Курсовая работа: Общественно-политическая мысль Древней Руси. «Книжные представления». Сфера идеологий.

В отечественной историографии общественное сознание Древней Руси изучено очень неравномерно. Исследование древнерусских идеологий являлось одной из немногих сфер исторической психологии, работа над которыми была ознаменована значительными успехами в именно в советский период. Общественно-политическая мысль Древней Руси стала предметом внимания многих ученых. Такое положение, однако, утвердилось не сразу и не без труда.

Изучение идей политических разделило судьбу идей философских. Первоначально существование сколько-нибудь самостоятельных систем философской и общественно-политической мысли в Древней Руси подвергалось большому сомнению. Более того, древнерусской культуре отказывали в способности даже просто воспринимать идеи, выработанные античными, западноевропейскими и восточными мыслителями. Как правило, говорили максимум о «подготовительном» периоде, как Э.Л.Радлов, или «первом представлении о философии», как Н.О. Лосский, считавший, что «Русская философия начала развиваться только в XIX в., когда русское государство имело уже тысячелетнюю историю».

Некоторые исследователи, например И.У.Будовниц, склонны объяснять причину низкой оценки философского, идейного наследия древнерусской культуры враждебным настроем «буржуазной» и западной историографии. Вряд ли с этим можно в полной мере согласиться. Дело, наверно, в другом. Исключительное своеобразие средневековой русской мысли, нетривиальность стиля, необычность средств выражения не позволяли отнести ее к собственно философии, как понимали ее в конце XIX - начале XX века. Однако опыт интеллектуальных и, в том числе, религиозных исканий нашего столетия показал, насколько разным может быть философствование. Игнорировать философскую мысль Древней Руси только по причине ее религиозной направленности теперь невозможно. То, что идейные системы древнего периода русской истории с трудом были признаны как таковые, само по себе весьма показательно. Наглядно видно, на сколько велики особенности, которые отличают средневековый способ мышления от современного.

Особенности общественно-политической мысли Древней Руси. Начнем с того, что, в отличии от современной, древнерусская общественно-политическая мысль не была понятийно-аналитической. Ей была свойственна образно-художественная форма. Это нисколько не снижало ее убедительности для современников. В русской литературе XI-XIII веков нет произведений, в которых излагалась какая-нибудь стройная формализованная система политических воззрений. Эпоха средневековья не знала непременного предписания размышлять абстрактно, свойственного эпохе сегодняшней. Различие ощутимо, прежде всего, в том, что в современной мыслительной культуре роль конкретного примера, как правило, сводится к иллюстрированию общих положений. В средневековой - пример исполняет гораздо более важную функцию - он задает некий образец, в чертах которого воплощались идеальные представления. Средневековые идеологические сочинения часто строятся как совокупности примеров, заключающие в себе зримое воплощение актуальных для автора идей.

Другое отличие древнерусской мысли в ее структурно-функциональных особенностях. Например, «общественно-политическая мысль» - структурное подразделение, свойственное только современной культуре. В Древней Руси она не выделялось в качестве самостоятельной категории. Необходимо отдавать себе отчет в том, что, выделяя ее в качестве предмета исследования для XI - XIII вв. мы, тем самым, рискуем допустить определенные искажения. Нет, конечно, ничего предосудительного в том, что ученый новейшего времени ищет в прошлом то, что интересует его современников. Но, разбивая в соответствии со своими потребностями материал на составные части, следует помнить, что древним феноменам уже изначально присуща своя определенная структура, которую нельзя игнорировать. Границы выделяемых исследователем категорий чаще всего будут отличаться от реально существовавших. В данном случае рассматриваемая «общественно-политическая мысль XI - XIII вв.» почти целиком входит в имманентную средневековой русской культуре структурно-функциональную группу «философии», в древнерусском понимании этого слова. Недаром их изучение, как отмечалось выше, идет параллельно. Эта структурная единица характеризующаяся, во-первых, серьезностью (отсутствие смеховых, карнавальных моментов), во-вторых, историко-религиозной направленностью. Отсюда религиозная терминология и символика, на которую так часто обращают внимание. При этом довольно нелепо выглядит пренебрежительный тон, усвоенный некоторыми исследователями относительно указанных особенностей средневековой мысли. Так, например, Н.М.Золотухина, автор раздела «Русская политическая и правовая мысль» коллективной монографии «История политических и правовых учений. Средние века и Возрождение» (М., 1986), цитируя Ф. Энгельса, пишет, что политика, юриспруденция и все остальные науки оказались «в руках попов» и были превращены «в простые отрасли богословия».

Помимо излишней, пожалуй, образности, теория о превращении руками русских попов различных наук в «простые отрасли» грешит еще и тем что Н.М.Золотухиной в ней не учитывается тот факт, что Ф.Энгельс строил свою концепцию на западноевропейском материале. В средневековой западной Европе действительно большую роль играл известный принцип «philosohia ancilla teologiae». Но можно ли автоматически переносить сказанное о католическом средневековье на русскую почву? Вряд ли все так просто и примитивно. Следует учитывать структурные отличия русского материала от западноевропейского: дело не в том, что наука составляла часть богословия: «наука», «богословие» - в русском языке понятия современные. Правильней будет считать, что в Древней Руси существовало некое единство всех тех начал, которые ныне конституировались в виде самостоятельных структурных частей культуры: философия, богословие, наука, а вместе с тем и общественно-политическая мысль.

Структурно-функциональный анализ древнерусского идейного наследия стал особенно важен в последнее время еще и в связи с проблемой расширения источниковой базы исследований по данной теме.

В книге М.Н.Громова и Н.С.Козлова после упоминания традиционных языковых (вербальных) источников отмечено, что «к ним отнюдь не сводится бытование древнерусской мысли, ибо она запечатлена и в памятниках неязыкового (невербального) характера: произведениях живописи, пластики, архитектуры, археологическом и ином материале». В качестве примеров приведен один «из ключевых в древнерусской культуре и философии» образ Софии Премудрости, воплощенный в храмах Софии, построенных по образцу константинопольского в Киеве, Новгороде и других городах Древней Руси. А также «Троица» Андрея Рублева, которая «без всяких слов, категорий и силлогизмов выражает тринитарную концепцию мироздания. Это и есть " умозрение в красках" , особый вид мудрости высокой степени совершенства».

Не возражая по существу против высказанной точки зрения, попытаемся внести, все же, некоторые уточнения. Прежде всего, возникает вопрос о степени осознанности идейных конструктов, воплощенных в тех или иных невербальных памятниках, их создателями. Сознательно ли вкладывали древние мастера в свои произведения то значение, которое видят в нем современные исследователи? Безусловно, объективна связь популярности софийских соборов со значимостью для древнерусского сознания женственного образа Мудрости. Точно так же и в «Троице», в гармонично склоненных силуэтах бесплотных ангелов, конечно, отражаются философско-мировоззренческие характеристики рублевской эпохи. Но думал ли сам Андрей Рублев, подобно Платону, что в своей работе он выражает «тринитарную концепцию мироздания» (пусть даже в иной терминологии)? Вряд ли это возможно доказать. В таком случае, допустимо ли такие неосознанные процессы именовать идеями, мыслью, или концепцией? Конечно, для специальной философской литературы подобное терминологические нюансы, может быть, не имеют значения: система неосознанных идей возможна на столько же, насколько возможна неосознанная философия (т.е. возможна, в принципе). Но историко-психологическое исследование требует большей четкости. «Идеи», воплощенные в невербальных источниках «без всяких слов, категорий и силлогизмов» правильней было бы, наверно, отнести к сфере ментальности, а не философии и идеологии. Язык изобразительного искусства Древней Руси не может считаться в достаточной мере формализованным, чтобы сообщения на нем (храмы, иконы, ювелирные украшения и пр.) могли быть структурно уравнены с «Словом о законе и благодати» митрополита Илариона или «Поучением» Владимира Мономаха. И причина этого не просто в различии «носителей информации», вербальных или невербальных, а именно в уровне осознанности. Поэтому, на наш взгляд, основным источником для изучения общественно-политической мысли продолжают оставаться произведения письменности. Ведущее место среди них занимают «Повесть временных лет», «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, «Поучение» Владимира Мономаха. Вокруг этих творений древнерусской литературы будет разворачиваться наше рассуждение.

Концепция «власть от Бога». Как известно, письменность в как массовое явление возникло на Руси после принятия христианства. Вместе с религией и другими культурными нововведениями она была воспринята Русью от православного мира, центром которого являлась Византия. Поэтому вопрос о степени влияния византийской идеологии на древнерусскую - один из важнейших. Он имеет большую историографию. Сам факт этого влияния сомнений ни у кого не вызывает. Уже Н.М.Карамзин связывал «успехи разума» на Руси с «Христианскою Верою», которая понималась, безусловно, как проводник греческой культуры. Спорным является его степень и конкретные формы.

История развития идеологии византийской империи насчитывает несколько сотен лет. Сочетая античные традиции с христианством, общественно-политическая мысль ромейской державы выработала несколько весьма авторитетных политических теорий. К этому весомому идейному багажу смогла приобщиться и новокрещенная Русь, включившись в орбиту культурных влияний Византии. Проникновение их в русскую культуру шло вместе с распространением переводной литературы, греческой образованности, а также через «воспитывающее» воздействие церковных иерархов, присылаемых константинопольской патриархией. Попадая на русскую почву, теории усваивались местными интеллектуалами. Усвоение, естественно, сопровождалось, трансформацией воспринятых идейных конструкций, приспособлением к туземным условиям. Огромная разница, которая существовала между последним осколком античного мира и молодым варварским государством делает этот процесс чрезвычайно интересным для исследователя средневекового общественного сознания.

Одним из фундаментальных положений византийской политической идеологии является теория божественного происхождения императорской власти. Знакомство с ним русских книжников не вызывает сомнения. Свидетельства этому мы находим, уже в Изборнике 1076 года, где читаем: «Небрежение же о властьхъ - небрежение о самомь Бозе < ...> князь бо есть Божий слуга к человеком милостью и казнью к зълыим». В Повести временных лет, где под 996 год помещен рассказ о том как «оумножишася зело разбоеве». Владимир, боясь греха, не решался казнить виновников. Проблема была разрешена после того как епископы объяснили князю: «ты поставленъ еси от Бога на казнь злымъ, а добрымъ на милование». Под 1015 год, в летописной повести об убиении Бориса и Глеба рассказано о том как Святополк «оканьный и злый», убив братьев, «нача помышляти яко изобью всю братью свою и приму власть Русьску единъ». Летописец обличает его «высокоумие» фразой из книги пророка Даниила, библейскими адресатами которой были чрезмерно вознесшиеся (и поплатившиеся за это) халдейские цари Навуходоносор и Валтасар: «Даеть Богъ власть, емуже хощеть, поставляеть бо цесаря и князя Вышений, емуже хощет, дасть» (Дан. 4, 22, 30; 5, 21). И рассуждает далее уже в общем плане: «Аще бо кая земля управить предъ Богомъ, поставляеть цесаря и князя праведна, любяща судъ и правду, и властеля оустраяеть и судью правящаго судъ. Аще бо князи правдиви бывают на земли, то много отдаються согрешения, аще ли зли и лукави бывают, то болшее зло наводит Бог на землю ту, понеже глава есть земли».

Летописание более позднего времени продолжило идейную традицию, заложенную ПВЛ. Рассказ об убиении Андрея Боголюбского повествует о том, как «горожане Боголюбскыи и дворане» после смерти князя «разграбиша домъ княж» и учинили еще много беспорядков. «И много зла створися в волости его». В связи с описанным фактом летописец выдает сентенцию следующего содержания: «Павел апостол глаголет: всякая душа властителям повинуется, власти бо от Бога оучинены суть; естествомъ бо земным подобенъ есть всякому человеку царь, властью же сана яко Бог. Веща бо великыи Златоустец темже противатся волости, противатся закону Божию. Князь бо не туне мечь носить, Божии бо слуга есть». Указанный пассаж присутствует как в южной Ипатьевской летописи (в той ее части, которая, атрибутируется А.А.Шахматовым и М.Д.Приселковым как Киевский свод 1200 г.), так и в северо-восточной Лаврентьевской, с небольшими различиями. Это свидетельствует о том, что к кон. XII века мысль о божественной природе «царской» и, шире, всякой монархической власти, достаточно прочно вошла в русскую книжную культуру.

Летописание - не единственный источник. Те же идеи присутствуют в произведениях митрополита Никифора, грека, занимавшего киевскую кафедру с 1104 по 1121 годы. Митрополит писал свои произведения, по-видимому, по-гречески, после чего они переводились на язык вверенной ему паствы. Его перу принадлежат произведения о посте, и о разделении церквей на восточную и западную. Взгляды Никифора детально были рассмотрены И.С.Чичуровым: «Вполне закономерно для греческого митрополита константинопольской выучки упоминание в " Послании против латинян" божественного избранничества светского правителя. Никифор пишет о подобающем " княземъ яко отъ бога избраномъ" , соотносит царство земное с небесным (" Единъ бо Богъ царствуетъ небесным, вамъ же, съ его помощию, царьствовати земными" ), обращается к князям - " избрани бысте отъ Бога"[" Против Латинян" . С. 163] . Метафизически предопределено, согласно Никифору, княжение самого Владимира: " егоже Богъ издалеча проразоуме и предповеле, егоже изъ оутробы освяти и помазавъ"[" О посте" . С. 63] ».

К настоящему моменту представление о том, что общественному сознанию Древней Руси была свойственна заимствованная из Византии идея о божественной основе светской власти утвердились в отечественной науке как аксиома и превратились, в некоторой степени, в схему. В то же время, по-видимому, не все так просто. Рассмотрим некоторые факты, говорящие о том, что бытование данного положения идеологической системы не имело всеобъемлющего характера, как в пространственном, так и в хронологическом отношении.

Начнем с того, что в Новгородской первой летописи младшего извода, которая, как считается, более точно отразила Начальный свод, послуживший протографом одновременно и для нее и для ПВЛ, метафизическое обоснование княжеской власти проводится гораздо менее интенсивно. Из перечисленных выше сюжетов ПВЛ в НIЛ параллель имеется только к первому («оумножишася зело разбоеве»). В то же время, в рассказе об убийстве Бориса и Глеба, новгородская летопись не имеет того нравоучительного рассуждения, основанного на фразе пророка Даниила, которое читается в ПВЛ. Следовательно, можно предположить, не было его и в Начальном своде. Отсутствуют в обоих изводах НIЛ какие либо богословские экскурсы и по поводу смерти Андрея Боголюбского. По нашему мнению это не случайно: следует отметить качественное отличие сюжета о казни разбойников от двух последующих. Если в первом летописец просто передает слова епископов (очевидно, греков), то в рассказах об убиении Бориса и Глеба или Андрея Боголюбского он говорит как бы «от себя», это «голос за кадром». Именно эти-то последние и отсутствуют в новгородских летописях.

Особенно четко становится видна недопустимость прямолинейных трактовок, если привлечь к анализу такое замечательное по форме и идейному содержанию произведение древнерусской литературы как «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона. Оно неоднократно привлекало внимание исследователей. Сложилось две противоположные точки зрения на концепцию власти у Илариона. Согласно мнению одних, автор «Слова» первым ввел в сознание русского общества мысль о божественном происхождении власти. Этой точки зрения придерживаются И.У. Будовниц, Н.М.Золотухина, А.Ф.Замалеев, И.Я.Фроянов. Т.о. она является почти общепринятой. Противоположное воззрение представлено в монографии И.С.Чичурова.

Аргументация Н.М.Золотухиной была опровергнута И.С.Чичуровым, показавшим, что строилась она на недоразумении. Он же, опираясь на византийский материал, внес существенные уточнения в понимание фразы «бе благоверие его съ властию съпрежено». «Мысль, сформулированная Иларионом, отвечает основополагающей концепции византийской политической идеологии, согласно которой идеальное государственное устройство подразумевает сочетание власти и православия». Фраза эта указывает только на особенность положения Владимира, облегчавшую его «миссионерскую» деятельность. А именно на то, что он обладал политическим могуществом, которое дало ему дополнительные рычаги для распространения христианства. Т.о. невозможно согласиться с исследователями, которые склонны были видеть в ней признак присутствия в сочинении Илариона метафизического обоснования власти.

Вместе с тем, следует отметить, что и построения самого И.С.Чичурова небезупречны. Систему доказательств он строит на полемике с работами Н.М.Золотухиной и А.Ф.Замалеева (не отличающимися особой корректностью). Им, однако, проигнорирован довод И.У.Будовница, который подкреплял свое утверждение о том, что «Иларион проводит идею божественного происхождения княжеской власти» ссылкой на то место в «Слове», где митрополит, молитвенно обращаясь к Владимиру, просит его, в свою очередь, помолится о сыне «благовернемь кагане нашем Георгии» (Ярославе Мудром). Среди дел, в которых Иларион хотел испросить помощи для своего князя, чтобы «въ мире и въ съдравии пучину житиа преплути», главное - управление Богом данными ему людьми («...безъ блазна же Богом даныа ему люди управивьшу...»). Поэтому не вполне обоснованным кажется категоричное утверждение И.С.Чичурова о том, что «мысль о божественном происхождении княжеской власти не нашла у Илариона ни прямого, ни косвенного выражения». «Трудно предположить, - пишет И.С.Чичуров, - чтобы столь образованный автор, как Иларион, не был знаком с азами христианской трактовки государственной власти». Предполагать такое действительно нет никакой необходимости - знакомство видно в тексте. Тем не менее, в главном с исследователем можно согласиться: в «Слове» идея Божественной санкции верховной власти не относится к числу основных. Иларион, безусловно, знаком с ней, но она его не занимает. Он уделяет ей минимум внимания.

То же можно сказать об идейном наполнении «Поучения» новгородского епископа Луки Жидяты. Фраза в поучении «бога ся боите, князя чтите», на которую указывает И.У.Будовниц, вряд ли может быть истолкована однозначно как провозглашение божественного источника княжеской власти. Это, скорее, призыв к духовной («бога ся бойте») и светской («князя чтите») дисциплине, построенный в виде параллели. Сходный пассаж находим мы в Изборнике 1076 года: «Князя бои ся вьсею силою своею, несть бо страхъ его пагуба души нъ паче наоучиши ся отъ того и Бога бояти ся». Т.е. страх перед князем есть способ научиться, «потренироваться» бояться Бога. В то же время, указанный отрывок соседствует в Изборнике с уже цитированным нами моментом («князь бо есть Божий слуга...»), связь которого с концепцией «власть от Бога» очевидна. Значит, если предположить, что составитель сборника и церковный иерарх имели сходный круг чтения, то знакомство епископа с упомянутой концепцией кажется вполне вероятным. Но нельзя сказать, что Лука Жидята уделяет рассуждению на эту тему хоть сколько-нибудь внимания. Не находим мы следов популярности представлений о божественном источнике княжеской власти и в «Сказании о Борисе и Глебе». В интересующем нас аспекте оно ничем не отличается от аналогичного рассказа НIЛ.

В свете вышесказанного судьба интересующего нас идейного конструкта на Руси выглядит, предположительно, следующим образом. В русское общественное сознание он проникает вместе с христианством. Источник сведений хорошо виден в повествовании о благочестивых колебаниях Владимира Святого по поводу разбойников - это греческое духовенство, «епископи», а также переводная литература. Идея, однако, пока только скользнула по поверхности сознания, но не вошла в глубину, не стала популярной. Такое положение существовало на протяжении всего XI века до самого конца (до 90-х годов, когда по мнению А.А. Шахматова был составлен свод, предшествующий ПВЛ) Как было показано, и митрополиту Илариону, епископу Луке и автору Начального свода она известна, но для них не актуальна. Русский книжник слыхал, что «власть от Бога» читал, например, у Георгия Амартола, а может быть даже переписывал из какого-нибудь греческого перевода вместе с другими душеспасительными сентенциями, как сделано это в Изборнике 1076 года, но сам пока не привык использовать эту конструкцию в своих размышлениях. «Хронологические пробы» оригинальной русской литературы XI века: 1037 - 50 гг. («Слово о законе и благодати»), 60-70 гг. («Сказание о Борисе и Глебе»), 90-е гг. (гипотетический Начальный свод, отразившийся в НIЛ) показывают, что на протяжении всего этого времени мысль о метафизической основе власти большого влияния не имела. Она содержалась в русской книжной культуре в «свернутом» виде. Ее «привезли» из Константинополя, но «пользоваться» ей пока не стали.

Определенные подвижки начинаются с первого десятилетия XII века. При составлении первой редакции Повести временных лет, программное произведение древнерусской общественно-политической жизни - летописный рассказ о святых Борисе и Глебе, комплектуется упомянутой цитатой из Даниила и построенным вокруг него рассуждением, звучащим как авторская ремарка самого летописца. К этому же времени относится и сочинения митрополита Никифора, которые хотя и написаны греком по-гречески, но при этом они написаны на Руси русским митрополитом для русских, следовательно, не могут быть уравнены с простыми переводами. В них князья называются «избранными от бога» неоднократно. Концепция «власть от Бога» начинает использоваться уже не просто как общетеоретическое положение, а в привязке к конкретному политическому материалу. В последующий период она завоевывает определенные позиции в летописной традиции, генетически связанной с ПВЛ. Свидетельство тому - наличие признаков влияния концепции как в Лаврентьевской, так и в Ипатьевской летописях.

Что послужило причиной того, что в начале XII века концепция «власть от Бога» переживает период активизации? Мы вправе предполагать причины двух видов: во-первых, причины внешние - изменения социально-политической ситуации в стране, те или иные исторические события; во-вторых, внутреннее развитие самой идеологии.

Причины внешнего порядка можно искать в социальном кризисе, разразившемся в киевской земле в конце XI - начале XII века. По мнению И.Я.Фроянова, осложнению социальной ситуации способствовали княжеские междоусобия, многочисленные рати «от Половец», засуха 1092 года, повлекшая за собой голод и смерти. Распад родоплеменного строя и формирование территориально-общинных союзов привели к потере рядовым населением обычного в догосударственную эпоху механизма защиты в лице родовой организации. Общество вступило в эпоху гражданского развития. Старый родовой механизм поддержания социального равновесия был сломан, а новый был еще очень несовершенен. «Страсть к богатству стала повседневной приметой быта княжеско-дружинного сословия. Отсюда произвол и насилия, чинимые над простыми киевлянами». Вина за нестроения во многом лежала и на княжеской власти. Беспорядки умножались либо с попустительства, либо с прямым ее участием. Великий князь Всеволод Ярославич, когда в результате беспокойной жизни, устроенной ему докучливыми «сыновцами», «печали въсташа и недузи ему, и приспеваше к нимъ старость; и нача любити смыслъ оуных, и светъ творяше с ними; си же начаша и заводити и негодовати дружины своея первыя, и людем не хотети княже правде. И начаша тивуне его грабити люди и родаяти, сему не ведущу в болезнех своихъ». Восшедший вслед за Всеволодом на киевский престол князь Святополк Изяславич оказался еще хуже, потому что не только позволял беззакония, но и участвовал в них сам. «Перечень возникших бед, можно сказать почти исчерпывающий» находим мы в киево-печерском патерике. Если в княжение Всеволода бесчинствовали, грабили и продавали людей «унии», члены младшей дружины, пользуясь тем, что князь из-за своего нездоровья не мог за ними следить и полностью им доверился, то теперь ситуация усугубилась. Автор патерика обвиняет в преступлениях самого князя «Бысть убо въ дьни княжения Святополча в Киеве. Много насилия сътвори людем Святополкъ, домы сильныхъ до основаниа безъ вины искоренивъ, имениа многыхъ отъем. И сего ради попустил Господь поганымъ силу имети над нимь, и быша брани много от половець. К сим же и усобица бысть в та времена, и глад крепокъ, и скудота велиа при всем Руской земли». В конце концов, киевская община при помощи Владимира Мономаха преодолела вставшие перед ней трудности. Кризис был ликвидирован. Механизм общественной жизни усовершенствован. И опять одним из важнейших инструментов саморегуляции городской общины выступил князь.

Несомненно, сложная социально-политическая ситуация требовала осмысления, политического и богословского. У нас нет оснований жестко связывать «актуализацию» теории божественного происхождения власти с событиями 1113 года. В ПВЛ восшествие Мономаха на великокняжеский престол, как и в «Поучении», не сопровождается метафизической аргументацией. Он восходит на престол «отца своего и дедъ своихъ, и вси людье ради быша». Тем не менее, в «Послании о посте» митрополита Никифора к великому князю Владимиру мы находим весьма интересные рассуждения том, каков должен быть правитель, сочетающиеся с четко выраженной идеей божественного избранничества самого Мономаха. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что на подобные рассуждения митрополита подвигли социально-политические коллизии в Киеве, свидетелем которых он стал.

Т.о. причины внешние в этой ситуации прочно соединяются с причинами внутренними, одной из которых была проповедническая деятельность митрополита Никифора. Выше уже говорилось о «воспитывающем» воздействии церковных иерархов, присылаемых константинопольской патриархией. Невозможно согласиться с И.У.Будовницем, который считал, что «читая сочинения митрополитов-греков - Иоанна, Никифора и некоторых других, можно лишний раз убедится в том, как далеко они стояли от русской жизни, как чужды были они ее запросам, как безразлично относились они к животрепещущим вопросам русской современности». Будучи изначально, конечно, далеки от русской жизни, большинство из них не могут быть обвинены в безразличии к ней и к окружавшим их людям. У нас была возможность видеть как греческое духовенство объясняло христианские правила Св. Владимиру. Совершенно аналогичное положение возле князя занимает и Никифор: поучает его по разным темам. Более того, в состав его паствы, к которой он обращался с учительским словом входил, конечно, не один князь. Население было уже христианизировано, а в самом митрополите явно чувствуется стремление учить и проповедовать. Недаром он сетовал, что не дан ему «дар язычный», знание русского языка, а значит, возможность свободно говорить с паствой. «Того ради безгласен по среде вас стою и молчу». Невозможность проповедовать устно компенсировалась письменными проповедями, адресатами которых выступали не только князья Владимир Мономах и Ярослав Святославич Муромский, но и духовенство и народ. По-видимому, митрополит Никифор - один из тех деятелей, стараниями которых идея происхождения власти от Бога не только проникла в древнерусское общественное сознание, но и закрепилась в нем.

Тем не менее, и в XII веке этот комплекс идей продолжал оставаться элементом сознания небольшой группы высокообразованного духовенства, рафинированных интеллектуалов, ориентированных на византийскую культуру и идеологию, связанных со знаменитыми монастырями, в которых велось летописание, с митрополичьим двором, в наибольшей мере впитавших греческую образованность. Преувеличивать широту их распространения в древнейший период нашей истории не стоит. Это закономерно - политическая система Древней Руси слишком сильно отличалась от имперской. Чтобы развивать идею божественного происхождения власти на русской почве в XI - XII вв. необходимо было иметь достаточно большой навык абстрактного мышления. Далекий северный Новгород, как видно из новгородского летописания, оказался в стороне. Да и на юге, люди практические, для которых книжные штудии не были основным занятием, не всегда держались в русле новых веяний. Таким был, например, Владимир Мономах. В его Поучении мы находим размышления на различные, очевидно, актуальные темы морально-нравственного и просто житейского плана. Обосновывать могущество, давно обоснованное оружием, трудами, «путями и ловами», авторитетом, нашедшим высшее подтверждение в приглашении князя на киевский стол, при помощи рафинированной греческой мудрости, как видно, смысла не имело. Князь был современником и Нестора и Никифора, а с последним даже состоял в переписке. ПВЛ составлялась под его покровительством. Два послания Никифора адресованы конкретно Мономаху. Т.е. византийские идеи по поводу власти, приобретшие популярность в образованных кругах южной Руси в нач. XII века были князю, конечно, известны, но не захватили, как видно из сочинений, автором которых он являлся, его воображения. Формирование его представлений шло в совсем другой идеологической обстановке. «На санех седя», имея за плечами целую жизнь, опыт реального политика, Мономах вряд ли мог проникнуться теориями, больше похожими на интеллектуальную игру. Политическая идеология интересовала его постольку, поскольку могла послужить практическим руководством к действию.

Это хорошо видно в его «Поучении» - одном из самых интересных произведений оригинальной древнерусской литературы. «Поучение» может служить для нас источником сведений о представлениях людей, хотя и образованных, но не замкнутых в круге теоретического умствования, близких жизни. Византийское идейно-политическое наследие практически не находит в нем отражения. Если и можно найти у Мономаха какие-то сюжеты соотносимые с аналогичными в идеологии Византии, то они являются в переработанном, переосмысленном виде, приспособленном к реалиям русской жизни. Как было сказано, теория божественного происхождения власти отклика у Мономаха не нашла. «Поучение» в большей мере отражает древнерусскую национальную составляющую общественно-политической мысли. Оно ближе к общенародным представлениям об обществе.

Мономах рисует образ идеального князя. Делает он это без ложной скромности на собственном примере. Образ этот, как будет показано в дальнейшем, перекликается с простонародными представлениями, но, в то же время несет на себе несомненный отпечаток книжной культуры.

Представления о происхождении и родовитости. Открывает Мономах свое «Поучение» представлением себя читателю. «Азъ худый дедом своим Ярославомъ, благословеннымъ, славнымъ, нареченный въ крещении Василий, русьскымь именемь Володимиръ, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы...». Мы видим, что, предаваясь церемониальному, в духе христианского смирения, самоуничижению, Великий киевский князь в первых строках своего труда, прежде всего, считает необходимым сообщить свое происхождение. Нетрудно заметить, что интитуляция построена на контрасте, в котором ясно читается скрытая гордость: сам то он, конечно, «худый», но вот дед у него Ярослав - «благословенный» и «славный», и отцом он возлюблен, а мать его принадлежит к императорскому роду Мономахов. Т.о. родовитость - безусловная ценность, раз князь, рассматривая себя в качестве образца, прежде всего, решил щегольнуть своим аристократизмом. Представления о чрезвычайной важности родовых связей являются, безусловно, одними из важнейших в общественном сознании Древней Руси. Они пронизывают весь спектр - от идеологий до самых глубинных слоев ментальности. Это не удивительно, ведь из родоплеменной эпохи восточные славяне вышли совсем недавно. В книжной культуре, речь о которой идет в данный момент, следы этих представлений рассеяны повсеместно. Характерно для средневекового сознания, что самым исчерпывающим ответом о сущности того или иного объекта будет описание его происхождения. Недаром в заглавие первого исторического труда, темой которого было заявлено объяснение «откуду руская земля стала есть» имеется расшифровка: «откуду есть пошла руская земля и кто в ней почал первее княжити». Более того, начинается ПВЛ с очерка генеалогии - сначала библейской, возводящей начало развития русского народа к разделению Ноем земли между сыновьями. Первый факт, относящийся к тому «откуду есть пошла руская земля» - образование «жребия» Иафетова и перечисление народов родственных славянам по этой «этнографической классификации». Далее идет генеалогия славянства, затем княжеского рода.

Большое внимание происхождению уделяет Иларион. Во-первых, вся его масштабная аллегория, изображающая одновременно и соотношение христианства с иудаизмом, и византийского православия с русским, построена на библейской истории об Аврааме и Сарре. Желая как можно лучше донести до слушателя, до читателя свою мысль, он кодирует ее на самом понятном языке. Рассуждение идет в терминах родства: «сынъ», «робичич», «Сарра не рождааше, понеже бе неплоды», «послуша Авраам речи Саррины и вълезе къ рабе ее Агаре», «роди же Агарь раба от Авраама, раба робичишть». Очень показательным является то, как органично вписываются сюжеты Библии, особенно Ветхого завета, в котором запечатлелось еврейское общество на стадии родового строя, в рассуждения русского автора. Во-вторых, в той части «Слова», где речь идет о «всемирноисторическом значении» деятельности Владимира Святославича много внимание уделено происхождению «во владыках апостола». Иларион пишет: «Похвалимъ же и мы, по силе нашей, малыми похвалами великаа и дивнаа сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашея земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славного Святослава». Родовитость князя для него предмет славословия: «Сей славный от славныхъ рожься, благородный от благородных, каган наш Влодимеръ...». Сопоставление с византийским материалом, проведенное И.С. Чичуровым, показывает, что в тот период, когда писалось «Слово», в империи родовитость, знатность по крови не входила в систему социальных ценностей. «Безусловное прославление Иларионом родовитости приходится на то время, когда в византийском общественном сознании еще только происходит становление аристократизированного варианта концепции знатности». Следовательно, это самостоятельные русские представления. По мнению И.С.Чичурова, у Илариона метафизическое обоснование светской власти в целом, принятое в Византии, заменяется утверждением мысли о сакральности наследования власти. Т.о. общенародное представление, идущее из глубокого прошлого попало в книжную культуру, было переработано и стало «теорией». Теория оказалась столь влиятельной, что приехавший из Византии митрополит Никифор, который, как было показано, смотрел на окружавшую его действительность по преимуществу сквозь призму своих византийских воззрений, и тот, верно сорентировавшись в ценностных установках принявшего его общества, обращается к Мономаху «благородный княже» и величает его, перебирая предков до третьего колена: «Володимероу, сыноу Всеволожю, сына Ярославля».

Концепция мирского благочестия. Среди общественных представлений, развитых русскими книжниками до высоты идеологических концепций в произведении Мономаха нашла отражение идея, которую мы назвали бы теорией мирского благочестия или теорией «малых дел». Суть ее заключается в том, что для того чтобы добиться Божественной милости нужно, в сущности, совсем не много: в повседневном быту человек должен соблюдать некоторые достаточно простые правила. Эти правила настолько легкие, что никакие отговорки и ссылки на слабость и несовершенство человеческой натуры уже не принимаются. «Господь наш показал ны есть на врагы победу, 3-ми делы добрыми избыти его и победи его: покаянием, слезами и милостынею. Да то вы, дети мои, не тяжька заповедь Божья, оже теми делы 3-ми избыти греховъ своихъ и царствия не лишитися. А Бога деля не ленитеся, молю вы ся, не забывайте 3-х делъ техъ: не бо суть тяжка; ни одиночьство, ни чернечьство, еи голодъ, яко инии добрии терпять, но малым делм улучити милость Божию». Как видим, настроение этих строк достаточно оптимистические. Существуют, конечно, «инии добрии» совершающие подвиги на гране человеческих возможностей, их пример поучителен, но ошибкой было бы думать, что они - монополисты царствия Божия. Обычный человек своими скромными силами тоже может «царствия не лишиться». Вполне возможно, что стойкий оптимизм «Поучения» является ответной реакцией на общественно-психологические процессы сер. XI века, о которых писал В.В. Мавродин: «Греческое духовенство принесло на Русь монашеско-аскетическую струю. Появляются монастыри< ... > и монашество. Так< ... > обрусевшее христианство Владимира, проникнутое религиозным оптимизмом, жизнерадостностью, " мирским" духом, уступало свое место аскетическому христианству греков, чуждому " мира" монашеству и черному духовенству». Очевидно, монашество склонно было внушать пастве, что только отход от мира может дать спасение и жизнь вечную, иначе их существование теряло смысл. Естественно, жизнерадостности мирянам это не прибавляло. У них терялся стимул духовно совершенствоваться. Недостижимость идеала аскетической жизни, по видимому, стала частенько служить отговоркой для нерадивых христиан: стоит ли вообще стараться, живя в миру, если даже старания монахов, в постоянных бдениях добивающихся благодати за стенами монастырей, не всегда увенчиваются успехом. Против этих упадочнических настроений, которые вели к понижению уровня духовной дисциплины, и была направлена концепция мирского благочестия, концепция «малых дел». Особенно ярко видно это в «Слове о князьях», литературном памятнике середины XII века. Повествование идет о примере благочестия - черниговском князе Давыде Святославиче. «Речеть ли кто, яко жены не име, но и дети имеаше. Преподобныи Никола Святоша его сынъ бе и ина два сына. Или речеть кто, яко дому не име, того ради заповедь Господню исправити возможе? Многажды бо слышахъ некия невегласы глаголюща: " Съ женою и съ чяды своими не можем спастися" . Се бо князь не един дом имяше, но многи, князь всеи земли Черниговскои. Заповедь Владычню исправи в семъ животе своемъ, ни с кемъ вражды име». В авторе слова угадывается проповедник-практик, слышаться голоса «неких невегласов», увязших в семейном быте, жене и детях, и сделавших себе из этого отговорку. Для них и создана «теория малых дел». Согласно Мономаху на ночь надо сказать: «Якоже блудницу и разбойника и мытаря помиловал еси, тако и нас, грешных, помилуй» и поклониться до земли, а если неможется, то три раза. Даже если вы не в состоянии запомнить молитву в десять слов - не беда: «Аще и на кони ездяче не будеть ни с кым орудья, аще инех молитвъ не умеете молвити, а " Господи, помилуй" зовете беспрестани, втайне: та бо есть молитва всех лепши, нежели мыслити безлепицу ездя». Вообще, представление о том, что «благочестие - это просто» весьма характерны для русской средневековой культуры киевского периода. Так, например, Изборник 1076 года успокаивает растревоженную совесть богача, прочитавшего, быть может, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Матфея 19: 24). «Добро есть богатство, в нем несть греха», - утверждается в Изборнике. Богатому дается направление для работы: «Яко елико великыимъ сьподобил ся еси от Бога благыимъ, тольма и бльшая длъжьнъ еси въздати». А именно: милостыней, не обязательно большой, но посильной и идущей от сердца. «Несть бо тяжько: аште бо насытилъ ся еси пиштею - накърми альчнааго, напилъ ли ся еси - напои жадьнааго, и съгрелъ ли ся еси - съгреи трясоуштааго ся зимою, въ храме ли красьне и высоце възлежиши - въведи скытаюштааго ся по оулицамъ въ домъ свои». Да просто доброжелательное отношение к своим домашним - уже немалая милостыня. Встречным прохожим нужно кланятся. «Аште тако можеши творити, не сътворить ти пакости богатьство твое». Даже Феодосий Печерский, общий тон поучений которого весьма строг, в сущности, требует от монастырской братии не много: не прислонятся к стенам во время службы, работать, хотя б немного, для обеспечения собственного пропитания, а не полагаться только на подношения, не роптать, со «страхом» ожидать приближения пресвитера со святым кадилом. Но и этих правил подопечные Феодосия, по-видимому, не выполняли, и все равно, игумен не оставлял их без причастия, а только сокрушался: «То что створю, не вем, убогый» - «И что мне делать, не ведаю, убогому!». Человек в XI-XII веке, в отличие от человека позднего средневековья не ждал кары с выше за прегрешения, связанные с формальной стороной культа. Он исходил из того, что «Бог милостив». Этим объясняется и многоженство, и нечастое посещение церкви, и неурочное «ядение мяс», по поводу которого велось немало споров, разрешившихся не в пользу строгих блюстителей канонического порядка. Тем не менее, в тех случаях, когда дело касалось вопросов принципиальных для совести, древнерусскому сознанию было свойственно облекать моральные нормы в религиозную форму. Глубина проникновения христианства не была еще достаточна для того, чтобы несоответствия поведения некоторым отвлеченным церковным предписаниям воспринимались как грех, но вполне достаточна, чтобы традиционно негативные явления, такие как вражда, предательство, кровопролитие порицались именно с религиозных позиций. Примером тому, теория «казней Божьих», сферой применения которой были, прежде всего, дела мирские.

Концепция «братолюбия». Если концепция «казней Божьих» построена на негативном отношении к реальности, т.е. на запрете, на порицании, то совершенно естественно предположить и существование концепции «положительной», предписывающей, а не запрещающей. Поиск этой концепции заставил нас обратить внимание на тот факт, что в большинстве древнерусских произведений, где речь идет о чьих либо идеальных взаимоотношениях или рисуется желаемый вариант этих отношений, повествование строится средневековыми авторами как рассказ о любви.

Примеров тому множество. Обратимся снова к «Поучению» Владимира Мономаха. Точнее, к последней его части - к письму Мономаха к Олегу Святославичу. В письме к черниговскому князю Владимир Всеволодович не только заявляет о «мирных инициативах», но и излагает, весьма проникновенно, свое понимание того, как должны в идеале строится отношения между братьями. Уже в первых строках содержится декларация, идея которой развивается на протяжении всего письма. «Молвит бо иже: " Бога люблю, а брата своего не люблю" , - ложь есть. И пакы " Аще не отпустите прегрешений брату, ни вам отпустить Отец ваш небесный" ». Предложение о прекращении вражды мотивировано стремлением привести действительность в соответствие с некой идеальной нормой. Норма эта - братолюбие. Есть у Мономаха и пример правильного поведения - его собственный сын Мстислав, который сам прислал отцу грамоту, начинающуюся словами «Ладимся и смеримся...». Свои рассуждения Мономах подкрепляет авторитетом Священного писания. Однако религиозные рассуждения под пером князя не выглядят оторванными от жизни сентенциями. Выше уже говорилось, что в своих произведениях Мономах, будучи практиком, избегал их. Не боясь обвинений в трусости («Не по нужи ти молвлю»), он противопоставляет обычаю, требовавшему отмстить за сына идею братской любви и прощения. Значит, проводимая мысль имела достаточно прочные позиции и была распространена в общественном сознании, если Мономах решился противопоставить ее древним традициям мещения. Об этом свидетельствует сам характер письма, цель которого - убедить злейшего врага, а не блеснуть эрудицией и риторическими приемами.

Пример из иной сферы. В ПВЛ изображены взаимоотношения монахов Печерского монастыря. В очерке истории монастыря, помещенной в связи с кончиной в 1074 году Феодосия, Нестор вспоминает с особой теплотой и, может быть, ностальгией: «В любви пребывающе, менишии покоряются старейшимъ, не смеюще пред ними глаголати, но все с покорением и с послушаниемь великомъ. И тако же и старейшии имяху любовь к меньшимъ, наказаху и оутешающе аки чада вьзлюбленая. Аще который братъ впадеть в кое любо согрешение, и утешаху и, и епитемью единого брата разделяху 3-е или 4-е за великую любовь. Такова бо бяше любовь в братьи той и вьздержание велико. Аще братъ етеръ вънъ Идяше изъ манастыря, и вся братья имяху о том печаль велику и посылают по нь, приводяху брата кь манастырю и, шедше, вси покланяхуся игумену, и умолять игумена и приимаху в манастырь брата с радостью. Таци бо беша любовници, и вьздерьжници».

Список примеров может быть продолжен. Концепция, согласно которой отношения между людьми должны строится на основе любви (а не на балансе интересов, например) является одной из самых популярных и влиятельных в древнерусской книжной культуре. Несмотря на свою широкую распространенность в литературе Древней Руси, она до сегодняшнего дня мало привлекала внимание исследователей. Содержание концепции выходит далеко за рамки политической теории. Всеобъемлющий характер, который приобрели представления о сакральности любви в древнерусской общественном сознании позволяют считать их одним из основополагающих мировоззренческих принципов, который призван был определять все социальное бытие человека.

Ближе всего к пониманию данного феномена общественного сознания подошел И.У.Будовниц, который писал о «теории общественного примирения». Как уже было сказано, II пол. XI века отмечена, по мнению этого исследователя, обострением классовой борьбы, вызвавшей к жизни различные формы противодействия со стороны господствующего класса, в том числе и идеологические (теория «казней Божьих»). Но действовать одними только методами устрашения было неразумно, и тогда «церковь и светские идеологи господствующего класса выработали другую, куда более опасную для народа теорию, оказавшую огромное влияние на развитие литературы и общественно-политической мысли в древней Руси - теорию общественного примирения и всеобщего согласия». Всестороннее развитие этой теории И.У.Будовниц связывает с Изборником 1076 года, «появившемся в период крайнего обострения классовых противоречий». Содержится она также в Предисловии к Начальному своду, восстановленному А.А.Шахматовым, в «Поучении» Владимира Мономаха и в ряде других произведений. Сущность теории заключается в призывах к милостыне, ограничению стяжательских устремлений господствующего класса, проповеди кротости, терпения, беззлобия и всепрощения. Все эти положения продиктованы, согласно И.У.Будовницу, стремлением феодалов снизить остроту классовой борьбы и удержать господствующие позиции в обществе, поступиться малым, чтобы сохранить основное. Несмотря на то, что исследователем верно подмечены некоторые характерные черты интересующего нас общественно-психологического явления, его трактовка, по нашему мнению, неудовлетворительна.

Во-первых, потому, что И.У.Будовницем слишком занижено социальное значение и сужена сфера бытования теории. Он пишет, что Владимир Мономах советует детям добиваться «установления классового мира» при помощи милостыни и мелких подачек, а также «избыть всякую крайность и жестокость, которые могут озлобить население». Не оставлено им без внимания и письмо к Олегу Святославичу, в котором, по мнению исследователя Мономах призывает «к прекращению кровопролития и к дружбе». Т.о. из рассуждений самого же И.У.Будовница видно, что область применения теории не исчерпывается направлением угнетатель - угнетенный, но распространяется и по линии межкняжеских отношений, и иных. Однако, по непонятной логике, И.У.Будовниц продолжает утверждать, что смыл «теории общественного примирения» заключается только в стремлении «сгладить остроту < ...> эксплуатации, не доводить ее до ясно осязаемого гнета».

Во-вторых, проигнорировано значение, которое имели представления о любви в рассуждениях древнерусских мыслителей на темы общественного примирения, или правильней сказать, общественного мира. Это тем боле удивительно, что само выражение «помириться», «заключить мир» часто передавалось в книжном языке оборотом «сотворить любовь».

Чтобы проанализировать сущность концепции, рассмотрим значения, которые имело слово «любовь» в древнерусском литературном языке. В общих чертах современная и древнерусская области значений совпадают. В то же время, бросаются в глаза и весьма существенные различия. Чувственные половые отношения, в сферу которых современный человек привычно относит любовь, для древнерусского книжника не играют в понимании этого слова решающей роли. В ПВЛ, кажется, один только раз (из 47, без учета «Поучения» Владимира Мономаха) встречается выражение, в котором слово «любовь» употреблено в значении " sex" : «инъ же законъ Гилиомь. Жены в них орют зиждют храми и мужьская дела творять, но любы творять елико хощеть, не въдержаеми от мужий своихъ весьма ли зрятъ». В подавляющем большинстве случаев для указания на вышепоименованные отношения употребляют слова «похотьствовать»; «залежать» («Володимеръ же залеже жену братьню Грекиню»); или вполне привычное для современного уха «спать» («во Вретаньи же мнози мужи съ единою женою спять и многы жены съ единым мужем похотьствуют...») и пр. Один раз оно употреблено для описания отношений мужа и жены - Яна и «подружьи его» Марьи («Феодосий бо бе любя я, занеже живяста по заповеди Господни и любви межи собою пребываста»). В остальных случаях истолкование его в основном, для современного языка смысле совершенно невозможно. Аналогичную картину наблюдается и в других произведения древнерусской письменности. Например, в Киево-печерском патерике в рассказе о Моисее Угрине, описывается история страсти, которой воспылала знатная полячка к преподобному Моисею. В тексте встречаются разные термины, но в той части повествования, где описывается сущность эмоций, которыми была охвачена «жена некаа от великих, красна сущи и юна, имуще богатество многое и власть велию», сказано «уязвися сердци въжделением». Т.о. в перечне значений, которые приписывались слову «любовь», безусловно, было и связанное со сферой взаимоотношения полов, однако древнерусский книжник предпочитал не употреблять его таким образом, видимо для того, чтобы не замутнить то значение, которое для него было основным.

Какое же значение было основным? Настоящий гимн любви, составленный из различных библейских цитат, а более всего на основании 1 послания апостола Иоанна, помещен в ПВЛ в качестве морального вывода из рассказа о гибели в 1078 году великого князя Изяслава Ярославича, помогавшего вернуть отчину брату Всеволоду: «Любы бо есть выше всего, яко Иоан глаголет: " Богъ любы есть, пребывай в любви, в Бозе пребываеть и Богъ в нем пребываеть" . О сем свершается любы, да достояние имам въ день Судный, да якоже онъ есть, и мы есмы в мире семь. Боязни несть в любви, но свершена любы вонъ измещеть боязнь, яко боязнь мученье имать. " Бояй же ся несть свершенен в любви. Аще кто речет: Бога люблю, а брата своего ненавижю - ложь есть. Не любяи бо брата своего егоже видить, Бога, егоже не видить како можеть любити? Сию заповедь имам от него, да любяй Бога, любить брата своего" . В любовь бо все свершается, любве ради и греси расыпаются, любве бо ради сниде Господь на землю и распяться за ны грешныя, взем грехы наша, пригвозди на кресте, дав нам крестъ свои на прогнанье ненависти бесовское. Любве ради мученици прольяша крови своя. Любве же ради сии князь пролья кровь свою за брата своего, свершая заповедь Господню».

Библейский текст многомерен и допускает бесконечное число трактовок. Божественная любовь, безусловно, может быть понята по-разному. Однако ясно, что монах-летописец, в отличии от поэта, мечтавшего «найти живым Христа, коль не в мужском, так в женском виде», очень четко разделяет те «любы», которые творят, не стесняясь мужей, гилийские женщины, от тех, ради которых «греси расыпаются». Как видно из текста, самая близкая аналогия Божественной любви в древнерусской литературе, земное воплощение её - это любовь братская. Подвиг братской любви совершил Изяслав, погибший за брата в битве на Нежатиной ниве, в братской любви живут монахи Печерского монастыря в воспоминаниях Нестора, к братской любви призывает Олега Святославича Владимир Мономах. Именно в этом значении понятие любви стало основой представлений об идеальных отношений в обществе. Образцом для них стала модель братских взаимоотношений, что закономерно для общества, которое, как было сказано, еще не полностью изжило черты родового строя. Внутри большого понятия существовало много градаций и оттенков смысла, отражающих различные стороны социального бытия - политики, общественной и семейной жизни.

Святость уз братской любви стала одним из основных положений в политической идеологии на Руси, княжеская корпорация которой была представлена одним родом. Наряду со словами «миръ», «тишина», «любовь» имела значение " мир, отсутствие военных конфликтов" . Различия между этими понятиями были показаны Я.Н.Щаповым. По его мнению, «в отличии от " тишины" слово " любовь" ( или " любы" ) применяется в узком смысле, означая мирные отношения между правителями и странами». Подобная трактовка, в общих чертах, безусловно верная, кажется, однако, не вполне исчерпывающей. Я.Н.Щаповым не полностью раскрыт спектр значений, который имело это слово в политическом языке. Контекст, в котором встречается слово «любовь» как антитеза войне и вражде показывает, что употребляли его в тех случаях, когда нужно было подчеркнуть важность, эмоциональную отмеченность воцарившегося согласия. Это «высокий штиль» древнерусской политической терминологии. Мир в раннесредневековом обществе сам по себе не был осмыслен как абсолютное благо, поэтому, когда необходимо было сказать о " мире как ценности" , использовалось слово, обладавшее сакральным ореолом, источником которого были библейские, византийские и местные языческие традиции. Кроме того, не следует забывать, что князья доводились друг другу либо братьями, либо кровными родственниками в той или иной степени, и поэтому слово «любовь» употребляемое в значении " мир, дружба, союзнические отношения" в политическом лексиконе никогда полностью не теряло связи со своим изначальным смыслом - " братская любовь" . Исключение, наверно, составляют только те случаи, когда речь идет о внешнеполитических связях: «и великий князь нашь Игорь и боляре его и людье вси Рустии послаша ны къ Роману и Костянтину и къ Стефану къ великим царямъ Греческимъ створити любовь съ самими цари, со всемь болярствомъ и со всеми людьми Гречьскими...» - читаем мы в договоре Руси с Византией. «Тако глаголеть князь нашь, хочю имети любовь со царемъ Гречьским сверненую», - посылает сказать летописный Святослав греческому императору.

Для летописца употребления архетипичного шаблона братской любви/вражды для описания тех или иных политических коллизий привычно. Для примера обратимся к тому, как в летописи изображены события 975 - 977 гг. ПВЛ рисует ссору братьев Ярополка и Олега Святославичей из-за убийства Люта Свенельдича на охоте. «И о томъ бысь межю ими ненависть». Подстрекателем выступает отец убитого - старый воевода Свенельд. Вражда разрешилась походом старшего брата киевского князя Ярополка на Олега, князя древлянского. Летописцем изображена драма, произошедшая между братьями, но оставлен практически без внимания тот факт, что в результате всех перипетий Киевом была ликвидировано княжение в древлянской земли. Для современного политолога, случись ему разбирать указанные события, факт присоединения новой территории оказался бы гораздо важнее личной ссоры князей. Но у летописца совсем иной строй мысли. В происшедшем важным ему кажется, прежде всего, братоубийство. Слово «брат» очень часто употребляется в рассказе о ссоре Святославичей. Оно как будто бы подчеркивается автором летописи. Со свойственным ему лаконизмом летописец рисует мелкими деталями поразительно живую картину - вот найденный после долгих поисков и извлеченный «исподи трупья» мертвый князь Олег лежит на ковре. Над ним плачет старший брат. Фраза, брошенная с укором Свенельду: «Вижь, сего ты еже еси хотелъ». Брат убил брата - это важно. А об изменении политического статуса древлянской земли сказано вскользь: «И прия власть его Ярополк». Дело не в том, что летописец «украсил» сухую политическую хронику «личностными» подробностями, это даже не попытка объяснить исторические события через деяния и личную жизнь «героев». В фокусе внимания древнерусского историка именно ссора и убийство в княжеской семье. Впрочем, обаяние летописной повести так велико, что и в новое время историки, начиная с Карамзина, описывали это событие по заданному летописью образцу, хотя для вдумчивого современного читателя этого вряд ли достаточно. Остается масса вопросов: не было ли убийство Люта демонстрацией претензий на суверенитет со стороны древлянского князя? Действительно ли Ярополк ненавидел брата или это была лишь официальная идеологическая версия похода на возможных сепаратистов? Все эти вопросы естественны для современного сознания, но летописец считал возможным и достаточным развивать повествование по канве братской любви/ненависти. В этом же ключе идет и дальнейшее повествование. Испугавшись, убегает за море Владимир. А потом, возвратившись через три года, открывает военные действия с целью захватить киевский престол, оправдывая себя тем, Что де «не язъ бо почалъ братью бити, но онъ».

«Любовь» для древнерусского политического языка такая же «магическая» формула, как для современного - «добрососедские отношения и взаимовыгодное сотрудничество». Так, например, летописный рассказ о произошедшем в 1024 - 1026 годах столкновении великого киевского князя Ярослава Владимировича с Мстиславом тмутараканским завершен такой фразой: «И начаста жити мирно и в братолюбстве и оуста оусобица и мятежь и бысь тишина велика в земли». При помощи понятий братской/божественной любви в политической мысли оформляется и идея необходимости единства Руси. Происходит это по той же причине, по которой через категорию любви была оформлена идея о ценности мира: употребление термина «братолюбие» поднимало ее значение.

Ценность братолюбия в древнерусском общественном и в том числе политическом сознании была очень высокой. Оно всегда выступает в литературе средневековой Руси как нечто положительное. Носителем всегда оказывается положительный герой, и наоборот, преступник против любви - герой отрицательный. К вражде людей подталкивает дьявол. А человек, исполненный любви, напротив, следует божественному завету. В тех случаях, когда факты жизни не позволяли следовать этой элементарной схеме, изобретались различные уловки. Так, например, немало, очевидно, трудностей доставила автору ПВЛ противоречивая фигура князя Владимира I, персонажа априорно положительного, но содеявшего много такого, что не позволяло просто «расписать его по трафарету». И тогда оказывается, что в убийстве Ярополка виноват не благоверный князь, а воевода Блуд, на которого и изливается запас нравоучительных обличений («Блудъ преда князя своего и приимъ от него чьти многи се бо бысъ повиненъ крови тои»). Что в женолюбии (которое по мировоззрению летописца любви противоречит, как грех противоречит праведности) он лишь повторил «подвиг» уважаемого библейского царя Соломона. А Окаянный Святополк будто бы даже сам виноват, что оказался «сыном двух отцов» («От греховнаго бо корени золъ плодъ бываеть < ...> темь и отец его не любяше, бе бо от двою отцю - от Ярополка и от Володимера»; в Сказании о борисе и Глебе: «Обаче и матере моея грехъ да не оцеститься и съ правьдьными не напишуся, нъ да потреблюся отъ книгъ живущиих»). Никак невозможно было допустить, чтобы Владимир был обвинен в отсутствии братолюбия. В подавляющем большинстве случаев трудностей не возникало. Академиком Д.С.Лихачевым замечено, что «авторы XII - XIII вв. не знают коллизий между тем, что представляет собой князь и как воспринимаеют его окружающие» и «не изображают скрытой внутренней духовной жизни, которая могла быть неправильно понята окружающими». Злодей древней русской истории Святополк Окаянный потому и злодей, что избивал братию, прочищая себе путь к престолу, после смерти Владимира. А первые русские святые - Борис и Глеб потому и святые, что в ответ не подняли руку на брата, почитая его «в отца место». Однако не утилитарная идея сохранения незыблемости княжеской иерархии сделала Бориса и Глеба самыми любимыми и почитаемыми святыми на Руси. По мнению известного исследователя древнерусской религиозности Г.П.Федотова, основная, характерная черта их подвига - непротивление, жертвенность. «Подвиг непротивления есть национальный русский подвиг, подлинное религиозное открытие новокрещеного русского народа». Не оспаривая в целом утверждения Г.П.Федотова, необходимо все же обратить внимание на то обстоятельство, что из всех возможных вариантов для демонстрации идеи непротивления русская книжная традиция выбрала именно историю о братолюбии и преступлении против братолюбия. Если посмотреть на этот факт в культурном контексте, основные черты которого были намечены выше, то становится понятно, что выбор этот совсем не случаен. По утверждению Н.Ингама, который сравнивал жития князей-мучеников, чешского Вацлава и русских Бориса и Глеба, тема «братолюбия» является отличительной чертой русской литературы о страстотерпцах. Можно считать, что в Сказании о Борисе и Глебе нам явлен тип идеальной любви, как понималась она древнерусской образованной элитой. Это своего рода «Ромео и Джульетта» русского средневековья. Интересный штрих к намеченной картине древнерусского словоупотребления добавляет берестяная грамота № 752, найденная при раскопках древнего Новгорода в слое рубежа XI – XII вв. Анализ содержания грамоты позволил В.Л.Янину трактовать ее как послание женщины XI века возлюбленному, не пришедшему на свидание. На любовный характер указывает эмоциональность, нескрываемая обида, звучащая в тоне письма. В то же время несколько странно на первый взгляд выглядит фраза, с которой женщина начинает свои упреки адресату: «А язъ тя есмь имела, акы брат собе» - «А я к тебе относилась как к брату!» Если понимать данную фразу исходя из представлений нашего времени, трактовка, предложенная В.Л.Яниным, кажется невозможной. Однако истолкование все же может быть верным. В культурном контексте эпохи оборот «относиться как к брату» мог означать высшую степень привязанности, любви, которую мы сейчас назвали бы «платонической». Именно в таких выражениях влюбленная жительница древнего Новгорода могла говорить о «высокой» любви.

Попробуем выделить сущностные черты древнерусского книжного архетипа идеальной любви.

Во-первых, как уже говорилось выше, это любовь принципиально лишенная сексуальных импульсов и чувственной составляющей. Признаков иного понимания, по крайней мере, в книжной традиции, не заметно. Летописец не видит необходимости (существующей в современном языке) добавлять к слову «любовь» какие бы то ни было эпитеты - «божественная», «братская», - для него иная не мыслима. В цитированном выше рассказе о Печерском монастыре, помещенном в ПВЛ под 1074 год сказано, что монастырская братия «беша любовници». Современный переводчик, вынужден переводить слово «любовници» целомудренным (и тем самым как раз адекватным) выражением «люди, полные любви». Факт этот, быть может, мелкий, но весьма показательный для иллюстрации изменения языка. А т.к. в языке как ни в чем другом отражается сознания эпохи, то мы не можем пройти мимо него: древнерусский автор не боится двусмысленности, неизбежной в современном словоупотреблении, будучи, конечно, осведомленном о существовании содомского греха. Строго говоря, это не удивительно, ведь из контекста понятно, о чем идет речь, но то же можно сказать и о переводе, тем не менее ученый-переводчик наших дней не решается назвать монахов «любовниками».

Во-вторых, «любовь» подразумевает прощение, беззлобие, кротость, покорность. Она иррациональна и не зависит от достоинств предмета. Любят провинившегося товарища, любят чинящего козни врага, любят брата просто потому, что он брат. Нельзя сказать, что принцип иррациональности доведен в древнерусском общественном сознании до абсолюта: конечный резон ее в евангельской заповеди, «возлюби ближнего как самого себя». Так, например, князь Борис, готовясь пожертвовать жизнью, все же прикидывает в уме: «Да аще кръвь мою пролееть и на убийство мое потъщиться, мученик буду Господу моему». Это, однако, достаточно высокая степень абстракции, особенно для мышления в обществе вчерашних язычников. Ведь «выгоду» от любви Борис рассчитывает получить только «на том свете».

В-третьих, любовь должна быть действенной. Не будучи никак выражена, она не существует. Пути, которые даются человеку для «осуществления» ее - это смирение и самопожертвование. Любовь как способ построения жизни противопоставляется «суете сует» - погоне за мирскими благами. Она - сознательный выбор, ноша, которую человек взваливает на себя. Борис оказывается в ситуации выбора. Это очень хорошо показано в Сказании. Он может воспользоваться поддержкой находящегося при нем киевского войска и «прогнати брата моего, якоже и отец мой преже святаго крещения, славы ради и княжения мира сего». Он размышляет, и в результате размышления решается на поступок. Решение дается ему нелегко, он «сльзами разливашеся вьсь», но подвиг «нелицемерьныя любъве», самопожертвование ради нее - его сознательное решение. Действенность и сознательность древнерусской «любви» - особенности, заметно отличающие ее от любви в современном представлении. В конечном итоге разница между любовью и нелюбовью в общественном сознании Древней Руси сродни разнице между праведным и греховным существованием, которое человек выбирает сознательно и за которое несет ответственность.

Такими принципами в идеале должны руководствоваться люди во взаимоотношениях друг с другом, по представлениям, содержащимся в древнерусской литературе. Источником эти воззрений была, во-первых, евангельское учение. Во-вторых, местная идейная традиция, уходящая корнями в эпоху родового строя.

В Библии популярные на Руси идеи божественной/братской любви лучше всего представлены в Первом послании Иоанна Богослова. Именно в этой книге находим мы фразу, неоднократно повторенную в различных произведениях древнерусской литературы: «Кто говорит: " Я люблю Бога" , а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1-е Иоанна. 4, 20). Цитату эту мы встречаем и в ПВЛ, в «Поучении» Владимира Мономаха, и в Сказании о Борисе и Глебе. Однако было бы ошибкой думать, что представление о священности любви появились на Руси только вместе с Библией, и питались всецело христианскими заповедями. Мы уже имели возможность видеть на примере концепции божественного происхождения власти, что пришлые теории, если они не имели подходящих основ в русской национальной культуре, не укоренялись и продолжали оставаться элементом сознания лишь узкого круга интеллектуалов. Широкое распространения «теории братской любви» свидетельствует о том, что у нее основания такие были. Уже упоминавшимся нами Н.Ингамом было замечено, что библейское понимание «брата» в смысле " ближнего" в русском житии трансформируется в " кровного брата" . Очевидно библейская идея, выраженная апостолом Иоанном, нашла подкрепление в пережитках представлений о нормах взаимоотношений в роде, в традиционной сакральности отношений братства, свойственной родовому обществу. Подтверждения этому мы находим в фольклоре. Русские богатыри - побратимы.

Еще тут-де братаны-ти поназванелись

Ай Илеюшка-то был тогда ведь больший брат,

Ай Добрынюшка-то был тогда а меньший брат.

То, что богатыри являются побратимами, всегда выступает в былинах как очень важный, значимый момент. Точно так же как в древнерусской литературе, побратимство в эпосе имеет исключительно положительную окраску. В отношениях побратимства состоят самые уважаемые герои: Святогор, Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Братские отношения действенны. Так, Илья Муромец, находясь в страшном гневе, тем не менее, мягко обходится с посланным к нему в качестве парламентера Добрыней - потому, что он его крестный брат.

Да тут говорит Илья таково слово:

«Ах ты братец да мой да был крестовый!

Да как нунечку-таперечку у нас с тобой

А все-то пописи да были пописаны,

А заповеди были поположены, -

А слушать-то брату ведь меньшому,

А меньшому слушать да большего.

Кабы не братец ты крестовый был,

А никого бы я не послушал зде.

И, напротив, когда Алеша Попович соблазняет в отсутствие Добрыни его жену, побратимство служит «отягчающим вину обстоятельством», свидетельством особой подлости. Добрыня, уезжая «во чисто поле, на большую дороженьку» дал жене позволение выйти замуж за кого ей будет угодно, если он не вернется через шесть лет. Единственное условие - она ни в коем случае не должна была выходить за Алешу.

А не ходи за брата моего крестового

За смелого Алешу за Поповича.

«Молода жена» Настасья Тимофеевна, прождала вместо положенных 6 лет все 12 и вышла замуж, но именно за Алешу. Добрыня инкогнито появляется на свадебном пиру, при помощи чарки зелена вина с золотым перстнем дает знать о себе жене, после чего следует расправа с соблазнителем.

И взял Добрыня тут Микитович

Взял Алешу за желты кудри,

Повытащил его из-за дубова стола,

Да и метнул его он о дубовый пол.

Таскал он, что хотел, сам приговаривал:

- Всякий чорт, то правда, женится,

Да не всякому-то женитьба удавается,

Как удавалася Алёшеньке Поповичу,

Моему смелому что братцу ли крестовому...

Как не дивую я разуму женскому,

Дивую я псу милитеньскому!...

В момент наказания виновника Добрыня особенно поминает то, что он его крестовый брат. Это заставляет думать, что причина, по которой Добрыня запретил Настасье Тимофеевне выходить замуж за Алешу Поповича - их побратимство. Подобный брак осквернил бы их братство.

Братаются богатыри, как правило, после первоначальной ссоры. Встретившись «в чистом поле» они сначала испробуют силу друг друга, а затем, поняв, что каждый из них достойный богатырь, мирятся и заключают братский союз. Т.о. былинное побратимство, точно так же как древнерусское литературное «братолюбие» могут быть направлены на вчерашних врагов. Эпическое побратимство связано с определенными взаимными обязательствами, особым отношением героев друг к другу. Оно подразумевает невозможность военного столкновения, взаимовыручку, усмирение гордыни и необходимость считаться с мнением крестного брата. Все это, учитывая место и время, в которых разворачивается действие русских былин, заставляет предполагать соответствие между летописной братской/божественной любовью и былинным крестовым побратимством, несмотря на существующее мнение о позднем возникновении песен о побратимстве. Нельзя не заметить сходное их положение в системе ценностей. И в том и в другом случае братское отношение к кому-либо есть показатель безусловной правоты персонажа и заведомой выигрышности его моральной позиции.

Представления о святости братских уз, сохраненные эпосом, безусловно, не являются феноменом, получившим развитие исключительно в славянском мире. Сходные явления свойственны любому обществу, находящемуся на соответствующей ступени развития. Особенным можно считать, что на Руси древнее социально-психологическое образование, обреченное с разложением родовых отношений если не на полное исчезновение, то на деградацию, и элемент христианской идеологической системы («Бог есть любовь») объединившись в общественном сознании, послужили взаимному усилению. Если посмотреть на это явление в исторической перспективе, то можно заметить, что значение «теории Любви» выходит за пределы киевского периода истории. Русскому общественно-политическому сознанию всегда, по видимому, было свойственно стремление строить отношения между людьми не на балансе интересов и прав, что характерно для западной политической культуры («моя свобода махать кулаками кончается там, где начинается нос моего собеседника»), а на всеобщем согласии, т.е. на любви, по сути. Это, например, нашло воплощение и в практике земских соборов Московской Руси.

Итак, общество, законы, по которым оно живет или должно жить, социальные ценности, власть - все это, так или иначе, входило в орбиту внимания книжников-мыслителей Древней Руси. Несмотря на то, что далеко не на все сферы социального бытия нашли отражение в общественно-политической мысли Руси XI - XII века, наследие ее весьма значительно. Арсенал литературных представлений об общественной жизни, к которому обращался читающий человек, включал в себя и «привозные» византийские концепции, основанные на христианских постулатах, и оригинальные русские идеологические конструкты, ведущие свое происхождение из родовой языческой эпохи. Некоторые теории, воспринятые Русью вместе с христианством из византийской культуры, на протяжении рассматриваемого периода так и не вышли за пределы использования узким кругом интеллектуальной элиты (например, концепция «власть от Бога»). Другие сделались более популярны и оказали серьезное влияние на социальные и политические процессы в русском обществе. К таковым относится «теория казней Божьих» и «теория Любви», положения которой во многом определяли политическое сознание общества, а значит, не могли не влиять на социальную и политическую практику. «Концепция мирского благочестия», безусловно, выросла из социально-психологических процессов конца XI - начала XII веков; представления о значимости происхождения, напротив, имеют основой древнюю родовую ментальность. Все это, трансформировалось, творчески перерабатывалось в соответствии с потребностями времени, соединялись в единое целое, составляя неповторимое историческое явление - сферу идеологий древнерусского общественного сознания.