Реферат: Отлив тысячелетия

А. Чех

Моя попытка высказаться о сегодняшнем состоянии русской культуры вызвана несколькими причинами, между собой как будто совершенно не связанными. Первая и вполне понятная - смена календарных числ. Во всеобщем человеческом токе лишь меньшинству доводится пережить смену веков. И совсем редким - смену тысячелетий. Можно говорить вполне разумные слова об условности нанесенения нулевой отметки на временной шкале, можно веско аргументировать, что вообще наш millenium - вещь куда более эфемерная, чем парад планет, и, скажем, нынешние годичные кольца древесных стволов, равно как и прочие составляющие природной жизни, могут оказаться неотличимы от прошлогодних. Тогда как наличное население земного шара, вероятно, превышает общее число его обитателей за всё первое тысячелетие, и любой из нас, оказавшихся на пороге, уже не заслуживает мумификации по одной этой причине... Однако происходящее в умах непременно находит в культуре своё отражение. И если христианский мир считает этот временной рубеж чем-то исключительным, то и для культуры он - отнюдь не фикция. Чем же примечателен текущий момент? Об этом я попробую высказаться ниже.

Вторая причина - нарастающее недоумение, которое вызывают, и не у меня одного, те мнения, которые доводится выслушивать от людей, связанных с культурой и зависящих от неё не столько душевно, сколь материально. Оптимисты считают, что на общем фоне падения нравов, вкусов и спроса можно усмотреть некоторые позитивные тенденции, редко прибавляя что-либо вразумительное. Пессимисты говорят о катастрофе и гибели русской культуры. И даже самого русского этноса - как исторической общности людей, создавшей русскую культуру и именно ею, в свою очередь, очерченной. Многие говорят о вымирании русского народа уже не как "носителя культуры", а просто как "физических лиц". У меня нет надёжных сведений о последнем, физическом, зато об "этническом" мне многое известно не из вторых рук.

Третья причина - некоторые тенденции, имена и события культуры, о которых лично мне просто хочется говорить. Было бы досадно дать им остаться малооцененными, затерявшимися в общем потоке имён и событий, так, чтобы только кое-какие детали случайно выплыли к середине XXI-го столетия...

Наконец, я хотел бы привести свои воспоминания о будущем. Я тоже не прочь оставить улики собственной близорукости, а то и - как знать? - свидетельства своей проницательности. Тем более, что как в оценках, так и в прогнозах я могу себе позволить не солидаризоваться ни с какими другими мнениями - так уж получилось. Но, поверьте, нигде ниже автор не пытается эпатировать читателя; все странности и крайности, равно как и тривиальные вещи, обусловлены просто личными особенностями пишущего эти строки. Если хотите, можете рассматривать их как причуды поэта, на четыре месяца запираемого морозом в четыре стены.

Ты, как силой прилива из мёртвых глубин

извлекающей рыбу,

речью пойман своей, помещён в карантин,

совместивший паренье и дыбу...

(Иван Жданов)

Несколько лет назад я начал знакомиться с искусством Валерия Афанасьева, пианиста, писателя, мыслителя и коллекционера. Русского, но прекрасно освоившегося на французской земле и в английском языке. То, что для меня, как и для большинства, он остаётся прежде всего пианистом, вполне естественно. Замечательно другое, благодаря чему он никак не может считаться только пианистом, одним из легиона исполнителей всюду звучащих фортепианных сочинений всем известных авторов.

Уже его великий учитель, Эмиль Гилельс, и на концертах , и в студийных записях иногда демонстрировал весьма необычный подход к исполняемой музыке. Признанный премьер советского пианизма забывал о своей колоссальной виртуозности, преодолевающей любые препятствия воле, о подобном вечному двигателю темпераменте и озадачивал даже самых преданных поклонников и самых восприимчивых слушателей тем, что словно бы впадал за роялем в некий транс, с величайшим вниманием и любовью исследуя каждый голос и аккорд, каждую ноту озвучиваемого текста. Это могла быть музыка не только Дебюсси или позднего Брамса, но даже Моцарта, Бетховена и Шопена, где обычно в полной мере проявлялась его динамичная натура.

Именно этот стиль исполнения унаследовал Валерий Афанасьев. Вместе со странными и озадачивающими интерпретациями он публикует краткие сочинения, кое в чём объясняющие его трактовку, но также способные ещё больше смутить оригинальностью взгляда на предмет. Скажем, к собственной записи "Крейслерианы", решительно преодолевающей богатейшую романтическую традицию исполнения этого шумановского шедевра, он приложил восемь своих новелл - по числу её пьес - восемь бесед поэта с психоаналитиком... И то, и другое сбивает с толку. Но когда я попытался прояснить для себя собственное отношение к такой революции вкуса, то обнаружил, что очень многое в художественных интенциях пианиста мне живо напоминает нечто давно знакомое и любимое. А именно, поэзию Ивана Жданова, вероятно, самого сложного, бескомпромиссного, захватывающего и глубокого поэта конца уходящего века.

Соломенную кладку полусвета

с морозным утром связывает тихо

снег, сохранивший пристальность воды...

Пристальность - вообще ключевое слово поэта Ивана Жданова и главное качество пианиста Валерия Афанасьева. О последнем лучше всяких слов говорит тот факт, что первая часть сонаты-фантазии Шуберта ор.78 в его исполнении оказывается ровно вдвое длиннее по времени, чем в записи корифея середины века Вальтера Гизекинга.

Мощным оптическим инструментом эта пристальность подводит точку зрения художника к самой сущности вещей. Поэтому в их работах остаётся не так много места для обычных человеческих чувств и общепонятных мыслей. Да и вообще-то чтение стихов и посещение классических концертов - дело далеко не для всех (об этом позже). Но стихи Жданова и концерты Афанасьева обращены уж и вовсе к немногим.

Некогда такое искусство назвали элитарным. Или салонным, вкладывая в эти слова осудительный оттенок: мол, есть настоящее, демократическое искусство, адресованное широким массам и достойное их, а есть и салонное, доступное лишь узкому кругу знатоков со сверх меры изощрённым вкусом и потому-де не вполне достойное.

Сохранить ли наименование-насмешку "салонное искусство" (и заодно оставить за демократическим искусством наименование "площадного", что тоже не звучит как комплимент) или заменить на более лестное определение "элитарное", не суть важно. Гораздо важнее другое: чем ближе был конец ХХ века, тем больше именно оно, салонно/элитарное, становилось чуть ли не единственной формой существования традиционного (кто-то будет настаивать: всего лишь академического) искусства вообще. И, освобождённое от необходимости потакать вкусам широкой публики и завоёвывать её внимание, искусство это может сосредоточиться на том, для чего оно предназначено: исследованием человеческого сознания иными, чем у науки, средствами. По существу, именно этим занимаются поэт и пианист, достигая порой поразительных результатов.

Например, уже не у рояля, а в роли афориста-искусствоведа, Афанасьев в предпосланном к упомянутой записи Шуберта эссе пишет: "Некоторые люди ценят ужас белизны и даже наслаждаются им. (В этом отношении ничто не сможет соперничать или сравниться с "Белым на белом" Малевича, которое налагает геометрическую белизну на белую бесконечность - ужас Времени, проступающий сквозь ужас Вечности. Средствами живописи, по крайней мере, это полотно очерчивает границы того, что человеческое существо может вынести психологически)".

А ведь "Белое на белом", белый квадрат на белом фоне, различающиеся оттенком цвета - это похлеще, чем оба знаменитых квадрата: "Красный" и "Чёрный"! Где границы того, что человеческое существо способно вынести? Готовы вы в паломничество к этим границам? Дочитали до конца безумную "Повесть о приключениях Артура Гордона Пима" того "безумного Эдгара", на которого ссылается Афанасьев в разговоре о нашем "наивном" и "невинно звучащем" Шуберте?

И всё-таки у обоих чувствуешь не столько тягу к границам, сколько мощный центростремительный импульс - погружение к центру собственного существа, раскрывающегося благодаря инструментам искусства. Афанасьевские эссе, пусть они в значительной мере состоят из цитат и ссылок, пусть они изобилуют реминесценциями, как и стихи Жданова, всё же стоят особняком и на диво независимы от весьма и весьма захламленного культурного пространства. Их границы преподносят впечатляющий комментарий-контрпример к известному тезису М.М. Бахтина, как всегда, отличающемуся и остроумием, и глубиной:

"Проблема той или иной культурной области в её целом...может быть понята как проблема границ этой области. Та или иная...творческая точка зрения становится убедительно нужной и необходимой лишь в соотнесении с другими творческими точками зрения: лишь там, где на их границах рождается существенная нужда в ней, в её творческом своеобразии, находит она своё прочное обоснование и оправдание; изнутри же её самой, вне её причастности единству культуры, она только голо-фактична...Не должно, однако, представлять себе область культуры как некое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культурной области нет: она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент её... Каждый культурный акт существенно живёт на границах: в этом его серьёзность и значительность; отвлечённый от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым, вырождается и умирает."

Впервые столкнувшись с этим категоричным утверждением, я должен был как-то интерпретировать его для себя. Что означает по отношению к искусству его пограничная сущность?

Либо речь идёт о том, чтобы выдержать свою исследовательскую функцию, своими средствами прояснить и зафиксировать некий - уже не граничный, но предельный - по досягаемости человеческий опыт. Это соответствовало бы тому, о чём говорилось выше.

Либо же имеется в виду что-то совершенно иное. И искусству предлагается роль границы-обрамления для всего человеческого деятельностного поля или каких-то его фрагментов. Бахтин не оговаривает никаких альтернатив; возможно, он имеет в виду и то, и другое, и нечто третье, даже не приходящее мне в голову.

Что касается первого толкования, то здесь акт искусства настолько тесно смыкается с бытийным актом, что различать их становится почти неправомерно. Чтобы выразить экстремальную ситуацию в искусстве, надо прежде себя в неё поставить. И это вполне соответствует концепции элитарного искусства. Правда, при этом "творческая точка зрения" естественно становится единичной, труднодоступной в своей пристальной сосредоточенности, атомарной - ибо на периферии такого зрения внимание просто не удерживается. Зато вместо "голо-фактичности" она становится голографичной. Однако, это не совсем та "монада, отражающая в себе всё и отражаемая во всём", о которой пишет Бахтин чуть позже, ибо в его понимании "художественный акт...живёт и движется не в пустоте, а в напряжённой ценностной атмосфере ответственного взаимоопределения" (выделенные в последней цитате слова как раз и не вписываются в концепцию элитарного: для последнего творческий акт, также осуществляемый отнюдь не в пустоте, безусловно отрешён от взаимоопределения, а об ответственности можно говорить лишь в связи с самоопределением - решающим ценностным фактором).

Другой возможности для искусства - быть обрамлением человеческой жизнедеятельности - посвящена знаменитая книга Бахтина "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Народная культура по своему существу в формах искусства оказывается развлекательной: отдушиной в нелёгком каждодневном труде. Её смеховые карнавальные формы описаны Бахтиным столь точно, ёмко, скрупулёзно и объективно, что пожалуй, только привязка к средневековью спасла эту книгу от сожжения даже во времена хрущёвской оттепели, когда состоялась её первая публикация.

Несколько цитат. Об исключительности Рабле по отношению к "большой", "традиционной" литературе: "Если Рабле кажется таким одиноким и ни на кого не похожим среди представителей "большой литературы" последних четырёх веков истории, то на фоне правильно раскрытого народного творчества, напротив,- скорее эти четыре века литературного развития могут показаться чем-то специфическим и ни на что не похожим, а образы Рабле окажутся у себя дома в тысячелетиях развития народной культуры."

Далее, целая глава книги Бахтина рассматривает "образы материально-телесного низа в романе Рабле". Что понимается под материально-телесным низом, догадаться нетрудно. Здесь учёный рассказывает читателю "такую правду, что хуже всякой лжи":

"Направление в низ присуще и всем формам народно-праздничного веселья и гротескного реализма. В низ, наизнанку, наоборот, шиворот-навыворот - таково движение, проникающее все эти формы. Все они сбрасывают в низ, переворачивают, ставят на голову, переносят верх на место низа, зад на место переда, как в прямом пространственном, так и в метафорическом смысле... Тело кувыркается. Тело ходит колесом."

Далее исследователь показывает на примерах "обширный круг мотивов, связанных с замещением лица задом и верха низом. Зад - это "обратное лицо" или "лицо наизнанку". Мировая литература и языки очень богаты разнообразнейшими вариациями этого замещения лица задом и верха низом." Пожалуй, это высшая (или низшая) точка всей народной смеховой культуры, как в её карнавальных формах, так и вообще. А если забыть о том, что книга Бахтина по предмету исследования строго выдерживает четырёхвековую дистанцию от современности, то многие её пассажи немедленно всплывают в памяти при включении ряда популярных программ телевидения. Разве не вполне карнавально пение, сопровождаемое танцевальной демонстрацией собственного тела исполнителя как предмета искусства, включая и его "материально-телесный низ" - чем на эстраде ныне занимаются и мужчины, и женщины. Сам я, впрочем, осуждать этого не собираюсь и никому не советую. Как вполне убедительно показал Бахтин, это нормально и закономерно для карнавального, площадного или, попросту, народного смехового искусства.

Если сосредоточиться на литературе и, в частности, поэзии, то и здесь одно наблюдение Бахтина позволяет объяснить главную тенденцию предпоследнего десятилетия (а в последнем десятилетии никаких новых тенденций в поэзии не просматривалось, поскольку... не просматривалось и самой поэзии - всё оказалось покрыто густым туманом в связи с отсутствием изданий современной поэзии сколь-нибудь значительными тиражами). Итак, в той же книге Бахтин рассматривает три формы комического, определяемые как шутовство, бурлеск и гротеск. "Во втором случае (бурлеск) удовольствие порождается самим унижением высокого. Всё высокое неизбежно утомляет. Устаёшь смотреть вверх, и хочется опустить глаза книзу. Чем сильнее и длительнее было господство высокого, тем сильнее и удовольствие от его развенчания и снижения. Отсюда громадный успех пародий и травестий, когда они своевременны, то есть когда высокое успело уже утомить читателей."

Кто в из поэтов в 80-е годы был самым "всенародно любимым", самым желанным на страницах газет и журналов, у микрофонов радио и телевидения, и, в силу этого, самым влиятельным? У меня нет ни малейшего сомнения, что это был, собственно говоря, уже не-поэт, точнее, поэт-пародист Александр Иванов. Его колоссальная популярность была обусловлена всей предшествовавшей "эпохой партобратии". А как иначе назвать полувековое засилье поэтической и прочей пропаганды "положительного общественного идеала", заданного полностью извне сферы искусства и с неизбежностью принявшего ханжеский характер? Альтернатива для художника была проста донельзя. Либо становиться "неофициальным" (по определению всё того же Бахтина) и выходить в свет единичными экземплярами, сохраняя хотя бы относительную свободу творчества (со стукачами приходилось считаться всегда). Либо же быть полностью официальным и лежать на прилавках стотысячными тиражами. Быть казённым и пользоваться всеми благами, положенными борцу за общественные идеалы - и, естественно, расплачиваться за это отсутствием искренности, художественного содержания и, с неизбежностью, качеством формы.

К форме-то и "цеплялся" Александр Иванов, ловя так называемых "профессионалов" на разного рода передержках, несуразностях, явном и скрытом плагиате, безвкусице и, зачастую, элементарной безграмотности. В своих пародиях, часто откровенно глумливых, он высмеивал эту лживую возвышенность, эту ханжескую серьёзность, эту бесстыжую ангажированность советских поэтов - членов союза писателей. Аудитория ликовала! Ведь ей не давали выбора, она вынуждена была перелопачивать десятки страниц кое-как зарифмованных агиток, чтобы обнаружить ненароком прокравшееся стихотворение, не лишённое некоторого лиризма... А тут при ней публично торжествовала - если не добродетель, то хотя бы эзопова форма справедливости! К слову сказать, и само понятие профессионализма в советском искусстве оказалось скомпрометированным, поскольку, не предлагая никаких гарантий качества, литературный профессионализм означал лишь возможность с одобрения партбюро получать деньги за свой несомненный, что ни говори, труд.

Так нежданно-негаданно А. Иванов оказался властителем дум! "Его пример другим наука; но, боже мой, какая скука" стала уделом последовавших этому примеру! Несколько одарённых поэтов и подвизавшихся в КВН-ах хохмачей-куплетистов (разница между первыми и вторыми быстро сгладилась) взялись писать сатиры на сам строй: жизни, мысли, стиля и языка "эпохи застолья" по образу и подобию ивановских пародий, и даже снискали значительную популярность. Было если не весело, то хотя бы не так тошно; а горе-теоретики вроде Д.А. Пригова или В. Курицына доказывали ещё менее сведущим, что глумливый тон и был единственно возможным поэтическим тоном того времени, закономерно обусловленным всем предшествовавшим развитием советской литературы как части мировой... Даже Сергей Соловьёв, поэт огромного дара и глубины, иногда по видимости мимикрировал под постмодерн.

За несколько лет, прошедших после снятия партийного контроля, в поэзии быстро последовали друг за другом несколько смеховых направлений - иронического, саркастического, сардонического толка: разнообразные версии постмодернизма, концептуализм, куртуазный маньеризм и т.п. Сам же я писал:

Сборники новых стихов неотличимы

стали от сборников старых - но анекдотов...

И без особого злорадства можно констатировать, что эти автопародисты скоро набили оскомину и площади, и салону, а интерес ко вновь появляющимся удовлетворён до их зарождения.

Не стану отрицать, была в этом и радость - радость освобождения от лицемерия и фальши. Но ведь подобное лечили подобным! И после всех "Фестивалей современного искусства", "Праздников" или "Дней поэзии", мелкотравчатость карнавала пародии и его полная, паразитическая зависимость от предмета пародии стали видны всем, включая Курицына. На здоровом организме паразитировать трудно, а на тяжело больном - запросто. Но только пока он жив.

Агония? Читатель Бахтина был предуведомлен и о ней.

"Для фамильярно-площадной речи характерно довольно частое употребление ругательств, то есть бранных слов и целых выражений, иногда довольно длинных и сложных... О ругательствах можно говорить как об особом речевом жанре фамильярно-площадной речи..." В древних смеховых культах "ругательства-срамословия были амбивалентными: снижая и умерщвляя, они одновременно возрождали и обновляли... В условиях карнавала они подверглись существенному переосмыслению: полностью утратили свой магический и вообще практический характер, приобрели самоцельность, универсальность и глубину. В таком преображённом виде ругательства внесли свою лепту в создание вольной карнавальной атмосферы и второго, смехового, аспекта мира."

Но нам оказалось уже не до смеха и не до карнавала по очень простым причинам. Слишком возросло общественное неблагополучие. Смеяться ныне означает лгать - и даже в большей мере, чем прежде было художественно выражать чувство "законной гордости и глубокого удовлетворения".

Нужно ли добавлять, какой оказалась следующая фаза?

Мёртвая тишина. Ибо крайняя поляризация создающейся сегодня литературы оставило совершенно пустым её место в традиционном культурном поле.

Минута молчания может затянуться на долгие годы. Ведь возникшая вдобавок пустота между всей и всяческой современной поэзией и читателем может принять характер окончательного. Столько лет мы испытывали читательское терпение и доброжелательность, сначала бесконечными официальными славословиями в адрес того, к чему он испытывал естественное человеческое отчуждение, затем - неофициальными срамословиями по поводу того, к чему он испытывает естественное человеческое отвращение! За что читатель станет кормить нас хлебом, поить молоком, обеспечивать крышей над головой, чем мы ему за это заплатим? Как мы можем вернуть себе его доверие, почему он вообще должен давать нам такую возможность? Официальный советский писатель был наёмной прислугой партии и государства - они и оплачивали его агитпроп. А теперь писатель должен быть оценен читателем непосредственно - но читатель не ценит его...

Вероятно, в закончившемся столь печально для современной поэзии времени было всё же и немало ценного. Стоит только вспомнить, что в двух самых магических (какой бы смысл в это ни вкладывался) произведениях середины века - "Мастере и Маргарите" и "Поэме без героя" - живут и дышат эманации Prince Carnavale, Чёрного Принца-Карнавала начала века - или рубежа веков, если принять ахматовский "не календарный - настоящий Двадцатый Век"...

И потому для элитарного искусства сегодняшнее затишье - выдающийся шанс. Никакого вознаграждения: ни денег, ни славы, ни благодарности, ни даже внимания - кроме самого художественного творения! (Присуждение Ивану Жданову премии Аполлона - правда, Григорьева - исключение, которое не следует считать ориентиром. Ориентиром следует считать пять десятилетий его безрыбной жизни.) Никаких соблазнов, никаких искусов, кроме искусства. Что ещё нужно одинокому гению, для того чтобы высказаться с предельной полнотой и совершенством?

А остальное?

Пауза это, минута молчания или нечто большее, но сегодня искусство не интересует не только широкого зрителя (он охладел даже к специфическим суррогатам, которые когда-то прозвали "ширпотребом", а позже заклеймили "попсой"), но и просто нормального человека. "Не станет нормальный человек писать стихи" - утверждал некогда Кушнер. Но сегодня он не станет их даже читать - ни Пушкина, ни Кушнера, ни Ахматову, ни Ахмадулину (конечно, если этот нормальный человек - не учитель литературы или студент-гуманитарий в ночь накануне экзамена).

Но как же так? Ведь на рубеже 80 и 90-х, когда наш отложенный спрос на неказённую, честную и прекрасную литературу встретился с лавиной её открытий и переизданий, все мы запоем читали прозу, а стихи даже цитировали наизусть! Мы несколько лет жили с этим! И даже жили этим, позволяя ему оттеснять нашу собственную жизнь! Весь интерес как-то постепенно сошёл на нет, а мы этого даже не заметили и совершенно не ощущаем образовавшейся пустоты...

Однако, пустоты не образовалось.

The show must go on!

Сегодня самая читающая в мире страна стала самой глазеющей.

Знаменитейший пассаж из предсмертного Василия Розанова, La Divina Commedia:

"С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес:

- Представление окончилось.

Публика встала.

- Пора одевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось."

Что оставалось? Повернулись к сцене. И оказалось, представление продолжается!

Притерпевшиеся к отсутствию шуб и домов бросаются к телевизорам, чтобы не пропустить политических шоу Доренко или кого-нибудь другого... Каждый зритель знает, что ни единому их слову верить нельзя, и не потому, что упомянутый Доренко и др. говорят ложь, только ложь и ничего, кроме лжи - нет, им случается говорить и правду - правду дозволенную, в которой не найти ни единого слова, задевающего интересы хозяев телеканала или идущего на пользу конкурентам. И правда эта у каждого политшоумена своя.

Какая острота сюжетов, сколько ненадуманного напряжения!

Драмы? Да что там драмы - трагедии для состояний и честолюбий!

Детективы? Да ещё какие! Расследования с непредсказуемым результатом!

Спорт? Конечно! Поди угадай, кто на момент гонга не окажется в нокауте!

И если бы эти г.г. олигархи, авторитеты, суперзвёзды и пр. упражнялись друг на друге, враг на враге и расправлялись с себе подобными!

- Не угодно ли посмотреть, как ржавеет под дождём ещё не доворованное из того, чему ваши отцы отдали всю свою полунищую жизнь?

- Или вы предпочитаете посмотреть на тех, кто убивает ваших сыновей в Чечне?

- А может, вам будет ещё интереснее репортаж, как вместо больниц для вас на те же деньги возводятся палаты для избранного вами магната-делегата?

Попробуй, оторвись тут от телевизора! Разве это можно сравнить с какой-нибудь неудобочитаемой книжкой? (Детективчик ещё бы куда ни шло...) Это - или выставка, на которую ещё доехать надо, да и за вход заплатить? (А боевичок или пару клипов по телевизору - почему не посмотреть...).

Но есть и ещё один, более могущественный фактор. То, что мы видим на экране, связано с нашей жизнью, взято из нашей жизни! Может, мы потеряем последнее, а может, нам вернут хоть шубный лоскут (про дом лучше не поминать!) И от этого оно притягательнее вдвойне: не простое, а интерактивное шоу - ведь время от времени мы го-ло-су-ем!

Не до искусства массам, ни широким, ни узким. Искусство, и не только элитарное, создаётся то ли подвижниками, то ли маньяками (будущее покажет) для таких же подвижников-маньяков - для тех, кому без него просто нет жизни.

Может ли быть иначе? Я убеждён, что при сегодняшней ситуации: в стране, на каждой улице, в каждой душе, - при такой конкуренции: активных и интерактивных жанров - иначе не бывает.

Мы смотрели телевизор и потому не увидели многого.

Не увидели за Есениным плеяду новокрестьянских поэтов: реабилитированных Клюева, Клычкова, Павла Васильева и других - такого златоцвета родной речи, что и сравнить особенно не с чем...

Не увидели, что у многих "комсомольских" поэтов (Асеева, Антокольского, Кирсанова, Сельвинского...) есть ещё и множество неоцененных или доселе не публиковавшихся стихов изумительной свежести и обаяния.

Что "Середина века" Луговского прекрасна, как прежде. Что пастернаковский "Девятьсот пятый год" стоит знать наизусть лично для себя, а не для чтения со сцены по революционым праздникам.

Не увидели и самого главного.

- То есть как: не увидели? В журналах, альманахах и т.п. пропечатали? Конференции провели? С амвонов к осторожности призвали? Да ведь и собрание сочинений издали - правда, тираж упал с семидесяти пяти тысяч у первого тома до пяти тысяч у последнего!

Всё так. И тем не менее главное событие культурной истории России осталось не то что не оцененным по достоинству - практически незамеченным. Я говорю об открытии Даниила Андреева. Подчеркну: не об откровении, об этом говорить сейчас не время и не место. Хотя именно подвижническими усилиями вдовы поэта Аллы Александровны и нескольких ближних, да благодаря редкому стечению обстоятельств в первые годы перестройки купол, увенчавший всё грандиозное здание русской литературы, отныне навсегда открыт взглядам любого понимающего её язык...

Что позволяет мне декларировать подобные, мягко говоря, отнюдь не общепринятые вещи? Весьма простая система аргументов, никаких икс-факторов в себе не содержащая. Это даже не кредо. Судите сами.

Быстрое и бурное развитие русской культуры вообще и литературы как её самой общезначимой составляющей, в частности, с поразительным постоянством оскальзывалось на ближних и дальних подступах к явлениям завершительным. Гибель во цвете лет в огне и на виселицах, на дуэлях и от странных болезней была правилом, почти не знавшим исключений. Достоевский? Приступ незадолго до начала главного романа. Толстой? Непостижимый отход от цветущего творчества в пустыню поучений. "Арго" русского символизма в целом и всё, что вслед за ним поднимало паруса? Дуплет революций и красного террора, продолженного сталинским...

Конечно, русская советская литература - законная право- и престолонаследница собственно русской литературы. И всё же она - иная, совсем иная...

Мыслимо ли, чтобы силовые линии духа, устремлённые вперёд, неизменно вперёд, остались без достойного завершения? Без всем известного и доступного - вполне. Но тайное становится явным.

Между временными рамками русского и сущностными рамками советского периодов возникает таимая и таинственная личность. Биография до предела неофициальна (в смысле Бахтина - и Булгакова). А творческие возможности - экстраординарны по всем показателям. Скажем о том, что сразу бросается в глаза.

Интенсивность. Написание стихов и прозы небывалого количества и качества за неправдоподобно малое время.

Всеобъемлющая цельность. Все, все без исключения вершины русской литературы вошли в его высокогорный хребет и соединились в нём: древнее узорочье "Слова...", огонь Аввакума, державинская ода и плеснувшая в Жуковском германская лироэпическая струя... Жанровое всемогущество Пушкина, лермонтовский "Демон"... Предварение метаисторического видения у Ал. Конст. Толстого и сверхчувствительность к природному у Тургенева. Чтение душ Достоевским и человеческого бытия - Львом Толстым. Наконец, "всемирность" Бальмонта и "безмерность" Цветаевой (её Андреев не мог знать фактически, но интегрировать он смог и её опыт!) - а перечислять можно было бы ещё и ещё, ничуть не передерживая, ничего не притягивая за волосы...

Художественное совершенство. Просто оторопь берёт. По сложнейшим строфоритмическим схемам течёт живая поэтическая речь (а строфика, ритмика и рифмовка, утратив даже условную самостоятельность, сплавлены в невообразимой дотоле амальгаме, которая и после того едва ли кому по силам). Все прежние представления о виртуозности стиха, русского и не только, оказались далеко и разом превзойдёнными. А "Роза Мира" - это такая проза, что хочется страницами знать и читать её наизусть!

Содержание. Написанное Андреевым с невообразимой последовательностью осуществляет стремление исконно русской литературы к преображению в философию и мифологию, в учение и спасение, в мистерию и то, что уже не искусство, но хлеб наш насущный...

Разумеется, всё это очевидно не только мне. Так в чём же дело? Почему так быстро удовлетворился интерес к Даниилу Андрееву?

Мне кажется, мы просто не потянули. Для осознания личности и творчества такого масштаба читающему человечеству нужно соответствующее время. Да и от отдельного читателя, как бы восприимчив он ни был, этот выход в "открытый космос" требует предельного напряжения, к тому же при возвращении в обыденное сознание все достиженияпридётся оставить на пороге... Они не умещаются в освоенных нами рамках. Поверьте, я и на свой счёт не заблуждаюсь. Я тоже взял у пророка Даниила столько, сколько смог поднять...

Вырождение и бесславная кончина советской литературы были просто видимостью, прикрывавшей гораздо более важную и значительную вещь: завершение и конец литературы русской. Поэты и прозаики, писавшие по-русски после него, даже не подозревая о нём, проникались необъяснимой обделённостью. Внешне это объяснялось тем, что в любой момент каждого могла поразить молния с партийного Олимпа, можно было и просто попасться под горячую руку какому-нибудь замсекретаря обкома по делам культуры. Подняться после такого на ноги уже мало кому давали... Но не это главное. Главное ощущалось, но не могло быть указано. Главное было скрыто до времени - но оно было сделано. Об этом знали поэзия и проза, а писатели знали только то, что доделывают необязательные вещи, и чувствовали свою непричастность к чему-то гораздо более важному. Почему, в чём загвоздка? Они не понимали. Они мучились, как казалось, от обидной неполноценности по отношению к прошлому. К какому прошлому, к кому именно в прошлом? Невпопад и некстати назывались разные имена и мотивы - и неубедительность эта ещё больше усугубляла обиду и смущение. Вспомните хотя бы, как у Булгакова советский поэт Рюхин обращается к памятнику Пушкину, а ведь это было до Даниила!

Даже не будь у нас смены партийно-бюрократической диктатуры экономической катастрофой, кризис со всей жестокостью постиг бы литературу и вместе с ней культуру в целом. Русская литература была завершена. В ней могли возникать явления, входящие в тебя с первого прочтения навсегда. Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Чингиз Айтматов могли писать изумительную прозу. Арсений Тарковский, Юрий Кузнецов, Василий Казанцев могли создавать великие стихи. Иван Жданов мог высказать последнее откровение русской поэзии:

То, что снаружи крест, то изнутри окно...

Но в принципе это уже ничего не меняло. Та литература отдалялась всё больше, новую же надо было создавать. А мы должны были понять, что нам не на что обижаться. Грандиозность переходной эпохи ещё станет нашим "пропуском в бессмертие". И процессы карнавализации (я представляю, на что похоже это слово при беглом прочтении) были неизбежны, чтобы покончить с муками и радостями подавляющей зависимости от прошлого. Они дали свой ответ на вопрос всё того же Александра Кушнера:

Жизнь кончилась, а смерть ещё не знает

Об этом. Паузу на что употребим?

На строки горькие, в которых западает

Смысл, словно клавиши, - не уследить за ним...

Смысл западал, но вместо горечи преобладала капустниковская кислеца. Ну, так что ж? Бахтин, вы помните, писал о возрождении и обновлении, одновременных со снижением и умерщвлением. Чего ждать нам?

Ex Oriente Lux...

Со всех уроков ХХ века мы уходим с огромным домашним заданием. Уходим в совершенно другую жизнь, уходим совершенно другими людьми. Возможно, это для культуры к лучшему, что наше время оказалось не только номинальным концом века и тысячелетия, но и концом русского образа жизни, да ещё по двум совместившимся причинам. Оно просто возрастом пресекало жизнь последних уцелевших из русских - тех "классически русских", которых сформировала дореволюционная жизнь, да так, что никакие Сталин и Берия, Гитлер и Черчилль не смогли ни переделать их, ни уничтожить физически. Казалось бы, мы могли воспринять от этих российских могикан какие-то черты их душевного строя и житейского уклада. Но тут подоспели экономические реформы Гайдара-внука, покончившие с российской советской жизнью с той же беспощадностью, с какой Гайдар-дед вёл карательные походы против досоветской русской жизни... И не попадутся вам на улицах Тургенева или Достоевского их герои - разве что на мгновение мелькнёт какая-нибудь памятная черта... Всё слишком изменилась. Но если вчера шёл дождь со снегом, то сегодня уже просто мокрый снег...

И всё же конец русской жизни и литературы отнюдь не тождествен её смерти. Вернёмся опять к тому роковому рубежу, вспомним ещё раз розановский "Апокалипсис - Приказ № 1":

"Никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих "разложителей" России ни одного нет нелитературного происхождения. Трудно представить себе... И, однако, - так."

Уж мы-то могли бы порассказать Василь Васильичу, как выпущенная из подполья неофициальная русская литература доразложила и добила Советскую Россию! Нам не только не трудно представить себе - мы легко можем понять, почему это так. Единственное, чего мне уяснить никак не удаётся, это того, как он сам, столько раз едко и метко возвращавшийся к уничтожающему анализу жизненных устоев христианства, не понимал, что и русская литература иначе не могла. Она могла быть полностью светской и по форме, и по содержанию - но она была проникнута христианской этикой, она была неизменно эсхатологической. Погибель на земле и спасение на небесах! И как в ней с её этическим максимализмом могло не

"слагаться пренебрежение к офицеру, как к дураку, фанфарону, трусу, во всех отношениях к - ничтожеству и отчасти к вору"?

Неужто она пощадила бы дурака, труса и вора ради чести его мундира? Пощадила бы того, кто везде носил при себе шашку, дабы в случае оскорбления со стороны штатского пустить её в ход (читай Куприна)?! Ко власть предержащим она предъявляла те же требования христианской этики - спасение на небесах без этого было немыслимо!

Но Розанов пишет: "По содержанию литература русская есть такая мерзость,- такая мерзость бесстыдства и наглости,- как ни единая литература." Боже мой, как же так? Да ведь всё наоборот: есть ли ещё хоть одна литература, столь же совестливая и застенчивая, что по форме, то и по содержанию?

А Розанов продолжает: "В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышлёном, покорном,- что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить - чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать..." Да ведь она учила одному - главному: душу сберечь! А уж что выходит из литературы охранительной, из литературы, поучающей жить и работать во благо человека да во имя человека, что вышло из официальной советской литературы, до неправдоподобия точно последовавшей его наставлениям, мы бы Василь Васильичу порассказали!

Однако же, он увидел главное. "Церковь разбилась ещё ужаснее, чем царство... Всю жизнь крестились, богомолились: вдруг смерть - и мы сбросили крест... Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно "в баню сходили и окатились новой водой"." Церковь в сегодняшней России имеет многообразные перспективы, но как восстановить христианство? "Если соль станет пресной, чем её сделать солёной?" (Мф.5:13).

Литература, учащая сберечь душу и обрести спасение на небесах - русская литература остаётся в прошлом, в пелене дождя. Сегодня идёт мокрый снег.

А кроме всего прочего, начавшийся год - один из последних в астрологической эпохе Рыб; как будто бы в 2004-м году ей на смену должна придти эпоха Водолея. Я не знаю, что в точности это значит, но я читал у М. Айванхова: "Юпитер - планета щедрости и благосклонности - доминирует в Рыбах, являющихся знаком коллективной жизни и жертвенности. Дева и Рыбы - вот ось Христа. Именно под влиянием этих двух созвездий в христианскую эпоху религия пыталась развить в человеческих душах два качества Девы и Рыб: чистоту и любовь к ближнему... Эпоха Водолей-Лев будет эпохой любви, мудрости и в какой-то мере истины." Вы могли читать что-то подобное у кого-то другого. Не это важно. Я начал с того, что всё, происходящее в умах, находит в культуре своё отражение. Найдёт отражение и это астрологическое представление.

Ведь уходящий век наряду со множеством сенсаций дал и осуществил и несколько тихих революций. Как, например, в востоковедении. По сравнению с началом ХХ века нынешняя индологическая или синологическая литература совершила грандиозный рывок вперёд - как по количеству, так и по качеству исследований и переводов. Последнее означает ещё и то, что сегодня мы не пытаемся передать Свет с Востока красками нашего Заката, но пытаемся воспринять иное сознание с помощью его собственных средств. По существу, это начал ещё К.Г. Юнг, который всё дальше уходил от западного психоанализа в сторону оригинальных восточных психотехник. Восток же сделал шаг навстречу не только западным технологиям; несколько крупнейших тамошних авторитетов - духовных учителей, учёных и медиков - изложили свои воззрения и наставления непосредственно по-английски, а многие пошли и на создание организационных структур в странах Запада. Содержало ли это некоторый элемент профанации? Возможно. Но элемент истины - несомненно.

И это тоже не может не повлиять на нашу культуру и, в первую очередь, литературу. О чём так горько сетовал Розанов? Что русская литература не научила смышлёный и трудолюбивый народ ничему практическому? Не знаю, как на счёт гвоздя, серпа и косы - но об упоминающихся у Розанова чуть дальше аптеке и фармакологии - и именно на дому - литературы ныне с избытком.

Но это мало соотносимо с "большой" литературой. А вот значительный и стойкий успех романов-сериалов К. Кастанеды и Лобсанга Рампы, равно как и менее заметные явления того же рода, проявляют тенденцию, которая угадывалась на прошлом рубеже веков, но полностью ушла в тень в середине века. У значительной части читателей наибольший интерес вызывают не околореалистические книги, описывающие нечто допустимое в рамках нашей обычной жизни и никак принципиально не расширяющие нашего опыта и сознания - книги, скажем так, консервативные. Напротив, интерес вызывают книги, выражающие изменённое сознание и паранормальный опыт - книги, скажем, продвигающие или развивающие. Это не учебно-инструктивная литература, отнюдь. И тем не менее, она немыслима без некого вызова, апелляции к читателю: рискнуть проделать нечто подобное самому. Вместо чисто умственного соотнесения себя с героями по принципу отождествления или противопоставления - сопереживания - непосредственно пережить на собственной шкуре (извините) их опыт.

Литература провоцирующая? Да, на более или менее серьёзную игру.

И тут мы подходим к самому любопытному. Ведь игровая и учебная области теперь прочно связаны с компьютерами. И во всё большей степени книги читаются как файлы. Нет ли возможности слияния "большой" литературы и компьютерной игры?

- Сравнил тоже! - скажете вы.

Но я буду настаивать. Некогда в попытке определить литературный стиль Борхеса я набрёл на словосочетание "гипотетический реализм". Развитие многих его рассказов, по материалу исторических, основывается на неком допущении. Он не реконструирует того, что могло быть "на самом деле" - то есть в рамках тех же возможностей, что обуславливают и нашу жизнь. Он вводит некое "правило игры", и с ним-то блестяще заканчивает партию. В то время как писатели-фантасты, используя точно тот же приём по отношению к будущему или совсем уж далёкому прошлому, подобного эффекта не достигали: их игровое поле слишком непохоже на наше.

Далее. Подхватывая некоторые игровые инициативы романтической прозы, Айрис Мёрдок в "Чёрном принце" и, ещё откровеннее, Джон Фаулз в "Женщине французского лейтенанта" предлагают читателю на выбор несколько версий финала. Снижает ли это серьёзность книги в целом? Нет, ибо отсутствие "кристаллической" развязки с лихвой компенсируется значительной активизацией читательского сознания - до некоторой степени, его соавторством.

Разве не это было принципиальным требованием самой высокой, "элитарной" эстетики - эстетики символизма? Для пассивного сознания те стихи почти бессмысленны. Помните сто рублей серебром, предлагавшиеся неким купцом через газету за разъяснение блоковского стиха?

Третьего дня Борхес предлагал в "Анализе творчества Герберта Куэйна"попятное движение сюжета. Позавчера Кортасар писал "Игру в классики", где маршрут движения по главам выбирался читателем как в детской игре. Вчера Павич создавал роман-кроссворд, главы которого можно было читать по горизонтали или по вертикали. А сегодня не редкость романы-игры, при чтении которых каждая следующая глава определяется в зависимости от того, какой выбор читатель совершает за героя в конце предыдущей.

Тем временем возник и другой тип "виртуального" романа. Лазарчук и С° вполне реалистично описывают сегодняшний день Николая Гумилёва, не расстрелянного ЧК, а выкупленного масонами. Или сегодняшний мир - при условии неполной гитлеровской победы во Второй мировой...

Представляете, что может принести творческая компьютерная реализация идей, продолжающих и развивающих эти?

Мы сможем придти к такой компьютерной гиперлитературе, к такой фильмографии, где читатель-зритель-пользователь или даже интернет-группы таковых будут сами создавать свои неповторимые версии книг гораздо больших размерностей, чем борхесова "Песчаная"...

Компьютерная мистерия? Почему бы и нет?

И я полагаю, что это может быть именно российское искусство. Запад демонстрирует способность бесконечно совершенствовать компьютерные технологии в довольно-таки узких коммерческих "коридорах возможностей". А как же иначе? Создание такого программного продукта недёшево стоит, и он непременно должен покупаться и окупаться. В искусстве же компьютерные технологии применяются довольно скромно: компьютерная графика и мультипликация в некоторых фильмах, очень разнящихся по качеству, да синтез и сведение музыкальных дорожек...

Зато в превращении искусства в бизнес Запад немало преуспел. При этом был упущен из виду тот решающий момент, что сущность искусства коммерциализации не поддаётся. При пересчёте на долларовый эквивалент искусство впадает в летаргию: оно кажется живым, но только еле дышит... Без особого риска можно утверждать, что сегодня Запад утрачивает сам феномен искусства, затираемого его великолепными профессиональными имитациями. Или утрачивал бы, если бы не постоянный "свет с Востока", не постоянный приток музыкантов, художников, кинематографистов - в том числе и из России. Как Валерий Афанасьев.

Так что мистериальные тенденции, неизменно сохраняющиеся в элитарном искусстве, могут к середине XXI века образовать совершенно новый альянс с почти площадными компьютерными играми и прочими демократическими жанрами.

Ради этого к взаимодополняющим и, на текущий момент, взаимоисключающим парам элитарного и демократического, серьёзного и смехового, салонного и площадного придётся добавить ещё одну, по названию старой книги Мирчи Элиаде "Le sacre et le profane", что в смягчённом переводе Н.К. Гарбовского звучит как священное и мирское. Она вышла как раз в середине века, в 1956-м году. Вполне естественно, учёный констатирует тотальное обмирщение (или, буквально, профанацию) западных форм жизни и сознания. Но он же указывает:

"Какой бы ни была степень десакрализации Мира, человек, избравший мирской образ жизни, не способен полностью отделаться от религиозного поведения...Открытие священного пространства позволяет обнаружить "точку отсчёта", сориентироваться в хаотичной однородности, "сотворить Мир" и жить в нём реально. Напротив мирское восприятие поддерживает однородность, а следовательно, относительность пространства. Всякая истинная ориентация исчезает, т.к. "точка отсчёта" перестаёт быть единственной с онтологической точки зрения. Она появляется и исчезает в зависимости от повседневных нужд. Иначе говоря, больше нет "Мира", а есть лишь осколки разрушенной Вселенной, т.е. аморфная масса бесконечно большого числа "мест" более или менее нейтральных, где человек перемещается, движимый житейскими потребностями, обычными для существования в индустриальном обществе.

Но и в этом мирском восприятии пространства продолжают оставаться некие величины, которые в большей или меньшей степени напоминают о неоднородности, характеризующей религиозное восприятие пространства. Какие-то особые места, качественно отличные от других: родной пейзаж, место, где родилась первая любовь, улица или квартал первого иностранного города, увиденного в юности, сохраняют даже для человека искренне нерелигиозного особое качество - быть "единственными". Это - "святые места" его личной вселенной, как если бы это нерелигиозное существо открыло для себя иную реальность, отличную от той, в которой происходит его обыденное существование."

Трудно прервать такую цитату. Кажется, само перечисление: родной пейзаж, место, где родилась первая любовь, улица или квартал первого иностранного города, увиденного в юности - приобретает черты традиционной поэзии. И если эпоха Водолея действительно наступает как "эпоха любви, мудрости и в какой-то мере истины", то вполне естественно ожидать от неё хотя бы частичной сакрализации жизни и, уж конечно, мистериализации искусства и литературы. Пусть даже компьютерной. Может быть, новая российская поэзия вернёт и оправдает священное звание Поэта.

ХХ-й век показал феноменальную продуктивность в искусстве - но в искусстве наброска. Оно создавалось вопреки. Следующий век, вероятно, окажется богаче ХХ-го, и для российского искусства в частности . Всё идёт к тому.

Чисто новосибирский постскриптум.

В Новониколаевске в 1915 году числилось 82.117 жителей. 17 марта 1916-го Коммерческий клуб в здании, ныне занимаемом театром "Красный факел", принимал вечер знаменитейшего поэта. На следующий день Константин Бальмонт писал жене Екатерине:

"Вчера я испытывал редкое для меня чувство: я, как новичок, волновался в начале выступления. Надо сказать, что здешняя публика очень сдержанная, что кажется холодностью, и ни один лектор, и ни один концертант даже не мог собрать полную аудиторию. Так вот, ко мне собралось 700 человек, и встретили меня рукоплесканиями. Это всё новости для меня. Конечно, понять и 3/4 ничего не поняли слушатели в моей "Любовь и Смерть", но слушали внимательно, как сказку, как грёзу музыки. И то хорошо. Этих людей нужно понемногу приучить к Красоте. Смутно они её всё же чувствуют. Сегодня "Вечер Поэзии". Это доступнее..."

Я не представляю, какой бы поэт в сегодняшнем полуторамиллионном Новосибирске собрал бы 700 человек в зале не по два рубля серебром - при свободном входе. Не представляю. Как не мог бы представить и другого, о чём сообщила газета "Честное слово" в № 45 (ноябрь) за 1998 год. В Новосибирске в течение трёх лет успешно действовала пятёрка квартирных (и не только) воров. Остроумными и дерзкими операциями руководил "худощавый, очень коммуникабельный 27-летний парень из тех, которые душа любой компании..." Так вот, звали главаря - Владимир Одоевский.