Дипломная работа: Художественное время в поэзии В.А. Жуковского

Содержание

Введение ………………………………………………………………...…… 3

Глава 1. Время души в лирике Жуковского ………………………..……… 8

Глава 2. Историческое время в поэзии Жуковского ……………….……. 33

Заключение ………………………………………………………….……… 43

Примечания …………………………………………………………….…... 46

Библиография …………………………………………………...………….. 49

Введение

О творчестве В. А. Жуковского на сегодняшний день написано немало научных работ, рассматривающих его с разных точек зрения и изучающих достаточно различные аспекты. Все исследователи безоговорочно подтверждают огромное значение творчества и всей просветительской деятельности этого поэта для развития русского романтизма и всей русской литературы в целом.

Вот что писал о нем В. Г. Белинский: «Неизмерим подвиг Жуковского и велико его значение в русской литературе!.. Подвиг, которому награда – не простое упоминание в истории отечественной литературы, но вечное славное имя из рода в род».[1]

В. Г. Белинский был одним из первых известных русских критиков и исследователей, проанализировавших творчество В. А. Жуковского, утверждавшим, что именно Жуковский «привел в русскую поэзию романтизм <…> путем подражания и заимствования – единственно возможного пути для литературы, не имевшей <…> корня в общественной почве и истории своей страны».[2]

Позднее изучением творчества В. А. Жуковского занимались: А. Н. Веселовский, Г. А. Гуковский, В. В. Афанасьев, М. Бессараб, И. М. Семенко, В. И. Коровин, Р. В. Иезутитова, М. Янушевич и др.

Книга А. Н. Веселовского о В. А. Жуковском – это полное описание жизни и творчества поэта, анализ его лирики, определение круга образов, наиболее характерных для В. А. Жуковского. Ю. Манн утверждает, что А. Н. Веселовский «… открыл своей работой «Поэзия чувства и сердечного воображения» собственно поэтическое изучение русского романтизма в целом».[3] Выводы, сделанные А. Н. Веселовским в ходе изучения творчества В. А. Жуковского: «Поэзия Жуковского – это поэзия сентиментальной карамзинской эпохи, прожившая на островах блаженных в ожидании будущего…».[4] Биографизм признается А. Н. Веселовским одним из формообразующих моментов поэтики. «Так сложилась из форм сентиментализма и ранних опытов сердца уныло мечтательная, личная поэтика В. А. Жуковского»,[5] - пишет он.

Г. А. Гуковский однозначно считает В. А. Жуковского романтиком, в чьем творчестве романтизм «углубился в характер». Исследователь изучает стиль В. А. Жуковского, понимая под стилем широкий аспект элементов поэтики: и выбор предмета изображения, отношение к моментам действия, характер интроспекции. Гуковский считает: «Психологический романтизм Жуковского воспринимает весь мир через проблематику интроспекции».[6]

И Веселовский и Гуковский отмечают существование в лирике В. А. Жуковского слов-символов, знаков состояния души, «cliché» – как называет их А. Н. Веселовский.

И. ИМ. Семенко анализирует творчество В. А. Жуковского с точки зрения развития романтизма в целом в Европе. Она подчеркивает, что основной принцип романтической поэтики – это дуализм – безысходный конфликт либо внешнего мира и личности, это одна ветвь романтизма, либо внешнего и внутреннего мира, это вторая ветвь романтизма, т. е. философское двоемирие. В. А. Жуковского она причисляла, конечно, к представителям второй ветви.

Вот что пишет И. М. Семенко: «Идеей двоемирия проникнуты и элегии и баллады и песни Жуковского. Жуковский видит в образах природы присутствие тайной, мистической жизни, видит «душу», с которой может общаться его душа… От романтического образа, сокрытого под корой души, прямая линия ведет к Тютчеву».[7]

Работы В. В. Афанасьева, Б. Зайцева, М. Бессараб, Р. В. Иезуитовой включают в себя много биографического материала, раскрывающего не только душевные метания поэта, но и историческую обстановку того времени.

Е. А. Маймин изучает развитие романтизма в русской литературе и высоко оценивает значение творчества В. А. Жуковского и его влияние на творчество многих русских поэтов.

Ю. Манн в своей работе «Динамика русского романтизма» так говорит о дуализме В. А. Жуковского: «У Жуковского часть сталкивается с целым, а неподвижное – с движущимся. С одной стороны нечто дышащее, волнующее, т. е. живущее, с другой стороны длинная цепь актов, обступившая живую стихию, стремление ее поймать… и заковать в слово или определение».[8]

В. М. Жирмунский анализирует стихи В. А. Жуковского с точки зрения интонации, музылккальности, исследуя фонетику и лексику.

А. М. Гуревич восхищается поэтом как величайшим певцом русской природы.

Помогают определить характерные черты поэтики В. А. Жуковсокго, обозначить круг тем его лирики такие работы как «Романтизм Жуковского» С. Е. Шаталова; «О лирике» Л. Я. Гинзбург; «Учитель поэтов» Вл. Лазарева; «Портреты русских писателей» Ю. Айхенвальда.

Исходя из вышеперечисленного, следует сказать, что поэзия В. А. Жуковского как некая цельная система достаточно ярко представлена в литературоведении. Вместе с тем, отдельные ее элементы могут стать предметом специального анализа. В данной работе это категория времени.

Категория времени все чаще выдвигается на один из первых планов в литературоведческих исследованиях, что обусловлено настоятельно ощущаемой в последнее время потребностью «более глубокого изучения тех постоянных отношений и функций, которые обеспечивают специфику художественной (в частности, литературной) действительности».[9]

Теоретические исследования В. И. Чередниченко[10] и Н. И. Джохадзе,[11] рассматривает общие вопросы отражения категории времени в литературе на самых различных примерах, В. А. Жуковский в этой работе лишь упоминается в ряду других авторов.. Некоторым образом проблема времени в поэзии поэтов эпохи романтизма поднимается такими исследователями, как В. Ванслов[12] Ю. В. Манн,[13] В. Э. Вацуро[14] в контексте общего направления поэтов-романтиков, в том числе и В. А. Жуковского. Вместе с тем, специального анализа творчества В. А. Жуковского в аспекте проблемы художественного времени этими исследователями также не проводится.

И. А. Поплавская[15] и Т. Розанова[16] применительно к творчеству В. А. Жуковского рассматривают отдельные категории, тесно соприкасающиеся с категорией времени – покоя и смерти, однако для выявления своеобразия художественного времени в поэзии В. А. Жуковского это все же лишь частные вопросы, на основе которых невозможно представить полную картину отражения времени в творчестве поэта.

Таким образом, актуальность и новизна нашей работы объясняются, во-первых, спецификой категории времени в литературе, как одной из самых плодотворных литературоведческих категорий и, во-вторых, отсутствием специальных работ по этой проблеме применительно к творчеству В. А. Жуковского.

Этими соображениями определяет цель дипломной работы, которая заключается в комплексном изучении особенностей художественного и исторического времени в поэтических произведениях В. А. Жуковского.

Для достижения поставленной цели перед автором дипломного сочинения были поставлены следующие задачи :

1) изучить особенности реализации художественного времени в поэзии В. А. Жуковского, выделив существующие временные оппозиции;

2) проанализировать личное время («время души») в лирике В. А. Жуковского;

3) рассмотреть, как представлено в поэзии В. А. Жуковского историческое время.

Поставленными задачами определяется и структура работы. Она состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы и научно-справочного аппарата проведенного исследования.

Предметом исследования является поэзия В. А. Жуковского.

Объект исследования – литературная категория художественного времени.

В работе использовались историко-функциональный и структурно-семантический методы анализа.

Глава 1. Время души в лирике Жуковского

Время — важнейшая для Жуковского категория, относительно которой только и может быть виден человек.

Категория времени в поэзии имеет свою специфику. Время в лирике особенно субъективно. Как правило, время в поэтических произведениях передано, как личное. Чаще всего время в лирике не развернуто в подробную картину, кроме случаев, когда время выступает как тема (например, в поэтических размышлениях о скоротечности времени, смысле жизни, тщете бытия и т. д.)

Важнейшими составляющими этой категории в лирике Жуковского являются понятия вечности, покоя, смерти и памяти, имеющие корни, с одной стороны, в восприятии поэтом античного наследия, а с другой – его христианским мировоззрением.

Античное восприятие смерти глубоко повлияло на мировосприятие Жуковского. В статье «О меланхолии в жизни и в поэзии» поэт писал: «Меланхолия – грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житейских… Таким чувством была проникнута светлая жизнь языческой древности, светлая, как украшенная жертва, ведомая на заклание. Эта незаменяемость здешней жизни, раз утраченной, есть характер древности и ее поэзии, эта незаменяемость есть источник глубокой меланхолии, никогда не выражающейся в жизни, но всегда соприсутственной тайно, зато весьма часто выражающейся в поэзии». Пример такой поэзии для Жуковского – творчество Горация. «Антологическая» лирика самого Жуковского в какой-то мере подражание поэтам эллинистической Греции, отразившим в своих стихах ощущение уходящей жизни, неизбежности смерти.

Эти настроения и восприятие времени как рока, приближения смерти как неизбежности и радостного ее восприятия, отразились в одной из ярчайших баллад античного цикла – «Ахилле». Тема баллады – судьба Ахилла, одного из героев троянского цикла, выделяющегося и своей резко очерченной индивидуальностью, позволявшей романтической критике видеть в нем ярчайшего выразителя античного романтизма, и своей трагической судьбой. Ахиллес как орудие судьбы, его обреченность и гибель были уже изображены Жуковским в "Кассандре". В "Ахилле" продолжается тема трагической обреченности романтического героя, но уже не в эпическом, а в лирико-психологическом плане, в форме его раздумья о своей судьбе и грядущей гибели, о недавней смерти Патрокла и гибели Гектора от его, Ахилловой, руки.

Этот сюжет привлек Жуковского самой темой – выбора жизненного пути. Согласно мифу, Ахиллу было дано на выбор: короткая и бурная жизнь героя или долгое, но незаметное существование. Ахилл знал, что конец его последует вскоре за смертью Гектора, – и умертвил Гектора, мстя за друга, Патрокла.

Этот миф стал для Жуковского точкой приложения романтических представлений. Герой, добровольно избравший смерть, полон не только предчувствия, но и сознания своей обреченности, и это придает его размышлениям о родине, отце, сыне особенно возвышенный и трогательный характер.

Собственная обреченность, заведомо известная герою, позволила поэту интерпретировать античный миф в христианском духе. Таким образом, балладное по теме и конструкции стихотворение об Ахилле представляет собой одно из характернейших и глубоко субъективных лирических произведений, в центре которого не эпический герой "Илиады" (от которого образ, созданный поэтом, отличен по своей психологической сложности), но страдающий и мыслящий человек, принадлежащий одновременно и античности, и раннему, развивающемуся романтизму с его христианской направленностью.

Вообще следует сказать, что античные и языческие мифы (от «Кассандры» до «Спящей красавицы») Жуковский преломлял сквозь призму христианского мировоззрения, придавая тем самым идее многомерную объемность и многоплановость.

Несомненно, творчество В. А. Жуковского должно быть рассмотрено в традиционном, бытовом и евангельском контекстах, особенно категория покоя, во многом объясняющая своеобразие жанрово-стилевых поисков поэта и этапы его творческой эволюции. Категория покоя в контексте его временного понимания получает в русской культуре как религиозно-онтологическое, так и художественное осмысление.[17]

Религиозно-онтологическая семантика покоя раскрывается в книгах Ветхого и Нового Завета. Покой воспринимается здесь и как завершение миротворения, и как «субботний» покой, и как «акт творчества в духе». Покой трактуется и как наличие высшего Божественного замысла о мире и человеке и его воплощение в совместной деятельности Бога и человека, как «примирение Бога и человека в акте творческой синэргии».[18] Кроме того, в православной керигматике сама ситуация «вхождения в покой» осмысляется и как восстановление внутренней цельности человека, приближение его к абсолютной свободе.

Категории времени и вечности в средневековой культуре являются одними из основополагающих, в них отражена религиозная историософия. «Песок морей и капли дождя и дни вечности кто исчислит?» (Иисус, сын Сирахов 1.2). Или: «В тебе, душа моя, измеряю я время». Августин Блаженный «Исповедь».

Яркой иллюстрацией восприятия вечности и времени, а также роли эсхатологической тематики может служить русская иконописная живопись. Икона – это образ, трактуемый как образ вечности для сиюминутного.

Святые всегда изображаются в покое, ибо в вечном мире движения не существует. Имея крылья, ангелы не передвигаются в обыденном понимании этого слова, то есть, оставаясь недвижимы, они могут появляться в разных местах. Абсолютный покой показан в иконе Андрея Рублёва «Троица» в изображении не падающих краёв одежды.

Такое сознание охватывает мир одновременно в его синхронной и диахронной целостности, и поэтому оно «вневременно».

Категория вечности имеет огромное значение в христианской культуре: «Время за нами, время перед нами, а при нас его нет». Эта культурная традиция нашла отражение в творчестве В. Жуковского. Вечность в его творчестве связана с категорией смерти.

В этой связи важно отметить, что для Жуковского конец жизни, кончина – неисчерпаемый источник лирических медитаций, философских раздумий, духовных озарений. Тема смерти проходит через все творчество В. А. Жуковского. На протяжении многих лет поэт вновь и вновь настойчиво обращается к ней, размышляя о предназначении человека и смысле жизни, о благодатном общении живых и усопших и тайне загробного бытия. Эпитафия стала одним из любимых жанров Жуковского. Он пишет ряд стихотворений под названием «На смерть ...», «На кончину...», а также стихотворение «Воспоминание» (1821), которое представляет собой лаконичную эпитафию на всех дорогих сердцу умерших. Тема смерти варьируется в ранней «кладбищенской» лирике Жуковского, переплетается с любовными мотивами («Голос с того света» (1815)), явно или тайно питает возвышенный мистический элегизм поэта.

При этом необходимо отметить устойчивость некоторых аспектов в лирическом развитии этой темы в поэтическом творчестве Жуковского. Важнейший из них связан с религиозным пониманием смерти как перехода от бытия в пределах падшего мира в пакибытие , возвращения из странствия в чуждых странах в небесное отечество, в котором ожидают истомленного путника любящие его.

Смерть отверзает во временном вечное, в исходе земного бытия - бессмертие, в смерти – рождение. Разлука предвещает грядущую встречу и соединение навеки («ждущая семья на небесах»). Мысль о свидании с близкими после смерти звучит уже в стихотворении «На смерть Андрея Тургенева» (1823), которое было написано после тяжелой и невосполнимой для юного поэта утраты – безвременной кончины 20-летнего друга и вдохновителя, главы «Дружеского литературного общества» Андрея Тургенева. Скорбный плач о нем неожиданно завершается радостным финалом, светлой надеждой на встречу:

Прости! Не вечно жить! Увидимся опять;

Во гробе нам судьбой назначено свиданье!

Надежда сладкая! Приятно ожидание!

С каким веселием я буду умирать!

Эта поэтическая тема Жуковского, глубоко обусловленная христианским учением, состоит в том, что смерть не обрывает общение с человеком, а являет иной высший тип общения с усопшими.

Следующий характерный мотив связан с образом завесы, пелены, покрывала, за которым сокрыты тайны загробного мира. Он интересно раскрывается в стихотворении «На кончину ее величества королевы Виртембергской» (1819), в котором, образ таинственного покрывала связан с идеей соприкосновения с миром иным в таинстве смерти и в таинстве Евхаристии.

Через все стихотворение проходит тема скоротечности, изменчивости жизни, непрочности земных благ и наслаждений, поэт размышляет о «грозной Силе», судьбы, «свирепого истребителя»; о неминуемости страдания, которое есть удел жителей земли. Традиционный романтический мотив наполняется глубоким христианским содержанием. Эфемерность, призрачность, хрупкость временной жизни не земле, где «на всех путях Беда нас сторожит».

... где верны лишь утраты,

Где милому мгновенье лишь дано,

Где скорбь без крыл, а радости крылаты

И где навек минувшее одно...

Эта тема приобретает высший смысл в свете евангельского учения о бессмертии и вечности в лоне Божества после прохождения души чрез смертные врата. Пессимистический мотив безвременной гибели «прекрасного на свете» по велению насмешливой и жестокой Судьбы получает совершенно иное звучание, когда Жуковский переходит от оплакивания почившей королевы Виртембергской к духовно-нравственному поучению, к проповеди, облеченной в изящную поэтическую форму. Он обращается к излюбленной теме гомилетики: страдания – путь к небесному блаженству, к постижению путей провидения, к Богопознанию:

Земная жизнь небесного наследник;

Несчастье нам учитель, а не враг;

Спасительно-суровый собеседник,

Безжалостный разитель бренных благ,

Великого понятный проповедник,

Нам об руку на тайной жизни праг

Оно идет все руша перед нами

И скорбию дружа нас с небесами.

Вот назначение скорби – возвысить человеческих дух от бесплодной суеты к созерцанию вечных благ. Потеря близких сокрушает прочные узы, соединяющие душу с житейскими пристрастиями и привязанностями. У Жуковского мысль всегда восходит к первоисточнику всего сущего – к Богу. Смерть дочери открывает скорбящей матери истину о небесной родине:

И в горнее унынием влекома,

Не верою ль душа твоя полна?

Не мнится ль ей, что отческого дома

Лишь только вход земная сторона?

Что милая небесная знакома

И ждущею семьей населена?

Смерть отверзает во временном вечное, в исходе земного бытия – бессмертие, в смерти – рождение. Разлука предвещает грядущую встречу и соединение навеки («ждущая семья на небесах»). Мысль о свидании с близкими после смерти звучит в уже упоминавшемся стихотворении «На смерть Андрея Тургенева» (1823):

Надежда сладкая! Приятно ожидание!

С каким веселием я буду умирать!

Но общение с усопшими возможно не только после собственной кончины, но и в земной жизни, хотя живые и усопшие обитают в разным мирах. И общение это осуществляется в таинстве Евхаристии, причащении Святых Тайн, «когда союзом тесным соединен житейский мир с небесным». Тело Христово объемлет живых и мертвых, в соответствии с евангельским учением для Бога нет мертвых, но все живы, «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы». Именно в эту великую и святую минуту и проницаема та завеса, которая скрывает от очей живущих на земле Царствие Божие. Таинство Евхаристии открывает духовное зрение, дает возможность узреть невидимое:

В божественном святилище она,

Незрима нам, но видя нас оттоле,

Безмолвствует при жертвенном престоле…

Опущена завеса провиденья;

Но проникать ее дерзает взгляд;

За нею скрыт предел соединенья;

Из-за нее мы слышим, говорят:

«Мужайтеся; душою не скорбите!

С надеждою и с верой приступите!»

Жуковский переживая горькие потери, тяжкие утраты близких, постепенно углубляясь в евангельское учение, вырабатывает целую философию смерти, подготовки к ней и приятия ее. Его воззрения на смерть зиждутся на горячей вере в Спасителя и Его обетования о бессмертии человеческой души, ее вечном пребывании в Царствии Небесном, на живом ощущении инобытия. По воспоминаниям А. Д. Блудовой, «... по временам его [Жуковского] рассказы касались чудесных случаев, и он умел уносить вас в область загробную или в поднебесную высь с таким полным убеждением, что иногда казался таким же странным и почти сверхъестественным, как лица в его рассказах».[19] Смерть в смысле христианской кончины понимается Жуковским как дверь в блаженство, как начало истинной жизни и нескончаемой радости. Известна альбомная запись Жуковского 1820 года, в которой он развивает эту мысль: «Вечность, можно сравнить с мучениями родин! Минута смерти есть минута разрешения! ... Говорят, что нет минуты блаженнее первой минуты материнского счастья – может быть, и минута разлуки души с телом имеет сие блаженство».[20]

Смерть есть не иное что, как слова на кресте: «Совершилось» Это означает следующее: как Христос, свершив подвиг земных страданий, вступил в славе в небесные чертоги, так и путь христианина подобен пути Спасителя.

В конце 1830-х гг. Жуковский пишет стихотворение «Stabat Mater» (1837?) (опубликовано в «Современнике» в 1838 г.), где обращается к одной из «вечных тем» христианской культуры и литературы-крестной смерти Спасителя. После описания неизмеримых страданий Божией Матери, лирический герой обращается к Ней с мольбой о даре святой любви, «сладкой веры», о том, чтобы в сердце запечатлелась смерть Христова,

Чтобы кончину мирно встретил,

Чтобы душе моей Спаситель

Славу рая отворил!

Смерть каждого человека и свою собственную смерть поэт измеряет искупительной жертвой Спасителя, которая уничтожила вечную духовную смерть рода человеческого.

В 1838 г. в стихотворении, написанном на кончину С. Ф. Толстой, дочери гр. Ф. И. Толстого («Американца»), Жуковский вновь и вновь оценивает смерть как начало совершенного познания, истинной жизни:

Ее на родину из чужи проводили.

Не для земли она назначена была.

Прямая жизнь ее теперь лишь началася...

Высокая душа так много вдруг узнала...

Смерть поэт называет здесь «мигом святым». Вспомним письма Жуковского к умирающей Воейковой, где приближающаяся кончина молодой женщины тоже оценивается как божественная минута, в которой есть «что-то чистое». Смерть христианская предельно очищается у Жуковского от всего земного и в свете крестной смерти Искупителя приобретает значение священной мистерии. Такое понимание смерти указывает на глубокую подспудную укорененность мировоззрения Жуковского в традициях православной аскетики. Так, современник Жуковского, светило русской православной церкви ХIX века, знаменитый богослов Филарет, митрополит Московский объясняет особое новозаветное отношение к смерти: «Смерть была нечиста от Адама, как нечистый плод греха его. Но Христос очистил и освятил смерть Своею пречистою и пресвятою смертию. От Его Богопричастного Тела, за нас пострадавшего, от Его Божественныя Крови, за нас излиянныя, простерлась очистительная сила на все человечество, преимущественно на тех, которые приобщены к таинственному Телу Его чрез таинство святаго крещения и святой Евхаристии».[21]

Итак, для Жуковского смерть – освобождение от земных страданий и горестей. Заметим, что уподобление смерти рождению младенца нередко встречается в святоотеческих трудах. Свт. Игнатий Брянчанинов пишет в своем знаменитом «Слове о смерти»: «Смерть – великое таинство. Она рождение человека из земной временной жизни в вечность... Сокровенное таинство – смерть!». Это устойчивый мотив многовековой христианской учительной литературы. Так, например, в наставлениях св. Макария Великого, в той части, где он размышляет о будущей жизни, читаем: «Зачавшая в чреве жена внутри себя носит младенца своего во тьме, так сказать, и в нечистом месте. И если случится, наконец, младенцу выйти из чрева в надлежащее время, видит она для неба, земли и солнца новую тварь, какой ни видала никогда, и тотчас друзья и родные с веселым лицом берут младенца в объятия. ... Тоже применим и к духовному: приявшие в себя семя Божества, имеют оное в себе невидимо, и по причине живущего в них греха, таят в местах темных и страшных. Посему если оградят себя и соблюдут семя, то в надлежащее время породят оное явно, и наконец, по разрешении их с телом, Ангелы и все горние лики с веселыми лицами примут их».[22]

Не случайно невозможность умереть осознается как неизбывный ужас. Агасфер исповедуется Наполеону:

... Участи моей

Страшнее не было, и нет, и быть

Не может на земле. Богообидчик,

Проклятию преданный, лишенный смерти

И в смерти жизни...

Агасфер жаждет, ищет разрешения от земных уз:

О, как я плакал, как вопил, как дико

Роптал, как злобствовал, как проклинал,

Как ненавидел жизнь, как страстно

Невнемлющую смерть любил!

Небесная радость Богообщения исцеляет все земные скорби. Жуковский начертал путь христианина: от страданий, горечи утрат и земных скорбей к утешению в Боге, избавлению от печали и совершенной радости, вечному соединению в царстве вечного мира.

Островок же настоящего исполнен страданий и страстей, это «полная трепета буря» («Могила»). Как же добраться из бурного житейского моря до обители вечного мира? Жуковский переплавляет опыт жизни через испытания и утраты в опыт духовный. Неотъемлемое от человеческого жребия страдание он осмысливает как ступени небесной лестницы, ведущей к Отцу:

… во мраке гробовом

Угрюмая судьба на вас не ополчится!

Нам всем один предел, н<ам> в землю всем сокрыться!

В какой-то степени на подобное мировосприятие повлияло на Жуковского творчество Карамзина, каковая соотнесенность доказывается на цитатном уровне: «Мы живем в печальном мире и должны — всякий в свою очередь — искать горести, назначенные нам судьбою…» в речи Жуковского соотносится с карамзинским: «Мы живем в печальном мире, но кто имеет друга, тот пади на колени и благодари всевышнего. Мы живем в печальном мире, где страдает невинность, где часто гибнет добродетель»,[23] а также со стихотворением «Веселый час»: «Мы живем в печальном мире, / Всякий горе испытал».[24]

Такое мировосприятие было характерно уже для молодого Жуковского, в частности, подобным мироощущением было проникнуто уже первое, напечатанное в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» за 1797 г., стихотворение Жуковского «Майское утро», в котором поэт приходит к мысли о том, что жизнь – «бездна слез и страданий» и что счастье ждет человека в могиле. В том же духе написаны и ранние прозаические размышления Жуковского: «Мысли при гробнице» (1797), «Мысли на кладбище» (1800).

Важно также отметить такой аспект концепта время , как эфемерность , поскольку это важно для понимания творчества В. А. Жуковского. Через все стихотворение проходит тема скоротечности, изменчивости жизни, непрочности земных благ и наслаждений, поэт размышляет о «грозной Силе», судьбы, «свирепого истребителя»; о неминуемости страдания, которое есть удел жителей земли. Традиционный романтический мотив наполняется глубоким христианским содержанием. Поэту близка эфемерность, призрачность, хрупкость временной жизни на земле, где «на всех путях Беда нас сторожит».

И мой ударит час последний, роковой,

И я, как юный цвет, увядший в летний зной,

Как нежный гибкий мирт, грозою низложенный,

Поблекну! — наша жизнь лишь быстрый сон мгновенный!

Мгновенность, эфемерность жизни – важная составляющая мировоззрения и мировосприятия Жуковсокого.

Интересно, что в творчестве Жуковского последовательность прошлое – настоящее – будущее порой проявляется в прямой динамической последовательности при глубоком обобщении сути человеческой жизни:

Прохожий! Наша жизнь как молния летит!

Родись! — Страдай! — Умри! — вот все, что рок велит!

Нетрудно заметить, что тут проявились представления о тщете человеческой жизни.

В то же время Жуковский, рассматривая жизнь (длящегося настоящего) как тщету и неизбежное страдание, не отрицает возможности счастья, однако счастье это познается не в покое, но в страдании.

Так, ты поэзия: тебя я узнаю;

У гроба я постиг твое знаменованье.

Благославляю жизнь тревожную мою!

Благословенно будь души моей страданье!

Восприятие смерти Жуковским глубоко христианское, неизбежность смерти осмысляется поэтом с позиций христианской этики и философии – все равны перед Господом, что придает его лирике в видении будущего загробного особую глубину и философичность:

Пускай сын роскоши, богатством возгордясь,

Над скромной нищетой кичливо возносясь,

Труды полезные и сан их презирает, –

С улыбкой хладныя надменности внимает

Таящимся во тьме, незвучным их делам:

Часа ужасного нельзя избегнуть нам!

Говоря о смерти, Жуковский всегда видит перед собой будущее. Смерть – это конец настоящей жизни, но начало жизни будущей. Однако помимо исконно христианской категории вечности через воскресение поэт представляет нам также категорию вечности через память.

Пожалуй, стоит привести в пример известнейшее, хотя и чрезвычайно кратное стихотворение «Воспоминание» (1821), самое светлое из трагичных стихотворений поэта:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет ;

Но с благодарностию: были .

Глубина мысли, заложенная в этих четырех строках, поражает. Вечность через память дается воспоминанием о «милых спутниках», но также очень важно понимание замены Жуковским настоящего отрицательного на прошедшее положительное: «их нет» на «были». «Их нет» подразумевает конец бытия, а потому – тоску от безысходности потери. «Были», несмотря на прошедшее время, подразумевает некую будущность: уникальное понимание прошедшего, которое воспринимается как залог будущего. Через память, воспоминание о тех, кто «был», им дается вечная жизнь, и тем самым они – через память – вечно «есть» для тех, кто их помнит.

В то же время память – это животворящее начало не только для ушедших, получающих через память вечную жизнь, но и для хранящего память: она позволяет сохранить образы любви и счастья в любых перипетиях настоящего. «… Не унывай; минувшее с тобой» – говорит лирический герой в стихотворении «Голос с того света». Память – это эстетическая и нравственная ценность, чрезвычайно важная для ушедших, но, быть может, еще более – для остающихся.

Сочетание обеих идей – вечности через воскресение в райском покое и вечности через память реализовалось в стихотворении на память Марии Протасовой.

Известно, какое влияние на судьбу поэта имела его любовь к племяннице – Машеньке Протасовой, любовь хотя и взаимная, но безнадёжная. Маша вынуждена была выйти замуж за профессора медицины И. Ф. Мойера и переехать в Дерпт. И хотя муж её боготворил, а Жуковский остался самым преданным другом семьи Мойеров, молодая женщина не чувствовала себя счастливой. Во время вторых родов Мария Протасова скончалась вслед за младенцем. Сражённый страшным известием, поэт прискачет в Дерпт на следующий день после похорон. 19 марта появилось стихотворение:

Ты предо мною

Стояла тихо.

Твой взор унылый

Был полон чувства.

Он мне напомнил

О милом прошлом...

Он был последний

На здешнем свете.

Ты удалилась,

Как тихий ангел;

Твоя могила,

Как рай, спокойна!

Там все земные

Воспоминанья,

Там все святые

О небе мысли.

Звёзды небес,

Тихая ночь!..

В этом стихотворении реализуются обе стороны категории вечного в понимании Жуковского: вечность через покой, райское блаженство и вечность через память любящего человека, который помнит «о прошлом».

В литературоведении не раз отмечалась обращение Жуковского в прошлое, культ былого, минувшего. Смерть – также импульс к внутреннему созерцанию прошлого. Со смертью М.А. Мойер, как пишет Жуковский, «прошедшее как будто ожило и пристало к сердцу с новой силой...». Однако ретроспекция часто соседствует в поэзии Жуковского с устремленностью в будущее и не только в пределах земной жизни, но и за гранью ее. У Жуковского настоящее так мимолетно, что между прошедшим и будущим не остается никакого зазора, будущее озаряет прошедшее, прошедшее перетекает в будущее. Вспомним: «былое сбудется опять» в стихотворении «Я музу юную, бывало...» или стихотворение «Приношение» (1827), посвященное тому, кто

Минувшее животворит

И будущее предрешает.

Вообще прошлое для Жуковского предпочтительнее настоящего, предпочтительнее по весьма личным причинам. Трагическая история любви В. А. Жуковского к Маше Протасовой-Моейр стала как бы основой, открытым содержанием его творчества. Невозможность женитьбы на племяннице, трагедия разделенной, взаимной – но, увы, непризнанной обществом любви – стала основой и мрачного репертуара, и своеобразной философии Жуковского, определила его понимание любви и счастья.[25] После вынужденной свадьбы Маши поэт писал: «Роман моей жизни кончен; начну ее историю».[26]

Как будто с вышины

Спускается приятный

Минувшего привет,

И то, что невозвратно,

Чего на веки нет…

На земле – в настоящем – нет счастья, есть только тень его, счастье утраченное , отсюда и «низость настоящего».

Истинное же счастье – в воспоминаниях о блаженных минутах, пережитых чувством, а вечное счастье – за гробом:

Где жизнь без разлуки,

Где все не на час.

Уже здесь мы видим, как прошлое и будущее выступают в творчестве Жуковского не столько в оппозиции друг другу, сколько в диалектическом единении:

О милые воспоминанья ,

О том, чего уж в мире нет!

О дума сердца – упованье

На лучший, неизменный свет!

Ретроспекция часто соседствует в поэзии Жуковского с устремленностью в будущее и не только в пределах земной жизни, но и за гранью ее. У Жуковского настоящее так мимолетно, что между прошедшим и будущим не остается никакого зазора, будущее озаряет прошедшее, прошедшее перетекает в будущее. Вспомним: «былое сбудется опять» («Я музу юную бывало..», 1824 г.) или стихотворение «Приношение» (1827), посвященное тому, кто

Минувшее животворит

И будущее предрешает.

Это единение будущего и прошлого чрезвычайно характерно для В. А. Жуковского и раскрывается им в рамках жизненного цикла рождение – жизнь – смерть. Рождение предваряет небытие, смерть уходит в пакибытие; круг замыкается, в обеих концах – вечность. Такое понимание прошлого и будущего демонстрирует поэма «Камоэнс».

В феврале 1839 года Жуковский сделал перевод небольшой пьесы Фридриха Гальма «Камоэнс». Камоэнс и Васко Квеведо – две стороны души самого Жуковского, его т. н. «прошлое» и «настоящее». «С удивлением прислушивался Жуковский к голосу неумирающей и возрождающейся Красоты. Среди молодых голосов начинал звучать и голос молодого Жуковского , который приходил к Жуковскому старому …», - пишет В. Афанасьев.[27]

Нигде так, пожалуй, не слились прошлое, настоящее и будущее, как в этом произведении. С высоты будущего знания старшее alter ego поэта вопрошает:

Слепец! Тебя зовет надежда славы,

Но что она? и в чем ее награды?

Кто раздает их? и кому они

Даются? и не все ль ее дары

Обруганы завидующей злобой?

За них ли жизнь на жертву отдавать?

И вот что отвечает «молодой Жуковский», пока еще видящий в будущем лучи надежды:

Нет, нет! не счастия, не славы здесь

Ищу я: быть хочу крылом могучим,

Подъемлющим родные мне сердца…

Молодой Жуковский – уже прошлое поэта, но он смотрит в будущее, тогда как обремененный знанием о будущем старый Жуковский подводит итог прошлому. Взаимопереплетение времен выходит на уровень над временного осмысления жизни как единства прошлого, настоящего и будущего.

Такое единство времен не раз осмысляется Жуковским. К примеру, в стихотворении «Моя тайна» (1840) поэт представляет идеал счастливой (веселой) жизни:

Вам чудно, отчего во всю я жизнь мою

Так весел? – Вот секрет: вчера дарю забвенью ,

Покою – ныне отдаю,

А завтра – провиденью!

Другое дело, что все иное творчество Жуковского демонстрирует, что этому жизненному принципу он не следовал: он не забывает прошлого, не видит покоя в настоящем. «Тайна» – это, скорее, идеал спокойной, счастливой жизни, недоступной поэту, – а может, и грустно-сатирический взгляд на попытки правильного образа жизни, дарующего покой при жизни. Так или иначе, но в этом стихотворении поэт свел воедино три времени в попытке осмыслить их единство в жизненном цикле человека, которому не дано избежать ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.

Это стихотворение – одно из немногих исключений в творчестве Жуковского, подверженного общему лейтмотиву: настоящее – страдание, счастье в прошлом и будущем. Еще одно исключение – «Голос с того света» (1815):

Не узнавай, куда я путь склонила,

В какой предел из мира перешла…

О друг, я все земное совершила;

Я на земле любила и жила.

Нашла ли их? Сбылись ли ожиданья?

Без страха верь: обмана сердцу нет;

Сбылосья все; я в стороне свиданья;

И знаю здесь , сколь ваш прекрасен свет.

С одной стороны, это стихотворение повторяет основной лейтмотив творчества Жуковского: «сторона свиданья» (тот свет), «минувшее с тобою» и т. д. В то же время такие фразы, как «друг, на земле великое не тщетно» и «не унывай» несколько противоречат общему пониманию Жуковским настоящего. Как и предыдущее стихотворение, «Голос с того света» показывает, что абсолютно единственного понимания времени Жуковским не было и быть не могло: жизнь и творчество слишком многогранны, чтобы можно было выстроить их в один ряд.

В любой тенденции бывают свои исключения; тем не менее, рассмотрев творчество В. Жуковского, можно выделить две основные временные оппозиции в его поэзии: «настоящее – будущее», «настоящее – прошлое» и «прошлое – будущее», причем последняя оппозиция предстает скорее в состоянии диалектического единения и взаимопроникновения.

Настоящее – будущее противопоставляются в рамках отчасти античной, но в большинстве своем христианской традиции: настоящему присуща эфемерность, суета, как итог – скорбь и несчастья; будущее воспринимается как неизбежная смерть, но, в противоположность настоящему – положительное явление, освобождающее от тягот земной жизни, сулящее вечность через воскресение и вечность через память. Интересно, что в вечности через память мы видим обращение Жуковского к прошлому, это своеобразное будущее через прошлое. Особенно ярко это единство прошлого и будущего проявилось в историческом времени Жуковского, что будет более детально рассмотрено в следующем параграфе.

Вообще же прошлое и будущее выступают в Жуковского скорее не в оппозиции друг другу, а в сочетании взаимопроникающего единства, замыкающего круг жизни: из небытия приходит человек, в пакибытие уходит: из вечности в вечность. На наш взгляд, оппозицию прошлое – будущее в творчестве Жуковского следует рассматривать именно в таком контексте.

Что же касается оппозиции настоящее – прошлое, то здесь характерен выбор поэтом прошлого как счастливого минувшего в противопоставлении трагичному и безысходному настоящего. Думается, это продиктовано исключительно личными мотивами в поэзии Жуковского, в частности, его несостоявшейся любви к Машеньке Протасовой.

Таким образом, все времена Жуковского, несмотря на явную трагичность его творчества, подразумевают счастье, но не в бытовом понимании этого слова, а в более глубоком, диалектическом восприятии счастья не как радости, а как некоего состояния душевной удовлетворенности: воспоминанием радостных мгновений; покоем райского блаженства; терниями настоящего, через несчастья которого познается счастье. В этом и заключается тайна не безысходной печали, но светлой грусти творчества В. А. Жуковского.

Глава 2. Историческое время в поэзии Жуковского

С чувством времени связано и чувство истории. У одних писателей это чувство истории сильнее, у других слабее. Это сказывается не только в выборе исторических тем одними авторами и в отсутствии интереса к ним у других. Даже в подходе к пейзажу, к быту может выражаться то большее, то меньшее чувство истории. Например, если мы сравним с этой точки зрения таких русских писателей, как Чехов и Бунин, то заметим, что у Чехова почти отсутствует интерес к истории, в то время как у Бунина этот интерес поглощает его целиком.

У Жуковского интерес к истории очень велик. Индивидуальной чертой В. А. Жуковского следует признать любовь к прошлому во всех его проявлениях, как сказано в «Невыразимом»: «...о милом радостном и скорбном старины». Таким образом, прошлое «мило» лирическому герою независимо от того, радостное оно или грустное. Не случайно в этом стихотворении картины природы, затрагивающие самые потаенные душевные струны, вызывают у поэта теплые воспоминания, причем они приравниваются к душевному стремлению ввысь, вдаль; мысль автора движется одновременно сразу в двух направлениях:

Сие к далекому стремленье,

Сей миновавшего привет...

Жуковский часто обращается к русской истории. Одним из самых знаменитых исторических произведений поэта является «Певец во стане русских воинов». В вернувшись в 1939 г. из-за границы, Жуковский поехал в Москву и 26 августа присутствовал при торжественном открытии памятника на Бородинском поле. Здесь он услыхал, что многие повторяют его строки «Певца во стане русских воинов». Он писал, что это его «тронуло до глубины сердца. Жить в памяти людей по смерти не есть мечта: это высокая надежда здешней жизни. Но меня вспомнили заживо, новое поколение повторило давнишнюю песню мою на гробе минувшего ».[28]

Впоследствии Жуковский написал «Бородинскую годовщину» – параллель к «Певцу во стане русских воинов». Здесь названы имена тех же героев, но отмечены они не пламенным прославлением их доблестей, а печалью по ним:

И вождей уж прежних мало:

Много в день великий пало

На земле Бородина;

Позже тех взяла война;

Те, свершив в Париже тризну

По Москве и рать в отчизну

Проводивши, от земли

К храбрым братьям отошли…

«Это был реквием былому, плач по героической эпохе в жизни страны и в своей жизни. Этим стихотворением он в третий раз, после «Камоэнса» и «Сельского кладбища», замкнул кругу своей поэтической судьбы – во всяком случае, ему казалось, что именно замкнул…».^{^[29]}

Обращение поэта к историческим темам славной истории Отечества способствовали изменению репутации поэта в глазах публики. Жуковский становится «русским Тиртеем», а не только «балладником». Это изменяет и автоконцепцию творчества Жуковского. Из лирика, «поэта чувства» он становится «певцом русской славы».

Большое значение для творчества В. А. Жуковского имеет обращение к истории России на всем ее протяжении, в частности, к истокам «земли Русской», к мифославянскому наследию. При этом вкладываемая в произведение идея в изображении исторического времени для Жуковского гораздо важнее исторической достоверности: так, в «Песни барда» для Жуковского были важны не чистота исторического колорита, а возможности лирического повествования о предметах, традиционно бывших объектом воспевания оды. Новизна «Песни» состояла именно в смешении разных жанровых тенденций и синтезе стилевых регистров. Жуковский вводит фигуру певца-барда, лиризм которого вызывает у читателя воспоминание об элегическом повествователе. Одический синтаксис сочетается с элегической лексикой и образностью:

О сладких песней мать, певица битв священна,

О бардов лира вдохновенна!

Проснись – да оживет хвала в твоих струнах!

Да тени бранные низринутых во прах,

Скитаясь при луне по тучам златорунным,

Сойдут на мрачный дол, где мир над пеплом их,

Обвороженные бряцаньем тихострунным.

Славянский пейзаж приобретает оссианический колорит; легендарные славянские боги сближаются с античными, славянские воины наделяются доблестями средневековых рыцарей и т. д. Жуковский использует весь наличный арсенал изобразительных средств батальной поэзии, вне различия их функций в предшествующей традиции. Результат парадоксальным образом оказывается вполне успешным.

Надо сказать, что подобное обращение к минувшим эпохам вполне соответствует общей направленности эстетики романтизма. Поэта-романтика привлекают далекие, таинственные, романтизированные времена[30] ; все это отразилось и в поэзии В. А. Жуковского, особенно в выборе исторического времени для его баллад.

При этом временная композиция отдельных баллад весьма сложна. Так, «Граф Гапсбургский» имеет более сложную, чем другие баллады поэта, композицию: здесь не один «линейный», а два «концентрических» сюжета (баллада в балладе), неожиданно сходящиеся в финальной строфе. Более сложной является и «временная перспектива» баллады: прошлое (история о набожном графе) вторгается в настоящее (пир в Ахене) для того, чтобы вызвать во всех свидетелях коронации уверенность в прекрасном будущем Богом благословенной империи (предсказание певца-священника). В свою очередь, огромная временная и пространственная дистанция между русскими читателями баллады и героями старинной ахенской истории открывала возможность для аллегорического истолкования легенды: зачем она рассказана нашим поэтом в настоящих условиях? В таком случае особую, символическую, роль приобретал финальный момент узнавания царственного героя:

И всяк догадался, кто набожный Граф,

И сердцем почтил Провиденье.

Историческое время баллады, таким образом, аллегорическим намеком связывается с временем, настоящим Жуковскому. Еще более ярким примером такой связи является поэтический перевод «Одиссеи» Гомера.

Интерес к былым временам обратил взор Жуковского к античным циклам. Вершиной его творчества на этом поле стал перевод «Одиссеи». Историческое время этого произведения переводчик попытался передать максимально правдиво, причем не на конкретно-историческом уровне, а на эмоциональном, или, как мы бы сейчас сказали, ментальном.

Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много и с такой любовью, как об «Одиссее» (1842 – 1849), которую называл своей младшей дочкой, прижитой с вечно юною музою Гомера, венцом творческой деятельности, подарком современникам и «твердым памятником» себе на Руси. По верному замечанию критика, свою работу над поэмой Жуковский рассматривал «как важную миссию, имеющую не только литературное, но и религиозно-дидактическое значение для современности». В своем переводе Жуковский стремился «угадать» самый дух подлинника, воскресить эмоциональный мир древнего человека (который, в его интерпретации, был не чем иным, как префигурацией христианского мироощущения) и создать русскую «Одиссею», художественно равную (если не превосходящую) английскому (Pope) и немецкому (Voss) образцам. Эту русскую «Одиссею» поэт намеревался противопоставить хаотической и больной современности как своего рода эстетический антидот. «Будет значительною эпохою в нашей поэзии, — говорил он, — это позднее появление простоты древнего мира посреди конвульсий мира современного...».[31]

В поздние годы николаевского царствования, в эпоху «безначалия» в русской поэзии, «Одиссея» воспринималась значительной частью русской интеллектуальной и литературной элиты как иконическое выражение самой идеи возвращения (поэта – души – поэзии – нации) к чистым истокам, на духовную родину, в «первоначальный Эдем», ассоциируемый с Россией. Знаменательно, что при таком истолковании поэма логически завершалась возвращением Одиссея домой (начало XIII песни). Все остальное – целых 12 песен – уже не было существенно.[32]

Очень интересно, что историческое время «Одиссеи» в переводе В. А. Жуковсокго тесно переплетается с современной ему картиной времени. Это было время революций, которые сам Жуковский искренне ненавидел, и противовес видел лишь в сохранении твердой, «патриархальной» руки самодержавия.

Можно назвать немало примеров переноса современных поэту исторических реалий в текст «Одиссеи». Например, сцена расправы Одиссея с женихами у Жуковского не имеет ничего общего с гомеровским оригиналом, ибо «изобилует вульгарными словами, снижающими эту жуткую сцену до уровня пьяной драки».[33] Между тем перед нами не воспроизведение вульгарной речи, но «высокий» язык политической ругани . Ср. оценки Жуковским революционеров и депутатов германских парламентов в письмах и статьях поэта 1848—1849 годов: «мастера разрушения»; «оргия безначалия»; «нахально буянствующая малочисленная шайка анархистов»; «отчаянное бешенство»; «бессмысленные возмутители»; «безумный разбойник»; «неописанное нахальство» и т. д. и т. п.[34]

Это не низкий стиль, а горячая злободневная полемика. Шайка горланящих женихов, несомненно, ассоциируется поэтом с депутатами немецких ассамблей и парламентов (ср., например, 108 женихов во главе с наглым красавцем Антиноем и более 800 франкфуртских депутатов во главе с импозантным говоруном Генрихом фон Гагерном, над которым Жуковский издевается в своих письмах). Разгул и грабительство женихов – этих «святотатцев, губящих дом Одиссеев и в нем беззаконного много творящих» – представляют для Жуковского программу революции, которую он определяет как проповедь анархии и безбожного расхищения чужой собственности (ср.: «как деятельно и безстыдно злоумышленники грабят общее достояние в пользу собственную, не давая себе и труда украшать виды свои маскою пристойности»[35] ).

Традиция «политической педагогики» помогает лучше разобраться в еще одном подтексте финала «Одиссеи» Жуковского. Здесь действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как представляется, разыгрывает «в лицах» главную мысль поэта – о смысле современной политической истории и миссии русской монархии и поэзии.

Напомним, что Жуковский посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу. Последнего поэт называл «северным Одиссеем». В начале 1840-х годов юный Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя Итаки. Великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада». В 1846 году он был произведен в капитаны первого ранга. Тем не менее отождествление Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер. Действительно, Константин — сын монарха и принц-путешественник, то есть не Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.

Но гораздо важнее, как кажется, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина – государя наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою «Одиссею». Примечательно, что в письмах Жуковского к наследнику престола особое место занимает тема нерушимого тандема отца и сына: Николай предстает здесь как великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын – как верный помощник и продолжатель дела родителя.

Образ царя Итаки может быть понят как аллегория русского императора. Образ могучего и благородного царя, усмирителя бунтов и стража порядка, — один из важнейших в историософской концепции Жуковского конца 1820 – 1840-х годов. Николай изображается поэтом как царь-воин и странствователь (ср. его восточный поход 1828 года, ассоциировавшийся у современников с Троянской войной, а также многочисленные путешествия-инспекции по России), благочестивый христианин, заботливый муж и любящий отец. Силам разрушения и зла Николай противопоставляет, по словам Жуковского, «магическое обаяние геройской отваги».

Николай есть само олицетворение идеи справедливости и святости власти, то есть – по словам самого Жуковского – воплощение истинной поэзии. В письме к Константину Николаевичу Жуковский приводит как пример истинно-вдохновенной поэзии историю о подавлении императором холерного бунта 1831 года. Грозные слова Николая «На колена!», усмирившие чудным образом бунтовщиков, названы Жуковским «одной из высочайших минут... вдохновения», которое заставило дикую толпу склониться «перед святынею веры и власти». «И отсутствие этой-то поэзии, – продолжает поэт, – произвело то, что теперь везде перед нашими глазами творится». Замечательно, что в том же письме Жуковский сообщает о начале работы над второй частью «Одиссеи».

Показательно, что некоторые оценки Одиссея в последних песнях перевода Жуковского перекликаются с характеристиками императора в «николаевском мифе» придворного поэта и воспитателя детей русского самодержца (ср., например: «непреклонный в напастях» герой, «орел поднебесный», отважный, «грозно-могучий», «моложавый», с прямым станом, «божественно-чистой» красоты). Наконец, Николай, как и Одиссей, изображался поэтом в виде Капитана, твердой рукою ведущего свой корабль по бурному морю.

Так понимание своего патриотического долга В. А. Жуковским отразилось на переплетении исторического времени русского перевода «Одиссеи» и современных поэту политических реалий.

Интересное сочетание интереса к истории и христианского мировоззрения представляет поэма «Странствующий жид». Этот сюжет традиционен для европейской поэзии. К нему обращались Шиллер и Гете, Шлегель, Шубарт, Ленау, Шамиссо, Шелли, Беранже. Из русских авторов – Батюшков и Кюхельбекер. «Грандиозность сюжета захватила Жуковского так, что он приступил к работе, несмотря на старость и болезни, с юношеским жаром и трепетом…».[36] Несколько огромных тем пересеклось в сознании Жуковского: история христианства, история мира, философский вопрос обретения веры, судьба личности на фоне исторических переворотов, значение природы и поэзии в жизни человека. Древний Рим, первые христиане, закат Рима, Наполеон на острове Святой Елены, – вот фон, на котором выступает колоритная фигура романтического изгнанника, знакомого русскому читателю по поэмам романтической эпохи, но – укрупненного, с чертами эпического величия. «Рисуя судьбу Агасфера, Жуковский громоздит глыбы исторических эпох».[37]

Подводя итог, повторим, что изображение В. А. Жуковским исторического времени в его произведениях обосновывалось концепцией романтизма, в связи с чем в произведениях поэта предстает, как правило, романтический ореол той или иной эпохи при несоблюдении конкретных исторических реалий. Этот романтический ореол в наибольшей степени характерен для баллад, однако он также присутствует в произведениях Жуковского, прославляющих родную историю.

В сочетании искренности и правдивости в выражении своих чувств к славной истории Отечества с романтизацией представленного исторического времени того или иного произведения и кроется, позволим себе тавтологию, причина славы В. А. Жуковского как «певца русской славы».

Заключение

Рассмотрев творчество В. Жуковского, можно выделить три основные временные оппозиции в его поэзии: «настоящее – будущее», «настоящее – прошлое» и «прошлое – будущее», причем последняя оппозиция предстает скорее в состоянии диалектического единения и взаимопроникновения.

«Настоящее – будущее» противопоставляются в рамках отчасти античной, но в большинстве своем христианской традиции: настоящему присуща эфемерность, суета, как итог – скорбь и несчастья; будущее воспринимается как неизбежная смерть, но, в противоположность настоящему – положительное явление, освобождающее от тягот земной жизни, сулящее вечность через воскресение и вечность через память. Интересно, что в вечности через память мы видим обращение Жуковского к прошлому, это своеобразное будущее через прошлое. Особенно ярко это единство прошлого и будущего проявилось в историческом времени Жуковского.

Вообще же прошлое и будущее выступают в Жуковского скорее не в оппозиции друг другу, а в сочетании взаимопроникающего единства, замыкающего круг жизни: из небытия приходит человек, в пакибытие уходит: из вечности в вечность. На наш взгляд, оппозицию «прошлое – будущее» в творчестве Жуковского следует рассматривать именно в таком контексте.

Что же касается оппозиции «настоящее – прошлое», то здесь характерен выбор поэтом прошлого как счастливого минувшего в противопоставлении трагичному и безысходному настоящего. Думается, это продиктовано исключительно личными мотивами в поэзии Жуковского, в частности, его несостоявшейся любви к Машеньке Протасовой.

Таким образом, каждое из трех времен – прошлое, настоящее, будущее – имеет у Жуковского ярко выраженное индивидуальное лицо. Прошлое рассматривается как средоточие духовных ценностей, будущее – как вечное, и только настоящее воспринимается, как правило, со знаком отрицания. Прошлому присуще счастье былое; будущему вечному – счастье будущее; и только настоящее – обитель скорби и несчастий, в чем и заключается – парадокс! – счастье настоящего. Следовательно, все времена Жуковского, несмотря на явную трагичность его творчества, подразумевают счастье, но не в бытовом понимании этого слова, а в более глубоком, диалектическом восприятии счастья не как радости, а как некоего состояния душевной удовлетворенности: воспоминанием радостных мгновений; покоем райского блаженства; терниями настоящего, через несчастья которого познается счастье. В этом и заключается тайна не безысходной печали, но светлой грусти творчества В. А. Жуковского.

Анализируя изображение В. А. Жуковским исторического времени, следует прежде всего подчеркнуть, что оно определяется, во-первых, интересом самого Жуковского к истории, во-вторых, его пониманием патриотизма, а в-третьих, концепцией романтизма, в связи с чем в произведениях поэта предстает, как правило, романтический ореол той или иной эпохи при несоблюдении конкретных исторических реалий. Надо сказать, что подобное обращение к минувшим эпохам вполне соответствует общей направленности эстетики романтизма. Поэта-романтика привлекают далекие, таинственные, романтизированные времена; все это отразилось и в поэзии В. А. Жуковского, особенно в выборе исторического времени для его баллад.

Этот романтический ореол в наибольшей степени характерен для баллад, однако он также присутствует в произведениях Жуковского, прославляющих родную историю.

Понимание своего патриотического долга В. А. Жуковским отразилось на переплетении исторического времени русского перевода «Одиссеи» и современных поэту политических реалий. Историческое время «Одиссеи» в переводе В. А. Жуковского тесно переплетается с современной ему картиной времени. Это было время революций, которые сам Жуковский искренне ненавидел, и противовес видел лишь в сохранении твердой, «патриархальной» руки самодержавия.

Примечания

[1] Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина ст. // Полное собрание сочинений. М., 1948. Т. 3. С. 255.

[2] Там же. С. 329.

[3] Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 67.

[4] Веселовский А. Н. Поэзия чувств и сердечного воображения. М., 1968. С. 21.

[5] Там же. С. 22.

[6] Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 35.

[7] Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975.

[8] Манн Ю. Динамика русского романтизма. М., 1995.

[9] Чередниченко В. И. Типология временных отношений в лирике. Тбилиси, 1986. С. 25.

[10] Чередниченко В. И. Типология временных отношений в лирике. Тбилиси, 1986. С. 25.

[11] Джохадзе Н. И. К методологии исследования проблемы времени в искусстве и эстетике // Вопросы философии. 1983. № 1. С. 130 – 138.

[12] Ванслов В. Эстетика романтизма. М, 1966.

[13] Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976.

[14] Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994.

[15] Поплавская И. А. Мотив покоя в раннем творчестве В. А. Жуковского // Вестник Томского Государственного Университета. Т. № 268. 1999. Ноябрь. Филология, литературоведение.

[16] Розанова Т. Мотив смерти как конструирующее начало метатекста (на материале лирики В. А. Жуковского и Е. А. Баратынского) // Русская филология 9: Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 1998.

[17] Поплавская И. А. Мотив покоя в раннем творчестве В. А. Жуковского // Вестник Томского Государственного Университета. Т. № 268. 1999. Ноябрь. Филология, литературоведение.

[18] Котельников В. А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3 – 41.

[19] В. А.Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 116.

[20] Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 19. М., 2000. С. 318.

[21] Цит. по: Розанова Т. Мотив смерти как конструирующее начало метатекста (на материале лирики В. А. Жуковского и Е. А. Баратынского) // Русская филология 9: Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 1998.

[22] Там же.

[23] Карамзин Н. М. Стихотворения. Л., 1966.

[24] Лотман Ю. М. Стихотворение Андрея Тургенева «К отечеству» и его речь в Дружеском литературном обществе // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 379–380.

[25] Веселовский А. Н. Жуковский: поэзия чувств и сердечного воображения. М., 1999. С. 206.

[26] Цит. по: Зейдлиц К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. СПб., 1883. С. 104.

[27] Афанасьев В. «Коломб» русской поэзии // Свободной музы приношенье. М., 1988. С. 81.

[28] Цит. по: Там же. С. 82.

[29] Там же. С. 83.

[30] Ванслов В. Эстетика романтизма. М, 1966. С. 14.

[31] Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 18. М., 2000. С. 55 – 56.

[32] Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная
идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

[33] Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М. – Л., 1964. С. 368 – 369.

[34] Цит. по: Там же.

[35] Цит. по: Там же.

[36] Афанасьев В. «Коломб» русской поэзии // Свободной музы приношенье. М., 1988. С. 87.

[37] Там же.

Библиография

Художественные тексты

1. Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2000.

2. Жуковский В. А. Сочинения: В 3-х тт. М., 1980.

3. Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985.

Словари, энциклопедии

1. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1990.

2. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 2001.

Общий раздел

1. Айзикова И. А. В. А. Жуковский и Ф. Фенелон // Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. III. Томск, 1988.

2. Афанасьев В. «Коломб» русской поэзии // Свободной музы приношенье. М., 1988.

3. Афанасьев В. В. «Родного неба милый свет» / О В. А. Жуковском. М., 1981.

4. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина ст. // Полное собрание сочинений. М., 1948. Т. 3.

5. В. А.Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999.

6. В. А. Жуковский в документах. М., 1986 .

7. Ванслов В. Эстетика романтизма. М., 1966.

8. Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994.

9. Веселовский А. Н. Жуковский: поэзия чувств и сердечного воображения. М., 1999.

10. Виницкий И. Ю. О двух случаях скрытых переводов // Новое литературное обозрение. 1992. №1.

11. Виницкий И. Поэтическая семантика Жуковского, или Рассуждение о вкусе и смысле «Овсяного киселя» // Новое литературное обозрение. № 61. 2003 (№ 3). С. 119 – 151.

12. Виницкий И. Ю. Радость и печаль в жизни и в поэзии Жуковского // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1996. Т. 55. №5.

13. Виницкий И. Ю. «Рука Жуковского» в мифологии русской поэзии первой половины XIX века // Литературный пантеон: национальный и зарубежный. Материалы российско-французского коллоквиума. М., 1999.

14. Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии. М., 1997.

15. Власенко Т. Л. Типология сюжетов русской романтической баллады // Проблемы типологии литературного процесса. Пермь, 1982.

16. Вольпе Ц. Жуковский // История русской литературы. М. – Л., 1941. Т. V.

17. Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.

18. Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII—XIX веков. М. – Л., 1964.

19. Зейдлиц К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. СПб., 1883.

20. Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла... Литература и государственная
идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

21. Иезуитова Р. В. Баллада в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978.

22. Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. М., 1989.

23. Канунова Ф. З. «Проект о вечном мире» аббата де Сен-Пьера и «Суждение» Руссо о нем в осмыслении В. А. Жуковского // Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Ч. III. Томск, 1988.

24. Карамзин Н. М. Стихотворения. Л., 1966.

25. Карасик В.И. Этнокультурные типы институционального дискурса // Этнокультурная специфика речевой деятельности. М., 2000.

26. Котельников В. А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3 – 41.

27. Левченко О. А. Жанр русской романтической баллады 1820-х – 1830-х гг. Смоленск, 1990.

28. Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение. СПб, 2001.

29. Лотман Ю. М. Стихотворение Андрея Тургенева «К отечеству» и его речь в Дружеском литературном обществе // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 379 – 380.

30. Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М., 1995.

31. Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976.

32. Немзер А. С. «… Сии чудесные виденья...»: Время и баллады В. А. Жуковского» // «Свой подвиг свершив...». М., 1987.

33. Переписка П. А. Вяземского с В.А. Жуковским // Памятники культуры. Новые открытия. Л., 1980.

34. Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1985.

35. Плетнев П. А. О жизни и сочинениях Жуковского // В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 376—438.

36. Поплавская И. А. Мотив покоя в раннем творчестве В. А. Жуковского // Вестник Томского Государственного Университета. Т. № 268. 1999. Ноябрь. Филология, литературоведение.

37. Поэты: Поэты 1790 – 1810-х годов. Л., 1971.

38. Розанова Т. Мотив смерти как конструирующее начало метатекста (на материале лирики В. А. Жуковского и Е. А. Баратынского) // Русская филология 9: Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 1998.

39. Семенко И. М. Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975.

40. Степанов Ю. С. Эмиль Бенвенист и лингвистика на пути преобразований: Вступительная статья // Э. Бенвенист. Общая лингвистика. М., 1974.

41. Федоров В. В. О природе поэтической реальности. М., 1984.

42. Фрайман Т. Творческая стратегия и поэтика Жуковского (1800-е – первая половина 1820-х годов). Тарту, 2002.

43. Шаталов С. Е. В. А. Жуковский. Жизнь и творческий путь. М., 1983.

44. Шатин Ю. В. Мотив и контекст // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. Новосибирск, 1994.

45. Эпштейн М. Н. «Природа, мир, тайник Вселенной...»: система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990.

46. Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск, 1985.

47.