Реферат: Осип Мандельштам

Осип Мандельштам родился в Варшаве 3 января 1891 года. Он был евреем, отпрыском побочной курляндской ветви знаменитой раввинской семьи Мандельштамов.

Отец поэта, Эмиль Вениаминович Мандельштам, торговец кожей и соблюдавший религиозные обряды еврей, самоучкой изучивший русский и немецкий, читавший Шиллера, Гёте и немецких романтиков.

Мать поэта, Флора Осиповна, в девичестве Вербловская, родилась и выросла в Вильне. Она происходила из ассимилированного и просвещённого еврейского клана, связанного родственными отношениями с семьёй выдающегося историка русской литературы С.А.Венгрова. Будучи учительницей музыки(по классу фортепиано), обладая художественным вкусом, глубоко укоренённым в традициях русской интеллигенции, она сумела передать сыну свою любовь к музыке и к русской литературе.

Осип – русская разговорная(деревенская или простонародная) форма имени Иосиф.

День его рождения, 3 января 1981 года по юлианскому календарю(или 15 января- по григорианскому, введённому после революции), казался поэту знаменательным, быть может, именно потому, что вызвал определённые литературные ассоциации. В 1973 году в “Стихах о неизвестном солдате” Мандельштам многозначительно писал:

Я рождён в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадёжном году…

Это ночь первого снега в пятой главе “Евгения Онегина”, полной зловещих предзнаменований и предчувствий насильственной смерти одного из персонажей- молодого и наивного поэта Ленского, в чьей гибели читатели уже задним числом усматривали предсказание Пушкиным своей собственной смерти, которую Мандельштам полагал “источником”, “телеологической причиной” творческой жизни великого художника.

Его детство было отмечено одновременным присутствием имперского космоса Санкт-Петербурга, куда семья Мандельштама переехала, когда он был ещё младенцем, и “хаоса иудейского” непосредственного окружения. Позднее в его поэзии оба этих фона тоже запечатлелись в сочетании “глубоких контрастирующих красок” – чёрной и жёлтой, красок талиса и императорского штандарта:

Только там, где твердь светла,

Чёрно-жёлтый лоскут злится,

Словно в воздухе струится

Желчь двуглавого орла.

“Дворцовая площадь”(1915 год).

Писать стихи он начал ещё в Тенишевском училище, одном из самых лучших и либеральнейших частных учебных заведений тогдашней России, в котором культивировались возвышенные идеалы политической свободы и гражданского долга.

Мандельштам не мог не заразиться политическим радикализмом. Его самые ранние стихотворения были откликом на подавление первой русской революции, а общая атмосфера, царившая в училище в период русско-японской войны и развернувшейся вслед за ней общественно-политической борьбы, явственно отразилась в стихотворении, написанном четверть века спустя. Центральный образ этого произведения – поленница, “дровяная гора”, главный ориентир тенишевского школьного дворика, убежище одинокого маленького шахматного гения из романа Набокова “Защита Лужина”(1930 год), а во времена Мандельштама – трибуна для политических сходок школьников:

Когда в далёкую Корею

Катился русский золотой,

Я убегал в оранжерею,

Держа ириску за щекой.

Была пора смешливой бульбы

И щитовидной железы,

Была пора Тараса Бульбы

И наступающей грозы.

Самоуправство, своевольство,

Поход троянского коня,

А над поленницей посольство

Эфира, солнца и огня.

Был от поленьев воздух жирен,

Как гусеница на дворе,

И “Петропавловску” – цусиме

“Ура” на дровяной горе…

К царевичу младому Хлору –

И, Господи, благослови!

Как мы в высоких голенищах

За хлороформом в гору шли.

15 мая 1907 года он получает свидетельство об окончании училища; в сентябре того же года в Финляндии пытается вступить в боевую организацию эсеров, но не принят по малолетству. Его родители, справедливо рассудив, отправили его “от греха подальше” – в Париж, где молодой историк Михаил Карпович(впоследствии профессор Гарвардского университета) видел его на митинге эсеров восторженно слушавшим прославленного террориста и писателя Бориса Савинкова.

Именно в Париже Мандельштама настигает острый и продолжительный(фактически первый по своей длительности и плодотворности) приступ стихотворной горячки, исцелившей его от юношеской жажды славы на поприще революционной жертвенности.

В Париже Мандельштам жил в Латинском квартале(12,ruedeLaSorbonne), изредка посещая некоторые лекции в университете, совершенствуясь во французском языке, с увлечением читая французских поэтов и тоскуя скорее по Финляндии, нежели по России. Здесь он познакомился с Гумилёвым , который, был на 5 лет его старше и уже выпустил сборник оригинальных стихов “Путь конквистадоров”(1905 год).

Так было положено начало многолетней дружбе; следует отметить, что именно Гумилёв в конечном счёте “посвятил” Мандельштама в сан русского поэта, а тот в более поздние годы утверждал, что “никто не понимал поэзию лучше Гумилёва”. Критические рекомендации Гумилёва способствовали творческому росту Мандельштама, хотя их вкусы часто не совпадали.

В прозе зрелых лет(”Путешествие в Армению”, 1933 год) Мандельштам рассматривает латинский “герундиум” – “повелительное причастие будущего в залоге страдательном” – как “прообраз всей нашей культуры, и не только <<долженствующая быть>>, но - <<долженствующая быть хвалимой>> - laudaturaest”. Невольно подменив грамматически правильную форму герундива - “laudanda” – его активным залогом – “laudatura”(очевидно из-за суффикса, присутствующего также и в слове “культура”), означающим “намеревающаяся хвалить”, Мандельштам тем самым обнажил плодоносно-амбивалентную двусторонность многовековых связей и конфликтов между поэзией и религией, между культурой и культом.

Два письма, написанные Мандельштамом в возрасте до 19 лет, раскрывают этот поиск разнообразного религиозного опыта, определённый поэтом в раннем стихотворении как “парус духа бездомный”, который “все ветры изведать готов”. Вот что он писал в апреле 1908 года в письме директору Тенишевского училища и прекрасному поэту Владимиру Гиппиусу из Парижа:

“Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причём двойственность этого начала составляла даже его прелесть. Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю христианская ли, но во всяком случае религиозная.<…>Я издавна стремился к религии безнадёжно и платонически – но всё более и более сознательно. Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения. Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.”

Второе письмо Мандельштама, характеризующее его отношение к вере, датировано августом 1909 года. В промежутке он много пишет и лихорадочно путешествует: его характер “бродяги в высоком смысле слова”(по определению его друга Ахматовой), его неспособность задерживаться на одном месте дольше нескольких месяцев проявляется уже в это время с полной очевидностью. Летом 1908 года он едет из Парижа в Швейцарию и Италию, посещает Геную, чьи черты позже различает в её крымском аванпосте – Феодосии, осенью возвращается в Петербург с намерением начать литературную жизнь. Он бывает в гостях у Анненского, “неприметного” гения, чья поэтика в конечном итоге стала источником вдохновения для русских постсимволистов, и посещает собрания Религиозно-философского общества – центра духовного возрождения тогдашней России. 16 мая 1909 года он принимает участие в политических чтениях под эгидой “Академии стиха”.

Весна 1910 года, проведённая на финских водах, ознаменовалась его дружбой с Сергеем Каблуковым, доброжелательным и благодарным человеком, исполнявшим в то время обязанности секретаря Религиозно-философского общества. Каблуков стал одним из первых искренних почитателей таланта Мандельштама; его дневник – бесценный и до сих пор единственный документальный источник раннего периода жизни поэта. В июле Мандельштам предпринял последнюю(как оказалось потом) поездку в Европу: в санаторий под Берлином, затем в Швейцарию и Италию. Он вернулся в Россию в октябре – без копейки денег и обликом напоминал, по словам язвительного Георгия Иванова, “идиота” Достоевского в сходных обстоятельствах. За время отсутствия его стихи были впервые опубликованы в августовском номере журнала “Аполлон”.

В марте 1911 года произошли два события , определившие литературное будущее Мандельштама и становление его поэтической личности. 14 марта на вечере в “башне” Вячаслава Иванова он впервые встретил Ахматову. Через несколько дней из абиссинской экспедиции вернулся её муж и парижский знакомец Мандельштама – Гумилёв(он любил Африку и экзотические приключения, что и дало позднее основание простоватым советским критикам наклеить на него ярлык “подражателя Киплинга”, “певца русского империализма” – каковым он вовсе не был). Все трое затем часто встречались на всевозможных поэтических собраниях. Сначала между ними возникали некоторые трения, ибо Гумилёв был деспотичен, а Ахматова – своенравна. Ныне их имена нерасторжимы, все они – акмеизм, самое загадочное, волнующее и вдохновляющее течение в русском постсимволизме и, пожалуй, единственное, чьё название остаётся живым воплощением загубленного “платиного века”, а не затасканным термином в замшелых академических трудах.

В 1912 году на задней обложке журнала появился анонс его первого поэтического сборника под названием “Раковина”. Книга эта никогда не появилась. И мандельштамовский манифест “Утро акмеизма”, вместе с двумя другими подготовленный к печати в “Аполлоне”, тоже по непонятным причинам был отвергнут синдиками “Цеха”(он был опубликован, уже в явно переработанном виде, только в 1919 году в воронежском альманахе “Сирена”, издаваемом другом Мандельштама поэтом-акмеистом Владимиром Нарбутом).

Первая книга Мандельштама называлась “Камень” и состояла из 23 коротких лирических стихотворений(менее одной десятой всего им написанного). Она появилась в 1913 году. Первая часть “Камня” – это кульминация метафизической тенденции в символизме и решительное сопоставление верленовской “музыки прежде всего” и тютчевского отрицания возможности подлинного общения(“мысль изречённая есть ложь”), сосредоточенное в образе “первоначальной немоты”, нерождённой чистой ноты, хранящей докосмическое единство бытия:

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись,

И, сердце, сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

“ Silentium”, 1910 год.

Вторая половина, как заметил Гумилёв в превосходной рецензии на камень, - акмеистическая. Мандельштам преображает символы в аналогии, а тайны – в интеллектуальные проблемы.

Гумилёв и некоторые друзья Мандельштама записались в армию добровольцами. В конце 1914 года и сам поэт отправился в Варшаву, чтобы(как сделал Ницше в 1870 году) работать на фронте санитаром. Из этой затеи ничего не вышло, и, по слухам, впечатления этого периода привели его к попытке самоубийства. В январе 1915 года он возвратился в столицу. Оставшиеся два года мировой войны он сотрудничает в Союзе городов – вспомогательной военной организации либерального характера. Вскоре воинственный дух оставил его; теперь он утверждал, что не город Рим, а “место человека во вселенной” живёт среди веков.

В 1915 году у Мандельштама завязался страстный роман с Мариной Цветаевой, открыто исповедовавшей прогерманские настроения. Под её влиянием вскоре появилось стихотворение “Зверинец”(1916 год), а также антибританские стихи, прихывающие Европу, “новую Элладу”, отвергнуть дары Альбиона, ибо “развалит Европу их свобода”. Цветаева была москвичкой, и Мандельштам получил от неё в дар любви город, которого всегда боялся(как евразийской “столицы непотребной”). Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фьораванти(“успенье нежное – Флоренция в Москве”; принимая во внимание “цветочную” фамилию его “корреспондентки”, аллюзия здесь особенно элегантна.

Цветаева была замечательным поэтом, но довольно беспутной женщиной, со склонностью к мифомании и романтическому лицедейству. Её отношение к Мандельштаму, судя по её стихам, мемуарам и письмам, колебалось от нежности до жесткости. В итоге Мандельштам отверг псевдоисторизм и ложномосковскую фольклорность цветаевских стихов о России, некоторые из которых были посвящены ему, в то время как она, уже в эмиграции, в буквальном смысле слова разорвала в клочья “Шум времени”, считая его предательством Белого Движения. Напротив, её сестра Анастасия оставила самые ранние и самые трогательные воспоминания о Мандельштаме.

Лучшие мандельштамовские образцы любовной лирики того периода(например, “Соломинка”, 1916 год) посвящены княгине Саломее Андрониковой, знаменитой петербургской красавице.

Мандельштам провёл сочельник нового, 1917 года в обществе Каблукова. Судя по дневниковым записям последнего, поэт был столь удручён своим “эротическим безумием”, что всерьёз подумывал о переходе в православие, потому что “пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства”. Православия он не принял, но его стихи первого революционного года содержат много размышлений о судьбе русской церкви. Февральская демократия провозгласила независимость церкви от контроля государства и восстановила институт патриархии, ликвидированный при Петре I. Но повлиять на ход событий церковь уже не могла. Как заметил годом раньше член Религиозно-философского общества Антон Карташов, занявший во Временном правительстве пост министра исповеданий, “динамический дух пророчества” покинул церковь. Мандельштам посвятил Карташову замечательное стихотворение о молодом левите среди священников, который, пока “храм разрушенный угрюмо созидался”, предрекал новое изгнание, “Ерусалима ночь и чад небытия”(Карташов умер в 1960 году в эмиграции).

Стихи 1917 года рисуют тропу забвения и мрака, на которую вступила революция. Лишь о пушкинской “Вольности”, написанной ровно век назад, да образы мандельштамовских друзей, мужественных демократов, распятых и растерзанных возбуждённой чернью, сияют, подобно мемориальным факелам, в этой бесконечной ночи. Без всякого озлобления, лишь с бесконечной грустью оценивает Мандельштам роль простого народа в большевистской революции. В стихотворении “Кассандре”(1917 год), обращённом к Анне Ахматовой, он писал:

И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя:

Один ограблен волею народа,

Другой[народ] ограбил сам себя.

В декабре коммунисты запретили свободу печати. А между тем для поэта начинается тягостный путь неохотного “приспособления” к действительности. Главный побудительный импульс этого процесса правильно раскрыла в воспоминаниях его вдова: “Решающую роль в обуздании интеллигенции сыграл не страх и не подкуп, хотя и того и другого было достаточно, а слово <<революция>>, от которого ни за что не хотели отказаться”. Любые попытки Мандельштама найти своё место в новой, Советской России, в условиях беспощадной классовой борьбы и усиливающегося идеологического контроля над всеми сферами интеллектуальной деятельности, c самого начала и до самого его горестного конца легко укладываются в единую схему. Сначала он пытался уверить себя в том, что его работа в Народном комиссариате просвещения(на этой первой своей советской службе он продержался до лета 1918 года) или в качестве литературного редактора в несносной газете “Московский комсомолец”(в 1929 году) была честным трудом на благо рабочего класса. Однако, как верно заметил его великий современник, поэт Владислав Ходасевич, подобным же образом несколько лет проработавший в советских учреждениях, революция требовала от каждого не честной службы, но рабства и лести. В конце концов взбунтовавшийся Мандельштам бросал работу(как правило, с грандиозным скандалом) и обращался к покровителям с просьбой уладить инцидент. (В те первые революционные годы ему покровительствовала молодая писательница и влиятельная большевичка Лариса Рейснер.) Навсегда распрощавшись с государственной службой, Мандельштам уехал в Крым. До конца гражданской войны он постоянно мигрировал с юга, захваченного немцами и белой армией, на север, находившийся в руках красных, и обратно.

Весной 1919 года он появился в занятом красными Киеве, где познакомился со своей будущей женой Надеждой Хазиной. Отсюда он вернулся в Крым, удерживаемый белой армией генерала Врангеля. В Коктебеле и Феодосии, вдохновлённый средиземно-эллинистическими ассоциациями, он пишет изрядное количество стихотворений; Чёрное море всегда было для него воротами в классический мир. Летом 1920 года он был по неизвестным причинам арестован. Времена стояли жестокие, белая контрразведка была мстительна, а Мандельштам был евреем. По одной версии, некий поэт, у которого Мандельштам одолжил великолепное французское издание Данте, попросил портовые власти Феодосии задержать Мандельштама, чтобы тот не уехал с его книгой. Однако могли существовать и другие причины: Мандельштам, например, прилюдно читал своё просоциалистическое стихотворение “Актёр и рабочий”(1920 год). Но что бы там ни был, его вскоре освободили по ходатайству дружественного ему белогвардейского полковника, и он немедленно уехал в Грузию, которая в то время была независимой республикой. Тут же посаженный в тюрьму поприказу меньшевистского правительства как “двойной агент”(Москвы и Врангеля!), он с трудом выбрался оттуда; в результате он вернулся в Советскую Россию в обществе своего старого знакомого Ильи Эренбурга, подробно описашего его гротескное путешествие в мемуарах.

В октябре 1920 года он приехал в Петербург, где удостоился почестей как жертва белого террора и, главное, как автор новых замечательных стихов. После его публичных чтений даже Блок, который терпеть не мог акмеизм и ненавидел евреев, записал в дневнике: “Он[Мандельштам] очень вырос… Постепенно привыкаешь, <<жидочек>> прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов- очень своеобразных, лежащих в областях искусства только”. Близкий друг и суровый критик Гумилёв тоже провозгласил поэта “создателем вечных ценностей”.

В марте 1921 года, “чуя грядущие казни”, как писал Мандельштам десять лет спустя в одном из стихотворений, “от рёва событий мятежных”(то было время крондштатского мятежа) он “убежал к нереидам на Чёрное море”. По пути на юг Мандельштам заехал в Киев, где разыскал Надежду Хазину, и они вместе начали путешествие по теперь уже красному Крыму и ещё номинально независимой Грузии. Новости о казни Гумилёва по сфабрикованному обвинению в “монархическом заговоре” дошли до Мандельштама в Тифлисе. Десять лет назад молодые участники “Цеха” сокрушались об “игрушечном уделе” поэта в современном мире. Сейчас судьба поэта оказалась реальной и устрашающей. Смелость, мужество, верность и долгая память были основными добродетелями акмеистов, и геройская смерть Гумилёва стала новым краеугольным камнем акмеистической “храмовой легенды”. Стихотворение, написанное по следам этого события, открыло новый период в творчестве Мандельштама: в нём говорилось о звёздном луче, блещущем, как соль на топоре, и тающем в чёрной бочке. Это- соль завета, очищающая жертву и делающая землю “правдивей и страшнее”.

В 1922 году Мандельштам и Хазина переехали в Москву. Несмотря на разворачивающуюся кампанию против акмеизма, в те годы имевшего много юных последователей, Мандельштам и Ахматова, в отличие от большинства своих друзей, упорно отказывались эмигрировать. Доводы Мандельштама носили личный и философский характер. Он был убеждён, вместе с Горацием и Пушкиным, что “судьба людей повсюду та же”. Он также твёрдо верил в то, что написал в своё время в статье о Чаадаеве(1915 год): нравственная свобода выбора, “дар русской земли, лучший цветок, ею взращённый”, предполагает способность вернуться из “бессмертной весны неумирающего Рима” в “душную Москву”.

Пока он путешествовал, в начале 1922 года в Берлине появился маленький томик его стихов. Составителем книги был Михаил Кузмин. Вскоре Мандельштам подготовил и издал свой вариант собрания новых стихов– “Вторую книгу”(1923 год), лейтмотивом которой становится повторяющийся образ заключительного этапа политической, национальной, религиозной и культурной истории: конец династии Пелопидов, Троя перед падением, Иудея после вавилонского пленения, упадок Москвы в Смутное время, Венеция XVIII века, гибнущий Санкт-Петербург в 1918 году, “несчастья волчий след” на ступенях закрытого большевиками Исаакиевсого собора(в последнем стихотворении церковного цикла), остывающий песок после смерти человека.

В 1928 году Николай Бухарин, ангел-хранитель Мандельштама, наиболее образованный и достойный представитель ленинской старой гвардии в высших партийных кругах, помог ему опубликовать сборник “Стихотворений”, куда вошли стихи 1908-1925 годов, и том критических работ “О поэзии”, однако оба издания были изуродованы железной рукой цензуры.

В этом году Мандельштам пишет своё единственное сюжетное произведение, повесть “Египетская марка”, напечатунную в майской книжке журнала “Звезда” за 1928 год.

Жестоке испытания для самого Мандельштама начались в том же 1928 году. На публикацию книги сплочённая гвардия советских наёмных писак ответила попыткой снова наступить ему на горло. Поэта публично обвинили в переводческом плагиате, после чего развернулась длительная и злобная кампания, в результате которой он лишился ленинградской квартиры, вынужден был переехать в Москву и в конце концов выйти из Федерации писателей.

Чтобы хоть как-то обеспечить себе существование, Мандельштам вынужден был работать в газете “Московский комсомолец”. В апреле 1930 года Бухарин вновь спасает его, организовав путешествие в Армению, ставшей последней радостной встречей поэта с его любимым югом. В последствии Бухарин также назначил ему персональную пенсию(в возрасте 39 лет) и даже выхлопотал маленькую отдельную квартиру в московском писательском доме.

В мае 1933 года на страницах журнала “Звезда” появилось поразительное мандельштамовское “Путешествие в Армению”; 30 августа “Правда” дала автору суровую отповедь “за клевету” на советскую республику, и храбрый редактор “Звезды” был снят. 13 мая 1934 года на квартиру Мандельштамов, принимавших приехавшую к ним в гости Ахматову, пришла группа сотрудников ОГПУ и после обыска забрала поэта.

Взрывное безрассудство Мандельштама, равно как и его язвительность, было притчей во языцех. Благочинные старорежимные критики, “бузотёры” из “Московского комсомольца”, жантильные старые девы обоего пола и “византийские” советские чиновники единодушно клеймили невыносимый характер поэта. Он брал взаймы и сочинял смешные эпиграммы на кредиторов. При раскрытых окнах в своей московской квартире он насмехался над соседями-писателями. На великосветском литературном приёме, устроенном Пастернаками в честь их влиятельных грузинских друзей, он критиковал поэзию хозяина и порывался читать собственные стихи. Его откровенность казалась либо самоубийством, либо сознательной провокацией. В приступе ярости Мандельштам обозвал товарищеский суд, устроенный Союзом писателей для разбора его жалоб, “обезьяним процессом” и публично закатил пощёчину его председателю, “красному графу” Алексею Толстому. И наконец в ноябре 1933 года он сочинил пламенную сатиру на Сталина, назвав его “кремлёвским горцем” и “мужикоборцем” с жирными пальцами. Он читал её направо и налево, и в это время, когда Сталин уже официально именовался “величайшим гением всех времён и народов”.

Втюрьме Мандельштаму не давали есть и спать. Следователь хорошо знал весь круг знакомых поэта и вынудил его составить приблизительный список лиц, слышавших стихотворение. В своих мемуарах Эмма Герштейн, одна из тех, кого нехотя Мандельштам упомянул в списке, использует этот случай как наглядный пример равнодушия Мандельштама к судьбе друзей. Однако лёгкость, с какой поэт распространял опасное стихотворение и потом рассказывал об этом, скорее можно объяснить самим его назначением – разорвать завесу молчания, о чём красноречиво говорится в первых строчках:

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

И он был услышан. Людей тогда расстреливали и за куда меньшие провинности. К счастью, друзья Мандельштама ещё обладали некоторым влиянием. Приказ Сталина, подводящий итог следствию, был: “изолировать, но сохранить”. Мандельштама сослали в далёкий северный посёлок Чердынь, куда его сопровождала жена. В Чердыни , страдая от галлюцинаций и других симптомов посттравматического душевного расстройства, он пытался покончить жизнь самоубийством. Бухарин в последний раз принял личное участие, он написал Сталину: “Поэты всегда правы; история на их стороне”. Мандельштама перевели из Чердыни в менее суровые условия в Воронеж. Почти сразу по приезде в Воронеж Мандельштам начал сочинять стихи. Один из первых циклов, написанных в изгнании, состоял из так называемых “стихов о железе”. В воронежской ссылке Мандельштам продолжал мечтать о Европе: о холмах Тосканы, о вьющейся тропе, ещё помнящей свист Гёте, об отвесной океанской ряби французских соборов. Кругозор его расширялся; услышанное по радио пение Мариан Андерсон заставило его снова грезить об изначальной – уже не только “праарийской” – колыбели первенцев мира:

Я в львиный ров и в крепость погружён

И опускаюсь ниже, ниже, ниже

Под этих звуков ливень дрожжевой –

Сильнее льва, мощнее Пятикнижья.

Как близко, близко твой подходит зов –

До заповедей рода и первины –

Океанийских низка жемчугов

И таитянок кроткие корзины…

Карающего пенья материк,

Густого голоса низинами надвинься!

Всех наших дочерей дикарски-сладкий лик

Не стоит твоего - проматери – мизинца.

Не ограничена ещё моя пора:

И я сопровождал восторг вселенский,

Как вполголосная органная игра

Сопровождает голос женский.

В мае 1937 года истёк срок воронежской ссылки. Поэт провёл ещё год в окрестностях Москвы, пытаясь добиться разрешения на жительство в столице. Он обивал пороги журналов, предлагая свои стихи, а редакторы боялись даже разговаривать с ним. Он нищенствовал; его старые друзья и добрые знакомые Виктор Шкловский, Валентин Стенич, Эренбург, Пастернак, Валентин Катаев и другие помогали ему, чем могли. 2мая 1938 года перед восходом солнца его арестовали , автоматически приговорили к пяти годам каторжных работ и отправили в Восточную Сибирь. Гораций не провожал Регула на смертные муки в Карфаген, и мы не последуем за нежнейшим поэтом России к мусорной свалке, на которой, согласно одной из непроверенных легенд, он умер в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком. По официальным данным, сообщённым вдове, он скончался 27 декабря 1938 года.

При подготовке данной работы были использованы материалы с сайта http://www.studentu.ru