Реферат: М.Ю. Лермонтов: жизнь и творчество

Ранчин А. М.

Михаил Юрьевич Лермонтов родился в ночь со 2 (14) на 3 (15) октября 1814 г. в Москве. Раннее детство Мишеля было исполнено драматических событий, придавших общеромантическим мотивам одиночества и отверженности глубоко личный, нетрафаретный смысл. Отец, Юрий Петрович Лермонтов, потомок шотландского офицера, переселившегося в России в XVII веке, был небогатым армейским капитаном. Мать, Мария Михайловна, урожденная Арсеньева, напротив, принадлежала к весьма состоятельному роду. Бабушка по матери Елизавета Арсеньевна, дама уверенная в себе и властная, питала к зятю стойкую неприязнь. Мать умерла очень рано, в 1817 году, в возрасте двадцати одного года. Поэт сохранил о ней лишь смутные, но идеальные воспоминания; по-видимому, воспоминания о ней отражены в светлых песнях ангела из одноименного стихотворения.

После кончины матери бабушка взяла Мишеля (в котором души не чаяла) в свой дом, отстранив отца от воспитания ребенка. «<…> Судя по рассказам, этот внучек-баловень, пользуясь безграничной любовью свой бабушки, с малых лет уже превращался в домашнего тирана, не хотел никого слушаться, трунил над всеми, даже над своей бабушкой, и пренебрегал наставлениями и советами лиц, заботившихся о его воспитании.

Одаренный от природы блестящими способностями и редким умом, Лермонтов любил преимущественно проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках над окружающею его средою и колкими, часто очень меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных полного внимания и уважения.

С таким характером, с такими наклонностями, с такой разнузданностью он вступил в жизнь и, понятно, тотчас же нашел себе множество врагов» (И. А. Арсеньев. Воспоминания // Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 2005. С. 28).

Детские годы Лермонтова прошли в бабушкином имении Тарханы Пензенской губернии; отрадные воспоминания о естественном мире усадьбы, противопоставленном холоду фальшивого света, преломились много позже в стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840).

Волею судьбы Мишель оказался «бабушкиным внучком». Разлука с отцом и сложные семейные отношения отозвались позднее в лермонтовских драмах (например в пьесе «Странный человек»); возвышенные и неясные грезы о далекой отчизне предков – таинственной Шотландии – бередили душу отрока. (Впрочем, некоторое время Мишель был поглощен мифом о другом, не менее романтическом происхождении отцовского рода – испанском.)

Летом 1825 года ребенок впервые оказался на Кавказе – в том крае, где небосвод сияет первозданной незамутненной голубизной, а «люди вольны, как орлы» («Мцыри»). «Синие горы Кавказа», поразившие своей суровой и девственной первозданностью мальчика, станут одной из главных тем его творчества и местом безвременной гибелью. Впрочем, об этом мальчик, конечно, еще ничего не знал. Однако мотив ранней, безвременной смерти зазвучит еще в его первых стихах. Возвышенным трагическим образцом для него станет английский поэт Байрон, изгнанный из отчества и нашедший последний приют в далекой Греции, за освобождение которой от турецкого владычества он отдал свою жизнь. «Нет, я не Байрон, я другой…», - - пишет юный Лермонтов. Другой не потому, что их судьбы непохожи, а потому, что он, «гонимый миром странник, / Но только с русскою душой» вступил на поприще поэта «позже», умрет же – «ране». Усердно, но искренне подражая демоническому Байрону, он в 1828—1829 годах пишет поэмы «Корсар», «Преступник», «Поэт», «Два брата» - - о неизбывном одиночестве, о вражде непонятого героя с обществом. Красавец Байрон был хром и поспешил представить свой физический изъян как знак отверженности Богом. Лермонтов был заметно некрасив. Екатерина Сушкова, ставшая позднее предметом полудетской страсти Лермонтова и – после того как отвергла его – жертвой жестокой, истинно «печоринской» мести, в первый раз увидела его как «неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати, с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой» (Е.А. Сушкова // Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 58). Душевные раны одинокого детства, потеря матери и вынужденное расставание с отцом усугубляли для впечатлительного Мишеля сходство с прославленным британским стихотворцем. Казалось бы, к исходу 1820-х гг. байронизм был уже освоен и преодолен русской изящной словесностью; первые образцы русской байронической поэмы создал еще Пушкин в начале 1820-х гг. Поэзия Лермонтова стала вторым приходом байронизма в русскую литературу. Пушкин в 8-ой главе «Евгения Онегина» назвал своего героя «москвич в гарольдовом плаще» по имени знаменитого персонажа Байрона изгнанника и скитальца Чайльд Гарольда. Лермонтов, накинув на себя этот плащ, словно стал пленником трагической судьбы Байрона и его героев. Он действительно вступил на поприще словесности после Байрона и погиб раньше, чем тот, — в возрасте двадцати шести лет. (Жизнь Байрона оказалась длиннее на целое десятилетие.) Творчество Лермонтова было последней, ослепительно яркой вспышкой романтизма в русской словесности. Когда юный Лермонтов в 1832 г. заявлял о себе в стихах «Нет, я не Байрон, я другой», он утверждал по существу не отличие, а сходство: «как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой». Он – «русский Байрон», судьба которого еще трагичнее и катастрофичнее: «Я раньше начал, кончу ране».

По словам Гоголя – автора статьи «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», «безрадостные встречи, беспечальные расставанья, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые, стали предметом стихов его и подали случай Жуковскому весьма верно определить существо этой поэзии словом безочарование. <…> Как некогда с легкой руки Шиллера пронеслось было по всему свету очарованье и стало также на время модным, так наконец пришла очередь и безочарованью, родному детищу байроновского разочарованья. <…> Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться» (Гоголь Н.В. Духовная проза / Сост. и коммент. В.А. Воропаева, И.А. Виноградова; Вступит. ст. В.А. Воропаева. М., 1992. С. 258).

С поэзией Байрона лермонтовское творчество роднит мотив отвержения мира и богоборчества. Однако природа лермонтовского богоборчества сложна и неоднозначна. Литератор «Серебряного века» Дмитрий Мережковский в блестящей, но очень субъективной статье «Поэт сверхчеловечества» назвал Лермонтова, может быть, самым религиозным и мистическим из русских поэтов XIX столетия и одновременно самым «демоническим», исполненнным горделивого самоутверждения. Действительно, у поэта есть в своем роде удивительные, как бы мистические прозрения собственной смерти на дуэли, как, например, в написанном незадолго до гибели стихотворении «Сон» (1841). Но богоборчество Лермонтова – следствие не столько дьявольской гордыни, сколько максималистского стремления к обретению вселенской, абсолютной гармонии. Его персонажи – и лирический герой стихотворения «Как часто, пестрою толпою окружен …», и Мцыри, и Демон, и Печорин – взыскуют абсолютного счастья и полноты бытия здесь, на земле, максималистски, по-детски непреклонно и безусловно. Но бренный мир несовершенен. Для Лермонтова это несовершенство – основание отвернуться от Творца и обвинять Его. Только созерцание чистой и безмятежной природы позволяет ему избавиться на время от «морщин на челе» и сказать: «И в небесах я вижу Бога» («Когда волнуется желтеющая нива…», 1837). «Кремнистый путь» лермонтовского лирического героя – каменистый, трудный – и его душевные тревоги противопоставлены безмятежному покою, царящему и на небе («В небесах торжественно и чудно»), и на земле, которая «спит в сиянье голубом» («Выхожу один я на дорогу…», 1841). Природа — бескрайние просторы русских степей, «безбрежные леса» и реки в разливе – вместе с простыми и грубыми, но чистыми радостями крестьян рождает в лермонтовском одиноком страннике истинную привязанность к отечеству («Родина»).

Может быть, полнее всего религиозные настроения и философская позиция Лермонтова выражены в раннем стихотворении «Ангел» (1831). Поэт исходит из представления о предсуществовании душ в вечном мире, до из земного рождения-воплощения; «рождение» - - перенесение души ангелом в земной мир изображается как трагедия разрыва с райским миром и олицетворяющими его небесными песнями, которых не могут заменить «скучные песни земли». Отрыв от мира небесного и существование на земле истолковываются как трагедия абсурда и проявление необъяснимой «жестокости» Творца или ограниченности Его благой власти какими-то могущественными злыми силами; душа не может вернуться к Богу, в желанный рай: «И долго на свете томилась она, / Желанием чудным полна». Восприятие жизни как «пустой и глупой шутки» сохраняется в творчестве поэта и в дальнейшем (стихотворение «И скучно и грустно», 1840).

Принимаемая Лермонтовым идея о предсуществовании душ была характерна для древнегреческого мыслителя Платона и его последователей, разделяли ее раннехристианский богослов Ориген. Но в итоге она была христианским богословием отвергнута: «Извращая понятие о вечной жизни, учение это в то же время превращает все временное наше существование в мираж и бессмыслицу, ибо если человек наслаждался вечным блаженством ранее процесса усовершенствования во времени и независимо от него, то к чему весь этот процесс во времени? К чему самый подвиг человеческой свободы во времени, если раньше этого подвига и независимо от него душа человека наслаждалась блаженством, как даром свыше исходящим! Христианство мирится только с таким пониманием вечности, которое не упраздняет, а утверждает необходимую связь между вечной жизнью и подвигом человеческой свободы во времени» (Трубецкой Е.Н. Смысл жизни / Сост., послесловие и коммент. В.В. Сапова. М., 2005. С. 159).

В 1828 году Мишель был зачислен в 4-ый класса Московского университетского благородного пансиона, а в 1830 г. поступил на нравственно-политическое отделение императорского Московского университета. Однако учеба в университете его мало удовлетворяла. В 1832 г. Лермонтов оставил университет, намереваясь продолжить обучение в Петербурге. Но в Петербургском университете ему не зачли прослушанные в первопрестольной курсы, и Лермонтов по совету родных избрал обычный для русского дворянина род занятий – военную службу. В 1832 году он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, которую закончил через три года, вступив корнетом (младшее офицерское звание в кавалерии) в лейб-гвардии гусарский полк. В Школе Мишель прославился как большой «шалун»; шалости, в которых юнкер утверждал свое превосходство над младшими учениками, были порой весьма жестокими. Лермонтов собирал приятелей в своей комнате, садились друг на друга верхом, «всадник» накрывал себя и «лошадь» простыней, в руке каждый «кавалерист» держал по стакану воды. «Эскадрон» бесшумным шагом въезжал в комнату, где спали младшие. Со спящих срывали одеяла и окатывали их водою, после чего «кавалерия» галопировала назад в свои «казармы».

На годы после выпуска пришлись кульминация и развязка лермонтовского романа с Сушковой. Начало этой истории относится к ранней весне 1830 года; место действия – Москва. Главная героиня – восемнадцатилетняя девушка Екатерина (Катишь) Сушкова.

Образ и распорядок жизни молодой дворянки известны. Театр, балы, званые вечера, прогулки в экипаже по Новинскому бульвару. Все эти увеселения Катишь делила с подругой – Сашенькой Верещагиной. В Сашенькином доме она почти каждый день встречала ее двоюродного брата – кривоногого полуюношу-полумальчика лет шестнадцати – низкорослого, неуклюжего, со вздернутым носом и почти не покидавшей лица язвительной улыбкой сильно сжатых тонких губ. Юнец учился в Университетском пансионе при императорском Московском университете; все его звали на французский манер Мишелем, фамилия же его Катю Сушкову нимало не интересовала, как и он сам. Она шутливо именовала Мишеля своим чиновником по особым поручениям. Поручения были несложные: сопровождать барышню на гулянье и принимать у нее шляпку, зонтик или перчатки. Впрочем, исполнительностью мальчик не отличался и часто терял перчатки своей дамы. Катишь гневно сводила брови, морщила лобик и, стараясь придать гневное выражение своим большим черным глазам (за которые в свете ее прозвали по-английски «Черноокой», Miss Black Eyes) и ледяной тон словам, грозила отставить несчастного недотепу от вверенной должности.

Известие подруги Сашеньки Верещагиной, что Мишель влюблен в Катишь, и поразило, и развеселило девушку. Позднее, летом, они встречались в подмосковной усадьбе Середникове, где гостил у родственницы Лермонтов; неподалеку было имение Сушковых.

Сумрачный Мишель часами неподвижно сидел у старого пруда, всматриваясь в его сонную гладь, подернутую зеленой сетью ряски и водных трав, уединялся в развалинах старой бани или на высоком каменном Чертовом мосту. Часто казалось, что он не замечал ничего вокруг – взор его больших карих глаз был словно устремлен на дно души. Но стоило хотя бы в отдалении появиться Катишь или Сашеньке, - он чутко вздрагивал, нахохлившийся, как испуганная птица, и искоса, исподлобья внимательно следил за девушками. Особенно за Катенькой – черноокой пленительной красавицей, грациозной, беззаботной, остроумной, неподражаемой. О, этот волшебный взор, огромная коса, дважды обвивающая ее голову!.

Ходил Лермонтов с огромным фолиантом под мышкой – собранием писем и дневников английского стихотворца лорда Байрона, составленным сэром Томасом Муром. Трагические поэзия и жизнь этого эксцентричного сумасброда и богоборца, проникнутые безысходным пессимизмом и неизбывным одиночеством, завораживали юношу.

Но Катеньке и ее подруге малолетний романтик был только смешон, и часто, когда он начинал читать стихи Пушкина, девушки прерывали эти декламации шутливым предложением: в его возрасте лучше прыгать через веревочку; и, действительно, протягивали ему скакалку…

Особенно забавляла подруг удивительная рассеянность и неразборчивость Мишеля в еде: он никогда не знал, что ел: телятину или свинину, дичь или барашка. Однажды они велели испечь булочки, начиненные опилками, и накормили ими кавалера за чаем: Лермонтов, поморщившись, начал есть первую булочку, потом уже спокойно принялся за вторую, взял было и третью, - но тут Катенька и Сашенька схватили его за руку, помешав булочку надкусить, разломили надвое и показали бедному мечтателю неаппетитное содержимое.

Между тем настала середина августа, близился отъезд. Накануне Мишель, все еще дувшийся на проказниц и избегавший их общества, подошел к ним и произнес пару-тройку малозначащих слов, обычных для светской беседы. Потом он резко повернулся и быстро направился к дому – маленький, чуть косолапящий. Катенька встала со скамейки и внезапно увидела у своих ног свернутый листок бумаги. Она развернула его. Это были стихи, озаглавленные «Черноокой». Она прочла:

Я не люблю! Зачем страдать!

Однако же хоть день, хоть час

Желал бы дольше здесь пробыть,

Чтоб блеском ваших чудных глаз

Тревогу мысли усмирить.

В Москву ехали все вместе. Лермонтов держался отчужденно, ни разу не взглянул на Катишь, не перемолвился с ней ни словом.

На другой день отправились на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. На церковной паперти сидел дряхлый слепой нищий. В дрожащей протянутой руке он держал деревянную чашечку для подаяния. И девушки, и Мишель положили в нее по несколько мелких монет. Слепец, услышав звон денег, стал часто-часто креститься и благодарить:

-Пошли вам Бог счастие, добрые господа. А вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: положили полную чашечку камушков. Ну, да Бог с ними!»

Пока прекрасные паломницы и их родные усаживались за стол в ожидании обеда, Лермонтов, стоя на коленях перед стулом, что-то быстро писал на клочке бумаги. Потом он подошел к Катеньке и молча положил перед ней листок. Вновь стихи:

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья,

Бессильный, бледный и худой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою,

Так чувства лучшие мои

Навек обмануты тобою!

-Благодарю Вас, мсье Мишель, - живо ответила девушка, - и поздравляю, с какой скоростью Вы пишете милые стихи, но не рассердитесь за совет: обдумывайте и обрабатывайте Ваши стихи, и со временем те, кого Вы воспоете, будут городиться Вами.

-А теперь Вы еще не гордитесь моими стихами? – Пытливо спросил он. – Конечно, нет. Ведь я для Вас всего лишь ребенок!.. Но если Вы подадите мне руку помощи…

-Вы и вправду еще ребенок и стоите лишь на пороге жизни и света, - улыбнулась Катенька. – Помощь же моя будет Вам вскоре лишняя, и Вы, несомненно, сами же отречетесь от мысли искать ее.

-Отрекусь. Никогда! – с жаром произнес Лермонтов.

Настал октябрь. Отец прислал за Катенькой, прося переехать в Петербург. Оказалось, ей было грустно прощаться с этим забавным и неотвязным воздыхателем, в стихах которого слышались истинное чувство и мерцали проблески высокого таланта. Когда она села в карету, в окно упал листок бумаги. «Я не люблю тебя…» – начиналась первая строка. Катишь досадливо прикусила губку, но усмешка порхнула на губах. Юный поэт, вопреки всякой логике, заканчивал эффектным признанием: «Так храм оставленный – все храм, Кумир поверженный – все бог!»

После долгой разлуки они вновь увиделись только в Петербурге, в начале декабря 1834 года. Встречи с Лермонтовым продолжились: без приглашения, решительно и бесцеремонно он проник в дом ее тети и дяди Николая Васильевича и Марии Васильевны Сушковых. Его разговоры о женихе Сушковой Алексее Лопухине заражали чувства Катишь каким-то сильным искусительным ядом: недавний желанный жених представлялся ей все более и более блеклым и даже ничтожным. И что за несносная и оскорбительная откровенность о ее чувствах и об их отношениях: кто дозволил Лопухину делиться тайнами ее сердца с приятелем Лермонтовым?! И что он сам такое рядом со страстным Михаилом Лермонтовым, с его пылкими речами и мучительными стихами?

Как-то в гостиной пели романс на стихи Пушкина. Когда прозвучало «Я вас любил; любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…», Лермонтов шепнул Катеньке, что эти строки полно и ясно выражают его чувства в настоящую минуту. Услышав же два последние стиха «Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим», он досадливо передернул плечами и поморщился:

-Это совсем надо переменить, естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастлива; я предпочел бы ее любовь ее счастью: несчастлива через меня – это связала бы ее навек со мною.

Однажды Лермонтов, уже на правах доброго знакомого посещавший дом Сушковых, предложил погадать по руке. Он серьезно и внимательно стал рассматривать линии Катиной ладони, но не говорил ни слова. Наконец он вымолвил:

-Эта рука обещает много счастия тому, кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый это сделаю.

Катенька вырвала руку и, раскрасневшаяся, убежала в другую комнату. Место на ладони, которого коснулись его губы, пылало, как обожженное. Теплая волна счастья окутывала и заливала тело, страстное желание пронзило ее, как острый нож. Вскоре она призналась Лермонтову в любви. Они много говорили о близком супружестве, о жизни в деревне и за границей. Долгими зимними ночами, без сна, она целовала свою руку, на которой запечатлелся поцелуй любимого. Доходило до безумия: она перебирала и гладила чашки, из которых пил Лермонтов. Но странное чувство омрачало ее радость. Однажды на балу подруга, знавшая ее тайну, рассматривая приехавших Лопухина и Лермонтова, наставительно изрекла:

-Ты променяла кукушку на ястреба.

А потом настал канун Рождества нового 1835 года. Лакей принес Катеньке письмо, полученное по городской почте. Ничего не подозревая, она стала читать его и страшно побледнела. Увидевший это дядюшка выхватил лист из рук. Некий анонимный «преданный друг» предупреждал Катеньку относительно не названного по имени Лермонтова: «его господствующая страсть господствовать над всеми, не щадя никого для удовлетворения своего самолюбия», он не способен любить, когда-то он соблазнил девушку, увез ее прочь от семейства и, натешившись ею, бросил.

До конца своих дней она, кажется, так и не догадалась, что автором этого письма был сам Лермонтов. Может статься, он хотел развязать этот наскучивший ему и стеснявший узел. Он был поражен тем, что другая девушка, им сильно и мучительно любимая, - Варенька Лопухина, сестра Алексея, – только что была помолвлена, и, быть может, решил испытать крепость чувств Катишь, усомнившись в таковой. А также он мстил за давние полудетские обиды.

Сестра Лиза выдала тайну Катишь родным. Встревоженные дядюшка и тетушка пытали Катеньку, не потеряла ли она девичью честь, уступив домогательствам развратника. Ее вещи обыскали, просмотрели письма и книги. Любимому отказали от дома.

Разлука для нее была тягчайшей пыткой. Смогли встретиться они опять на балу. Лермонтов был убийственно равнодушен, не скрывал при разговоре легкую зевоту. Ничего не понимая, она вглядывалась в эти дорогие черты. Исполняя бальный ритуал выбора кавалера в танце, он подошел к ней вместе с двумя товарищами и произнес три страшных слова: «Ненависть, презрение и месть». Девушка должна была догадаться, каким из этих трех слов назвал себя тот, с кем она согласна танцевать. Что-то с силой ударило ее в грудь, так что она едва устояла на ногах. Обруч боли перехватил ей горло: «Неужели это месть за мою холодность по отношению к нему, еще ребенку?».

-Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? – выдохнула Катенька.

-Вы ошибаетесь, - невозмутимо возразил Лермонтов, - я не переменился. Я всегда был неизменен к Вам.

-Неужели Вы сомневаетесь в моей любви? – Прошептала девушка.

-Вы отлично изучили теорию любви с дозволения родных. Мне отказали от дома. Меня избегают. Благодарю Вас за такую любовь! – он жутко рассмеялся с каким-то царапающим, механическим звуком.

Время, как говорится, лучший лекарь, правда берущий за врачевание дорогую плату – часть человеческой жизни. В ноябре 1838 года Екатерина Сушкова вышла замуж за дипломата Хвостова; Лермонтов был шафером на этой свадьбе. Лермонтов и Катенька легко узнаются в Жорже Печорине и Елизавете Николаевне Негуровой из незаконченного романа «Княгиня Лиговская». Слабое и блеклое отражение их истории – месть Печорина отвергшей его княжне Мери в другом лермонтовском романе - «Герое нашего времени». На его страницах Печорин однажды признается, что не способен к дружбе на равных: один из двоих всегда раб другого. Примерно так же он смотрит и на любовь, завоевывая и подчиняя себе женщин, а затем обычно теряя к ним интерес. Этот горестный изъян герой унаследовал от своего творца. Для счастливой взаимной любви и для благополучной семейной доли Мишель Лермонтов рожден не был.

Единственная девушка, которую он любил, по-видимому, искренне и самоотреченно, - - Варвара Лопухина – не могла ему принадлежать, хотя и разделяла чувство Лермонтова. Он сам был беден (большое состояние принадлежало не ему, а бабушке) и считал для себя невозможным женитьбу на девушке, также лишенной состояния, которой не мог обеспечить подобающей ей жизни. Варенька была выдана замуж за нелюбимого человека и в браке страдала. Чувство к Варваре Лопухиной просвечивает в любви Печорина к Вере – единственной женщине, которую этот философ эгоизма действительно любит, насколько это чувство вообще даровано «герою нашего времени». Варвара Лопухина – прототип героини стихотворения «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841) — таинственной «подруги юных дней», с которой лирический герой разлучен, но ведет неслышный разговор души.

Женщина в творчестве Лермонтова предстает или идеальным созданием, «девой невинной», перед которой лирический герой способен только благоговеть и за которую смиренно молит Богоматерь («Молитва» («Я Матерь Божия, ныне с молитвою…», 1837), или пустым и бесчувственным существом, заслуживающим «железного стиха, облитого горечью и злостью» («Как часто, пестрою толпою окружен…», «Завещание», 1840).

Известность гусарскому офицеру Лермонтову в одночасье принесли стихи «Смерть Поэта», написанные в 1837 году сразу после известия о кончине Пушкина. Гибель Пушкина под пером Лермонтова получает несколько различных и взаимосвязанных толкований. Во-первых, это жертва, принесенная во имя чести ее невольником; во-вторых, это следствие воли рока (исполнителем которой выступает ничтожный Дантес с «пустым сердцем»), очевидно враждебного к гениальному поэту. Судьба Пушкина, по Лермонтову, предсказана самим поэтом на страницах «Евгения Онегина» в участи стихотворца Ленского, тоже гибнущего на дуэли. Пушкина такое сближение могло бы только покоробить: его Ленский – поэт-эпигон, слабый подражатель, смерть которого вызывает жалость, — но и только. Однако для романтического сознания Лермонтова принципиально значим мотив предсказания поэтом собственной участи в своем творчестве, — а Ленский в этом отношении был единственным подходящим персонажем.

В «Смерти Поэта» названы и еще две причины гибели Пушкина: его опрометчивое желание играть роль светского человека, вступить «в этот свет, завистливый и душный», приведшее к трагической развязке, и вражда к Поэту светской черни, «надменных потомков известной подлостью прославленных родов»: смерть Пушкина мыслится еще и как следствие вражды и, вероятно, зависти выбившихся «из грязи в князи» вельмож к представителю древнего дворянского рода. (И сам автор стихотворения мог с полным основанием по материнской линии причислять себя к старой русской аристократии.)

Знаменательно название стихотворения: не «Смерть Пушкина», а «Смерть Поэта» – гибель автора «Евгения Онегина» представлена, в соответствии с романтическим литературным каноном, как пример неизбежной участи каждого истинного поэта.

Стихотворение Лермонтова, распространявшееся в списках, вызвало внимание властей. В одночасье автор получил громкую известность. Строки в адрес светской черни «И вы не смоете всей вашей черной кровью / Поэта праведную кровь» были истолкованы как призыв к возмущению против существующего порядка. Автор был взят под стражу и в марте 1837 г. переведен из гвардии в армейский Нижегородский драгунский полк, который участвовал в войне на Кавказе против непокорных горцев. Перед отъездом на Кавказ несчастный изгнанник был в гостях у родителей и сестер его знакомца по юнкерской школе Николая Мартынов; «Мартышка», как язвительно именовал его Лермонтов, уже служил на Кавказе, но отправился туда добровольно: горы, опасности, черкесские пули – это было так романтично! Одна из сестер, Наталья, была влюблена в автора «Смерти Поэта». В дорогу сестры Мартынова дали Мишелю свои письма для передачи брату. Встретившись с ним, Лермонтов сокрушенно признался в их потере. Но у Мартынова были веские основания подозревать, что нескромный Мишель, любопытствуя об отзывах девиц на свой счет, распечатал пакет и прочитал корреспонденцию, после чего бумаги уничтожил. «Мартышка» был уязвлен и затаил обиду.

«Смерть Поэта» - - стихотворение, основанное на закрепившихся в литературе романтических мотивах. Но примерно в это же время Лермонтов подвергает романтическую традицию резкому переосмыслению. В «Бородине» (1837), текстуально во многом совпадающем с отроческой исторической элегией «Поле Бородина» героем-рассказчиком становится простой солдат, о сражении с Наполеоном рассказывающий простонародным слогом и ощущающий себя не одиноким героем, а частицей русского воинства, готового к смерти за отечество, а не ради славы и самоутверждения.

В поэме «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (1837) абсолютный индивидуалист царский опричник Кирибеевич терпит нравственное крушение, фиаско перед лицом купца Степана Парамоновича Калашникова, олицетворяющего правду «домостроевской», традиционной народной морали, основанной на ценностях Православия. Неоднозначен в поэме образ царя Ивана Грозного – одновременно он и деспот, не терпящий малейшего несогласия, и воплощение нравственного закона.

Резкое противопоставление «Я» обществу, другим людям, характерное для ранней лирики Лермонтова, в стихотворении «Дума» (1838) сменяется объединением «я» с многоликим «мы». Поэт говорит от лица поколения о его слабостях и изъянах – дряблой воле, пресыщенности жизнью, скепсисе, духовном бесплодии, - - становясь на место потомка-«гражданина», но признавая пороки современников и своими собственными. «Дума» - - ключ к характеру Печорину в романе «Герой нашего времени».

В стихотворении «Не верь себе» (1839) Лермонтов, по словам В. Э. Вацуро, «заново рассматривает характерную романтическую тему “поэт и толпа”, почти парадоксально становясь на сторону “толпы”: она оказывается выше молодого мечтателя, ибо за ней стоит тяжкий, выстраданный ею и неизвестный ему душевный опыт, страдание, скрываемое от посторонних глаз. Страдание для зрелого Лермонтова есть мера внутренней ценности личности, оно играет очищающую, искупительную роль» (Вацуро В.Э. Лермонтов Михаил Юрьевич // Русские писатели: 1800—1917: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3. С. 430).

Первая кавказская ссылка Лермонтова не была долгой. Благодаря стараниям любящей бабушки и светских знакомых поэт получил прощение и был переведен в лейб-гвардии Гродненский полк. В Петербурге Лермонтов провел три с половиной года – с 1838 по начало 1841-го. Теперь он знаменит. В нем видят истинного наследника Пушкина. В 1840 г. выходит в свет собрание его стихотворений и первое издание романа «Герой нашего времени». К 1839 году он закончил последнюю редакции поэмы «Демон», в 1839-м создает поэму «Мцыри». В поздних редакциях «Демона» присутствуют два смысловых полюса - - дух «отрицанья, дух сомненья» Демон и чистая душою посвятившая себя Богу Тамара, которую он пытается соблазнить. Одиночество Демона представлено как гнетущее, тягостное состояние, которое он пытается преодолеть в любви к Тамара, однако сама природа его любви губительна для нее. В отличие от ходульных романтических героев Демон терпит нравственное поражение в споре с Тамарой, но остается трагическим героем, достойным сочувствия. Авторская позиция в поэме и смысл образа главного героя остаются не до конца проясненными. Не случайно исследовательница поэмы И.Б. Роднянская назвала свою статью о ней «Демон ускользающий».

Структура «Мцыри» необычна для романтической поэмы: ее главный герой, послушник в грузинском монастыре, - - в прошлом горец-мусульманин, спасенный русским генералом и выхоженный монахами, - - по существу герой единственный. Насельники обители, в том числе старый монах, исповедующий умирающего Мцыри, генерал, девушка-грузинка, случайно увиденная беглецом Мцыри у ручья, - - не более чем фон, на котором развертывается судьба героя. В «Мцыри» в отличие от персонажей других романтических поэм нет ни героя-противника и вообще врагов, ни возлюбленной. От этого его одиночество еще глубже и неизбывней. Исследователь поэмы Д.Е. Максимов заметил: «Монахи, держащие Мцыри в неволе, объективно являются его тюремщиками, врагами. Но Мцыри попал в монастырь не по их вине, — его привела туда «судьба”, не зависящие ни от чьей личной воли превратности войны, т. е. — сказали бы мы на языке наших понятий — тот общественный порядок, который требует войны. Монахи, поскольку это было в их разумении, относились к юноше бережно, жалостливо, лечили его и ухаживали за ним. <…> Они создали для Мцыри тюрьму, которой как будто не знала литература романтизма, — дружественную, добрую тюрьму, и тем самым особенно страшную, втягивающую, одну из тех, каких немало было на свете. И Мцыри в какой-то период своей жизни в самом деле почти втянулся в нее: «к плену... привык», “был окрещен”, хотел “изречь монашеский обет”».

Художественный мир поэмы, по мнению ученого, составляют три мира, «царства». Это душный, несвободный мир цивилизации, символ которого – монастырь, откуда бежит герой; это мир природы, «среднее царство», «вольное по сравнению с цивилизацией <…> и вместе с тем не достигшее высшего человеческого идеала. Мцыри — «зверь степной» (строфа 15), с кровью горячей, как у барса, но он уже не только гражданин «среднего царства». В процессе осуществления своей идеи он, «естественный человек», возвышается над природой и, наслаждаясь ею, вступает с ней в бой <…>» (Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л., 1964. С. 235). Исследователь полагает, что Лермонтов преодолел взгляд на природу как на воплощение всего лучшего, что есть в земном бытии, характерный для французского писателя Жан-Жака Руссо, чье творчество оказало на русского поэта влияние несомненное и глубокое. «Человек Лермонтова, вопреки руссоистским теориям не только совпадает с природой, но и умеет ее преодолевать, тем более что свобода, воплощением которой казался мир природы, при углублении в него обнаруживала свой относительный характер. Не одни монахи, существа низшей сферы, вели себя несвободно — по закону, от них не зависящему, — но и барс: примечтавшейся романтикам абсолютной свободы и здесь не было. Объективно барс — враг Мцыри и грозное препятствие на пути, ведущем героя к цели. Но инициатива зла у этого красивого зверя, который способен «мотать ласково хвостом», также отсутствует, как и у монахов. Ему положено природой быть хищником, бросаться на жертву, и он покорно, почти трагически, с воем «жалобным, как стон» следует этому велению судьбы. И Мцыри, по-видимому, понимает, что его противник по-своему честно выполняет предназначенную ему миссию и, хотя сам пострадал от барса, умеет воздать ему должное:

Он встретил смерть лицом к лицу,

Как в битве следует бойцу.

X (Строфа 18)». (Там же. С. 235-236).

Однако, скорее, в поэме существуют и вступают в конфликт три ценностных мира, а не два: вольная природа и цивилизация, которую олицетворяет монастырь, воспринимаемый героем как «тюрьма». Мцыри, подобный барсу, выросший в краю, «где люди вольны, как орлы», не выделен из природного, естественного бытия. Но образ природы в «Мцыри», действительно, более сложен, чем в других произведениях поэта. Глубинный пласт пермонтовской поэмы – библейский. Бегство героя в мир природы сначала видится подобием возвращения в райскую обитель:

Кругом меня цвел Божий сад;

Растений радужный наряд

Хранил следы небесных слез,

И кудри виноградных лоз

Вились, красуясь меж дерев

Прозрачной зеленью листов…

<…>

И снова я к земле припал,

И снова вслушиваться стал

К волшебным, странным голосам;

Они шептались по кустам,

Как будто речь свою вели

О тайнах неба и земли.

Ликующей и примиренной с Богом первозданной, словно до грехопадения, природе противопоставлен отпавший от Него человек, обремененный грехом гордыни и не способный восславить Творца:

X И все природы голоса

X Сливались тут; не раздался

X В торжественный хваленья час

X Лишь человека гордый глас.

<…>

X В то утро был небесный свод

X Так чист, что ангела полет

X Прилежный взор следить бы мог;

X Он так прозрачно был глубок,

X Так полон ровной синевой!

Однако эта гармония природы в поэме оказывается обманчивой, иллюзорной. Уже при описании первых часов странствий Мцыри на воле он слышит вой шакала, напоминающий детский плач, и различает змею, прячущуюся среди скал. И себя самого он, таящийся от людей, сравнивает со «змеем». Змея, конечно, ассоциируется со змеем – древним искусителем, соблазнившим первых людей ослушаться Господа. Позднее герой уподобит змеям себя и своего противника – барса, с которым они сплелись в смертоносных объятьях. Наконец, уже после победы над зверем, Мцыри, окончательно убедившийся в невозможности вернуться в край отцов, тяжко страдает от беспощадного солнца, но этот жар палит и весь мир вокруг героя.

Напрасно прятал я в траву

Мою усталую главу:

Иссохший лист ее венцом

Терновым над моим челом

Свивался, и в лицо огнем

Сама земля дышала мне.

Сверкая быстро в вышине,

Кружились искры; с белых скал

Струился пар.

Природа тоже отпала от Неба и тоже пребывает в отчаянии:

Мир Божий спал

В оцепенении глухом

Отчаянья тяжелым сном.

Хотя бы крикнул коростель,

Иль стрекозы живая трель

Послышалась, или ручья

Ребячий лепет...

И вновь появляется змея; теперь она единственное живое существо, встречаемое героем; палящий жар ей, кажется, не страшен – она играет на песке, словно бы лишь иногда в ее пряжках и извивах чудится боль:

Лишь змея,

Сухим бурьяном шелестя,

<…>

Браздя рассыпчатый песок,

Скользила бережно; потом,

Играя, нежася на нем,

Тройным свивалася кольцом;

То, будто вдруг обожжена,

Металась, прыгала она

И в дальних пряталась кустах...

Но и сам природный мир оказывается расколот надвое, образует два разнородных пространства: вокруг беглеца - - пустыню отчаяния и отчуждения, вблизи монастыря – место отрадного покоя:

X И было всё на небесах

X Светло и тихо. Сквозь пары

X Вдали чернели две горы.

X Наш монастырь из-за одной

X Сверкал зубчатою стеной.

X Внизу Арагва и Кура,

X Обвив каймой из серебра

X Подошвы свежих островов,

X По корням шепчущих кустов

X Бежали дружно и легко...

X До них мне было далеко!

Мцыри чужой в монастыре, но он, истинное «дитя природы» по натуре, отпал и от нее, когда-то утратив «дикую» свободу и став послушником.

Стихотворения и поэмы Лермонтова, впитавшие в себя устоявшиеся образы и стилистические клише эпохи, порою испещрены слегка переиначенными строками, заимствованными у других поэтов. Так, в «Мцыри» встречаются заимствования из поэмы И.И. Козлова «Чернец». Отталкиваясь от пушкинского гармонического стиха, измельчавшего и затертого подражателями-эпигонами, Лермонтов в поисках нового стиля обращается к самым разным традициям. Но эмоциональный накал, но глубина чувства у него собственные. Лермонтов решительно соединяет лексику одического и элегического стилей, не чурается откровенных прозаизмов, порой, как в «Завещании» и в «И скучно и грустно» наделяя стихи намеренно прозаической интонацией. Для мотивов, именуемых романтическими, были найдены необычные, новые средства воплощения.

По мнению Д.Е. Максимова, «у Лермонтова изменилась и структура его стихов. От стихотворений многотемных, с многочисленными логическими поворотами, от извилистого движения поэтической мысли (например, в стихотворении “1831-го июня 11 дня”) Лермонтов переходит теперь к прямому развертыванию единой лирической образно объединенной темы (например, “Есть речи — значенье...”, “Тучи” и многие другие) или к сюжетному построению (“Дубовый листок оторвался от ветки родимой...”). Переживания лирического героя в целом ряде оригинальных и переводных стихотворений Лермонтова, как уже говорилось, передаются в эти годы с помощью объективных образов, которые иногда получают благодаря этому обобщенное, иносказательное значение. Так возникают символические и аллегорические стихотворения: об одиноком утесе, на груди которого «ночевала тучка золотая», о такой же одинокой сосне, растущей “на севере диком”, и о дубовом листке, оторвавшемся «от ветки родимой». К этому же типу стихотворений с субъективным подтекстом приближается “Умирающий гладиатор” и “Еврейская мелодия”. В непосредственном соседстве с ними находятся такие сюжетные философско-аллегорические опыты в лирике Лермонтова, как “Три пальмы” и “Спор” и его великолепные “эротические баллады”: “Дары Терека”, “Тамара”, “Морская царевна”, “Свиданье” (ср. “Кинжал”)» (Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова // Лермонтов М.Ю. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Л., 1989. Т. 1. С. 53.).

Но остается неизменной в лирике Лермонтова антитеза «счастливое, подлинное, не ущербное прошлое – тусклое и горькое настоящее», идет ли речь о судьбе лирического героя («Как часто, пестрою толпою окружен…», «Нет, не тебя так пылко я люблю…», 1841) или о предназначении поэта в прошедшие эпохи и в настоящем («Поэт», 1838). По-прежнему его герой одинок, но если совсем юный Лермонтов жаждал «бурь» и отвергал косный «покой» во имя свободы («Парус», 1832), то повзрослевший поэт мечтает о «свободе и покое» вместе, но может представить себе их только в недостижимом состоянии блаженного вечного сна («Выхожу один я на дорогу…»).

В 1840 г. выходит в свет первое издание романа «Герой нашего времени» (второй раз он был напечатан год спустя с приложением предисловия автора). Сочинитель объединил под общей обложкой несколько повестей. Цикл повестей – жанровая форма, распространенная в словесности лермонтовского времени. Примеры самые известные – пушкинские «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» и гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки». Но Лермонтов радикально меняет принцип объединения повестей в книгу. Не общий вымышленный автор и не ситуация рассказывания историй друг другу несколькими собеседниками, а общий для всех текстов образ главного героя скрепляет их в одно целое. Цикл повестей превратился в роман. Движение от повести к повести приобретает психологический смысл и определяется сменой рассказчиков: от простодушного штабс-капитана Максима Максимыча, любящего, но совершенно не понимающего Печорина, к вымышленному автору, многое проницательно угадавшего в герое, и, наконец, к самому Печорину – автору дневника. В этой смене ракурсов характер Печорина проясняется всё больше и больше, но, кажется, не до конца. Тайна остается. К тому же автор дневника, похоже, не всегда искренен даже сам с собою.

Психологически (чувство одиночества, неизбывный самоанализ, скепсис, демоническое самоутверждение, жестокая ирония, литературный дар), обстоятельствами жизни (вынужденная военная служба на Кавказе) и даже внешне (тяжелый взгляд) главный герой Печорин напоминает автора. (Впрочем, в глубине души творец, по всем свидетельствам, был доверчивее и отзывчивее своего «полудвойника».) Отголоски лермонтовской лирики в дневнике Печорина несомненны. Но Лермонтов намеренно отстраняется от своего персонажа, занимая позицию беспристрастного аналитика и указывая на типичность Печорина и его болезни и отказываясь признать в нем портрет автора. Склад характера, взгляд «героя нашего времени» на мир – романтические. Но его одиночество и самоотчуждение необъяснимы обстоятельствами жизни или социальными условиями: предприимчивый Печорин обычно легко добивается своих целей, в свете он на хорошем счету и пользуется успехом. Причины разочарования в жизни иные, глубинные – психологические и философские.

Создавая роман, Лермонтов воспринимал его на фоне романтической традиции, в частности «неистовой» прозы А.А. Бестужева-Марлинского. Отталкиваясь от нее то посредством почти пародии (образ Грушницкого), то с помощью адаптации и трансформации (образы Вулича и Печорина), «Лермонтов переступил ту грань, за которой обработка литературного материала перестает быть определяющей при отнесении его к тому или иному литературному направлению» (Вацуро В.Э. Лермонтов и Марлинский // Вацуро В.Э. О Лермонтове. Работы разных лет / Составители Т. Селезнева, А. Немзер. М., 2008 (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 4). С. 50).

Роман многосмыслен и способен обмануть неискушенного читателя. Под авантюрным интересом сюжетов скрывается глубокая психологическая подоплека, вопросы поставлены, но ответов на них нет. Роман завершается нарочито случайно, необязательно — иронической нотой: высказываниями простоватого Максима Максимыча, дающего незаметно для себя самого два противоположных ответа на вопрос о существовании судьбы, и комментарием Печорина, что штабс-капитан «не любит» философских бесед.

В марте 1840 г. судьбу Лермонтова вновь изменила дуэль – теперь уже его собственная. Он сначала дрался на шпагах, а затем стрелялся с сыном французского посла Эрнестом де Барантом, сделавшим поэту оскорбительное замечание, вызванное ревностью: княгиня Мария Щербатова, за которой оба ухаживали, на балу отдала явное предпочтение Лермонтову. И снова по воле высочайшему решению Лермонтов, переведенный в Тенгинский полк, который участвовал в боях с горцами, едет на Кавказ.

Вновь потянулись вдоль дороги бесконечные печальные поля, подернутые сизым вечерним туманом, сквозь который светили, дрожа, печальные огни деревень. Наконец, после многодневного путешествия открылся уже привычный взору вид – на горизонте засинели горы. Отчаянно смелый, поручик Лермонтов воюет с горцами, затем получает отпуск, который проводит на водах в Кисловодске и Пятигорске, в окружении светского общества. Среди светских знакомцев отдыхал на водах и майор Николай Мартынов. Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив, карикатуры на него беспрестанно прибавлялись. Мартынов всегда ходил в черкеске и с кинжалом <…>», — писала о нем лечившаяся на водах дальняя родственница поэта Екатерина Быховец подруге (Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 454). «Мартышка» с его черкесским костюмом и огромным кинжалом на поясе стал предметом неизменных шуток приятеля Мишеля. Чего было в этом больше – полудетской шаловливости или печоринской убийственной язвительности, - - Бог весть. Князь Алексей Васильчиков, секундант на последней дуэли автора «Героя нашего времени», отмечал: «В Лермонтове <…> было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой – заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых. <…> Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как его называют восторженные его поклонники, о глубокомысленном и гениальном поэте, каким он действительно проявился в краткой и бурной своей жизни.

Он был шалун в полном ребяческом смысле слова <…> например, когда к обеду подавали блюдо, которое он любил, то он с громким криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто оставлял всех нас без обеда» (Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 461).

Остроты, произнесенные в обществе, при дамах, самолюбивого Мартынова больно уязвляли. Всколыхнулась и старая обида за сестринские письма. Однажды, не выдержав града лермонтовских острот, Мартынов в сердцах объявил, что заставит знакомца перестать.

Устремив на высокого и статного Мартынова презрительный взгляд исподлобья, Мишель резко возразил:

--Оставь эту проповедь. Ты не вправе запретить мне говорить, что я пожелаю. Вместо пустых слов ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, следовательно, ты никого этим не испугаешь.

Условия поединка были оговорены день спустя. Это было 15 (27) июля 1841 г. Стрелялись у подножья горы Машук на пятнадцати шагах. Лермонтов первым подошел к барьеру, но выстрела не сделал, смерив противника исполненным презрения взглядом. Мартынов, побледнев и закусив губы, стал медленно поднимать пистолет. Он стрелял из пистолета третий раз в жизни. Раздался выстрел. Судьба переписала романный сюжет по-своему, сделав победителем Грушницкого. Врачебный осмотр засвидетельствовал: «<…> Пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящем, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны Поручик Лермантов (так! – А. Р.) мгновенно на месте помер» (Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 492). Когда тело стали приподнимать, «от этого движения <…> спертый воздух выступил из груди <…> с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох <…>» (А.И. Васильчиков // Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 463).