Реферат: Эстетика древнерусского города

Введение

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Образ города

Ядро города

Особенности древнерусского города

Заключение

Литература

Введение

Сегодня очевидно, что Культура с большой буквы, как рукотворная одухотворенная среда обитания человека и духовно-материальное состояние человеческого бытия, находится в процессе некого глобального кризиса, или перелома, перехода в какое-то принципиально иное качество. Возможно, уже не в традиционном понимании, но чего-то принципиально нового.

На сегодняшний день в нашей науке много сделано для изучения отдельных составляющих русской средневековой литературы – словесности, изобразительного искусства, градостроительства, эстетики. Осмысление художественной литературы, как некого самобытного феномена, даёт возможность яснее понять русскую культуру в целом до нашего времени включительно, ибо основное ядро её сложилось именно в средние века, и нашло своё наиболее адекватное выражение именно в художественной, а также в художественно – эстетической среде.

Сейчас город для человека это нечто обыденное, привычное. Немногие придают ему какое-либо божественное, особое значение, как раньше. Многие традиции построения города были утеряны. Но всё же некоторые черты сходства наблюдаются. В этой работе описывается эстетика древнерусского города. Что дает нам возможность сравнить эстетику современного города с эстетикой древнерусского города.

Эстетика древнерусского города

Понятие «города»

Город был неразрывно связан с природным окружением, как бы вырастал из него и в то же время осваивал и покорял его в интересах человека. Здесь возникала особая архитектурно-природная среда, в которой осуществлялся реальный контакт противоположных начал: естественного и искусственного, биологического и социального, стихийного и волевого. Город был особым социальным организмом, моделирующим в себе основополагающие устои духовной и материальной культуры средневекового русского общества. Его идеальный образ, который нельзя сводить к одним лишь архитектурным моделям, имел теологическое значение. Часто именно в градостроительных терминах определялись средневековыми богословами важнейшие христианские истины. «Град Божий» Блаженного Августина позволяет ощутить всю глубину и величие тех мыслей и чувств, которые вкладывались в этот образ. Конечно, простонародное сознание неофитов, каковыми являлись в массе своей люди Древней Руси, невозможно приравнивать к сознанию образованнейшего Отца Церкви, но его труд, как и труды других богословов, необычайно ценен полнотой выражения тех главных общемировоззренченских установок, которые действительно стали владеть сознанием всего христианского мира, невзирая на его неоднородность и несовершенство.

Истоки древнерусской градостроительной культуры восходят к далеким до государственным и дохристианским временам, когда строились в основном небольшие, обнесенные земляными валами и деревянными стенами поселения родовых общин, а также городки-святилища, имевшие иногда по несколько колец валов относительно правильной округлой формы. По большей части славяне, как считают археологи, жили все же в неукрепленных селах, вытянутых по берегам рек и расположенных группами поблизости от своего родоплеменного центра, уже тогда называвшегося городом или градом. Именно такие патриархальные центры по мере образования древнерусского государства превращались в подлинные города — столицы целых областей.

Образ города

Образ города, прежде всего, был связан с идеей защиты, «оберега», если применить языческий термин. Причем магическая сила этого оберега должна была соединяться с его реальной обороноспособностью. Земляные валы, окружавшие города, создавали как бы идеализированный образ горы. И недаром, наверное, родственны сами слова «гора» и «город». Город был священной горой, неприступной твердыней. За его валами и стенами нередко полностью скрывалась вся застройка.

Монументальные архитектурные доминанты стали появляться в русских городах, как известно, с принятием христианства. Но если архитектурные формы их целиком ориентировались на византийские образцы (хотя в них с самого начала проявились своеобразные черты), то в градостроительном отношении они преемственно развивали весьма давние традиционные принципы освоения ландшафта и определенного знакового закрепления в нем ключевых священных точек. Кощунственной может показаться фраза о том, что христианские церкви заменили собой языческих идолов, но с градостроительной точки зрения это было именно так, другое дело, что программное строительство храмов на местах разрушенных капищ означало коренное преображение и всей Русской земли, и всей русской культуры.

«Одушевлялись» отдельные строения, о чем красноречиво свидетельствуют традиционные наименования их конструктивных элементов, например, в избе: «матица», «черепное» бревно, «самцы», «курицы», «шелом», «коник» и «конек». Очень важно, что в избе всегда выделялся «перед» и «зад», ее «чело» украшалось «причелинами» и «наличниками», обращенными к «улице», которая, очевидно, понималась именно как пространство перед «лицом» жилых зданий. Обращает на себя внимание и близость слов «крыльцо» и «крыло», тем более что крыльца было принято пристраивать как раз к боковым стенам изб, которые, возможно, когда-то в древности уподоблялись волшебной птице (ср. сказочный образ избушки «на курьих ножках»). Изучение фольклора позволяет говорить и о проведении в древности аналогий между входным проемом и пастью животного, через которую лежит путь в иной мир. Нельзя пройти мимо и того факта, что определенными антропоморфными чертами наделялись в Древней Руси и христианские храмы с их «главами», покрытыми «шлемами» (в до монгольский период очень сходными по силуэту с реальными воинскими шлемами) и поднятыми на высоких «шеях», с их подпоясанностъю аркатурно-колончатыми «поясами», с их часто на первых порах суровыми, даже кряжистыми, богатырскими (особенно если говорить о новгородско-псковских храмах XI — XII вв.), но всегда глубоко одухотворенными общими формами. В образном строе этих храмов, пожалуй, просто не могли не сплетаться и переплавляться наиболее светлые идеалы родной для русских людей раннеславянской культуры и идеалы новой для них, уже принятой, но еще мало познанной христианской веры.

Древнейшие и присущие всем первобытным народам традиции совершения определенных ритуальных действий при закладке города нашли свое преломление и в христианской обрядности. В русских летописных и актовых материалах не раз упоминаются богослужения при закладке и при окончании строительства городов, когда их стены необходимо было освятить. До нас дошел рукописный требник конца XVI в., содержащий «Чинъ и оустав како подобает ок-ладывати град». Известен также требник, изданный в середине XVII в. киевским митрополитом Петром Могилой, в который включены «Чин восследования основания города» и «Чин благословения новосооружаемого каменного или деревянного города». Город не мог защищаться одними лишь стенами и рвами, его должна была окружать Молитва и осенять Благодать Божья. Для поддержания духовной крепости города вокруг него периодически и в экстренных ситуациях совершали также крестные ходы.

Ядро города

Подобно стенам города торжественно освящались и «оклады» отдельных зданий, в первую очередь культовых. Храм, дом и город имели некое внутреннее родство, общую универсальную символическую основу. Это были не столько взаимодополняющие части одного целого (они могли существовать и независимо друг от друга), сколько разные формы воплощения Макрокосма в Микрокосме. Крепостное ядро города можно было, таким образом, сопоставить со зданием, с неким архитектурным монументом, иногда очень пластичным, доминирующим над подвластной ему территорией. С наибольшей силой выразительности эта грань образа древнерусских городов запечатлелась в их детинцах. Приведем в качестве примера Псков, где детинец, называвшийся Кромом, располагался на скалистом мысу при впадении р. Псковы в р. Великую и представлял собой грозную крепость, отрезанную от посада рвом —«Греблей» (куда обращались его «Перси») и, казалось бы, противопоставленную ему, наподобие западноевропейского феодального замка. Но в Пскове это был вечевой центр —«сердце» и «страж» всех городских «концов» и всей псковской земли. Суровая неприступность городского ядра адресовалась врагам. Для хозяев оно было надежным убежищем, «закромами», хранителем их святынь, имущества и самих жизней. Нечто подобное можно видеть и в других древнерусских городах, где во время вражеских набегов жители посадов и пригородных сел затворялись в детинцах, а свои посадские дворы зачастую сжигали собственными руками. В детинцах или кремлях, как они стали называться в Московское время, судя по писцовым книгам XVI — XVII вв. и другим источникам, находились именно «осадные» дворы или дворы «для осадного сидения», пустовавшие в мирное время.

В детинце как бы сжимался, концентрировался образ города. В принципе, он мог стягиваться в точку, представая в виде одного лишь архитектурного знака, в виде башни — вежи (донжона). С особой наглядностью это стягивание, свертывание образа города (как и отдельного здания) представлено в декоративно-прикладном и изобразительном искусстве Средневековья. От архитектурного знака существовал прямой переход к знаку чисто символическому, воплощаемому в богослужебной утвари, предметах княжеского обихода, ювелирных изделиях, а то и в простых бытовых вещах.

Особенности древнерусского города

Образ города мог и растягиваться, разворачиваться, распространяясь на все большую и большую территорию. Его пропорции при этом менялись до неузнаваемости. Стены окольных городов бывали совсем лёгкими, в XVI — XVII вв. их чаще называли острогами, а не городами. Однако образ города, редуцируясь, не исчезал все же полностью никогда в пределах человеческих поселений, где каждая жилая ячейка имела свою «городьбу». И разве известный обряд «опахивания селения», совершавшийся с целью защиты от нападения злых духов, не делал это село умозрительно соотносимым с городом? Понятие города было связано не только с образом горы, но и с идеей преграды, что, может быть, еще важнее, хотя и то и другое — неразрывно связанные по своей этимологии термины. Выделение преград, границ даже очень больших территорий наделяло их важнейшим признаком определенности, измеримости, а отсюда и освоенности, и уже давало намек на зарождение в них градостроительного образа. Идея города растворялась в природе и в то же время, вычленяясь из природы, она как бы обращалась к человеку, постоянно сопровождая и «обрамляя» всевозможные проявления его жизнедеятельности.

Можно сказать, что основополагающей функцией архитектуры и градостроительства было создание необходимых барьеров, преград между разными пространствами — «своим» и «чужим», освоенным человеком и служащим ему, и внешним — неизвестным, опасным и враждебным. Понятно почему в таком случае столь большое внимание уделялось точкам входов, воротам и дверям. Древние римляне, например, ставили у городских ворот статуи двуликого Януса — посредника между мирами. В средневековой Руси над воротами всегда или сооружались церкви, или устанавливались в киотах иконы. Часто также ставились церкви и часовни рядом с воротами — для их духовной защиты.

Проходя через городские ворота, человек попадал в разные по своей значимости пространства. Вполне закономерно, что пространство внутри детинца являлось самым значимым и самым священным. Оно было очень неоднородным и в пределах одной крупной городской зоны, поскольку в этой зоне располагались разные по значимости объекты. Доминирующее положение детинца оказывалось все же неабсолютным, ткань города имела полицентрическую структуру со сложной многоступенчатой системой субординации. Особенно это касалось крупных городов, которые и возникали на базе целых гнездовий поселений, и в дальнейшем, в пору своего расцвета, включали в себя сразу много притягательных в градостроительном отношении точек: храмов, княжеских дворов, позже, в централизованном государстве, — административных учреждений, приказов, различного рода подворий и конечно же торгов, которые возникали и в центре города, и у ворот, и у пристаней, и на верхних посадах.

Исключительно большое значение приобрели с течением времени монастыри, располагавшиеся как вдали от городов, так и в их центрах, и среди посадов, и на ближних и дальних подступах к городам, где они иногда становились «сторожами» — передовыми форпостами, говоря языком другой эпохи. Стены монастырей могли приобретать крепостной характер. В XVI — XVII вв. такие монастыри получили весьма заметное, если не ведущее положение в ансамблях городов. По сути дела, это были города в городах, о чем прямо писал, например, барон Герберштейн, посещавший Московию в первой половине XVI в. Превращаясь в крупных феодальных собственников, монастыри становились в определенном смысле конкурентами городов, в ряде случаев они оказывались на положении градообразующего ядра, то есть начинали играть роль детинца или кремля нового города, посады которого формировались из монастырских слобод. Так возник город Троице-Сергиев Посад. А в Ярославле, например,

Стены и башни Спасо-Ефимиева монастыря в Суздале.

Спасо-Преображенский монастырь, примкнувший непосредственно к валам Земляного города — основной посадской территории, — принял на себя значение кремля, тогда как древнее крепостное ядро — детинец, называвшийся здесь «Рубленый город», в XVI — XVII вв. это своё исконное значение потерял. Хорошо укрепленный каменными стенами монастырь стал фактической цитаделью всего города, которую сами горожане прозвали кремлем.

Традиционная социальная иерархия пронизывала собой структуру каждого посада, где выделялись отдельные «концы», слободы и сотни, отдельные улицы, тоже представлявшие собой определенную общину (известны «уличанские сходы»). Причем каждая община отнюдь не была однородным целым — в ней была своя внутренняя субординация. Приоритеты везде, естественно, принадлежали родовой знати. «Лучшие люди» города составляли особую группу, из которой выбирались старейшины, тысяцкие, посадники. Вторая категория горожан так и называлась: «середние», ниже стояли «молодшие» и «худые». В самом низу социальной лестницы находились смерды и холопы. При этом определенного социального зонирования территории города практически не существовало, коль скоро в каждой общине были представлены одновременно все или почти все категории жителей, которых объединяли родственные узы, соседская круговая порука или отношения личной зависимости. Социальное и имущественное неравенство горожан с естественной непосредственностью должно было сказываться на характере застройки посадов, где между богатыми многообъемными теремами знати и приземистыми полуземлянками смердов несомненно существовал резкий контраст, но существовали также и многие переходные, промежуточные по своему иерархическому положению звенья, смягчавшие этот контраст и превращавшие его в иную систему композиционных отношений.

Важно отметить, что не простое наличие тех или иных реальных экономических возможностей владельца определяло назначение величины и степени архитектурно-художественного богатства его постройки. Определяющим было истинное, признанное положение этого владельца на ступенях социальной иерархии. Гораздо важнее были престижные соображения, соблюдение эти-кетности, нежели прямое отражение преходящего материального состояния человека. Впрочем, материальное состояние человека не могло быть слишком переменчивым, оно непременно должно было быть соответствующим статусу этого человека. Обычай требовал от боярина строить богатые хоромы, потому что ему не пристало жить в халупе. Но сколько бы ни старался холоп скопить средств, тот же могущественный обычай ни в коем случае не позволил бы ему зажить по-боярски. И только в канун перехода к Новому времени, заметнее всего в XVII в., началось разрушение устоев такой иерархической предустановленности.

Естественно, что и сами города в соответствии со своим положением в общей иерархической системе имели разные величины, разные степени богатства и композиционной сложности. Малые городки часто имели укрепленным один лишь детинец, тогда как более крупные города получали по нескольку предградий и гораздо большее число архитектурных доминант. По своей территории в пределах стен такие города, как Киев, Чернигов, Новгород, в XII — XIII вв. достигли более 200 га, Владимир-на-Клязьме — 80 га, Переяславль-Залес-ский — 30 га. а такие, как Юрьев-Польской или Дмитров, —менее 10 га. «Подудельный» по отношению к Чернигову Вщиж, состоявший из детинца и пред-градья, по общей площади равнялся одному лишь черниговскому детинцу.

При всем том на Руси не было такого резко выделяющегося по своим масштабам города, как Константинополь, и такого храма, как Константинопольская София, которая могла почти полностью вместить под свой купол Софию Киевскую. На Руси не было империи, и русские города, также как и сидевшие в них князья, соподчинялись между собой по принципу старшинства. Примерно то же можно сказать и о соотношениях храмовых построек в пределах одного древнерусского города. Как показывает сопоставление в общем масштабе разных по значимости храмов в целом ряде городов, главные соборы в них всегда имели размерное превосходство над всеми остальными. Вторым по величине был княжеский родовой храм или храм наиболее почитаемого монастыря. Далее по нисходящей шли великокняжеские дворцовые и посадские приходские церкви. Совсем миниатюрными могли быть домовые церкви, а также придельные церкви и часовни, в большом числе строившиеся и в городах, и в пригородах, и в селах.

Масштаб доминирующих построек в городе нарастал, таким образом, от второстепенного к главному, от периферии к центру. С большой выразительностью этот принцип запечатлелся, например, в Киеве, где на подступах к Софийскому собору со стороны Золотых ворот были возведены три подобные ему, но меньшие по размерам храма, оттенившие его масштабное превосходство в ансамбле «города Ярослава». По существу, тот же принцип масштабного выделения ядра архитектурной композиции, вызывающий эффект «обратной перспективы», был свойствен и построению отдельных зданий, тех же храмов, центральная глава которых всегда делалась крупнее боковых. Наиболее крупные храмы получали самостоятельные, большие по своему охвату зоны пространственного влияния. В русском городе домонгольской поры ощущался спокойныи, размеренный ритм расположения архитектурных доминант. В Киеве «город Владимира» имел свою доминанту — Десятинную церковь, «город Ярослава» — свою — Софийский собор, на Подоле выде-лялась церковь Богородицы Пирогощей, в окрестностях, на значительных расстояниях друг от друга, возвышались монастырские соборы. Не менее характерен пример Новгорода с его цепочкой крупномасштабных храмов, вытянутой вдоль течения Волхова. Показательна в этом отношении и композиционная структура древнего Владимира. Конечно, концентрация архитектурных доминант нарастала к центру, но она не сопровождалась слишком резкими качественными изменениями самого характера остававшеися достаточно дробной объемно-пространственной структуры городского ансамбля. И только в Москве начала XVI в. в результате перестройки и укрупнения старых церквей и палат возникло новое по своему качеству уплотненное и относительно уравновешенное пространство Соборной площади, объединившее собой ведущие сооружения города. Но приходится даже здесь, в Москве, где стало утверждаться монархическое начало, новый главный собор решено было соорудить всего лишь на 1,5 сажени большим по длине, ширине и высоте, чем его образец — Успенский собор Владимира. Причем, как видно из сопоставления московского и владимирского соборов, их алтари, а соответственно и центральные подкупольные пространства, были приравнены друг другу, что, судя по всему, регламентировалось церковными властями. И все другие кремлевские соборы хотя и возросли по габаритам, но тем не менее образовали вполне традиционную систему соподчинения, в которой Успенский собор совсем ненамного превзошел великокняжеский храм — усыпальницу Михаила Архангела.

Планы московских храмов в общем масштабе в наложении (от большего к меньшему): Успенский собор, Арханге-пский собор, собор Вознесенского монастыря, Благовещенский собор, церковь Ризоположения. Справа: фронтиспис Юрьевского евангелия. XII в.

Сравнение планов кремлевских соборов показывает, что они последовательно отличались друг от друга на удвоенную толщину стены, то есть могли быть как бы «вписаны» один в другой (внешние габариты меньших из них оказывались соответствующими интерьерным размерам больших). Обращает на себя внимание также определенное соответствие по общим размерам и высоте расположения центральных глав меньших церквей боковым главам церквей больших. Силуэт Архангельского собора вместе с центральной главой графически накладывается на очертания малых глав Успенского собора. Малые же главы Архангельского собора находят себе соответствие в центральной главе Благовещенского собора. Были, наверное, в Кремле и церкви, соответствовавшие масштабу боковых глав Благовещенского собора. Церковь Ризоположения находит свой масштабный аналог в придельных церквах, сооруженных над папертью Благовещенского собора во второй половине XVI в. Благодаря такого рода размерным соотношениям в ансамбле Московского Кремля достигался особый эстетический эффект плавного нарастания масштабов родственных по своим общим формам архитектурных сооружений от второстепенных к главному. Меньшие главы соборов играли роль связующих звеньев в этой иерархической последовательности. Вообще, подобные и разномасштабные главы, парившие над городом, имели большое самостоятельное значение и, вызывая определенные ассоциации со звоном разноголосых колоколов, во многом способствовали созданию как бы пульсирующего и вместе с тем исключительно целостного архитектурного ансамбля.

В отмеченных соотношениях размеров построек не было скрупулезной точности, поскольку и очень близкие по формам здания, возводившиеся по одному образцу, всегда имели различия в пропорциональном строе. Однако, безусловно, существовало принципиальное соответствие масштабов зданий их значимости.

Это соответствие могло нарушаться в процессе развития города или отдельного ансамбля, но вслед за тем появлялось стремление к его восстановлению. Так, например, возрастание значимости Троице-Сергиева монастыря в середине XVI в. привело к тому, что его белокаменный собор начала XV в. оказался слишком скромным по размерам. Иван Грозный заложил новый, очень

Структурные схемы древнерусских городов: а) Севск. б) Суздаль

крупный, Успенский собор, который взял на себя роль объемной доминанты, отвечающей по масштабу и всей заметно выросшей территории монастыря.

Однако вопрос о соответствии величин построек их значимости нельзя упрощать. С одной стороны, для древнерусского мышления было свойственно установление прямого соответствия между понятиями «большой» и «старший», «благой», «красивый». Характеризуя стиль «монументального историзма», свойственный искусству домонгольской Руси, Д. С. Лихачев писал, что для этого стиля «все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величественным». Подобный вывод на другом, более позднем материале сделал в свое время и И. Е. Забелин: «<...> вышина жилища в первое время должна была выражать и первичное понятие даже о его красоте. Что было высоко, то необходимо само по себе было уже красиво».

С другой стороны, в том же Троице-Сергиевом монастыре при всех закономерных изменениях градостроительной ситуации старый малый собор сохранил все же за собой значение главного идеологического центра. Если говорить о священной значимости, то придется признать, что она могла запечатлеваться в совсем небольших сооружениях, моделях, отличавшихся особой, символически окрашенной иллюзорностью. Применительно к изделиям из драгоценных материалов была уместна известная поговорка: «Мал золотник, да дорог». Сам богослужебный ритуал как бы указывал на то, что путь к высшим духовным ценностям пролегает через физически малые, но занимающие особое место в духовном искусстве Средневековья священные знаки (хотя при прочих равных условиях величины самих этих знаков тоже все-таки впрямую соотносились с их важностью).

Величина, таким образом, могла восприниматься неоднозначно, в разных шкалах ценностей. Это отражалось и в системе использования мер длины в древнерусском зодчестве и градостроительстве. Среди множества одновременно бытовавших в Древней Руси мер выделялись большие, средние, малые. Были меры «великие городовые» и простые «дворовые», «лавочные» и проч. Меры могли получать особую священную значимость, как. например, пояс Шимона. использовавшийся при закладке Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры, или мера Гроба Господня, привезенная в Москву для осуществления великих строительных замыслов Бориса Годунова. В принципе каждый объект должен был измеряться подобающей ему мерой. О многом говорит известное по материалам XVI — XVII вв., но, судя по всему, традиционное наделение земельной меры — десятины — различными значениями в зависимости от качества земли и статуса ее владельца.

Можно думать, что с аналогичных позиций в древнерусских городах оценивалась величина отдельных территорий. Получалось так, что наибольшую фактическую площадь занимали как раз второстепенные, окраинные части городов, но они всегда оставались «меньшими» по своему существу, по своему статусу «городами», окружались менее высокими стенами и заключали в себе преимущественно мелкомасштабную застройку (хотя в ней могли быть самые разные вкрапления). С другой стороны, соборные и торговые площади, монастыри, расположенные в центральных частях города, занимали, как правило, меньшую территорию, чем на периферии, а тем более в сельской местности. Протяженное, очевидно, не было синонимом большого. «Большие» улицы древнерусских городов выделялись в первую очередь функциональной значимостью, шириной и крупными сооружениями, тогда как не имевшие транзитного значения, узкие, плохо замощенные улицы, как бы протяженны они ни были, оставались в понятиях людей того времени «малыми». Очень важным критерием при этом было ощущение ширины, просторности. Понятие тесноты наполнялось негативным смыслом, ассоциировалось с темнотой, тоской и жизненными бедами. Но тем не менее бескрайние просторы загородных полей и лугов имели совсем не ту значимость, что соборная площадь или главная улица плотно застроенного городского центра. По мере приближения к центру города, к главному храму реальное «земное» пространство сокращалось, зато увеличивалось иное, «освященное» пространство.

Сложная пространственная структура древнерусского города обусловливалась, таким образом, с одной стороны, разномасштабностью, дробностью застройки, которая никогда не сливалась в сплошной массив, а с другой — различной функциональной и идейно-символической значимостью городских участков.

Иерархическая соподчиненность различных элементов древнерусского города запечатлевалась не только в их равномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавшегося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное богатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительностью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный идеал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, аскетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради достижения единого, великого в своей простоте. Хорошо видное на примерах Владимира и Москвы различие в трактовке кафедрального и придворного великокняжеского соборов, первого — величественного в своей сдержанности, второго — поражающего великолепием убранства, позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей — духовной и светской, объединившихся в центре города. И все же на практике, конечно, идеальная простота, лаконичность, завершенность, совершенство и богатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью

были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного искусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» — вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота присутствовала как бы в свернутом виде, лишь обозначалась, но не раскрывалась вполне. А в принципе и самый великолепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю неизреченную красоту. Сияние красоты — это сияние Славы Божьей, и стремление к передаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художественного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой постройки отражалась и в ее положении в городском пространстве. Понятно, что наиболее почетное место отводилось главному собору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться одними лишь условиями зрительного восприятия, одной лишь формальной красотой панорамных раскрытий. Важнее были сакральные критерии этого выбора, как об этом повествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» —«Там, где Господь укажет место <...> Будем молиться три дня, и Господь укажет нам место <...>». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже занимали часто весьма выразительные, ключевые точки в архитектурно-природном ландшафте города, однако главному собору, естественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчитывался на весь город, на всю землю княжества, то малые храмы имели меньшие пространственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Успенского собора, имеет вокруг себя, в отличие от последнего, совсем небольшую пространственную зону, и это вполне сообразуется с ее локальной значимостью домового храма.

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее значимые и. наконец, пространство за домом.

Изображение Московского Кремля и части Замоскворечья на миниатюре из Лицевого летописного свода. XVI в.

на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашенным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигуральном смысле слова. По мере возможности относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соответствующего участка и занятого им объекта. Здесь важно учесть, что по средневековым представлениям пространство претерпевает качественные изменения в вертикальном направлении, соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию архитектурной композиции по вертикали, выразительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в своих формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объема) — к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамбли древнерусских городов в целом содержали в себе вполне определенную последовательно выраженную устремленность в вертикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода многоступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий. далее к детинцу и, наконец, к его средоточию — главному храму города — мыслилось как последовательное восхождение от низших степеней земного бытия к высшим. Оно было сопоставимо по своей сути с устремлением от западной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по горизонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так. в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло получаться по-разному, но первое было существеннее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

Конечно, существовало множество различных факторов, влиявших на конкретные градостроительные решения. Но все же тенденция к соподчинению архитектурных и градостроительных элементов по высоте их расположения может быть прослежена практически в каждом древнерусском городе. И даже при очевидных нарушениях должных, с иерархической точки зрения, соотношений высот расположения территорий детинца и посада (что иногда происходило при расширении города), последний все равно воспринимался как более низкая ступень в иерархии городских зон. Важно учесть еще и то, что к постановке разных по значимости архитектурных объектов проявлялось далеко не одинаковое внимание. Если для княжеского терема, а тем более для главного храма место выбиралось с особым тщанием, в расчете на максимальный эстетический эффект, то для постройки рядовой такой проблемы почти не существовало, выбор места для нее был несравненно шире, менее ответственен, и он в большей степени определялся чисто утилитарными соображениями.

Понятно, что при размещении новых сооружений учитывался отнюдь не только природный рельеф, но и вся уже сложившаяся к тому времени архитектурно-пространственная среда. Многое, очевидно, зависело от того, на какую улицу выходила данная усадьба — на большую, проезжую, или на малую, местного значения, в переулок или тупик. Кстати, большие улицы и дороги тоже тяготели к наиболее высоким участкам местности, к водоразделам. При определении значимости участка важна была степень близости его к детинцу, храмам и монастырям, городским воротам, торгам, пристаням, а также и к усадьбам «сильных мира сего».

Однако такая зависимость соседних элементов друг от друга, как бы прямые «горизонтальные» связи в реальном городском пространстве в условиях христианизации и феодализации Руси стали ослабевать и разрушаться. Феодализм способствовал автономизации отдельных земель, городов, дворов, как бы «разрыхлению» всей системы государственного и общественного устройства. Но еще важнее для нашей темы учесть разрушение языческой системы ценностей, жестких взаимопроникающих причинно-следственных связей, в плену которых находилась прежде вся жизнь человека. С утверждением христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в частности, получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жизни. Людские взоры стали все более обращаться к миру горнему. Каждый элемент города стал приобретать особую образно-символическую наполненность, соответствующую его мыслимому положению в объективно-идеалистической картине целого. Связи между отдельными элементами оказывались все более относительными, умозрительно-опосредованными. При этом предсгавления об идеальной структуре города не становились слишком жестким сковывающим началом в сложении и развитии реальной градостроительной ситуации. Абсолютная гармония мыслилась недостижимой на Земле. Даже храм — «земное небо» получал неоднородную сложносоподчиненную внутреннюю структуру. Ведущее положение заняла идея восхождения по степеням совершенства от низшего к высшему. Сама проблема единства с приходом христианства зазвучала по-новому, как некое приобщение всех многообразных проявлений земного мира к Творцу, трансцендентному по отношению к этому миру и скрывающему в себе глубинную суть проблемы объединения разного в одном, то есть проблемы гармонии. Отсюда явствует, что проблема гармонизации в произведениях искусства неизбежно должна была уйти из сферы специальных профессионально-аналитических интересов, недаром Василий Великий указывал, что существует «закон искусства», но этот закон «неудобопостижим» для разума. Конечно, в архитектурно-строительной и другой ремесленной практике могли использоваться многие апробированные навыки и приемы композиционного мастерства, однако безусловный приоритет был теперь на стороне творческой интуиции, богодухновенности, несущей с собой в акте творчества сокровенные качества Божественной гармонии. В этой апелляции к молитвенному чувству и озарению был залог тех великих творческих достижений, которыми преисполнено средневековое и в том числе древнерусское искусство.

Эти самые общие положения необходимо всегда иметь в виду при анализе конкретных архитектурных и градостроительных памятников. Думается, что опирающийся на эти положения дедуктивный подход к анализу может помочь раскрытию в отдельных памятниках наиболее существенных сторон древнерусских градостроительных традиций, относившихся к самому образу мыслей, менталитету людей того времени.

Как было показано выше, каждое здание и сооружение в древнерусском городе должно было иметь «подобающие» ему форму и величину и занимать подобающее ему место. Но важно отметить, что в этих трех важнейших характеристиках не было прямой причинно-следственной взаимообусловленности. Местоположение постройки определялось не только ее формой и величиной, последняя диктовалась отнюдь не чисто формальными композиционными соображениями, а форма, если говорить о ее исходной идее, не рождалась на месте, она была дана свыше. Но и первое, и второе, и третье оказывалось в соответствии, имея один общий и главный определитель — значимость, существо предмета.

Только с учетом этого можно рассматривать проблему сочетания разнотипных архитектурных элементов в древнерусском городе. Каждый элемент имел свой смысл и свой предустановленный архетипический образ, так что на принципиальном уровне говорить о взаимообусловленности оказавшихся в близком соседстве архитектурных форм храма, избы, крепостной стены неправомерно. Их взаимосвязанность была чем-то вторичным, можно сказать, поверхностным, вызванным соображениями практического порядка, в частности, необходимостью разместиться в границах отведенного участка, обеспечить доступ ко входу в здание, устроить переходы из одной постройки в другую и т. п. (также и в лесу каждое дерево, как бы ему ни приходилось приспосабливаться к конкретной ситуации, всегда все-таки сохраняет свою генетическую определенность). Это была как бы механическая «притирка» здания с его заранее известной общей формой к месту. Ее значение для градостроительного искусства Древней Руси было огромным, но в то же время ее нельзя и переоценивать. Нас по праву может восхищать неповторимо живописная композиция построек различного назначения, складывавшаяся на усадьбе какого-либо горожанина, однако для современников эта композиция не была самоцелью — она во многом возникала непроизвольно. В самом деле, однотипные бревенчатые клети, как известно, могли рубиться загодя, продаваться на торгу, переноситься с места на место и образовывать в совокупности более или менее сложные комбинации, смотря по потребностям и возможностям владельца.

Предустановленные, универсальные в своей основе архитектурные формы как бы накладывались на разную градостроительную ситуацию и лишь впоследствии оказывались неотъемлемыми частями этой ситуации. Оси храмов ориентировались по странам света, хотя условия местности и вносили свои коррективы в такую «вселенскую» ориентацию. В большинстве древнерусских храмовых ансамблей обращает на себя внимание непараллельность осей построек, нежесткость их планировочных взаимосвязей. По самой своей идее церковные постройки и не должны были рождаться на месте, они были «не от мира сего», другое дело, что, попадая в сей мир, они становились важнейшими ориентирами в нем.

Имея умозрительно единый исходный образ, все храмы были связаны подобием своих общих форм. В меру своего достоинства меньшие храмы уподоблялись большим, местные святыни ориентировались на общерусские, а через них и — на общехристианские. Летописи и другие произведения древнерусской литературы ярко свидетельствуют о том, что мысленно человек Древней Руси легко переносился из города в город, из одного места в другое; он ощущал Русскую землю как единое целое и протягивал умозрительные нити от нее и к столице Византийской империи, и к памятникам Святой Земли. Более того, спрессовывая не только расстояния, но и время, он включал ее в контекст мировой истории, проводя параллели между современностью и легендарными событиями прошлого. Христианская религия с ее каждодневным обращением к Священной истории активно содействовала укоренению таких взглядов в широких слоях населения.

Древний Киев с его Софийским собором и Золотыми воротами уподоблялся в известной мере Константинополю, а на Киев как на образец, в свою очередь, ориентировались и Новгород, и Полоцк, и Владимир, и Нижний Новгород, и многие другие города. Эта ориентация на «матерь городов русских» носила весьма условный ассоциативный характер, чаще всего она выражалась лишь в заимствовании отдельных храмовых посвящений, топонимов и гидронимов. Особую роль в развитии древнерусской архитектуры и градостроительства такого рода ассоциации и символические параллели сыграли в период возвышения Москвы, которая стала претендовать на роль Третьего Рима и Нового Иерусалима. Другими словами, древнерусский город через посредство отдельных особо значимых архитектурных образов и символов включался в общую умозрительно стройную картину мироздания, становился частью христианского мира. При этом черты его местного своеобразия, столь ценимые нами, с этой точки зрения оказывались малосущественными. Можно сказать, что принцип подобия или образной соотнесенности был неотъемлемым и важнейшим признаком всей средневековой иерархической системы ценностей в целом, осуществлявшим необходимую связность ее звеньев.

Застройка древнерусского города представляла собой некое сплетение ряда устойчивых, пронизанных внутренним подобием типологических цепочек или ветвей, главными из которых были три, отвечавшие функциям жилища, обороны и духовного спасения. Истинное единение всех этих ветвей одного древа могло мыслиться только в Боге, только в идее Горнего Града, который есть одновременно и вышнее жилище, и крепость, и «Святая Святых».

В реальном городском пространстве последовательная соподчиненность прочитывалась только между однотипными, сопоставимыми постройками. Разнотипные здания и сооружения, как уже отмечалось, образовывали часто совершенно непроизвольные и непредсказуемые сочетания. В многочисленных примерах сочетания дробной жилой застройки, протяженных крепостных стен и тяготеющих к центричности пластически выразительных храмов можно искать и находить богатые эстетические эффекты точно так же, как и в естественной природе, но в большинстве случаев в них не приходится видеть результатов целенаправленного применения профессионально осознанных принципов и средств архитектурно-пространственной композиции, рассчитанной на определенную точку зрения, найденной раз навсегда. Всякая постройка оценивалась не по случайному положению в объемно-пространственной среде города, а по самому своему существу, по внутреннему смыслу и, исходя прежде всего из этого, занимала соответствующее место в последовательно разворачивавшейся цепи духовных ценностей. Восприятие городской среды не могло быть формальнокомпоэиционным, в нем всегда был содержательный, духовный, религиозный подтекст.

Каждый завершенный архитектурный элемент города как бы говорил сам за себя, будучи воплощением определенного предустановленного образа. Самое понятие образа, занимавшее, как известно, центральное место в средневековой эстетике, предопределяло взгляд на каждый такой элемент как на единое, неделимое целое (в отличие от античности и Нового времени, когда творческая мысль художников и архитекторов сосредотачивалась именно на составлении гармоничного целого из разнородных, несамостоятельных частей). Как небесная, так и земная иерархия строилась на соотнесении, образов, понижающихся в своем значении по мере нисхождения по ступеням «мировой лестницы», но всегда несущих в себе в большей или меньшей степени отблеск архетипа. Так, например, образ жилого дома мог воплощаться и в виде княжеского терема, и в виде крестьянской избы, хижины, шалаша, наконец, конуры, скворечника... Но это в любом случае был все же дом с полом, стенами и крышей. Ибо разъятие этих составных частей означало бы разрушение самой идеи дома. Уже в неоплатонизме, во многом предопределившем становление средневековой теологии, «парменидо-платоновское учение о Едином» получило «форму доказательства неделимой единичности как каждой вещи, так и мира в целом». Последовательное упрощение исходного образа могло приводить к сохранению от него лишь одного наиболее яркого элемента, но этот элемент оставался символическим носителем идеи целого. Вот почему уподобление одних зданий и городов другим нередко выражалось в заимствовании только отдельных их частей — как бы эмблем целого.

Город оказывался вместилищем множества целостных архитектурных единиц иного порядка, неких «микрокосмов», заключенных в «макрокосме». Уместно припомнить в этой связи русскую пословицу: «Двор что город, изба что терем». Такие архитектурные единицы не составляли город как неделимое целое, а как бы жили (подобно и самим людям) в пределах города, определенным образом взаимодействуя между собой и с целым. Город мог богатеть и насыщаться постройками, мог и лишаться значительной части своего архитектурного наполнения (как и жителей), но он всегда оставался городом, пока существовали его стены, сохранялось его имя, была жива его идея. Тут важно учитывать ту особую эмоциональность, с которой воспринималась городская среда людьми Древней Руси, что иллюстрируется многими текстами. Приведем в качестве примера описание Москвы после Тохтамы-шева разорения: «И бяше дотоле преже видети была Москва град велик, град чюден, град многочеловечен, в нем же множество людий, в нем же множество господьства. в нем же множество всякого узорочья. И пакы въ единомъ часе изменися видение его, егда взят бысть, и посеченъ, и пожженъ. и видети его нечего, разве токмо земля, и персть, и прах, и пепел, и трупиа мертвых многа лежаща, и святыа церкви стояще акы разорены, акы осиротевши, акы овдовевши. Плачется церкви о чядех церковных, паче же о избьеных, яко маТере о чадех плачю-щися <...> Церкви стоаше, не имущи лепоты, ни красоты». Главными архитектурными объектами в городе были конечно же храмы. Поэтому, кстати, могли делаться такие изображения города, на которых практически полностью опускалась жилая застройка и оставлялись лишь стены и церкви.

Таким образом, взаимоотношения архитектурных и градостроительных объектов, обладавших различными степенями значимости и располагавшихся в разных типологических рядах, были сложными, иногда прямыми, но чаще косвенными и отдаленными. И само подобие архитектурных форм проявлялось по-разному, тоже в разных степенях — от буквального сходства близких по значимости однотипных построек — до условных, ассоциативных связей разнородных зданий и градостроительных комплексов через посредство вышестоящих, более общих и универсальных образов. Степени такого подобия — это степени близости к идеалу, Богу, который и был в Средневековье «мерой всех вещей».

В общей картине мира образная структура города должна была пониматься как предустановленная «высшая реальность» (ср. философский термин «средневековый реализм»). Она не создавалась человеком каждый раз заново из конкретных зданий и сооружений, а, неизменно существуя в своей умозрительной исходной идее, лишь как бы проявляла себя через них в данном месте, в меру реальных возможностей. Отсюда и характерное для древнерусского зодчества и градостроительства отсутствие индивидуалистичности как принципа, при бесконечном разнообразии конкретных решений. Своеобразие отдельного произведения архитектуры и целого города говорило лишь о частном характере проявления общей идеи. Такой строй мысли и порождал бесконечную повторяемость одних и тех же канонизированных форм и градостроительных схем. Это было именно повторение одного и того же в различной интерпретации с целью выражения общего для множества сооружений исходного образа, который и позволял умозрительно связывать городской ансамбль в единую стройную систему.

Духовно-символические основы формирования древнерусских городов не противоречили рациональным, но находились с ними в естественном единстве: ведь и сами реальные потребности в строительстве были неоднозначны. Они могли быть чисто утилитарными, и в таком случае сооружение, очевидно, строилось максимально практичным. Но существовали потребности в создании более сложных, высоких по своему предназначению объектов, таких как жилые терема, в которых постановка на участке, организованность внутреннего пространства и самой архитектурной формы играли уже весьма существенную роль. И наконец, храмы, обладая высшей духовной функцией, являлись предметом наибольшего художественно-эстетического внимания. То есть в древнерусском городе запечатлевались разные градации самого эстетического качества. Гармония композиционной структуры была в принципе относительной (поэтому поиски абсолютных геометрических и метрических закономерностей в ней бесперспективны). Системность композиции городского ансамбля была образной, а потому нежесткой, обладающей большими степенями свободы.

Взаимодействие различных построек в древнерусском городе было очень активным. Создаваясь на основе внутренне присущего ему содержания, каждое сооружение получало самостоятельное бытие, особую одушевленность. Субъективный взгляд на городской ансамбль не имел большого организующего значения в творчестве мастеров, которые строили и украшали каждое здание как своего рода живое существо, объективно существующее, «смотрящее» вокруг, «переговаривающееся» и соразмеряющееся со своими соседями. Поэтому привязка к месту, «притирка» между собой зданий и сооружений при всей ее относительности и непринципиальности с точки зрения «генетических» основ формообразования, о чем говорилось выше, имела все же большое эстетическое значение для формирования конкретных ансамблей или просто фрагментов городской среды. Иерархия зданий выявлялась именно в ансамбле, по мере их восприятия. Но, подобно древнерусской фреске или иконе, городской ансамбль имел весьма многослойную иерархию самих точек зрения, каждая из которых отвечала своему объекту восприятия. Человек здесь не был сторонним наблюдателем, он включался в эту образно-насыщенную архитектурно-природную среду, испытывая на себе ее неоднородность, как бы «перескакивал» из пространства в пространство, из одного качественного состояния в другое. Архитектура вела его за собой. В этом — сила эстетического воздействия древнерусских ансамблей.

При всей многоплановости и многогранности архитектурно-художественной структуры древнерусского города в ней ощущался некий внутренний идеальный стержень, собирающий все воедино. Ведь и все многообразие окружающего человека мира мыслилось в Средневековье как высвечивание разных граней единой творческой воли Бога, величие которого определялось как всеимянность и одновременно — безымянность, то есть невыразимость никакими словами. Все понятия и образы, раздельные и даже несопоставимые в мире дольнем, в конечном счете в мире горнем сведутся к одному безмерно общему, великому и простому. Разными архитектурными формами, так же, как и в литературе — словами, выражалось одно и то же содержание, многообразие и многословие призвано было полнее передать истинный и вечный смысл Творения.

Это в равной мере распространялось и на все другие виды искусства, роднило их между собой и составляло смысловое ядро их взаимодействия и синтеза. Архитектурные формы построек разного назначения, иконы, фрески, книжные иллюстрации, богослужебные предметы и бытовая утварь, праздничные и повседневные одежды, сами ткани разных расцветок и качеств, декоративная орнаментика — все это внешне было весьма и весьма разнообразным и, что очень важно, достаточно открытым лая введения новшеств, прямых и опосредованных заимствований, которые могли бы в глазах людей того времени еще полнее и лучше выразить их представления о красоте и благе.

Стилистическое единство и художественный синтез произведений разных видов и жанров искусства достигались лишь в особых условиях, там, где существовало наиболее активное, идейно насыщенное поле, как. например, в храмовом действе или в дворцовом церемониале. Хотя и здесь гармонизация разнородных элементов была качественно иной, нежели в искусстве Нового времени. Эту мысль помогает понять, в частности, совершенно особый музыкальный строй древнерусского «демественного» пения, исполнявшегося в торжественных случаях и содержавшего в себе не только гармоничное (в классическом смысле), но и диссонансное звучание голосов, ведущих одновременно несколько тем. По словам исследователей, демественный распев сформировался под влиянием «какофонии» укоренившегося в церковном богослужении «многогласия», означавшего «одновременное чтение и пение в храме несколькими лицами различных богослужебных текстов, совершенно „не благозвучное", диссонансное и вообще непонятное с точки зрения упорядоченности, характерной для современного гармонического строя музыки».

Древнерусский город был насквозь проникнут движением разных по своей эмоциональной окрашенности архитектурных форм и пространств. Начало тому коренилось и эмоциональности, с которой воспринимались в Древней Руси сами природные элементы, среди которых возникал и жил город: горы вздымались, реки текли, ветры дули, дороги вели путника в определенном направлении, городские валы защищали своих жителей, ворота пропускали друзей и закрывали путь врагам, храмы освящали собой землю, прославляя и защищая ее. Вся архитектурно-природная среда была охвачена плотной сетью функциональных, зрительных и умозрительных связей. Важны были не только связи между соседствующими зданиями, но и связи между далеко отстоящими друг от друга объектами, важно было и общее движение от свободного пространства природы к замкнутому пространству детинца, от внешнего пространства к внутреннему, через ряд городских ворот к дверям собора и, наконец, — к Царским вратам алтаря, мысленно уводящим взоры молящихся к вратам Небесного Града. Гармония древнерусского города была динамической, означающей не застывшее равновесие его ансамбля как строго сбалансированного целого, а в большей мере его индуктивное сложение, его становление как сложносоподчиненной системы, в которой отдельные архитектурные и градостроительные единицы распределялись по разным заранее определенным иерархическим градациям. Причем каждая часть городской ткани была одновременно и замкнута, поскольку представляла собой целое, и раскрыта, так как включалась в состав большего. И в целом город представлял собой завершенную, но в то же время и открытую, способную к развитию композиционную систему.

Постоянная соотнесенность городского ансамбля с идеальной образной системой не только давала возможность, но и вызывала потребность в его развитии и совершенствовании. «В совершенстве нельзя достичь какого-либо конца» — эта основополагающая для средневековой художественной культуры мысль Григория Нисского проливает свет на ту принципиальную относительность гармонии ансамблей древнерусских городов, о которой говорилось выше, и во многом раскрывает средневековое понимание проблемы их развития. Перестройка, расширение и обновление старых сооружений, в том числе и храмов, практически не ограничивались и, можно сказать, даже поощрялись, ибо понимались не как нарушение исконной традиции, а именно как следование ей, как средство ее поддержания. Преемственность в развитии городов базировалась не столько на сохранении реально существующих построек, сколько на постоянстве «предвечно» установленных принципов и на стремлении к недостижимым в своем совершенстве канонизированным образам, что и обусловливало устойчивую традиционность древнерусского зодчества и градостроительства, сохранявшуюся на протяжении веков, несмотря на весьма активное в некоторые периоды преобразование русских городов и проникновение на русскую почву элементов иноземной культуры.

Заключение

Древнерусский город имел очень сложное строение, хотя казалось бы, что может быть проще. В построение города и в его жизни существовало много особенностей, о которых я раньше и не подозревал. Древнерусские города имеют сходства с городами других стран, но всё же уникальны своей красотой, историей.

Литература

Художественно-эстетическая культура Древней Руси.11-17 века/Под ред. В.В.Бычкова.-М.:Ладомир,1996.-560с.

СИБИРСКАЯ АКАДЕМИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЫ

(СибАГС)

кафедра гуманитарных основ

РЕФЕРАТ

Эстетика древнерусского города

Выполнил:

Студент группы 005 Гашко П.А.

Проверил:

Кандидат исторических наук Зубов В.Е.

Новосибирск 2001

Реферат: Эстетика древнерусского города

РЕФЕРАТ

Эстетика древнерусского города

Кандидат исторических наук Зубов В.Е.

Похожие рефераты: