Доклад: Скульптурный миф русской демократии

А если это символ, то чего?

Олег Чухонцев

Андрей Зорин

Хочется надеяться, что дискуссия о возвращении памятника Дзержинскому на Лубянку приобрела хотя бы на время академический характер. Сам я, естественно, с готовностью подписал по этому поводу вполне патетическое воззвание, распространявшееся Союзом правых сил, хотя риторика в духе «Марсельезы» о кровавых тиранах и зловещих силах, готовящих нам новый террор, на мой взгляд, мало помогала понять суть происходящего. Уместней, пожалуй, было бы вспомнить неудобоцитируемую народную мудрость насчет того, что и почему лучше не трогать.

Однако поскольку прямая опасность вроде бы пока отступила, то имеет смысл задуматься о содержании разыгравшегося на наших глазах скверного анекдота. Как всегда, именно в символическом измерении обнаруживают себя многие важные механизмы исторической динамики.

Прежде всего, обращает на себя внимание необыкновенно минималистская эстетика этого столкновения идолопоклонников и идолоборцев. Речь идет не о том, чтобы разрушить или воздвигнуть монумент, но исключительно о его перемещении на сравнительно небольшое расстояние. Семиотика городского пространства оказывается столь интенсивной, что несколько километров пути, которые может проделать статуя, оказываются значимыми для фундаментального изменения всего политического ландшафта страны.

Сама пространственная организация предполагаемого действа с неизбежностью определяет его базовую метафору. Речь идет о возвращении бронзового Феликса из временного изгнания на свое законное место, которое до сих пор пустует. При этом как бы подразумевается, что основанием для такого решения должны стать не столько реабилитирующие, сколько, условно говоря, смягчающие обстоятельства. Приверженцы Дзержинского не пытаются изобразить основание ВЧК его заслугой, а все больше упирают на беспризорников и железные дороги, подкрепляя эти доводы суждениями об эстетических достоинствах памятника и о необходимости центральной вертикали для завершения ансамбля Лубянки. По сути дела, московские власти обещали нам проявить милосердие — бедняга уже достаточно настрадался на Крымском валу.

Конечно, такого рода оправдывающиеся интонации вовсе не исключают того, что нам предлагают проект полномасштабной реставрации, — вопрос состоит только в том, что именно собираются реставрировать. Едва ли хоть кого-нибудь из нашей политической элиты, бубнящей сегодня об уважении к историческому прошлому, воодушевляет перспектива возрождения красного или какого бы то ни было еще террора. А если, боже упаси, нашей стране суждено еще раз оказаться под властью террористического режима, то он будет устанавливаться под совсем иными знаменами и вряд ли захочет записать в свои святцы польского шляхтича и рыцаря мировой революции. Объектом исторической ностальгии в данном случае является вовсе не героическая эра, когда Дзержинский расстреливал заключенных и опекал беспризорников, а куда более памятные всем времена, когда он стоял посередине площади и взирал с постамента на Детский мир и Политехнический музей.

Как известно, памятник Дзержинскому был построен в 1958 году, и сам культ председателя ВЧК был создан в эпоху оттепели. С выбытием из советского пантеона Сталина и его соратников и недореабилитацией расстрелянных им революционных вождей вроде Троцкого, Зиновьева и Бухарина место рядом с Лениным оказалось предательски пустым. Рано умерший Феликс Эдмундович, воплощавший популярную в ту пору романтику революции и Гражданской войны, оказался тут как нельзя кстати. С помощью поднятого на щит слова «чекист» сотрудники новопреобразованного Комитета государственной безопасности отделывались от неприятных ассоциаций с НКВД, возводя свою генеалогию поверх голов дискредитированных Берии и Ежова к куда более политически приемлемым образцам.

Некогда Николай I вручил шефу созданного им Третьего отделения носовой платок, чтобы утирать слезы вдов и сирот. Рука, держащая карающий меч революции и одновременно гладящая завшивленные головки беспризорников, стала столь же подходящей эмблемой репрессивной мифологии позднесоветского режима. Именно в этом качестве Дзержинский был инкорпорирован наступившей эпохой прощальной стабильности. Воцарившись на одноименной площади, он и представлял контору, нависавшую за его спиной, и воплощал образ идеального блюстителя порядка.

На Запад и Восток глядит Милицанер

И пустота за ними открывается

И Центр, где стоит Милицанер —

Взгляд на него отвсюду открывается

Отвсюду виден Милиционер

И с Юга виден Милиционер

И с неба виден Милиционер

И с — под земли...

Да он и не скрывается.

(Д.А. Пригов)

В сущности, Дзержинский, изваянный Вучетичем, был воплощением незыблемости советского космоса, оказавшегося на поверку столь хрупким. Пока он стоял на своем посту, мир сохранял знакомые и неподвижные очертания. Эту покосившуюся твердыню и штурмовала толпа 22 августа 1991 года. Когда уже к вечеру подогнанный кран оторвал памятник от постамента и потащил его к скверу у Дома художников, стало очевидно: «начальство ушло», как некогда выразился Розанов, для России настали дни исторических перемен.

Пытаясь сегодня вернуть Феликса в его давнюю вотчину, начальство хочет сообщить нам, что оно само пришло обратно и готово нас контролировать, а под революционными девяностыми подведена окончательная черта. Если сооружение памятника обозначало «возвращение к ленинским нормам», то его восстановление символизирует возвращение к нормам брежневским, а вернее, к андроповским. Говорят, что, выдвинув свою идею, Лужков хотел сделать Путину подарок к 50-летию. Звучит убедительно. Даже если приношение это по тем или иным причинам решено было счесть «несвоевременным», его эстетика чрезвычайно соответствует образу, который стремится создать и сам президент. Как мне уже доводилось писать в этой колонке, он стоит на посту даже в новогоднюю ночь.

Мне совсем не кажется случайным и диким то обстоятельство, что предложение поставить Дзержинского на место было высказано на заседании, где был утвержден проект памятнику Александру II, сооружение которого было инициировано СПС. Как не соблюсти баланс и не сделать после этого реверанс коммунистам, к тому же подчеркнув единство и преемственность российской истории на всех ее этапах, — пример здесь опять-таки подал президент, составив пакет наших государственных символов. Главное — власть, а кто ее осуществлял, не так, в сущности, важно. Сказано же было, что Лубянской площади недостает вертикали.

У новой инкарнации Дзержинского как стража порядка есть и еще один аспект. В «милицанерском» цикле Пригова есть стихотворение, написанное еще в 1981 году и оставшееся почти незамеченным, но оказавшееся пророческим.

В созерцании пусть отвлеченном, но чистом

Мне открылось, что Милицанеру под стать

В полной мере у нас еще нет Террориста

Чтоб обоим в величье пред небом предстать.

Чтоб сходились они на российском просторе

Как мужское и женское, пламень и лед...

Действительно, в ту пору террориста с большой буквы в российской политической мифологии не существовало, и железный Феликс одиноко томился на бескрайних просторах отчизны, взыскуя врага. Теперь враг, наконец, найден, и площадь, оставленная без смыслового центра, выглядит сиротливо, а само ее зияние смотрится как запоздалый памятник некогда желанной свободе, от которой так хочется укрыться за бронзовой спиной, в тени знакомых корпусов.

И все же нельзя не задаться вопросом: почему Лужков, столь неизменно резко высказывавшийся против восстановления памятника, вдруг выступил с подобной инициативой, и почему она была столь недвусмысленно отвергнута президентской администрацией? Я думаю, что ответы на оба эти вопроса будут неожиданно сходными. С одной стороны, значительная часть новой элиты оказалась готова столь снисходительно отнестись к самой репрессивной эмблематике коммунистического прошлого потому, что она напрочь перестала бояться коммунистического реванша. В новой системе координат железный Феликс перестал ощущаться для них угрозой и превратился в защитника. С другой стороны, новая власть не чувствует особой необходимости столь подчеркнуто отмежевываться от революции августа 1991-го, потому что уже давно отменила ее. Принятие гимна стало последней символической акцией этой отмены, и в новых демонстрациях попросту нет нужды. Вертикаль власти выстроена, а если ее понадобится подпереть лубянским памятником, то и тогда можно будет легко обойтись без подсказок раскаявшихся оппонентов. Заново отдавать московской мэрии идеологическую инициативу никто не собирается.

В своей классической книге «Скульптурный миф Пушкина» Роман Якобсон показал, как волновала поэта тема статуи, которая внезапно оживает и убивает тех, кто оказывается на ее пути. Пушкин, как всегда, глядел в корень. Похоже, попадать под памятники — это наше историческое предназначение. Поедет ли снова железный Феликс вдоль красной ветки Московского метрополитена, и кого еще суждено ему задавить по дороге? Дай ответ. Не дает ответа.