Реферат: Семейная хроника Форсайтов

План

1. «Сага о Форсайтах» как отображение действительности

2. Семейная хроника Форсайтов

Литература

1. «Сага о Форсайтах» как отображение действительности

Первая мировая война и Октябрьская революция были теми событиями, которые неизбежно должны были поставить перед гуманистическим сознанием Голсуорси мучительную проблему о путях политического, этического, морального развития общества в послевоенные годы.

Писателя волнует необходимость осмыслить происходящее, стремление понять, куда идет все западное общество и, прежде всего, современная Англия, какова ее грядущая судьба.

Писатель-реалист очень точно выбирает как объект анализа и размышления историю семьи в ее зависимости от «движения» общественно-политической действительности. Вместе с тем, что характерно для критического реализма XX века, писателя неизбежно занимает и «судьба народная», противопоставление и борьба двух миров. Такова основа, на которой возникает монументальное здание эпической трилогии: «Саги о Форсайтах». Вместе с романом «Собственник», ставшим первым романом первой трилогии, они охватывают «естественную историю» английской буржуазной семьи за 42 года, с 1886 по 1928-й, рассказывают о жизни трех поколений Форсайтов, причем эта история рассматривается с точки зрения кардинальнейшей проблемы века — ожесточенной борьбы форсайтовской цивилизации, не желающей сдаваться и постепенно отступающей под натиском новых общественных веяний.

Перед читателем проходит пестрый, меняющийся фон общественных взаимоотношений, нравов, обычаев, морали, искусства, условностей, осмысленных в реалистической и критической традиции, ибо, по словам самого Голсуорси, писатель, наделенный «силой художественного выражения, не может не быть критиком действительности».

Задавался ли Голсуорси целью создать эпическое произведение, роман-эпопею, например по такому классическому образцу, как «Война и мир» Л. Толстого? Несомненно одно, что эпичность, или, как ее определял Голсуорси, «собирательный метод», т. е. изображение «человеческих страстей, исторических событий, быта и общественной жизни», — неотъемлемое качество двух его трилогий. В «сценах частной жизни» перед нами возникают не только история семьи, но и какие-то основополагающие черты жизни общества и целого народа. В форсайтовском цикле ощущаются «необратимость движения действительной жизни» и неизбежность новизны, как постоянно звучащая где-то за кадром, то усиливающаяся, то отступающая грозная музыка перемен.

Вот почему в начало первой трилогии совершенно закономерно был положен «Собственник» с его предвосхищением грядущей гибели форсайтского «древа, пораженного молнией в самую сердцевину», а в следующих романах рамки социального действия раздвигаются.

Правда, это не относится к «Интерлюдии», осуществляющей переход от «Собственника» к роману «В петле» и напечатанной под названием «Последнее лето Форсайта» в сборнике «Пять рассказов» (1918). Жестокая непреклонность, горечь и гнев «Собственника» уступают место прямо противоположной настроенности интерлюдии, с ее пронзительной печалью по уходящему миру любви, солнца, красоты.

Надо отдать справедливость Голсуорси: даже если бы это были просто любовные романы, они заставили бы говорить об их авторе как о тонком психологе, в совершенстве овладевшем искусством живописания самых нежных и сокровенных чувств человека. Здесь проявилось замечательное умение писателя проникать в тончайшие изгибы души. Горечь неутоленной прежней страсти, жгучее отчаяние отвергнутого первого чувства Голсуорси передает с мудрым всеведением сердца, тактом, трогательным участием. Но это не только романы о победах и поражениях любви. Это именно тот показ частных событий, о котором писал еще Белинский, характеризуя социальный роман, где через частное «разоблачается изнанка... исторических фактов». «В петле» и «Сдается в наем» — произведения социальные, и действие, в них развивающееся, сопряжено с важными событиями эпохи. И если в них нет широкой панорамы общественно-политической жизни Англии 80—90-х годов («В петле»), исчерпывающей социально-политической характеристики послевоенной действительности («Сдается в наем»), то это и не главное. Читатель, тем не менее, осведомлен о переменах, преобразивших за 20—30 лет лицо страны.

Голсуорси прежде всего интересно проследить изменение инстинкта собственности, — ведь он «так же неразрывно связан с окружающей средой, как сорт картофеля с почвой». Да и мог ли он не подвергнуться изменениям, когда страна перешла «от самодовольного и сдержанного провинциализма к еще более самодовольному, но значительно менее сдержанному империализму»?

Отношение писателя к прошлому, настоящему и будущему яснее всего позволяет видеть многослойность его взглядов на действительность. В отличие от художников-модернистов, которые вели и ведут своих героев из «никуда» в «ничто» (к ним относился и Хемингуэй 20-х годов), в произведениях которых время трагически неподвижно, а персонажи существуют в застывшем мире, где «никогда ничего не происходит», у Голсуорси время движется. Но — и в «Саге» эта тенденция уже явственно дает себя знать — писатель (перефразируя известное положение Гоголя) старается все, что он считает лучшим, «перенести» из прошлого в будущее, как бы направить развитие этого будущего в определенных, приемлемых для него рамках, и как ни парадоксально, «форсайтовского», хотя и очищенного от прежних заблуждений, прогресса.

И не случайно тема будущего входит в трилогию с Джоном Форсайтом — еще одной частицей «я» Голсуорси. Внук старого Джолиона исповедует те же самые взгляды, что и писатель: «Всему виной, — говорит он Флер, — инстинкт собственности, который изобрел цепи. Последнее поколение только и думало, что о собственности; вот почему разыгралась война».

2. Семейная хроника Форсайтов

«Последнее лето Форсайта» — маленький шедевр Голсуорси, здесь ощущение красоты природы, мира, жизни удивительно нежно и психологически тонко слито с чувством последней любви старого, восьмидесятипятилетнего Джолиона Форсайта. Он болен и знает, что смерть уже на пороге, и от этого остро, как никогда в жизни, воспринимает запахи и краски благоухающего лета. Любовь и красота слиты воедино, как в музыке. Эта музыка начинает звучать в последнее число мая, в шесть вечера, когда старый Джолион, сидя под дубом на лужайке в Робин-Хилле, наслаждается созерцанием чудесного вечереющего дня. У ног его лежит старый пес Балтазар, на качелях внучки Холли — забытая ею кукла, газон, начинающийся у дуба, круто сбегает к папоротникам, лугу, роще. Прекрасный вид, прекрасный дом. Его выстроил трагически погибший архитектор Филип Босини, возлюбленный бывшей жены Сомса Форсайта, племянника старого Джолиона, которого он всегда недолюбливал. Старый Джолион купил этот дом у Сомса для своего сына, молодого Джолиона, и его детей, своих внуков: Джун, бывшей когда-то невестой Босини, и маленьких Джолли и Холли, родившихся от связи молодого Джолиона с гувернанткой. Впрочем, теперь сын женат на бывшей любовнице, и Джун вместе с отцом и мачехой уехали в Испанию.

Потом она уезжает, а он долго сидит в своем кресле и размышляет.

В тот вечер он прошел в свой кабинет и достал лист бумаги... Он оставит ей что-нибудь в завещании... Но сколько?

«Сколько?» Что ж, во всяком случае, достаточно, чтоб не дать ей состариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь ее лицо от морщин, а светлые волосы от губительной седины...

«Сколько?» В ней нет ни капли его крови. Верность образу жизни, который он вел сорок лет... подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет права. Так, значит, эта его затея — роскошь! Баловство, потакание стариковскому капризу, поступок слабоумного. Его будущее по праву принадлежит тем, в ком течет его кровь, в ком он будет жить после смерти... И вдруг ему показалось, что в кресле сидит Ирэн — в сером платье, душистая, нежная, темноглазая, изящная, смотрит на него! Эх! Она и не думает о нем; только и думает, что о своем погибшем возлюбленном. Но она здесь, хочет она того или нет, и радует его своей красотой и грацией. Какое он, старик, имеет право навязывать ей свое общество, какое имеет право приглашать ее играть ему и позволять смотреть на себя — и все даром? В этой жизни за удовольствия надо платить. «Сколько?» В конце концов, денег у него много, его сын и трое внуков не пострадают. Он заработал все сам, чуть не от первого пенни; может оставить их, кому хочет, может позволить себе это скромное удовольствие... Так я и сделаю, — решил он. — Пусть их думают, что хотят! Так и сделаю.

«Сколько? Десять тысяч, двадцать тысяч, сколько? Если бы только за эти деньги он мог купить один год, один месяц молодости!..»

И старый Джолион пишет добавление к завещанию, по которому Ирэн должна получить пятнадцать тысяч фунтов: сумма говорит, что победило стремление к «золотой середине», «чувство меры», которое ему было свойственно всю жизнь. Не надо крайностей — думает старый Джолион, но надо быть верным самому себе, своей тяге и поклонению Красоте, надо не дать ей увянуть раньше срока, раз этот ее странный возлюбленный «позволил себе умереть», а ее оставил маяться без средств к существованию.

Голсуорси не был бы реалистом, если бы не поведал нам о сомнениях и подозрениях, вспыхивающих в сознании старика. Не корысть ли заставляет Ирэн терпеть его общество? «Нет, она не такая. Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды», ведь она могла бы снова вернуться к Сомсу и жить в комфорте и богатстве. Но — нет, «никакого чувства собственности у бедняжки!» Да он и не скажет ей ничего о завещании, а будет наслаждаться солнечным светом, и цветами, и ее обществом. Старого Джолиона преследует ощущение конца, однако вместо того чтобы думать о своем «главном капитале», он позволяет волнениям, тоске, сладости и печали последней любви подтачивать его здоровье, он худеет, слабеет, он растрачивает в поездках в Лондон, в оперу, куда приглашает Ирэн, последние силы. Так Форсайт впервые в жизни «ставит собственные желания выше собственного здоровья, а Красоту выше здравого смысла».

Однако, чем больше ему нравится общество Ирэн, тем более он сдержан и корректен — «самый прозаический, добрый дядюшка. Да большего он и не чувствовал — ведь он как-никак был очень стар. А между тем, если она опаздывала, он не находил себе места. Если не приезжала, а это случилось два раза, глаза у него делались печальными, как у старой собаки, и он лишался сна».

Он любил, и цветы пестрели ярче, запахи, и музыка, и солнечный свет ожили, не были только воспоминанием о том, что жизнь прекрасна.

«В восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, — размышляет писатель, — но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее».

Голсуорси, конечно, вспоминал, создавая «Интерлюдию», отца и его нежное чувство к гувернантке внуков и оправдывал задним числом перед близкими «эту странную дружбу». Тревога старого Джолиона — что делать, если у него «отнимут возможность видеть красоту», — несомненно, была подмечена сыном у Джона Голсуорси III.

У старого Джолиона вскоре отнимет эту возможность смерть. Умирает он незаметно для самого себя, впадая в сладкую дремоту. И вот уже не шевелится от дыхания пушинка на седых усах, и пес Балтазар, взвизгнув, вскакивает на колени к старику, севшему, чтобы умереть, в кресло под дубом, как в тот день, пять недель назад, когда началась его последняя любовь. И, быстро соскочив, пес начинает протяжно выть. Старый Джолион умер, не успев увидеть воплощенную красоту, которая уже «бесшумно» шла к нему по траве.

«Интерлюдия» была встречена хором похвал. Ее высоко оценили Д. Конрад и Т. Гарди.

Ада Голсуорси получила очень приятное и лестное для самолюбия писателя письмо от жены Томаса Гарди, Флоренс. Гарди очень берег зрение, и жена, как правило, читала ему все новые книги. Флоренс Гарди свидетельствует: «Было радостью читать ему это произведение («Пять рассказов».). Сначала я прочла сама. А затем он заставил меня прочитать все новеллы вслух, очень тщательно и медленно, по той причине, что, как он сказал, «это — Голсуорси».

Больше всего ему понравился рассказ «Цвет яблони», из-за свойственной ему поэтичности. Я же предпочитаю «Последнее лето» и новеллу «Стоик», из-за чудесных образов двух стариков. Джолион Форсайт — самый прекрасный персонаж этой книги, и теперь я могу читать «Собственника» без ужасного чувства отчаяния».

«Интерлюдия» явилась мостиком к новому повествованию о Форсайтах, и читатель вновь встречается с Сомсом и его двоюродным братом Джолионом Форсайтом, утратившим после смерти отца приставку «молодой».

«Идиллия» — так сам Голсуорси назвал новеллу — была прелюдией к роману «В петле» (1920), общий тревожный тон которого звучал уже в эпиграфе из «Ромео и Джульетты»: И переходят два старинных рода Из старой распри в новую вражду.

Этот эпиграф обещал, однако, не только новый взрыв личных страстей, горя, страданий, в нем звучало предупреждение: вековые «распри» тоже забурлят в котле общества с удесятеренной силой.

... Прошло 12 лет после смерти Босини и ухода Ирэн из дома Сомса — потому что она все-таки ушла в ту же ночь, когда молодой Джолион принес ей последний «сувенир» ее возлюбленного и Соме захлопнул перед Джолионом дверь своего дома. Деньги, оставленные Ирэн старым Джолионом, дали ей возможность безбедного существования и некоторое сознание независимости. В эти же 12 лет Соме, единственный из всех Форсайтов, стал еще богаче. Возрастали не только его текущий счет в банке, но и слава коллекционера живописи, которая, по ироническому замечанию автора, была основана не на пустой эстетической прихоти, а на способности угадывать рыночную будущность картины. Но Сомса все неотступнее преследует мысль о том, что нет у него наследника, а следовательно, некому будет передать накопленное и, значит, не для чего столь рьяно служить богу собственности. Соме решает жениться вторично, но для этого нужно получить развод. И он обращается к посредничеству двоюродного брата, «уже немолодого» Джолиона Форсайта, ставшего, по завещанию отца, попечителем Ирэн.

... Вернувшись тогда из путешествия по Испании, Джолион нашел отца мертвым и маленькую Холли в слезах, напуганную смертью деда. Познакомившись с завещанием, Джолион догадался о встрече, произошедшей в последние пять недель жизни отца. Теперь, уже овдовевший, часто сиживая под могучим дубом на месте, где умер старик, известный художник Джолион Форсайт раздумывает о жизни и смерти, любуется старым деревом, которое видело, наверное, «всю историю Англии» и все будет зеленеть, когда дом перейдет к его сыну и внукам. Это живая традиция. Дом, построенный двенадцать лет назад Босини, прекрасен. «И Джолион, в котором чувство прекрасного уживалось с форсайтским инстинктом продолжения рода, проникался радостью и гордостью от сознания, что дом этот принадлежит ему».

Сюда, в Робин-Хилл, вместе с племянником Вэлом Дарти и приезжает Сомс. На узком диванчике сидят два кузена, как можно дальше отодвинувшись друг от друга, и пьют чай, поглощая при этом изрядное количество кекса, так как оба — Форсайты и обладают хорошим аппетитом.

Джолион заводит разговор о том, что они уже не те, не так сильны, как «старики». Нет той уверенности в себе, и, наоборот, прибавилось самосознания, а оно не позволяет «не видеть себя таким, каким видят тебя другие».

Сомс готов возражать. Он не согласен с Джолионом, он еще полон самообольщения и уверен, что так же прочно укреплен в жизни, как старшее поколение. Но жизнь у него теперь стала «унылая» и такая «странная».

После встречи с Сомсом Джолион проникается к нему прежней и еще более острой неприязнью, он понимает, что снова предстоит борьба, «бульдог» Сомс не расстанется добровольно «с костью», а ведь Ирэн все еще его жена, хотя они так давно не живут вместе. Сомс «навещает прошлое» — приходит к Ирэн: для развода нужны улики. История с Босини уже стара, но, может быть, у Ирэн есть любовник, и новый адюльтер послужит поводом к разводу? У Ирэн любовника нет. Она живет одиноко, она все то же воплощение недоступной красоты, и у Сомса опять возникает надежда: Ирэн должна вернуться к нему и дать ему сына, наследника состояния. Сопротивление Ирэн — ей мысль о возобновлении неудачного брака кажется и отвратительной, и противоестественной — только разжигает неугасшую страсть Сомса. Начинается преследование той, кого он считает своей законной добычей.

На помощь Ирэн приходит Джолион Форсайт. Попечитель Ирэн — ее единственный защитник и советчик. Постепенно его сочувствие и жалость сменяются преданной любовью. Ирэн и Джолион уезжают в Италию, давая Сомсу полную возможность (как когда-то ее дали Джон и Ада Голсуорси майору Артуру Голсуорси) начать процесс. Сразу же после развода Сомс женится на молодой француженке Аннет, и у них рождается дочь Флер, а у Ирэн и Джолиона, которым теперь ничто не мешает заключить новый, счастливый брак, — сын Джон. Роман завершается глубоко символичной картиной похорон королевы Виктории, с которой уходит в прошлое целая эпоха.

Последний роман первого цикла эпопеи — «Сдается в наем» (1921), его (вместе с «Собственником» и «В петле») Голсуорси решает выпустить под общим названием «Сага о Форсайтах».

Роману «Сдается в наем» тоже предшествует интерлюдия — «Пробуждение» — о девятилетнем сыне Джолиона и Ирэн, Джоне, о возникающих в душе мальчика чувстве красоты и потребности бескорыстного служения прекрасному.

«Сдается в наем» — прежде всего роман о молодых, о любви Флер и Джона, об их разлуке, предопределенной неумирающим живучим прошлым, столь оскорбительным для Ирэн, что она не может согласиться на брак Флер и Джона, хотя те любят друг друга со всем пылом первой страсти. Конец их надеждам на брак кладет предсмертное письмо-исповедь Джолиона Форсайта, рассказывающее всю прежнюю историю Сомса, Ирэн и Босини. Флер выходит замуж за сына баронета, Майкла Монта, Джон уезжает в Америку, спасаясь от воспоминаний о несчастной любви.

Такова в общих чертах фабула двух романов, и надо отдать справедливость Голсуорси: даже если бы это были просто любовные романы, они заставили бы говорить об их авторе как о тонком психологе, в совершенстве овладевшем искусством живописания самых нежных и сокровенных чувств человека. Здесь проявилось замечательное умение писателя проникать в тончайшие изгибы души. Горечь неутоленной прежней страсти, жгучее отчаяние отвергнутого первого чувства Голсуорси передает с мудрым всеведением сердца, тактом, трогательным участием. Но это не только романы о победах и поражениях любви. Это именно тот показ частных событий, о котором писал еще Белинский, характеризуя социальный роман, где через частное «разоблачается изнанка... исторических фактов». «В петле» и «Сдается в наем» — произведения социальные, и действие, в них развивающееся, сопряжено с важными событиями эпохи. И если в них нет широкой панорамы общественно-политической жизни Англии 80—90-х годов («В петле»), исчерпывающей социально-политической характеристики послевоенной действительности («Сдается в наем»), то это и не главное. Читатель, тем не менее, осведомлен о переменах, преобразивших за 20—30 лет лицо страны.

В чем же инстинкт изменился? До известной степени он ослабел. На «форсайтской бирже», в доме младшего брата стариков Форсайтов, Тимоти, все еще встревоженно толкуют о том, что старый Джолион был похоронен не в семейном склепе в Хайгете, а в Робин-Хилле. И, подумать только, единственная замужняя сестра старых братьев Форсайтов Сьюзен Хэймен, которая «последовала за своим супругом в неслыханно раннем возрасте, всего семидесяти четырех лет... была подвергнута кремации». Тоже пренебрежение традициями! А бегство Ирэн из дома мужа, имевшего законное право на владение ею как благоприобретенным имуществом, было самым внушительным ударом по твердыне форсайтизма. Развивалось стремление к личной свободе и у среднего поколения Форсайтов, которые вовсе не заботятся о приумножении накопленных стариками капиталов и предпочитают их проживать. Пусть Сомса, который входит в гостиную сестры, поражает неподвижность человеческого бытия, воплощенная в неизменности убранства, — все тот же стиль Людовика XV. Это впечатление обманчиво. Все сдвинулось, течет, ускользает. Правда, когда сестру Сомса, Уинифрид, покидает муж, прихватив ее жемчуга, она, истинная Форсайт, воспринимает его уход как явление, относящееся скорее к области материально-денежной, нежели эмоциональной: теперь не надо платить долгов Монти, хотя все-таки жаль — «что-то ценное ушло из жизни». Но приезд блудного мужа она воспринимает не только как возвращение собственности, в ней пробуждается сострадание.

Однако, если ослабевает чувство собственности у Форсайтов, значит собственность под угрозой, и это острее всех понимает бездетный Соме. Это субъективное ощущение угрозы, которая неотвратимо нависает над личным достоянием Форсайтов, — словно тень общего упадка собственничества, омрачившая страну. Бегут не только жены и мужья, — и колонии подумывают о самоуправлении. «Страна катится в пропасть», — со страхом думает последний из старых Форсайтов, Джеймс, которого мучит видение грядущего разорения семьи. Образ обедневшей семьи неразрывно связан в его сознании с мыслью об империи, утратившей былую силу. Первые поражения в англо-бурской войне знаменательно ассоциируются у него с семейными неурядицами: «Уинифрид в суде на бракоразводном процессе, имя Форсайтов в газетах, комья земли, падающие на гроб Роджера; Вэл идет по стопам отца; жемчуга, за которые он заплатил и которых он больше не увидит; доход с капитала, понизившийся до четырех процентов; страна, разорившаяся в прах». Единственная надежда, семейный оплот — Соме. Он по-прежнему цепко держится за собственность, он прекрасно владеет лучшим оружием форсайтовской самозащиты: никогда не видеть себя таким, каким видят тебя другие. Отчасти в этом неумении видеть себя со стороны таится причина прежних неудач Сомса. Эта субъективная склонность к самообольщению, превратному мнению на свой счет так, однако, не вяжется с здравомыслящим, практичным форсайтизмом. Но может ли быть иначе, если вся страна, по мысли писателя, заражена какой-то странной недальновидностью, неспособностью видеть себя такой, как она есть, свои изъяны, ошибки и промахи. Так, в романе «В петле» Голсуорси вновь возвращается к одной из основных проблем своего творчества — лживой иллюзии в общественном масштабе; подобная иллюзия заставляет страну, вопреки справедливости и гуманизму, навязывать свой диктат колониям.

Кстати, той же проблемы — нежелания смотреть правде в глаза — касался Голсуорси и в своей статье 1916 года «Русский и англичанин»: «...для того чтобы победить или, скажем, создать себе иллюзию победы, надо на многое старательно закрывать глаза», — писал он. В статье Голсуорси касался этой проблемы, оценивая современный русский и английский роман и отмечая как достоинство русской литературы ее умение смотреть жизни в лицо, ее правдивость. А это умение считаться с действительностью, понимать направление действительной жизни есть одно из непреложных условии существования и человека, и общества. Собственники игнорируют факт исчерпанности их могущества, но их время подходит к концу — свидетельствует реалист Голсуорси, современник войн и революций, без утайки и недомолвок поведавший Форсайтам то, что ему кажется истиной века. Кончилась эра былого, казавшегося таким неистощимым, благополучия, страна вступила на новый путь развития, хотя «... нельзя сказать, что наша страна от этого сильно выиграет», — задумчиво сообщает своему сыну Джолли Джолион Форсайт. И прежде в значительной степени alter ego писателя, он теперь больше, чем когда-либо, выразитель его мыслей, чувств, отношения к действительности. (Характерная деталь: Джолиону в романе «В петле» столько же лот, сколько самому Голсуорси во время его создания.) «Он был одним из тех весьма редких либералов, которые не терпят ничего нового, едва только оно воплощается в жизнь», — так Голсуорси характеризует Джолиона, некогда бунтаря против общественной морали, теперь благополучного хозяина дома в Робин-Хилле, признанного художника. Но он ведь только «наполовину» художник. «Наполовину он Форсайт».

Джолион ненавидит «стычки», его чувство красоты возмущается всем, что посягает на достоинство, личную свободу человека, его стремление к любви; ему внушает отвращение торжество инстинкта собственности в области интимных чувств. На некоторое время поддавшийся неприязни к обитателям Южной Африки, бурам, взбунтовавшимся против Империи, Джолион вдруг понимает, что «порабощение женщин» и «порабощение народов» нерасторжимо связаны между собой, они — проявление одного и того же собственнического инстинкта, определяющего облик современной Англии. «Он помнил, что даже до первой, неудачной женитьбы его приводили в негодование жестокие расправы в Ирландии или эти ужасные судебные процессы, когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были ненавистны... Свободная воля — в этом сила, а не греховность любого союза».

Но вот попечитель Ирэн Джолион Форсайт навещает Сомса в его юридической конторе. Он поднимается по каменным ступеням, не без иронии думая о собственниках, однако — «ведь без них не обойдешься», — внезапно решает Джолион. Так думает и Голсуорси. Ему хотелось бы изменить человека, его «природу», его этическую сущность, не меняя ничего кардинальным образом в обществе. Вот почему с таким лирическим волнением он описывает старый дом Тимоти на Бэйсуотер-Роуд, с его неизменным запахом камфары и увядших розовых лепестков, где течет, не меняясь, тихая благоприличная жизнь старых теток Сомса и Джолиона. Поэтому и качества, столь ценимые Голсуорси: мудрость, душевное равновесие, здравый смысл, поклонение красоте, были присущи прежде всего старому Джолиону, одному из столпов старопрежней викторианской эры; конечно, для Голсуорси далеко не во всем приемлема эпоха, «так позолотившая свободу личности, что, если у человека были деньги, он был свободен по закону и в действительности, а если у него не было денег, он был свободен только по закону, но отнюдь не в действительности».

Но «старый век, который видел такой пышный расцвет собственничества и индивидуализма, закатываясь, угасал в небе, оранжевом ох надвигающихся бурь», и это бури социальные, а они могут быть очень разрушительными. Так, к основной мелодии романа «В петле» — исчерпанности старого викторианского бытия, невозможности существовать, как прежде, — примешивается тревожный мотив — «А что же дальше? Какое будущее ожидает Англию?»

Поэтому в романе «В петле» эволюционирует не только образ Джолиона, меняется и главный носитель собственничества Соме Форсайт. В этом Сомсе, каким он предстает в романе, есть прежние черты. Он, как и раньше, не хочет расстаться «с костью, которую не может проглотить». Однако во время разговора с Сомсом Джолион вдруг улавливает в его глазах необычное для того выражение затравленности. Соме, оказывается, тоже жертва. «А ведь он, действительно, страдает, — думает Джолион, — мне не следует этого забывать только потому, что он мне неприятен».

Итак, по-прежнему саркастическое отношение к институту собственности, помехе человечности, любви, свободе, и в то же время неотступное авторское сомнение, а лучше ли новое того старого, что уходит? Ведь Голсуорси не нравится не только «самодовольный империализм». Он отвергает и его противника — революционные перемены. С новой силой в романе оживают сомнения Феликса Фриленда, еще большее неприятие у Голсуорси вызывают те, кто во имя всемирного братства угрожают всем, «кто не с ними», уничтожением. Поэтому теперь Джолион скептически воспринимает новое, несущее с собой дальнейшие перемены, а Соме Форсайт становится воплощением респектабельности и того самого собственничества, без которого, по мнению Джолиона Форсайта, «не обойдешься». Поэтому нынешнего Сомса удручает сознание, что будущая жена его не любит. «Тем лучше, — рассуждает он по привычке. — К чему эти чувства? А все же...» Поэтому в романе остро чувствуется страх перед «демосом». Толпа, беснующаяся в угаре шовинистической радости по случаю победы над бурами, вызывает у Сомса отвращение: эта толпа — живое отрицание аристократизма и форсайтизма. «Сейчас, — раздумывает Соме, — сейчас эта толпа радуется, но когда-нибудь она выйдет и в другом настроении... Казалось, он внезапно увидел, как кто-то вырезает договор на право спокойного владения собственностью из законно принадлежащих ему документов; они словно ему показали чудовище, которое подкрадывается, вылезает из будущего, бросая вперед свою тень».

Нельзя не уловить сарказма, с которым писатель говорит о праве Сомса на спокойное владение собственностью, и все же «чудовище», стихия народного восстания, его страшит. Вот почему Соме в своем упрямом цеплянье за собственность кажется Джолиону уже не страшным, не отвратительным, но смешным и одновременно трагичным. Соме, пытающийся угрожать Ирэн и Джолиону тем, что он их предаст позору, действительно смешон. А трагедия его в том, что он сам попал «в петлю» собственничества. 12 лет назад он не захотел развестись с Ирэн, и вот теперь бьется, как муха в паутине, «жадно взирающая беспомощными глазами на желанную свободу». Жалость, возникающая временами у Голсуорси, не мешает ему, конечно, показать, как в одну из самых драматических минут своей жизни Соме восклицает, обращаясь к Ирэн и Джолиону: «Вы мне за это заплатите».

Собственность, ценность, расплата — это термины, которые в ходу на форсайтской «бирже» чувств. Но если раньше Сомс лучшим средством отмщения за попранную супружескую честь считал взыскание убытков со своего соперника, то теперь деньги, которые ему следуют по суду, он отдает на благотворительные цели. Сомс выполнил свою отрицательную миссию в эпопее, и явным сочувствием проникнуто знаменательное авторское отступление, которым кончается одна из последних глав романа — «Выпутался из паутины»: «Отдыха, покоя! Дайте отдохнуть бедняге! Пусть перестанут тревога, стыд и злоба метаться, подобно зловещим ночным птицам, в его сознании... Пусть он отрешится от себя...» С рождением Флер, когда в его душу входит первая бескорыстная любовь, Сомс, действительно, в большой мере отрешается от себя, а писатель — от прежнего к нему отношения. «Отрешается» от себя, хотя и в другом смысле слова, и Англия. На пороге XX столетия перспективы для Форсайтов неутешительны. Но если «инстинкт собственничества» стал у них слабее, то агрессивность их значительно возросла. Нет, они не намерены расставаться со своим добром, на которое «зарятся социалисты». Форсайты полны решимости противостоять всем переменам.

К проблеме перемен, а в широком смысле слова, философской проблеме связи времен, соотношению прошлого, настоящего и будущего, Голсуорси и обращается в третьем романе «Саги» — «Сдается в наем».

Сомсу постоянно чудится угроза революции. Для него социальные перемены — синоним упака, разложения, хаоса и неразберихи. Но если он во всем готов видеть перемену к худшему, то Джолион Форсайт, совсем как сам Голсуорси, склонен сомневаться в том, что мир, а вместе с ним природа человека, действительно меняются.

«С прозорливостью человека, которому недолго осталось жить, Джолион видел, что эпоха только внешне слегка изменилась, но по существу же осталась в точности такой, какой была».

Где же истина? Почему писатель слышит все более явственно музыку Перемен, а сам твердит о неизменности человеческой природы?

Потому, что если и нет возврата к прошлому, то оно не так легко уступает место настоящему и будущему. Диалектику взаимозависимости времен Голсуорси рисует вполне реалистично. Другое дело — отношение к переменам. И тут, пожалуй, мысль о неизменности «человеческой природы» становится спасительной соломинкой, позволяющей ухватившемуся за нее отрицать целесообразность радикальных, революционных изменений. В предисловии 1922 года к «Саге» он пишет: «Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов» — лучше поговорки не придумать, если бы прошлое, действительно, умирало. Но цепкое влияние прошлого есть одно из тех трагикомических благ, которое каждый новый век отвергает, выходя самоуверенно на арену жизни с тем, чтобы потребовать абсолютно нового. Но ни один век не может похвастаться подобной новизной. Человеческая натура под своими переменчивыми одеждами и притязаниями имеет и всегда будет иметь б себе много от Форсайта, а может быть, и более злого животного!»

Итак, Сомс видит перемены и отождествляет их (в соответствии с реалистической логикой своего образа) с упадком рода человеческого, а Джолион (и Голсуорси) отвергает возможность радикальных перемен на том основании, что человеческая натура мало меняется и что она имеет в себе много от «вечного» Форсайта. Этот своеобразный авторский рывок назад к «форсайтов-скому» Мафусаилу, пожалуй, ярче всего демонстрирует приверженность писателя к цепкому прошлому. В путанице противоречивых идей, побуждений, симпатий порой было трудно проложить себе путь честному реалисту Голсуорси.

Отношение писателя к прошлому, настоящему и будущему яснее всего позволяет видеть многослойность его взглядов на действительность. В отличие от художников-модернистов, которые вели и ведут своих героев из «никуда» в «ничто» (к ним относился и Хемингуэй 20-х годов), в произведениях которых время трагически неподвижно, а персонажи существуют в застывшем мире, где «никогда ничего не происходит», у Голсуорси время движется. Но — ив «Саге» эта тенденция уже явственно дает себя знать — писатель (перефразируя известное положение Гоголя) старается все, что он считает лучшим, «перенести» из прошлого в будущее, как бы направить развитие этого будущего в определенных, приемлемых для него рамках, и как ни парадоксально, «форсайтовского», хотя и очищенного от прежних заблуждений, прогресса.

Неизмеримая пропасть отделяет Джона, «чувствительного, как девушка», и совсем неприспособленного к тому, чтобы зарабатывать деньги, от основателя рода, «Гордого Доссета», но ему тоже присуща твердая решимость не признавать себя побежденным. Образ Джона играет значительную роль в этической и политической программах Голсуорси (в последующих романах эпопеи это скажется сильнее). Этот новый Форсайт — один из идеальных представителей молодого поколения англичан, с которыми писатель связывает свои надежды на будущее страны.

На протяжении «Саги» заметно меняется ее общая настроенность. «Собственника» отличает серьезный, порой гневный и трагический, тон.

Эта трагичность восприятия действительности лежит в основе авторской сатиры. Во втором и третьем романах «Саги» уже нет трагической интонации. Сатира подчас тоже уступает место — иногда сарказму, чаще иронии. С критическим началом здесь прочно слит лиризм.

В художественно-эмоциональную ткань повествования вплетены исполненные глубокой символики образы, и прежде всего, как это было уже в «Собственнике», постоянно обыгрывается образ дома.

Запутавшийся в паутине собственнических чувств, раздираемый острыми сожалениями о прошлом, о невозможности его вернуть, угрюмо вспоминает Соме роковой дом — «дом в Робин-Хилле... разрушивший его супружескую жизнь с Ирэн». После визита к ней, живущей в одиночестве, Соме думает об Ирэн, как о «пустом доме», который «только и дожидается, чтобы он снова завладел ею и вступил в свои законные права».

Иначе относится к дому в Робин-Хилле Джолион Форсайт. Дом ему дорог, так как здесь прошли последние счастливые дни его отца. Дом восхищает его эстетическое чувство. Джолион хочет, чтобы дом перешел к его сыну, стал вместилищем традиций, жизни спокойной, упорядоченной, преданной созерцанию прекрасного, исполненной доброты и творческого труда. А главное, дом ему нужен, прежде всего, как «кров и приют», а не как овеществленная денежная стоимость.

Образ дома интересен, однако, не только как некая деталь, позволяющая художнику ярче выявить психологический облик своих персонажей. Уже в «Собственнике» этот образ — символ прежней, отринутой оболочки. В последующих двух романах «Саги» эта символика еще красноречивее.

С щемящим чувством спускается Соме по лестнице дома Тимоти, где «запрещены сквозняки» и перемены. Он навещает спустя двадцать лет этот же дом, уже не дом, а «мавзолей» былого, викторианского быта. Джолион Форсайт едет по Лондону, и город кажется ему «роскошным домом призрения, опекаемым инстинктом собственности». А в романе «Сдается внаем» образ дома иногда уже настойчиво отождествляется писателем с эпохой, которая «сдает» в архив истории свое прошлое, с самими «твердынями собственности», которые грозят рассыпаться в прах.

В этих романах Голсуорси снова и снова высказывает свои философско-этические взгляды. Здесь Джолион Форсайт в разговоре с сыном Джолли формулирует свое этическое кредо, принципы истинного джентльменства: «Прежде чем совершить какой-нибудь поступок, всегда стоит подумать, не обидишь ли ты этим другого человека больше, чем это необходимо». Здесь же «безгранично терпимый», «никогда никому ничего» не запрещающий Джолион, хороня пса Балтазара, высказывает Джолли и свои взгляды на религию.

« — Странная жизнь у собаки, — вдруг сказал Джолион. — Единственное животное с зачатками альтруизма и ощущением творца.

— Ты веришь в Бога, папа? Я этого не знал.
На этот пытливый вопрос сына, которому нельзя было ответить пустой фразой, Джолион ответил не сразу — постоял, потер уставшую от работы спину.

Что ты подразумеваешь под словом «Бог»? — сказал он. — Существуют два несовместимых понятия Бога. Одно — это непостижимая первооснова созидания, некоторые верят в это. А
еще есть сумма альтруизма в человеке — в это естественно верить.

Понятно. Ну а Христос тут уж как будто ни при чем?

Джолион растерялся. Христос, звено, связующее эти две идеи! Устами младенцев! Вот когда вера получила наконец научное объяснение. Высокая поэма о Христе — это попытка человека соединить эти два несовместимых понятия Бога. А раз сумма альтруизма в человеке настолько же часть непостижимой первоосновы созидания, как и все, что существует в природе, — право же, звено найдено довольно удачно!»

Однако «сумма альтруизма», которая, по мнению Голсуорси, существует в человеке изначально, почему-то воплощается именно в христианские заповеди, в частности «в любовь к ближнему» и вознесение жизни духовной над материальным стяжанием или над собственничеством, — значит, и английскому писателю Голсуорси «дух нравственности... Иисуса Христа» близок, как и любимому им русскому писателю Чехову.

И, пожалуй, не будет ошибкой сказать, что подспудной идеей «Саги», и тоже вполне христианской, является авторская надежда на примирение враждующих между собой Форсайтов. Она, эта идея, не главная, нет. Однако от «чресл враждебных» рождаются не только Флер и Джон Форсайты. Раньше них родились Холли и Вэл, и как ни старается собственник Джолли разлучить их, ему это не удается. Они соединяются — и это дружная, любящая пара, хотя у их союза — нет будущего. Они — троюродные брат и сестра, их брак возможен, но потомства они решают не иметь никогда. Так что опять удар по форсайтиз-му с его могучим инстинктом продолжения рода.

На протяжении «Саги» заметно меняется ее общая настроенность. И, пожалуй, не будет ошибкой сказать, что подспудной идеей «Саги», и тоже вполне христианской, является авторская надежда на примирение враждующих между собой Форсайтов. Она, эта идея, не главная, нет. Однако от «чресл враждебных» рождаются не только Флер и Джон Форсайты. Раньше них родились Холли и Вэл, и как ни старается собственник Джолли разлучить их, ему это не удается. Они соединяются — и это дружная, любящая пара, хотя у их союза — нет будущего, Они — троюродные брат и сестра, их брак возможен, но потомства они решают не иметь никогда. Так что опять удар по форсайтизму с его могучим инстинктом продолжения рода.

«Сага о Форсайтах» ставит Голсуорси в один ряд с самыми крупными писателями XX века. В Англии и за рубежом он всемирно известный литератор, первый президент Пен-клуба. Его лекциям о Диккенсе, Тургеневе и Мопассане, которые он читает в Дании, сопутствует триумфальный успех.

При этом литературная критика склонна была и недооценивать, и порицать критический пафос романов эпопеи, написанных после «Собственника». Уже упоминавшийся критик Дадли Баркер придирчиво ищет «недостатки» и в «Хрониках», и упрекает Голсуорси за политическую «пропаганду». Нельзя, однако, не согласиться с конечным выводом Баркера, так сказавшего о величайшем творческом достижении Голсуорси.

Литература

1.Дубашинский И.А. «Сага о Форсайтах».- М.,1979- 111с.

2.История английской литературы.Т.3.- М.,1958 -730с.

3.Тугушева М.П.Джон Голсуорси.- М.,2000.- 384с.