр, наблюдавший русских крестьян сквозь раззолоченные дверцы придворной кареты, высказал оптимистическое мнение, что судьба их не оставляет желать ничего лучшего. В конце концов, сама Екатерина уверовала в это. В примечаниях книги Радищева императрица старалась кому то доказать, что ни в одной стране крестьяне не видят такого прекрасного отношения к себе, как в России, и что нет более кротких и гуманных господ, нежели русские дворяне! Она говорила об этом как о чем то неоспоримом. Но чтобы убедиться в несправедливости ее суждений, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на историю крестьянства в России – историю, напоминающую длинную летопись мучительства. Как на пример гуманного обращения русских сановников со своими крепостными, граф Сегюр указывает в Записках на какую- то графиню Салтыкову. Но он выбрал чрезвычайно неудачное имя. Другая Салтыкова, Дарья, возбудила большие толки в первые годы царствования Екатерины своим процессом, ставшим знаменитым. Ее обвиняли в убийстве ста тридцати восьми крепостных обоего пола, которых она замучила утонченными пытками. Судебное следствие установило насильственную смерть семидесяти пяти жертв, в том числе двенадцатилетний девочки; остальные остались под подозрением. И, несмотря на то, что народная совесть взывала к отмщению,- воспоминания о страшной Салтычихе до сих пор живет в народе,- Екатерина не решилась осудить по заслугам женщину-зверя. Более или менее невольные ее соучастники - священник, хоронивший ее жертвы, и лакеи, засекавшие их, - были биты кнутом на одной из площадей Москвы; но саму Салтыкову приговорили лишь к пожизненному, правда, тяжкому заключению. Впрочем, и на это надо было смотреть как на известный прогресс: в царствование Елизаветы и Петра 3 такие же преступления, совершавшиеся на глазах у всех, оставались совершенно безнаказанными. И крестьяне, жаловавшиеся на своих помещиков, добивались лишь того, что их, как доносчиков, присуждали к плетям.

Положим, дело Салтычихи было исключительное; но нравы дворян и в массе оставались очень жестоки. Право помещиков подвергать своих крепостных к телесному наказанию ни в чем не ограничивалось законом, кроме того, они могли ссылать их в Сибирь. Это был удобный способ заселять безлюдные пустыни далекого края, и Екатерина еще дополнила это право, дозволив дворянам приговаривать крестьян не только к ссылке, но и к каторжным работам. К факту же убийства крепостных владельцами юстиция Екатерины относилась довольно разнообразно. В 1762 году Сенат присудил к ссылке помещика, засекшего крестьянина до смерти. Но в 1761 году за такое же преступление было назначено только церковное покаяние. Сохранился характерный документ: список наказаний, которым подвергались за1751 год и следующие годы крепостные графа П. Румянцева. Читать его тяжко - это какой - то уродливый и кровавый бред. Горничную, вошедшую в спальню господ, пока они еще спали, и разбудившую их, высекли за это «нещадно» и присудили к лишению имени : все ее должны были называть ее позорной кличкой под страхом пяти тысяч ударов розгами. Впрочем, это нельзя назвать высшей мерой наказания. В имении графа Румянцева применялось своеобразное уложение о наказаниях, присуждавшее и к более тяжелым карам. Но, с дугой стороны, в нем предусматривалось также и то, что эти наказания не влекли за собой убытка владельцу, лишая его на продолжительное время услуг избитого раба.

Румянцевское «уложение о наказаниях» сохранило свою силу и в царствование Екатерины. Повсеместно в России происходило то же. Среди бесчисленных и противоречивых законодательных опытов Екатерины было только два акта, относящихся к положению крепостных, но оба законов ложились новым бременем на крестьянскую массу. Во-первых, запретив подавать челобитные непосредственно на свое имя, Екатерина отняла у крестьян последнее пристанище, - правда, не очень надежное, - где они могли найти спасение от отвратительных злоупотреблений господ. Теперь жалобников отправляли назад к помещикам, т.е. к их же палачам; кроме того, за жалобы их подвергали наказанию кнутом. В 1765 году указ Сената заменил кнут плетьми и каторжным работам. Французский художник Велли, которому было поручено написать портрет императрицы, чуть было не испытал на себе в 1779 году этот новый закон, подав во время одного из сеансов какое-то прошение Екатерине. Потребовалось дипломатическое вмешательство, чтобы спасти несчастного француза от беды. Что же касается крепостного права, то царствование Екатерины ознаменовалось лишь тем, что она ввела общее для всей России положение о крестьянах и в тех губерниях, которые принадлежали когда- то Польше, и таким образом свободных крестьян превратила в рабов.

Сохранился рассказ, будто Дидро, беседуя с Екатериной, с брезгливостью говорил ей о нечистоплотности мужиков, которых ему довелось видеть в окрестностях Петербурга; императрица ответила ему на это: «К чему они будут заботиться о теле, которое им не принадлежит?» Эта история ярко освещает то положение вещей, с которыми должны были в конце концов примириться гуманные мечты Екатерины.

В «С. петербургских ведомостях» за 1798 год рядом с предложением купить голштинского жеребца напечатано объявление о продаже нескольких экземпляров «Наказа комиссии о составлении проекта нового Уложения», сохранившихся в академической типографии, а еще ниже следующие строки:

«Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть, гладить и кушанье готовить, продается за излишеством (следует адрес)….там же продажные легкие подержанные дрожки».

Или: «Продается за сходную цену семья людей: муж искусный портной, жена повариха; при них дочь 15 лет. Хорошая швея, и двое детей, 8 и 3 лет.

Это итог того, что Екатерина как законодательница, завещала своему преемнику.

Но как ни недостаточно, неполно и непоследовательно было сделано ею в этой области, царствование ее все же нужно считать эпохой в истории национального развития России. Своими указами, грамотами и всевозможными инструкциями, которые нагромождались одна на другую и издавались всегда как то случайно и урывками, - этими странными разнохарактерными актами, где вопросы гражданского и уголовного права, административного управления и судопроизводства смешивались все вместе, в одну кучу, Екатерина, несмотря на отсутствие «творческого ума», как она сама признавалась, сумела создать форму, в которую вылилась вся общественная и экономическая жизнь России и которая оказалось долговечной: русское государство пребывало в ней очень долго, вплоть до царствования Александра 2. И, в общем, в особенности, если сравнивать с тем, что было до Екатерины, ее законодательная деятельность является несомненным шагом вперед.

Что касается судебных реформ Екатерины, то многие из них тоже были необоснованны, бесплодны и случайны,,,,,,,,,, но другие пережили ее царствование и, бесспорно хранят отпечаток ее смелого и предприимчивого ума. Избирательный принцип, введенный в состав всех видов суда, право тяжущихся быть судимыми лишь равными себе по званию - эти нововведения Екатерины, вызывавшие в свое время большие споры, да и действительно очень спорные по существу, оставались в силе почти целое столетие, исчезнув лишь при учреждении суда присяжных в царствование императора Александра 2.

Екатерина приложила много усилий к тому, чтобы ускорить безнадежно медлительное судопроизводство. В 1769 году московский купец Попов, измученный бесконечной судебной волокитой, воскликнул в отчаянии во время заседания суда: «Нет правосудия в государыне!» когда Екатерине доложили об этом, она велела вычеркнуть дерзкие слова Попова, занесенные в протокол, но при этом приказала, чтобы дело его было окончено в кратчайший срок, «дабы он видел, что есть правосудие».

Старания императрицы были, бесспорно, похвальны, но, к сожалению приносили мало пользы. Административная машина России была слишком громадна, чтобы рука одного человека, даже такая энергичная, как рука Екатерины, могла ускорить ход ее тяжелых колес. Французские судохозяева, которые потерпели убытки при первой турецкой войне и которым русское правительство обязалось возместить их, еще и в 1785 году не могли добиться в Петербурге причитающихся им денег. Граф Сегюр, взявшийся хлопотать за них, писал, сто он мог сделать для них только то, что прежде их дело откладывали с недели на неделю, а теперь откладывают изо дня в день. Он прибавлял: «Что касается лиц, имеющих здесь частные долги, то я, конечно, готов служить им, чем могу, но заранее обещаю им полный неуспех. И английский посланник, и я, мы оба печальным опытом пришли к убеждению, что здесь невозможно получить деньги по самому бесспорному обязательству, если должник не захочет платить. Законы против должника, но подкупность судей, бездеятельность судов, общие обычаи и примеры стоят за него. Императрица рассматривает в настоящее время дело господина Прори из Лиона, а должник во всеуслышание говорит, что если и возможно решить процесс не в его пользу, то совершенно невозможно заставить его заплатить. Эта непостижимая небрежность в исполнении указов, имеющих отношение к долгам, объясняется повальным разорением состоятельных людей этой страны: у них у всех расстроены дела, и они защищают мошенничество русских купцов, которые зато их поддерживают».

Своим правом верховного судьи Екатерина пользовалась нередко, чаще всего чтобы смягчить крайнюю жестокость судебных приговоров того времени. Она любила хвалиться, что за все царствование не подписала ни одного смертного приговора. Это не помешало ей, впрочем, отправить на эшафот Пугачева, а до него - Мировича. Но в этих случаях Екатерина прибегала к особой уловке: находя, что государственные преступления их обоих были прямым посягательством лично на нее, она отказалась от своей прерогативы верховного судьи для того, чтобы не быть, - как она говорила, - и судьей и заинтересованной стороной в одно время. Но, в общем, она всегда старалась заменять ссылкой смертную казнь и даже розги и кнут. Впрочем, случалось, что она допускала наказание кнутом, и иногда не в виде кары, но просто как средство понуждения, чтобы вырвать у преступника признание. Кнут - это бич, заканчивающийся ремнем, кожа которого изготавливалась особым способом и совмещала гибкость резины с твердостью стального острия. В руках опытного палача, широко замахивавшегося рукою, чтобы ударить с большей силой, этот ремень рассекал тело, и каждый удар оставлял глубокую рану, проникавшую до кости сто ударов считалось максимумом, дальше которого сопротивляемость, т.е. жизнь осужденного даже одаренного исключительной силой, не могла держаться. Но обыкновенно после десяти-пятнадцати ударов несчастный терял сознание, а палач продолжал. Мастерство палача, которого так и называли – заплечных дел мастером, состояло в том, чтобы кровавые рубцы на спине жертвы, не оставляли ни дюйма здорового тела. Прежде чем ударить, палач кричал: «Поберегись!» - и это звучало отвратительной иронией. В застенке, где производились дознание и пытка, наказание кнутом соединялось с дыбой: осужденного били, предварительно вздернув на воздух, причем он висел на руках, связанных за спиною, что вызывало неизбежный вывих сочленений и нетерпимую боль.

Мы знаем, что Екатерина была горячей противницей пытки. Однако, во время процессов о поджогах, тянувшегося с 1765 по 1774 год, обвиняемых пытали три раза.

Существует предание о том, как Екатерина рассудила одно дело, которое можно было назвать сенсационной, романтической драмою оно было чрезвычайно сложным. Молодая крестьянка, дочь богатых родителей, полюбила бедного парня. Застигнутая отцом врасплох, она поспешила спрятать любовника по перину их общей семейной постели. В то время даже зажиточные крестьяне спали - и дети, и родители-все вместе, вповалку, на одной постели. Отец лег спать и задушил несчастного. В эту минуту неожиданно пришел сосед. Ему рассказали, в чем дело; он взялся скрыть труп и выкинул его в море. Но за это он потребовал, чтобы девушка ему отдалась. У нее родился ребенок, он утопил и его. Потом он стал нуждаться в деньгах; чтобы достать их ему, она обкрадывала отца. Наконец, он заставил ее пойти с ним в кабак, чтоб потешиться перед всеми ее позором. Она пошла, но, выйдя оттуда, подожгла трактир, который сгорел со всеми гостями. Ее арестовали. Она обвинялась в воровстве, детоубийстве и поджигательстве. Суд признал ее виновной. Но Екатерина ее помиловала. Она ограничила ее наказание церковным покаянием.

Но наиболее энергичной и до известной степени плодотворной была деятельность Екатерины в административной области, здесь Екатерина входила положительно во все. Она даже оставила обширный труд об учреждении новых фабрик. Но при этом в 1783 году занялась реформой костюмов придворных дам и кавалеров, желая сделать их менее дорогими; и эта мера не отвечала интересам владельцев мануфактур. Если верить рассказу графа Головкина в его Записках, Елизавета запрещала красавице Нарышкиной носить фижмы, чтобы стройность и грация ее стана не затмевали красоту самой императрицы. По менее личным побуждениям Екатерина тоже прибегала иногда к законам против роскоши, и великая княгиня Мария Феодоровна, вернувшись из Парижа, вынуждена была отослать, не распаковывая, все те чудеса, которые приобрела себе у знаменитой мадемуазель Бертэн. В - общем, несмотря на всю энергию и благие намерения Екатерины, ее деятельность по внутреннему управлению Россией носила такой же непоследовательный, отрывочный характер, с тем же непониманием сущности явлений и своеволием.

«В этой стране учреждают слишком много за раз, - писал граф Сегюр в 1787 году, - и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть глобальных начинаний. В одно и то же время хотят создать третье сословие, развить иностранную торговлю, открыть всевозможные фабрики, расширить земледелие, выпустить новые ассигнации, поднять цену бумаг, основать города, заселить пустыни, покрыть Черное море новым флотом, завоевать соседнюю страну, поработить другую и распространить свое влияние по всей Европе. Без сомнения, это значит предпринимать слишком многое».

К тому же Екатерине приходилось бороться с непреодолимыми препятствиями. В первый год царствования она обратила внимание на то, что в Сенате, где разбирались самые сложные вопросы внутренней жизни страны, не было даже географической каты, так что судьба далеких городов решалась заочно, и сенаторы иногда не знали, где эти города стоят – близ Черного или Белого моря. Екатерина сейчас же послала в Академию наук купить карту за пять рублей, которые дала от себя. Она всеми силами старалась бороться с бесчисленными и почти неимоверными злоупотреблениями во всех отраслях управления. В этом отношении Россия многим обязана Екатерине, хотя искоренить все зло оказалось ей все-таки не по силам. Однажды она отправила в Москву гвардейского офицера Молчанова для расследования дела о взяточничестве, о котором ей доложили. Чтобы выехать из Петербурга, Молчанову потребовался паспорт. Россия и во время Екатерины была классической страной паспортов. Пока офицер ходил из канцелярии в канцелярию, чтобы добиться необходимой бумаги, прошло целых три дня, и провинившиеся в Москве чиновники успели скрыть преступления. Цинический подкуп и взяточничество царили на всех ступенях административной лестницы. В 1770 году, когда в Москве свирепствовала чума, полиция вошла в особое соглашение с военными лекарями, чтобы обирать богатых купцов: намеченную жертву объявляли заболевшей чумой; для осмотра являлся врач и натирал купцу руки ляписом; естественно, вскоре на руках купца появлялись черные пятна, и мнимого чумного отправляли в карантин: если он не успевал откупиться, его отсутствием пользовались чтобы разграбить его дом. По достоверному свидетельству инспектора полиции Лонпре, присланного из Парижа в 1783 году по одному судебному делу, в Петербурге было тоже вопиющее беззаконие: улицы или вовсе не охранялись, или охранялись плохо, пожары беспрестанно уничтожали целые кварталы. Около того же времени английский посланник Гаррис рассказывает о случае с одним из его соотечественником: вооруженные воры ограбили англичанина на большую сумму, и он тщетно старался заинтересовать своим несчастьем низших полицейских чинов; тогда он решил отправиться к самому полицмейстеру, но в семь часов утра застал его раскладывающим пасьянс засаленной колодой карт.

Из учреждений, основанных Екатериной, одним из самых долговечных, благодетельных и хорошо задуманных был воспитательный дом для подкинутых детей, открытый в 1763 году. Ему были дарованы исключительные привилегии и льготы: освобождение от податей и натуральных повинностей, право собственного суда и полицейского надзора, личная свобода всем его питомцам, а также служащим, посвятившим им свои труды, монополия на лотереи, часть доходов с театров и т.д. На содержание воспитательного дома императрицей было пожертвовано пятьдесят тысяч рублей, а громадные здания его выстроены за счет филантропа Прокофия Демидова. Первым директором был назначен Бецкий, отдавший воспитательному дому все свое состояние(около 2 миллионов франков) и двадцать лет неусыпных забот. Изданное в 1775 году сочинение Бецкого под заглавием «Собрание учреждений и предписаний касательно воспитания в России обоего пола благородного и мещанского юношества» дает возвышенное представление об этом создании Екатерины. Дидро, наблюдавший в Гааге за переводом и напечатанием книги Бецкого, предпослал ей следующие строки: «Когда время и твердость этой великой государыни доведут их (эти учреждения) до степени совершенства, им доступной и уже достигнутой некоторыми из них, то Россию будут посещать, чтобы изучать их, так посещали прежде Египет, Македонию и Крит, но любопытство путешественника, смею я думать, будет на этот раз более обоснованно и лучше вознаграждено».

За последнее время многие иностранцы действительно приезжают в Россию. Правда, совсем не с той целью, о которой пророчествовал Дидро. Но, может быть, предсказания его исполнятся в будущем….

В административной деятельности Екатерины была сторона, которая представляет загадку, не поддающуюся разрешению: это – ее финансовая политика. В каком состоянии были финансы России при восшествии Екатерины на престол, видно из ее дневника или записки, от которой уцелел, к несчастью, лишь отрывок:

«Я нашла сухопутную армию в Пруссии, за две трети жалованья не получившею. В статс - конторе именные указы на выдачу семнадцати миллионов рублей не выполненные. Монетный двор со времени царя Алексея Михайловича считал денег в обращении сто миллионов, из которых сорок миллионов почитали вышедшими из империи вон…Почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополии. Таможни всей империи Сенатом даны были на откуп за два миллиона…Блаженной памяти государыня Елизавета Петровна во время Семилетней войны искала занять два миллиона рублей в Голландии, но охотников на тот заем не явилось, следовательно, кредита или доверия к России не существовало. Внутризаводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начинали присоединяться и помещичьи…»

Это был режим, который застал еще Петр 1, вступив на престол, но который он не пытался изменить; режим этот зависел от целого ряда идей и преданий, завещанных России со времен татарского ига азиатскими обычаями: он заключался не только в выколачивании из мужика последней копейки, но в открытом грабеже всех народных богатств страны.

«Податью было обложено все, что только можно обложить ею, даже длинные бороды мужиков, которые должны были платить за право въезда за городскую заставу! Собирали эти подати огнем и мечом, при помощи военных экзекуций и утонченных пыток, выработанных опытом многих веков. Но так как казна оставалась все-таки пустою, то доходы ее были отданы на откупа, продавались или разыгрывались в лотерею. Как последнее отчаянное средство, решили за часть отдать целое, облагаемый податью предмет за самую подать и учредили в 1729 году канцелярию конфискованных имений».

Как же отнеслась Екатерина к такому порядку вещей? Вначале она пыталась помочь делу паллиативами. Она отдавала в распоряжение государства собственные «комнатные деньги». Потом старалась исправить по возможности механизм государственного хозяйства. Главный недостаток его заключался в отсутствии единства: финансы империи находились в руках разных учреждений, независимых одно от другого, причем каждое считалось только со своими интересами, - общим было лишь то, что все наперебой грабили казну. Екатерина по возможности объединила и централизовала эти ведомства. Отдельные реформы, уничтожение монополий и привилегий, принадлежавшим некоторым купеческим обществам, отмена таможенного откупа-все это немного увеличило доходы государства. Но в общем они стояли еще очень низко: они не превышали семнадцать миллионов рублей. А между тем эти доходы должны были соответствовать политике Екатерины, которая стремилась к тому, что Россия ни в чем не уступала великим европейским державам - ни Франции с ее бюджетом в полмиллиарда франков, ни Англии с бюджетом в 12 миллионов фунтов стерлингов. Впрочем, и это казалась Екатерине мало: она хотела не только сравняться со своими соперниками на Западе, но и превзойти их. Ей хотелось, чтоб ее многочисленные внешние предприятия, пышность ее двора, подарки, которые она щедрою рукой раздавала толпе своих поклонников в Европе (а их было там так много), золото, лившееся на ее фаворитов широким потоком, - чтобы все это затмило век великого короля, Короля-Солнца, блистательное царствование которого не давало ей спать.

И ей почти удалось это! Одна первая Турецкая война стоила ей 47 с половиной миллионов. А через несколько лет великие войны следовали уже непрерывно одна за другой, до самой смерти Екатерины: завоевание Крыма, вторая крымская война, война со Швецией, раздел Польши, Персидский поход и т.д. внутренняя жизнь государства требовала не меньше расходов. На содержание двора при беспорядке и грабеже, царивших повсюду, уходили громадные суммы. Один Петергофский дворец за время с 1762 по 176 год стоил, как стояло в росписи расходов,180 000 рублей, но когда Екатерина приехала в Петергоф в июне 1768 года, то нашла дворец в полном запустении. Деньги, очевидно, пошли на что-то другое.

В 1796 году Екатерине приходилось иметь дело с бюджетом уже около 80 миллионов рублей. И она сумела найти для него деньги! Она платила за все и всем: и за обучение Алексея Орлова во флоте Архипелага, и за безумства Потемкина, и за энтузиазм Вольтера. Золото так и таяло в ее руках, а между тем она никогда не имела в нем недостатка или, по крайней мере, делала вид, что оно у нее есть. Как она достигала этого? Каким колдовством? Объяснить это легко, но для того чтобы понять это объяснение, надо знать одну тайну, проникнуть в которую сумела Екатерина благодаря ясному уму или гениальному инстинкту. Было бы странно, если бы в борьбе с финансовыми затруднениями, правительству России не пришло в голову средство, оказавшееся, правда, очень разорительным в практике Западной Европы, но которое, тем не менее должно было сильно соблазнять умы. Действительно, вступив на престол, Петр 3 сейчас же издал указ о создании банка и выпуске бумажных денег на пять миллионов рублей. Эта идея вначале не понравилась Екатерине. Она ничего хорошего не видела в ассигнациях, значение которых было ей не вполне понятно. Но в 1769 году турецкая война заставила ее подавить в себе эти сомнения. С тех пор и было найдено орудие финансового могущества Екатерины, та волшебная сила, которая с 1769 по1796 год создавала счастье и славу великой государыне, поддерживала колоссальную работу ее царствования и давала ей средства для расточительности. За двадцать семь лет Екатерина выпустила ассигнаций на 157 700 000 рублей - внешние и внутренние займы, заключенные за это же время, то получается общий итог в 287 896 556 рублей, т.е. около полутора миллиардов франков государственного долга. Вот откуда Екатерина доставала деньги.

Система Екатерины - не исключительное явление в истории современной Европы. Бесспорно, не Петр 3 изобрел ассигнации, и не одна Екатерина пользовалась ими. Но всем известно, к чему привела вся эта система в других странах: банкротство, уродливое банкротство, о котором говорил Мирабо, было приговором над народными иллюзиями, скрепленными печатью правительства, а вскоре и само это правительство должно было предстать перед судом общества и признать себя несостоятельным перед надвигающейся революцией. А в России – в этом и заключается особенность, колдовство и таинственный секрет Екатерины, о банкротстве не было и речи ни в царствование самой великой императрицы, ни при ее приемниках. Да его и не могло быть по очень простой причине: оно произошло во Франции оттого, что злоупотребление кредитом привело к более или менее скорому , но роковому истощению наличного капитала и недвижимостей, служивших залогом для выпуска бумажных денег и для займов. А в России этого не случилось, как не может случиться и теперь, потому что этот залог, т.е. та единственная гарантия, на которую опирается и внутренний и внешний кредит страны, в ней неистощим. Гарантия эта не имеет в России границ, по крайней мере, материальных. И до сих пор казалось, что она не имеет их и в моральном отношении. Если России и приходилось переживать иногда трудные минуты, это выражалось лишь в том, что источники, откуда черпает свои средства государство, временно сокращались, но никогда не иссякали вовсе. Но сто же служит в России этим волшебным залогом? Живший при Петре 1 полусумасшедший философ Посошков, в необработанном, но очень глубоком уме которого уже вставали все эти проблемы, дает этому определение на своем образном языке. Он говорит не об ассигнациях, а о чеканке денег: «Мы не иноземцы, не меди цену исчисляем, но имя Царя своего исчисляем; нам не медь дорога, но дорого Его Царское именование. Того ради мы не вес в них (монетах) числим, но исчисляем начертание на них…. И того ради мы не серебро почитаем, ниже медь ценим, но нам честно и сильно именование Его Императорского Величества; у нас толь сильно именование Его Пресветлого Величества слово, ащеб повелел на медной золотниковой цате положить рублевое начертание, то бы она за рубль и в торгах ходить стала во веке веков неизменно».

Вся теория общественного кредита, как она применялась в эпоху Екатерины и как она применяется в России в наши дни, заключается в этих словах. На ней была основана и финансовая политика Екатерины. И именно благодаря тому, что императрица усвоила эту теорию, сумела осуществить ее и пользовалась ею безгранично, рассчитывая на неизменную покорность своих подданных, она и могла совершить великие деяния своего царствования. То слепое доверие, которым она пользовалась внутри своего государства. Невольно передалось дальше, и кредит, не имевший за собой реального основания, перешел за пределы России; деньги привлекли новые деньги, и к поборам, собранных внутри страны, прибавились займы, взятые за границей. В то же время эти искусственно созданные средства дали толчок производительности России и увеличили, таким образом самые источники народного богатства.

«Было бы ошибочно смотреть на эту политику как на результат случайной аберрации. Вернее считать ее присущей духу того народа, в котором она зародилась; во всяком случае, она несомненно, опиралась на нечто прочное и непреходящее, потому что до сих пор руководит еще финансовыми судьбами великой империи. Петр 3 одним росчерком пера создал банк, не имевший ни основного капитала, ни металлического фонда, ни какого - либо другого обеспечения. Но банк обошелся без этого, как обходился без этого и впоследствии…» но нужно признать, что в основании этой политики лежит не только идея безграничной власти монарха. Ведь государь, изображение которого выбито на обороте серебряного рубля или золотого империала, является представителем, державным воплощением народного богатства, и этого богатства, которого никогда не измеряли и измерить нельзя, тоже рисуется изображению народа как что-то неисчислимое. Это оно, в сущности говоря, служит залогом под бумажные деньги и государственную ренту. Масса народа верует в него, как и во власть царя. И благодаря этой вере Россия могла стать вне тех законов и условий развития, которым подчиняется экономическая жизнь отдельных людей и целых народов. Финансовая политика России могла при этом не только существовать и развиваться в указанном выше направлении, но и держаться на высоте, совершенно не соответствующей действительным силам государства. Опасность чрезмерного выпуска ассигнаций, вызвавшая во Франции банкротство Ло и заставлявшая парижан, любивших покушать, платить в 3 году первой Республики по 3000 франков за обед, заключается в том, что общественное доверие к правительству может поколебаться. А в России это доверие не колебалось никогда. Оно не поколеблено и до сих пор, потому что ее крепко сплели с ее верою в самую судьбу великого государства. Русское правительство обращалось, собственно говоря, не к доверию, а к легковерию общества и потому могло уклониться от законов, которые управляют операциями, основанными на кредите. Но чудовищные злоупотребления, вызвавшие небывалые накопления бумажных денег, заставили его считаться с другими законами, законами, регулирующими отношения между спросом и предложением; ему пришлось иметь также дело и с вмешательством иностранных элементов как с неизбежным последствием сношений с финансовыми системами соседних стран, но народное доверие и тут не пострадало. Впрочем, правительство России сумело выйти из затруднения, изъяв из обращения часть накопившихся ассигнаций, но сейчас же выпустив новые. Народное доверие выдержало и это испытание. В 1843 году когда ассигнации были заменены кредитными билетами, стоило обратиться к обществу с воззванием и пустить в ход довольно искусно составленную рекламу, чтобы полиции пришлось силою сдерживать толпы народа, облившие в банки: все спешили выменять звонкую, полновесную монету на пачки зеленых бумажек. В народе ходил слух, что золото и серебро потеряют теперь свою ценность и что только бумажки сохранят ее. И такой слух всюду встречал полную веру.

«Приехав сюда, - писал граф Сегюр из Петербурга в 1786 году, - надо забыть представление, сложившееся о финансовых операциях в других странах. В государствах Европы монарх управляет только делами, но не общественным мнением; здесь же и общественное мнение подчинено императрице; масса банковских билетов, явная невозможность обеспечить их капиталом, подделка денег, вследствие чего золотые и серебряные монеты потеряли половину своей стоимости, - одним словом, все, что в другом государстве неминуемо вызвало бы банкротство и самую гибельную революцию., не возбуждает здесь даже тревоги и не подрывает доверия, и я убежден, что императрица могла бы заставить принимать, в виде монет, кусочки кожи, если бы она это приказала».

Того же мнения держался и Посошков.

В царствование Екатерины русским финансам пришлось пережить несколько очень тяжелых лет. В 1783 году, по случаю рождения внука, императрица подарила великой княгине Марии Феодоровне 50 тысяч и великому князю Павлу 30 тысяч рублей, но когда их высочества послали получать деньги, то оказалось, что казна пуста. Гарновский, доверенный Потемкина, рассказывает о своих Записках, что когда в 1788 году его патрону потребовалось относительно небольшая сумма золотом для расходов в Крыму, то он выбился из сил и должен был обегать весь город, чтобы собрать 80 тысяч червонцев. Были минуты, когда курс бумажного рубля падал на 50 процентов. В 1773 году, беседуя как то с Екатериной, Фальконе рассказал ей о предложении одного финансиста продать ей способ, как заработать 30 миллионов в четыре месяца без великого труда. Екатерина остроумно ответила на это:2Я имею обыкновение говорить изобретателям золота и проектов для добывания денег: господа, делайте деньги для самих себя, чтобы не быть вынужденными просить милостыню». Но она все-таки заинтересовалась, в чем состоит секрет финансиста. 30 миллионов были бы ей очень кстати! Впрочем, на Крым она спокойно истратила в то же время вдвое, а на вторую турецкую войну втрое больше, и эта война к тому же почти ничего не принесла России.

О положении армии в царствование Екатерины сказать почти нечего. Царствование это было очень воинственным, но оно не благоприятствовало развитию милитаризма и воинского духа. Воинский дух живет дисциплиной, чинопочитанием и честолюбием. А назначая Алексея Орлова адмиралом флота и Потемкина главнокомандующим, Екатерина мало поощряла эти чувства. В 1772 году на Фокшанском конгрессе, Григорий Орлов, никогда не видавший поля сражения, вздумал было обращаться как с подчиненным с победителем при Кагуле Румянцевым, и командование армией действительно чуть было не перешло к всесильному фавориту. Вскоре Румянцеву пришлось столкнуться с новым соперником и на этот раз уступить свое место заменившему Орлова временщику. И за то время, когда Румянцев уже ушел, а Суворов еще не явился, русская армия находилась в очень неумелых руках. Но все знают, как сражается доблестный и терпеливый русский солдат. В царствование Екатерины ему к тому же приходилось драться или с турками, которые еще не вступая в бой, были, так сказать, выведены из строя европейской тактикой, или с поляками, которые, как и турки с точки зрения военного искусства тоже отстали на два столетия. С дисциплинированными же войсками Западной Европы Екатерина старательно избегала столкновения. Когда она попробовала было помериться силами со Швецией - жалким противником в сравнении с громадной Россией, ей пришлось сильно пожалеть об этом. В остальных войнах победа доставалась ей дешево, по выражению принца Генриха Прусского. Но несомненно, что ее личная энергия и отвага немало помогли победам ее знамен.

Люди опытные и осведомленные обвиняли Екатерину в том, что в своем отношении к войсковой администрации она испортила дело, завещанное Петром Великим. Екатерина в 1763 году издала указ, по которому полковое хозяйство всецело отдавалось в руки командиров. Петр же назначал для заведывания довольствием армии особых инспекторов, бывших чиновниками или главного комиссариата, или центрального интендантского управления. Отменив этот порядок, Екатерина вызвала страшные злоупотребления. По расчету графа Сегюра, наличный состав русской армии равнялся в 1785 году приблизительно 500 тысячам человек, из которых 230 тысяч составляли правильное войско. Сегюр оговаривается, однако, что беспорядок, творившийся во всех военных канцеляриях, мешал ему навести более точные справки; русским же официальным цифрам верить было невозможно. При этом он прибавлял: «Несколько полковников признались мне, что они каждый год получают от трех до четырех тысяч рублей доходу со своих пехотных полков, а кавалерийские полки дают командирам до 18 тысяч». Граф Верженн около того же времени писал: «Русские эскадры не завоевывают себе славы, удаляясь от Балтийского моря. Та, что плавала последней в Средиземном море, оставила по себе недобрую память. Ливорно жалуется особенно на офицеров, которые много тратили и мало платили».

Заканчивая рассказ о внутренней политике Екатерины, можно сказать, что она предприняла и начала многое и ничего или почти ничего не довела до конца. По складу своего характера она смело шла вперед, никогда не оглядываясь на то, что оставляла за собой. А оставила она много развалин.

«Еще до смерти Екатерины – замечает один писатель, - большая часть памятников ее царствования представляла уже обломки».

В Екатерине сидел какой – то демон, который толкал ее вперед, все вперед, не давая ей ни жить настоящей минутой, ни даже наслаждаться достигнутым результатом, когда дело случайно было доведено до конца. Может быть, это просто демон честолюбия, бывавшего порой мелочным и ничтожным. Одобрив, например, план какого – нибудь строения и заложив здание, Екатерина обыкновенно сейчас же выбивала в ознаменование этого события медаль, но как только медаль эта была готова и положена у нее в кабинете, она переставала интересоваться постройкой. Так было и со знаменитым мраморным собором, заложенным в 1780 году, да так и не законченным и через двадцать лет.

Может быть, в этом непрерывном стремлении заключалось высокое предназначение великой царицы: она должна была увлечь за собою весь русский народ, этого великана, заснувшего под снежным покровом, которого Петру 1 не удалось пробудить от векового сна. И стоило его только вывести из оцепления, чтобы он, как широкий поток, не разбирающий препятствия на своем пути, двинулся вперед, к своему таинственному предназначению. Поэтому Екатерина была, пожалуй права когда писала Гримму на следующий день после открытия памятника, воздвигнутого ею своему великому предшественнику:

«Петр 1 , почувствовав себя под открытым небом, имел, как нам показалось, столь же бодрый, как и величественный вид; можно было думать, что он доволен своим созданием. Долго я была не в силах смотреть на него, я была растрогана и когда обернулась кругом, то увидела, что у всех на глазах слезы. Его лицо было повернуто в сторону, противоположному Черному морю, но поворот его головы говорил, что он охватывает сразу весь горизонт. Он находился слишком далеко от меня, чтобы я могла с ним говорить, но мне казалось, что он чувствует удовлетворение, которое передалось и мне и придало мне новое желание работать в будущем еще лучше, если это в силах моих».