Реферат: Рождество

(новозаветные сюжеты в живописи)

Александр Майкапар

Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице.

(Лука, 2:6–7)

Празднование Рождества Христова на Востоке упоминается уже в учении гностиков, в частности у Климента Александрийского. Рождение Христа отмечалось ими вместе с празднованием его явления. Явление же это было Богоявлением, и таким образом праздник Рождества отмечался на Востоке вместе с Богоявлением – 6 января. Точное разделение этих праздников во всей христианской церкви, западной и восточной, произошло в конце IV – начале V века. Как отмечают историки церкви, праздник Рождества Христова был заимствован восточной церковью у Рима, тогда как праздник Богоявления впервые появился на Востоке, а затем уже был перенесен в Рим. Здесь же необходимо указать, что западная и восточная церкви со временем стали вкладывать разный смысл в понятие Богоявления, и это отразилось на выборе отмечаемых в этот праздник событий евангельской истории. Так, восточная церковь утвердилась в праздновании Богоявления как Крещения Христа – первого появления Иисуса среди народа и установления догмата троичности: идеи о явлении лиц Божества. В свою очередь римско-католическая церковь под Богоявлением, празднуемым также 6 января, подразумевает явление звезды восточным волхвам как первое откровение язычникам явления Мессии (праздник Трех волхвов, Трех царей). Крещение же, которое всегда празднуется в воскресенье, в тех случаях, когда воскресенье не выпадает на 6 января, отмечается римско-католической церковью в первое воскресенье после этого числа. Изложенные выше обстоятельства чрезвычайно важны для верного понимания рождественского цикла сюжетов, как он сформировался в западном искусстве. Евангельская история рождения Христа – это, собственно, только приведенные выше слова Луки. Часто, однако, в западном искусстве под названием “Рождество Христово” подразумеваются также сцены поклонения пастухов и волхвов (мы не говорим в данном случае о трактовках сюжета рождения Христа, основанных вообще не на евангельском повествовании, таких как поклонение Марии, поклонение царей и других, – о них и их литературных программах мы скажем ниже), тогда как эпизод поклонения волхвов, строго говоря, является сценой Богоявления. Причем если картины на сюжет рождения Христа, как правило, включают и последующие эпизоды, образующие, в сущности, круг эпизодов праздника Богоявления, то сцены Богоявления – поклонение волхвов, поклонение царей – отнюдь не всегда включают изображение собственно рождения Христа.

Итак, мы намеренно отделяем сюжет собственно рождения Христа – как непосредственное иллюстрирование рассказа Луки – от следующих за ним сюжетов поклонения пастухов и поклонения волхвов (царей) – опосредованного доказательства рождения Христа (этим сюжетам посвящены следующие очерки). Заметим, что в соединении этих сюжетов в живописи отразилось изначальное смешение самой церковью обстоятельств рождения Христа и его явления, то есть праздников Рождества и Богоявления.

Первым источником, из которого христианские художники заимствовали основную идею рождения Христа, должно было быть Евангелие. Матфей лишь констатирует факт рождения: “Наконец Она родила Сына cвоего Первенца, и он (Иосиф. – А.М.) нарек Ему имя: Иисус” (Мф., 1:25). У Луки рассказ несколько более подробный: упоминается об отсутствии места в гостинице, о том, что Мария спеленала младенца, о том, что он положен был в ясли. Из дальнейшего рассказа Луки становится ясно, что при рождении присутствовал Иосиф. Но если сравнить с этими свидетельствами Евангелия изображения рождения Христа в живописи, станет ясно, что они включают подробности, которых нет в Евангелии. Таким образом, иконография рождения Христа, сохраняя то, что дает Евангелие, идет дальше в развитии внешних подробностей. Сюда относятся место, где произошло рождение Христа, ясли, в которые был положен Спаситель, вол и осел у яслей, звезда над изображением сцены рождения младенца, положение фигуры родившей Богоматери, действия Иосифа, ангелы и пастухи, омовение младенца, повитухи и их поведение, особенности архитектурного убранства сцены. Для всех этих деталей сюжета имеются богословская база и литературные программы.

Первые изображения рождения Христа относятся к эпохе древнехристианских саркофагов, но датируются не ранее IV века. Сцена, как правило, очень проста: в яслях под навесом лежит спелёнатый младенец, над ним склонились вол и осел, присутствуют Мария и Иосиф, иногда изображаются пастухи. Часто, когда фигурирует звезда (как на одном из римских саркофагов, обнаруженных на Аппиевой дороге), мы видим также трех волхвов во фригийских шапочках.

Итак, если не ограничиваться только свидетельством Луки, а попытаться выявить более широкий круг литературных источников для темы рождения Христа, то оказывается, что сюжет этот распадается в западном искусстве на несколько прочно утвердившихся к эпохе Возрождения иконографических типов. Чтобы очертить их, необходимо рассмотреть ряд входящих в этот сюжет мотивов и выяснить их литературную программу: 1) обустройство Девы Марии (в доме под навесом или в пещере); 2) две служанки-повитухи и омовение младенца; 3) поклонение младенцу; 4) звезда; 5) ангелы; 6) цветы; 7) охапка сена; 8) туфли.

Рассмотрим их последовательно.

Обустройство Девы Марии

С определением места, где следовало бы поместить сцену рождения Христа, у художников всегда возникало много проблем. С одной стороны, они опирались на свидетельство Матфея: “И, войдя в дом...” (Мф., 2:11). Речь здесь у Матфея идет о явившихся на поклон волхвах. Но, строго говоря, волхвы явились много позже, чтобы считать их приход “в дом” доказательством того, что и само рождение Христа произошло здесь. Тем не менее ранние художники предпочитали именно так трактовать место действия этого сюжета. Можно констатировать, что в ранних изображениях рождения Христа действие происходит под навесом, что символизирует дом. В эпоху Возрождения художники изображали дом, где родила Дева Мария, в виде обветшалой постройки (лачуги) – она символизировала Ветхий завет, заменить который Новым явился в мир Христос (так у Робера Кампена).

Выбор художниками для рожающей Девы Марии иного места – пещеры – основан на упоминании о ней у Иустина Мученика в его “Диалоге с Трифоном” (II век), который видел в таком рождении Христа осуществление пророчества Исаии. “Когда совершители мистерий Митры говорят, что он родился от камня, и место, где они посвящают верующих в него, называют пещерою, то не вижу ли, что они это заимствовали из слов Даниила (...) и также из пророка Исаии (...)?” – это из “Диалога с Трифоном” Иустина Мученика. И в пророчестве Исаии: “Тот будет обитать на высотах; убежище его – неприступные скалы” (Ис., 33:16). Это предание ясно формулируется во многих апокрифических текстах, в частности в Протоевангелии Иакова (которое, по-видимому, Иустин Мученик знал), где говорится: “И он снял Ее с осла и сказал Ей: Куда мне отвести Тебя и скрыть позор Твой? Ибо место здесь пустынно. И нашел там пещеру, и привел Ее…” (17–18). Можно указать и другие литературные источники этой живописной традиции. Первые изображения рождения Христа в пещере относятся к VI–VII векам.

В пещере изобразил рождение Христа Пьетро Каваллини на своей мозаике в церкви Санта Мария ин Трастевере в Риме. В общих чертах его композиция следует канонам византийской иконографии, но в изобразительных формах несет печать римской традиции. Фреска эта необычайно интересна тем, что соединяет в себе несколько литературных программ – свидетельства Евангелия от Луки, Евангелия от Матфея, Протоевангелия Иакова, а кроме того, вносит местные – римские – детали в трактовку сюжета. У Луки художник заимствовал: 1) изображение гостиницы (“Не было им места в гостинице”. Лк. 2:7) – дом с башней на переднем плане; надпись поясняет: “tabema meritoria” (лат.: жилище, сдаваемое внаем); 2) благовестие пастухам: ангел с бандеролью, на которой текст: “Annutio uobis gaudium magnum” (лат.: “Я возвещаю вам великую радость”. Лк. 2:10). У Матфея художник заимствовал звезду, которая привела в Вифлеем волхвов. У Иакова (из Протоевангелия) – пещеру, в которой родила Дева Мария, а также образ застывшего в задумчивости Иосифа: “...и пошел искать повивальную бабку в округе Вифлеема. И вот я, Иосиф, шел и не двигался. И посмотрел на воздух и увидел, что воздух неподвижен, посмотрел на небесный свод и увидел, что он остановился и птицы небесные в полете остановились...” (18). И, наконец, свой вклад в разработку программы этой мозаики внес кардинал Якопо Стефанески, известный меценат раннего треченто: на переднем плане рядом с хижиной и башней виден источник благовонного масла, который, согласно легенде, забил в Риме в момент рождения Христа. Над этим источником и была поставлена церковь Санта Мария ин Трастевере, о чем свидетельствует надпись под картиной: “Jam puerum jam summe pater post tempora natum/ Accipimus genitum tibi quern nos esse coevum/ Credimus hipcqi clei scaturire UquaminaTybrum” (лат.: “Он, Младенец и вечный Отец, как равный нам, как современник, родился среди нас. Мы верим, что отсюда изливается миро (милосердия), как волны Тибра”).

Лишь тому, кто не знает, что представляет собой хан, то есть гостиница на Востоке – такая, в которой могли остановиться Иосиф с Марией, – может показаться, что свидетельства Луки и Матфея не согласуются между собою. На самом деле “дом” и “пещера” – это может означать почти одно и то же. Хан, или караван-сарай, на Востоке представлял собой низкое здание, стены в его комнатах имелись лишь с трех сторон, и все происходившее в помещении было открыто взору постороннего. Здесь же было место (двор) для скота и комната отделялась от двора лишь несколькими ступеньками. Но самое интересное с археологической точки зрения то, что ханы строились, вернее, пристраивались к многочисленным в тех местах пещерам. Это было единое целое. Таким образом, известные нам попытки художников примирить два этих свидетельства, изображая вход в пещеру и над ним навес, не так уж грешат против истины.

Две служанки и омовение Христа

Порой рождение Христа трактуется художниками как собственно сцена родов. В таком случае изображаются две повитухи, как на картине мастера, именуемого Зальцбургским. Подробности этой истории мы узнаем все из того же Протоевангелия Иакова: повивальная бабка, которую нашел Иосиф, засвидетельствовала рождение Спасителя (“Родилось спасение Израилю”); она сообщила об этом встретившейся ей Саломее: “Саломея, Саломея, я хочу рассказать тебе о явлении чудном: Родила дева и сохранила девство свое. И сказала Саломея: Жив Господь Бог мой, пока не протяну пальца своего и не проверю девства ее, не поверю, что дева родила. И только протянула Саломея палец, как вскрикнула и сказала: Горе моему неверию, ибо я осмелилась искушать Бога. И вот моя рука отнимается как в огне. И пала на колени перед Господом, говоря: Господь Бог отцов моих, вспомни, что я из семени Авраама, Исаака и Иакова, не осрами меня перед сыном Израиля, но окажи мне милость ради бедных: Ибо Ты знаешь, что я служила Тебе во имя Твое и от Тебя хотела принять воздаяние. И тогда предстал перед нею Ангел Господень, и сказал ей: Саломея, Саломея, Господь внял тебе, поднеси руку свою к Младенцу и поддержи Его, и наступит для тебя спасение и радость. И подошла Саломея, и взяла Младенца на руки, сказав: Поклонюсь Ему, ибо родился великий царь Израиля. И сразу же исцелилась Саломея и вышла из пещеры спасенною” (Протоевангелие Иакова, 19–20). Имя первой повитухи, согласно традиции, той, что не усомнилась в божественном происхождении младенца, – Зеломия (иначе: Зелемия).

Что касается омовения младенца повитухами, то рассказа об этом нет ни в апокрифах, ни в других памятниках древней письменности. Эту сцену художники домыслили, исходя из факта присутствия повитух. Но безгрешно родившийся младенец не нуждался ни в каком очищении (омовении). Более того, ему не требовались и сами повитухи. Упорное их присутствие, однако, на картинах старых мастеров может объясняться желанием иметь свидетелей чудесного рождения Христа.

Часто с мотивом “Две служанки” соединяются тема “Поклонение Младенцу”, а также другие сюжеты, непосредственно примыкающие к сюжету рождения Христа, в частности благовестие пастухам или поклонение пастухов (так у Робера Кампена; мы узнаем служанок не только по характерному жесту парализованной руки Саломеи, но и по тем словам, которые начертаны на бандеролях персонажей. Так, у Зеломии, изображенной спиной к зрителю, на ленте начертано: “Virgo peperit filium” (лат.: “Дева родила сына”), а у Саломеи – во-первых, ее имя и, во-вторых, слова: “Credam qum probavero” (лат.: “Уверую, когда ясно представлю”!); у ангела, обращающегося к Саломее, – “Та, puerumet sanaberis” (лат.: “Коснись Младенца и исцелишься).

Эта трактовка темы рождения Христа исчезла после того, как была осуждена Тридентским Собором (1545–1563).

Поклонение Младенцу

Культ благочестия, который в различных формах широко распространился в XIV–XV веках, корнями своими уходит в предыдущие столетия – XII–XIII века. Он вырос из мистицизма Бернарда Клервоского (1090–1153), основателя ордена бернардинцев, зерном учения которых была любовь к Младенцу Христу и к Христу-Страстотерпцу, а также к Деве Марии. Яков Воррагинский в “Золотой легенде” часто цитирует Бернарда. Тот в своих рассуждениях о рождении Христа особое внимание обращает на бедность обстановки, в которой оно произошло. Франциск Ассизский (1181/2–1226) довел культ “святой бедности” до предела.

На выработку программы для изображения сцены рождения Христа как поклонения Младенцу в позднее средневековье оказали влияние также труды францисканского монаха Джованни де Каулибуса (Псевдо-Бонавентуры), в частности его “Meditationes vitae Christ!” (“Размышления о жизни Христа”), а также Бригитты Шведской (ок. 1304–1373) – провидицы, посетившей Иерусалим в 1370 году и успевшей за два года до своей смерти опубликовать “Relationes de vita et passione Jesu Christi et gloriosae virginis Mariae matris ems” (“Откровения о жизни и страстях Иисуса Христа и преславной Девы Марии, Матери Его”). Откровения этой монахини очень скоро стали известны современникам. Это подтверждается тем, что ее описания, в частности сцены рождения Христа, вскоре после издания ее труда стали воспроизводиться на картинах, трактовавших этот сюжет как поклонение Младенцу (порой художники изображали даже ее саму в костюме ордена бригитток, который она основала).

Поскольку оба текста – Джованни де Каулибуса и Бригитты Шведской, – относящиеся к данному сюжету, чрезвычайно важны для понимания изображавшихся художниками деталей, приведем их полностью.

Джованни де Каулибус: “Когда настал час родить – было это около полуночи на Рождество, – Мария встала и прислонилась к колонне, которая была здесь. Иосиф сидел рядом опечаленный, вероятно, потому, что не мог приготовить все необходимое для родов. Он встал, взял из яслей сено, положил его у ног Девы Марии и отвернулся. В этот момент Сын Божий оставил чрево Матери, не причинив Ей никакой боли. Так оказался Он на сене у ног Своей Матери. Омыв Его, Она завернула Его в Свое покрывало и положила в ясли. Нам говорили, что вол и осел склонили свои головы над яслями, дабы дыханием своим согреть Младенца, так как понимали, что в такой холод едва укрытому Младенцу нужно тепло. Мать, однако, встав на колени, молилась и возносила благодарность Богу: Благодарю Тебя, Господь и Небесный Отец, за то, что дал Мне Твоего Сына, и молюсь Тебе, Предвечный Бог, и Тебе, Сын Бога Живого и Мой Сын”.

Бригитта Шведская: “Когда я предстала перед яслями Господа в Вифлееме, то увидела Деву необычайной красоты (...), плотно укрытую изящным хитоном, сквозь который было явственно различимо девственное тело (...). Вместе с Нею был добродетельнейший старец, он привел вола и осла; они вошли в пещеру, и мужчина привязал животных к яслям. Потом он вышел и принес Деве свечу, прикрепил ее к стене и вышел, так что при рождении Младенца его не было. Тем временем Дева сняла Свои туфли, сбросила с Себя белую накидку, которая укрывала Ее, сняла с головы вуаль, положила ее сбоку от Себя и осталась в одном хитоне, с чудесными золотыми волосами, падавшими распущенные на Ее плечи. Затем Она достала два маленьких льняных кусочка и два шерстяных, которые принесла с Собой, чтобы завернуть в них Младенца, которому суждено было родиться (...). И когда все было готово, Дева с превеликим почтением преклонила колени в позе молящейся и повернулась спиной к яслям, лицо Ее было обращено на восток, а взгляд устремлен к небу. Она пребывала в экстазе, погруженная в созерцание, Ее переполняло восхищение божественной нежностью. И стоя так в молитве, Она вдруг обнаружила, что Младенец во чреве Ее шевелится, и неожиданно Она произвела на свет Сына, от Которого исходил несказанный свет и блеск, так что солнце не могло сравниться с Ним, и тем более свеча, которую Иосиф поставил здесь, – свет божественный совершенно поглотил свет материальный. И рождение это было столь неожиданным и мгновенным, что я не могла ни обнаружить, ни понять, посредством какого члена своего тела Она родила. Я увидела неизвестно откуда взявшегося Младенца, лежащего на земле – обнаженного и излучающего свет. Его тельце было совершенно чистым. Затем я услышала пение Ангелов, оно было необычайно нежным и прекрасным. Когда Дева осознала, что уже родила Своего Младенца, Она тут же стала молиться Ему: Ее голова склонилась и руки скрестились на груди. С величайшим почтением и благоговением Она сказала Ему: “Слава Тебе, Мой Бог, Мой Господь, Мой Сын”.

Примерами скрупулезного следования литературным источникам, описывавшим рождение Христа, и в первую очередь трудам Джованни и Бригитты, могут служить картины на тему поклонения Младенцу нидерландских художников золотого века живописи этой страны. Классическим образцом является “Поклонение Младенцу” Рогира ван дер Вейдена в триптихе так называемого алтаря Бладелена (иначе – “Миддельбургский алтарь”). Здесь изображена колонна, к которой, согласно Джованни, прислонилась Дева Мария (колонна в сюжете поклонения Младенцу играет двойную роль: как деталь рассказа Джованни и как аллюзия на будущие страдания Христа, когда он, привязанный к колонне, будет подвергнут бичеванию. Колонна стала одним из инструментов Страстей Господних; она фигурирует в руках ангелов в сценах, где они несут эти инструменты). “Добродетельнейший старец”, свеча, свет которой заглушается чудесным свечением Младенца, – все это заимствовано Рогиром у Бригитты. По ее описанию создан художником и образ Девы Марии – в белом хитоне, с распущенными золотыми волосами, стоящей в молитвенной позе. Нередко Иисус на молитву Марии отвечает движением руки, которое можно счесть за благословляющий жест, как у Мастера из Авилы.

Звезда

На первый взгляд частые изображения звезды в сцене рождения Христа имеют простое объяснение: это та звезда, которая явилась волхвам и привела их к месту рождения Иисуса. Быть может, в большинстве случаев художники включали этот мотив в сцену рождения Христа, исходя из представления о том, что звезда появилась в момент рождения Младенца. Поклонение волхвов со звездой – настолько распространенный иконографический тип, что естественным представлялось использовать звезду и в данном случае.

Однако в этом сюжете звезда может иметь иное объяснение. В Протоевангелии Иакова, которое, как мы уже видели, широко использовалось в качестве литературной программы, нет прямого указания на звезду, но говорится лишь о необычайном свете в пещере, где родился Христос. И если этот источник был основой для многих других иконографических мотивов, то вполне резонно предположить, что он же объясняет изображение яркого света в пещере с помощью традиционного образа – звезды. В таком случае было бы ошибочным видеть в этой звезде всегда и только звезду волхвов.

Ангелы

Сонм молящихся и поющих хвалебную песнь ангелов упоминается и у Джованни, и у Бригитты. Мы видим их и у Рогира ван дер Вейдена, и у многих других художников. Число ангелов может иметь символическое значение. Так, в “Поклонении Младенцу” на алтаре Портинари (Гуго ван дер Гус) их пятнадцать. Объяснение символики этого числа находим у современника и соотечественника художника – проповедника доминиканского ордена Алана ван дер Клипа (Ален де ла Рош, 1428–1475). Полный цикл молитв Братства розария, к которому принадлежал этот проповедник, содержит пятнадцать молитв “Отче наш” (“Pater noster”). Чередуясь со ста пятьюдесятью молитвами “Ave Regina”, они символизируют пятнадцать событий Страстей Христовых. Пятнадцать есть также число добродетелей: четыре “кардинальные” – смелость, мудрость, умеренность, справедливость, три “богословские” – вера, надежда, любовь и семь “основных” – смирение, щедрость, целомудрие, довольство своим, воздержанность, спокойствие, упование. И еще две – набожность и покаяние. Всего получается шестнадцать, однако умеренность и воздержанность, в сущности, одно и то же. Таким образом, разных добродетелей всего пятнадцать. И наконец, еще одно возможное объяснение числа “15”: таково количество “псалмов восхождения”. По их числу принято также изображать количество ступеней храма на картинах “Введение Девы Марии в храм”.

Нередко художники, особенно нидерландские, дают в руки ангелам музыкальные инструменты и ноты, и если в нотах воспроизведены реальные музыкальные произведения, что тоже делалось довольно часто, то это гимны на латинский текст из Луки: “Gloria in Excelsis Deo et in Terra Pax Hominibus Bonae Voluntais” (лат.: “Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человеках благоволение”. Лк.,2:14). (В “Рождении Христа” Якоба Корнелиса ван Остзанена в книге, которую держит ангел на переднем плане картины, записан четырехголосный гимн на этот текст, все четыре музыкальные партии – бас, тенор, альт и сопрано – легко читаются; ангелы исполняют этот гимн на разных инструментах – шалмеях, трубах, псалтериуме; много поющих и играющих ангелов изображено и на заднем плане; всего ангелов здесь тридцать три, что соответствует числу прожитых Христом лет.) Этот текст художники по традиции чаще помещают в сцене поклонения Младенцу, нежели в сюжете благовестия пастухам, где он в действительности фигурирует у Луки.

Цветы

Символическое значение имеют цветы, часто изображаемые в сюжете рождения Христа, в частности в поклонении Младенцу. В целом они символизируют новую жизнь: Господь пришел на землю – и расцвели цветы. Но особое значение имели конкретные цветы. Очень богата смысловая гамма в натюрморте на алтаре Портинари Гуго ван дер Гуса. Цветы стоят здесь в вазе и в стакане. Кроме того, отдельные лепестки осыпались на землю. В сосуде испано-мавританского стиля красная лилия – символ мученической Св. Крови Христа, а три ириса, или, как их иначе называют, мечевые лилии, – намек на страдания Девы Марии, о которых предсказано праведником Симеоном: “И Тебе Самой оружие пройдет душу” (Лк. 2:35). В стакане рядом семь колокольчиков. Они имеют двойное символическое значение: во-первых, намекают на семь скорбей Девы Марии и, во-вторых, указывают на семь даров Святого Духа: “И почиет на нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом Господним исполнится” (Ис.11:2–3).

Охапка сена

Охапка сена, часто изображаемая в этом сюжете, тоже деталь литературной программы (об этом – у Джованни де Каулибуса). Мы видим ее на картине Герарда Давида. Когда же вместо сена изображается сноп колосьев, как у Гуго ван дер Гуса, то это символизирует хлеб Причастия – один из двух элементов евхаристии. Известны примеры включения в сюжет поклонения Младенцу обоих элементов, как это сделал Ганс Мультшер на своем Вурцахском алтаре (1437).

Туфли

Туфли, сброшенные с ног (Гуго ван дер Гус изобразил одну снятую туфлю), – деталь, упомянутая Бригиттой. Это символ святости места, где происходит событие. Такое толкование основывается на словах Бога, обращенных к Моисею, представшему перед горящим кустом: “Сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая” (Исх. 3:5).

Картины на сюжет поклонения Младенцу часто превращаются в тип Sacra conversazione (Священное собеседование). В таких случаях художники вводят в них более поздних святых, а нередко и донаторов (неизвестный мастер из Авилы). Иногда даже Иосиф изображался в монашеском облачении. Так, на картине Рафаэлино дель Гарбо во флорентийской базилике Св. Лаврентия Иосиф предстает в монашеской одежде, с тонсурой, а под ногами стоящего здесь ангела художник изобразил меч.

В символическом смысле начало земной жизни Христа уже содержало в себе мученический ее конец. “Как восток при закате солнца отражает в себе свет вечерней зари на западе, – пишет известный английский историк христианства Ф.Фаррар, – так Вифлеем был преддверием Голгофы, и даже колыбель Младенца уже носила в себе зачаток крестных страстей Спасителя.