Реферат: Свифт и другие сатирики

А. А. Елистратова

Огромное литературное наследие Джонатана Свифта (1667-1745), состоящее из множества прозаических и стихотворных сатир, памфлетов, проповедей, открытых писем и интимных писем к друзьям, трактатов по вопросам церковной политики, журнальных обзоров внутреннего и международного положения страны, полемических инвектив и т. д., сохраняет поныне величайшую ценность для историков Великобритании. Оно проливает свет на общественно-политическое развитие, быт и нравы этой страны на рубеже XVII-XVIII вв., характеризует становление демократической культуры и литературы Нового времени, и в частности возникновение и рост просветительской мысли.

В числе произведений Свифта, которые прочно вошли во всемирную литературу и стали достоянием многих поколений читателей, следует назвать прежде всего «Путешествие Гулливера» (1726), сатирическую «Сказку о бочке» (1704), а также памфлеты, обращенные к ирландскому народу, известные под общим названием «Письма суконщика» (1724) и памфлет «Скромное предложение» (1729). Итогом философских раздумий Свифта - гуманиста-просветителя - и вершиной его художественных свершений была книга «Путешествия Гулливера». Как это случилось со многими великими памятниками мировой литературы («Дон Кихотом» Сервантеса, «Робинзоном Крузо» Дефо), судьба этой книги сложилась парадоксально. Книга, поистине выстраданная Свифтом, проникнутая яростным негодованием, болью и желчью, полная смелых и гневных намеков на преступления и пороки правящих верхов и всего тогдашнего общества в целом, стала по преимуществу книгой для детского чтения, - ироническая шутка литературной славы, которая, наверное, заставила бы усмехнуться и самого мрачного автора.

Судьба Свифта была не менее парадоксальна, чем посмертная участь его литературного наследия. Уроженец Дублина и питомец Дублинского университета, он не был коренным ирландцем, а принадлежал к одной из тех английских семей, чьи предприимчивые отпрыски во множестве являлись в Ирландию в поисках денег и чинов. Став, несмотря на свое вольнодумство, священником англиканской церкви, он вдвойне тяготился своею службой в захолустных приходах, где кругом жила темная католическая ирландская беднота, и рвался в Англию, где, казалось, только и могли найти себе применение его блестящие политические и литературные способности. В Лондоне он был замечен лидерами обеих боровшихся за власть парламентских партий. В качестве публициста и негласного советчика Болингброка и других торийских лидеров он стоял одно время в самом центре внутриполитических бурь и мог гордиться тем, что оказывает влияние на курс британского государственного корабля. Свое назначение деканом (настоятелем) собора св. Патрика в Дублине (1713 г.) он принял с горечью, как приказ о пожизненной ссылке. Однако десятилетия, проведенные после этого в Ирландии, оказали весьма благотворное воздействие на развитие литературного таланта Свифта. Близкое общение с ограбленным и порабощенным, кипящим ненавистью к своим английским поработителям ирландским народом поставило его на стыке столь острых национальных и социально-политических противоречий, по сравнению с которыми придворные интриги во дворце королевы Анны или даже парламентские распри между торийскими лидерами и лидерами вигов могли показаться и действительно показались ему не крупнее, чем споры «тремексенов» и «слемексенов» в королевстве лилипутов о том, с какого - тупого или острого - конца надлежит разбивать яйцо... Но Ирландия не только расширила общественный кругозор Свифта и дала ему необходимую перспективу; участие в борьбе за попранные права ирландского народа разожгло гражданское негодование, которое и ранее теплилось в его творчестве.

Согласно завещанию Свифта над его могилой в Дублинском соборе св. Патрика была помещена составленная им самим латинская эпитафия: «Тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого собора, погребено здесь, где яростное негодование не может больше терзать его сердце. Иди, путник, и, если можешь, подражай тому, кто отдал все свои силы борьбе за свободу человечества». В этих лаконичных строках Свифт сам точно определил дух, направление и ценность своих лучших произведений.

В своей ранней сатире «Битва книг» (1697) Свифт выступает еще с позиций, относящихся к XVII в.: он включается в спор «древних» и «новых», имевший к этому времени уже довольно длительную историю. Однако, хотя Свифт, аллегорически изображая сражение между «древними» и «новыми» сочинителями, разыгравшееся в библиотеке Сент-Джеймского дворца, склонен, по-видимому, отдать свои симпатии «древним», он обрывает сатиру, не доведя до конца описание этого «ирои-комического» боя (конец рукописи, объявляет автор, утерян!). Этот спор «древних» и «новых» для него, мыслителя просветительского склада, имеет лишь относительное значение. Свои эстетические критерии он формулирует в аллегорической притче, введенной в «Битву книг», где речь идет о споре пчелы и паука. Как ни искусно плетет паук в темном углу свою паутину, вытягивая из самого себя ее нити, пчела смело прорывает его тенета. Ей нужен простор, она должна облететь все цветы, чтобы отовсюду собрать для людей воск и мед, т. е. свет и сладость. Уже здесь Свифт формулирует такую концепцию искусства, которая враждебна духу догматизма и проникнута идеями Просвещения.

В «Сказке о бочке» Свифта-сатирика занимает главным образом борьба против всех форм религиозного суеверия и мракобесия, порабощающих человеческий разум. Эта сатира во многом сродни и «Похвале глупости» Эразма Роттердамского и тем главам «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, где великий французский гуманист ополчался против педантов, ханжей и изуверов, душителей свободной мысли. Нарочито причудливая и по композиции, и по способу изложения, она имеет двусмысленное заглавие: оно означает по-английски просто «околесицу», и, как толковал его сам Свифт, намек на бочку (религию), которую моряки (правящие классы) бросают разъяренному киту (народу), чтобы отвлечь его внимание от государственного корабля и ускользнуть от опасного противника. В этой сатире, каковы бы ни были остроумные мистификаторские ухищрения автора, явно проявилось дерзкое вольнодумство Свифта. В основе «Сказки о бочке» лежала аллегорическая притча о трех кафтанах, которые отец оставил в наследство своим сыновьям, завещав им никогда не изменять первоначального покроя кафтана и не украшать их никакими новомодными побрякушками. В книге подробно рассказывается о том, как мирские соблазны заставили трех братьев - Петра, Мартина и Джека - отступить от точного смысла отцовского завещания, как обманывали они самих себя хитроумными доводами, чтобы оправдать перекройку кафтанов.

Смысл этой сатирической сказки без труда угадывался читателем. В старшем брате с его вельможной гордыней он узнавал главу римско-католической церкви, папу, «наместника св. Петра», а в его нелепом головном уборе (он надевал три шляпы сразу) - папскую тиару; в Мартине - тезке Лютера, к которому автор сравнительно более снисходителен, - прообраз ортодоксального, «умеренного» протестантизма, и в том числе государственной английской церкви; в Джеке - бродяге-оборванце, с его кривляниями и уродством - прообраз различных сект (кличка меньшего брата могла быть производной не только от имени Жана Кальвина, но и от имени Джона Нокса, Джона Лильберна, Джона Беньяна).

Самый тон «Сказки о бочке» поражает своей дерзкой непочтительностью и вольнодумством в отношении не только церковных раздоров, он и самой религии. Сатирик не скупится на самые резкие образы, уподобляя религиозный фанатизм, претензии проповедников на боговдохновленность и т. д. наиболее низменным физиологическим отправлениям (отступление о секте «эолистов» и др.). Известно проницательное суждение Вольтера, заметившего, что как бы Свифт ни «уверял, что был исполнен почтения к Отцу, хотя и попотчевал его сыновей розгами, однако недоверчивые люди находили, что розги были достаточно длинны, что не пощадили и Отца». И действительно: «Сказка о бочке» не только высмеивала различные христианские церкви, но и расшатывала самые устои религиозного миросозерцания.

Своей сатире Свифт предпослал посвящение: «Его высочеству принцу Потомству». Этим пародийным посвящением он как бы демонстративно противопоставляет свою независимую, смелую сатиру раболепным писаниям многих современных литераторов, по обычаю льстиво посвящавших свои сочинения знатным меценатам, и вместе с тем дает понять, что только потомство сможет по достоинству оценить его труд.

Уже в «Сказке о бочке» - первом значительном художественном произведении Свифта - во всем блеске проявилось его мастерское владение оружием иронии. Сам писатель по праву гордился своей иронией:

Ведь я открыл ее значенье

И первый ввел в употребленье, -

(Перевод Ю. Левина)

писал он, подводя итоги своих трудов и дней в поистине трагических «Стихах на смерть доктора Свифта» (1739).

У Свифта как мастера сатирической иронии были в мировой литературе свои предшественники и единомышленники. Из древних классиков он (как позднее и Филдинг) особенно ценил Лукиана; из сатириков Возрождения ценил Эразма и Рабле (именно «английским Рабле» назвал его Вольтер). В XVII в. ему были близки по духу и скептический Ларошфуко, и Гоббс. Та характеристика, которую дал желчному и сухому материализму Гоббса Маркс («Святое семейство»), во многом применима и к мировоззрению Свифта. У Гоббса, по словам Маркса, «чувственность теряет свои яркие краски и превращается в абстрактную чувственность геометра... Чтобы преодолеть враждебный человеку бесплотный дух в его собственной области, материализму приходится самому умертвить свою плоть и сделаться аскетом. Он выступает как рассудочное существо, но зато с беспощадной последовательностью развивает все выводы рассудка» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 143). Временами (особенно в последних частях «Путешествий Гулливера») рационалистический скептицизм Свифта доходит в своем обличении всех и всяческих иллюзий человечества до того, что обращается трагическим образом даже против самого разума, в практической действенности которого писатель начинает сомневаться задолго до большинства просветителей.

В своей иронической трактовке и чувственной, плотской природы человека, и его сентиментальных порывов Свифт беспощаден. Лишь крайне редко, в интимном «Дневнике для Стеллы» (подруги всей его жизни) да в отдельных строчках, обращенных к друзьям, можно встретить у него проблески нежности. Сам он писал о себе в цитированных выше «Стихах на смерть доктора Свифта»:

Согласен я, декана ум

Сатиры полон и угрюм;

Но не искал он нежной лиры:

Наш век достоин лишь сатиры.

(Перевод Ю. Левина)

Но в отличие от сухого скептика Гоббса Свифт обладает неистощимой фантазией и готов непрестанно шутить над своими читателями и над всем миром - и шутить по большей части очень зло. Великий мистификатор, он почти никогда не выступает в своих сочинениях от собственного лица, а публикует их либо анонимно, либо под самыми разнообразными вымышленными личинами то новоявленного предсказателя-астролога, то жалкого, голодного писаки, ютящегося где-то на лондонском чердаке, то бывалого человека, путешествовавшего по неведомым странам. Даже те свои памфлеты в защиту прав ирландского народа, где привычная свифтовская ирония отступала на второй план и голос гражданского негодования звучал открыто, писатель облек все же в мистифицированную форму писем, написанных неким дублинским обывателем-суконщиком, укрывшимся под инициалами М. Б. Поводом к созданию «Писем суконщика» было так называемое «дело Вуда» - ловкого дельца, который через посредство фаворитки короля Георга I приобрел патент на право чеканки разменной медной монеты для Ирландии. Выгоды этой финансовой аферы, разумеется, могли быть реализованы лишь посредством обсчета ирландцев, что сразу понял Свифт. Но «Письма суконщика» были замечательны тем, что, не ограничиваясь собственно экономическими вычислениями, призванными показать невыгодность пресловутых «полупенсовиков Вуда» для Ирландии, «суконщик» постепенно все шире и резче ставил вопрос о неравноправии ирландского народа и призывал его к борьбе против метрополии. Особенно выделялись смелостью и решительностью тона и выводов первое письмо, адресованное «торговцам, лавочникам и всем простым людям Ирландии», и четвертое письмо, обращенное «ко всему народу Ирландии». Доходчиво и остроумно Свифт не только растолковывал своим читателям суть «отвратительного мошенничества» Вуда, но и подрывал их веру в могущество «королевской прерогативы» и в авторитет королевских министров. Призывая ирландцев объединиться для защиты своих прав, он прямо объявлял им, что считал своей задачей «укрепить и поддержать дух, столь своевременно возбужденный в вас, и... показать вам, что по законам бога, природы и человека вы являетесь и должны быть такими же свободными людьми, как ваши братья в Англии».

Политический эффект «Писем суконщика» был огромен. Афера Вуда провалилась; попытки правительства привлечь Свифта к судебной ответственности или арестовать его также потерпели крах, хотя он и не скрывал своего авторства. Дублинцы образовали отряд волонтеров для охраны «Суконщика». В «Стихах на смерть доктора Свифта» писатель с радостью вспоминал эту героическую пору своей жизни:

Была два раза названа

За голову его цена,

Но власти не нашли Иуды,

Кого прельстили б денег груды.

(Перевод Ю. Левина)

Из других многочисленных памфлетов, написанных Свифтом в защиту Ирландии, в историю мировой литературы вошло также как образец блистательного иронического обличения колониальной эксплуатации его знаменитое «Скромное предложение, имеющее целью не допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость своим родителям или своей родине, и, напротив, сделать их полезными для общества». По своему буквальному смыслу «скромное предложение» автора сводилось к тому, чтобы ввести употребление в пищу мяса годовалых ирландских младенцев: это-де пополнило бы ирландскую экономику новой доходной статьей, а вместе с тем радикально разрешило бы проблему нищеты, избавив страну от «лишних» голодных ртов. Написанное с нарочитой серьезностью, оснащенное множеством «аргументов», «скромное предложение», как было ясно каждому непредубежденному читателю, дышало между строк великим гневом. Призывая легализовать каннибальство по отношению к голодным, нищим детям ограбленной Ирландии, писатель-гуманист, в сущности, констатировал то, что уже стало печальным фактом: вымирание ирландского трудового народа, доведенного до последней крайности английскими колонизаторами. Столетием позже Теккерей возмущался свирепостью этой сатиры Свифта, но ирония писателя была ничуть не более жестока, чем сама действительность.

«Скромное предложение» было написано уже несколькими годами позже выхода в свет главного, итогового произведения Свифта - «Путешествия Гулливера». Но и «Письма суконщика», и вся история гласного и негласного участия писателя в борьбе за права ирландского народа имели огромное значение в подготовке этого сатирического шедевра.

В третьей части «Путешествий Гулливера» («Путешествие в Лапуту») описание летающего острова, обиталища короля, который по своему произволу может лишить находящуюся внизу страну и дождя, и солнечного света, забросать жителей камнями и даже, в виде крайней меры, раздавить и сравнять с землей их жилища, было воспринято современниками как аллегорическое изображение отношений между Англией и Ирландией. Однако этот важный эпизод был выключен из печатного издания «Путешествий Гулливера» и восстановлен уже много лет спустя по рукописной вставке в экземпляре, принадлежавшем другу писателя Форду. Речь шла здесь о восстании обитателей угнетенной страны, которым удалось, благодаря своему мужеству и единодушию, расстроить все деспотические планы короля Лапуты. Этот эпизод принадлежит к числу немногих страниц «Путешествий Гулливера», где утопия Свифта освещена отблеском надежды.

В целом сатира Свифта, как ни забавны взятые в отдельности многие описываемые в ней происшествия, как ни неистощима изобретательность лукавой фантазии автора, отличается суровостью, даже мрачностью, которая постепенно углубляется. Относительность человеческих суждений наглядно проявляется при перемене масштабов, когда Гулливер оказывается то среди лилипутов, то среди великанов. Как комично выглядят и придворные интриги, и международная дипломатия, и религиозные распри, когда ими занимаются крошечные человечки-лилипуты! Но, оказавшись сам своего рода лилипутом в Бробдингнеге, стране великанов, Гулливер смущенно обнаруживает, что в глазах просвещенного короля бробдингнежцев его мудрость «цивилизованного» англичанина кажется величайшим безумством, а советы насчет того, как лучше всего держать в подчинении свой народ с помощью усовершенствованной артиллерии, отвергаются с негодованием. «Выслушав мое описание этих разрушительных орудий... король пришел в ужас. Он был поражен, как может такое бессильное и ничтожное насекомое, каким был я (это его собственное выражение), не только питать столь бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, что совершенно равнодушно рисовать сцены кровопролития и опустошения как самые обыкновенные действия».

Именно в словах этого мудрого и доброго великана (напоминающего славного Гаргантюа Рабле) раскрывается заветная мысль Свифта о великом значении созидательного мирного труда: «По его мнению, всякий, кто сумеет вместо одного колоса или одного стебля травы вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, взятые вместе». Здесь автор непосредственно предвосхищает известный девиз Вольтера, провозглашенный впоследствии в заключении «Кандида»: «Будем возделывать наш сад».

Пребывание Гулливера в стране великанов разрушает множество иллюзий. Самые прославленные придворные красавицы Бробдингнега кажутся Гулливеру отвратительными: он видит все дефекты их кожи, ощущает отталкивающий запах их пота... А сам он, пресерьезно рассказывающий о том, как он отличился в сражении с осами, как бестрепетно рассекал своим ножом мух и как отважно плавал в лохани, начинает казаться и нам не менее смешным, чем бробдингнежцам, которые потешаются над этими его «подвигами». Сатирические краски сгущаются в третьей части «Гулливера» - «Путешествии в Лапуту, Бальнибарби, Глаббдодриб и Японию». Именно здесь просветительская критика всего сущего разумом обращается у Свифта и против самого разума. Лапута - страна мыслителей и ученых. Но все это - жалкие чудаки, ничего не смыслящие в жизни и настолько поглощенные собой, что для того, чтобы объясняться друг с другом, они вынуждены пользоваться услугами специальных «хлопальщиков», которые легонько стукают, выводя их из глубокомысленного забытья, надутыми воздухом пузырями то по уху, то по губам, то по глазам. Королевская Академия в Лагадо, которую посещает Гулливер, казалась современникам карикатурой на ученое Королевское общество; в этой главе действительно есть намеки на современников Свифта, в том числе и на Ньютона, с которым он имел свои счеты еще со времен дела Вуда (Ньютон взял на себя роль официального эксперта, удостоверившего «доброкачественность» вудовских медяков). Но сатира Свифта, конечно, отнюдь не сводилась к личностям. Некоторые из высмеиваемых им «прожектов», основанных на идее превращения материи и энергии, сейчас могли бы показаться не столь комичными, какими они были в XVIII в. Но Свифт был прав, показав отчужденность тогдашней науки от насущных, повседневных нужд и страданий простого народа.

В последней, четвертой части «Гулливера» - «Путешествии в страну гуигнгнмов» - Свифт окончательно разделывается с ренессансным представлением о человеке как «венце творения». Мудрым лошадям-гуигнгнмам удалось устроить свою республику куда лучше, чем людям любой из стран, известных Гулливеру, включая и его родную Англию. Правда, не следует забывать об ироничности всего повествования Свифта и приписывать автору полное согласие с уныло-аскетическими принципами общежития гуигнгнмов, которые не знают ни радостей любви, ни родительской нежности, могут попотчевать друг друга только овсянкой (как самым лакомым блюдом), не интересуются никакими «проблемами» и, уж конечно, не понимают шуток. Когда Гулливер перед отъездом из этой страны почтительно целует копыто своего четвероногого хозяина, принимая это за великую милость для своей жалкой двуногой особы, Свифт исподтишка смеется, конечно, и над Гулливером. Но как горек этот смех! И еще горше та альтернатива, которую предоставляет он здесь читателю, - выбор между скучными, но благородными и разумными лошадьми и одичалыми двуногими йэху, отвратительными, грязными, жадными, похотливыми и подлыми существами, в которых Гулливер со стыдом и отчаянием узнает себе подобных людей. Смысл образов йэху сложен. С одной стороны, они могут быть восприняты как злая карикатура на отвлеченный идеал естественного человека. Но с другой - в самом своем одичании они предаются с цинической разнузданностью тем хищническим страстям и вожделениям, которые порождены цивилизацией: йэху тщеславны, алчны, корыстолюбивы и умеют на свой лад не хуже придворных интриганов пресмыкаться перед власть имущими и обливать грязью тех, кто впал в немилость... Свифт не комментирует эти эпизоды, предоставляя читателю самому извлекать выводы из нарисованных им сатирических картин.

Впрочем, в переиздании 1735 г. Свифт внес в свою сатиру еще один резкий штрих, особо подчеркнув выраженные им уже в самом тексте «Путешествий Гулливера» сомнения в практической действенности отвлеченного разума просветителей. Книге было предпослано письмо самого Гулливера его издателю: «Вот уже шесть месяцев прошло со времени появления моей книги, - жаловался Гулливер, - а я не только не вижу конца всевозможных злоупотреблений и пороков, - по крайней мере на этом маленьком острове, как я имел основание ожидать, - но и не слыхал, чтобы моя книга произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим намерениям». Свет Разума оказывается - увы! - отнюдь не самым надежным средством переустройства мира.

По своим художественным особенностям творчество Свифта целиком определяется законами сатиры. Обобщающий иносказательный сатирический смысл его «Сказки о бочке» и «Путешествий Гулливера» гораздо важнее для него, чем те жанровые, конкретно-бытовые жизненные подробности, в которые будут с таким увлечением и любознательностью всматриваться создатели английского реалистического очерка и романа Просвещения. Образы трех братьев в «Сказке о бочке» столь же условны и аллегоричны, как и злополучные украшения на их кафтанах. А почтенный мистер Лемюэль Гулливер, «сначала хирург, а потом капитан нескольких кораблей»? В литературоведении предпринимались попытки усмотреть в четырех частях его «Путешествий» некое последовательное поступательное развитие характера этого героя. Но эти попытки не дают ощутимых результатов. Образ Гулливера условен: он необходим для философско-фантастического эксперимента Свифта над человеческой природой и обществом; это та призма, через которую он преломляет, разлагая на составные лучи, спектр действительности. Гулливер - это, при всей конкретности немногих сообщенных нам деталей его биографии, условный «средний» человек, не злой и не глупый, не богатый и не бедный англичанин начала XVIII в. Звание хирурга, а следовательно и естественнонаучное образование, полученное Гулливером, важны для Свифта, так как позволяют придать видимость нарочитой точности и достоверности его удивительным наблюдениям и находкам в ранее неведомых странах. Но, впрочем, и Гулливер, как и подавляющее большинство его сограждан, для Свифта даже не homo sapiens или homo rational (человек мыслящий или человек разумный), а всего лишь, по формулировке самого писателя, homo rationis capax (человек, способный к разумному мышлению). То робкий, то тщеславный, великан среди лилипутов и пигмей среди великанов, презирающий в сознании своего действительного - или мнимого - превосходства и «прожектеров»-лапутян, и озверелых йэху, а вместе с тем старательно вылизывающий языком пол в тронном зале короля Лаггнега и семь раз стукающийся лбом о подножие престола, - таков Гулливер, живое воплощение относительности всех человеческих представлений и суждений.

Иногда маска отодвигается, и мы видим живое, страдальческое, гневное и негодующее лицо самого писателя. Так, Свифт намекает на существование аналогии между бедственным положением Гулливера, накрепко прикованного к земле множеством тончайших нитей, стонущего «от злости и боли» под градом стрел и копий, которыми осыпают его, «человека-гору», ничтожные лилипуты, и своим собственным положением великого мыслителя, созданного для больших дел, но вынужденного принимать участие в жалких интригах придворных клик и парламентских партий... И конечно, голос тайного республиканца Свифта слышим мы в конце седьмой главы путешествия в Лапуту, где, рассказывая о своем посещении острова чародеев и волшебников, Гулливер вспоминает, с каким благоговением беседовал он с Брутом и, видя мир во все эпохи его древней истории, «больше всего наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов». И Свифт заканчивает следующую главу, посвященную той же теме, противопоставлением гражданских доблестей английских йоменов (класса, сыгравшего столь важную роль в английской революции XVII в. и исчезнувшего с исторической арены в следующем столетии) порокам английских буржуа своего времени. «Я... попросил вызвать английских поселян старого закала, некогда столь славных простотою нравов, пищи и одежды, честностью в торговле, подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству. Сравнивая живых с покойниками, я был сильно удручен при виде того, как все эти чистые отечественные добродетели опозорены внуками, которые, продавая свои голоса во время выборов в парламент, приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться при дворе». Это уже - суждения многоопытного политического деятеля и глубокомысленного философа и историка. Но подобные нарушения последовательности и правдоподобия в развитии образа Гулливера весьма мало заботят Свифта. Главное в «Путешествиях Гулливера», как и в «Сказке о бочке», - это сатирическая картина мира, проникнутая горькой, глубоко выстраданной иронией, основанной на убеждении автора в относительности подавляющего большинства политических, социальных, моральных и духовных ценностей, почитаемых его современниками.

Сатирическое творчество Свифта оказало огромное влияние на литературу эпохи Просвещения. Гражданская поэзия Попа и драматургия Гея и Филдинга, проза Филдинга, Смоллета и Годвина, а также, в несколько ином аспекте, и проза Стерна, многим обязаны Свифту. За пределами Англии в литературе его эпохи особенно близки Свифту ранние, созданные еще в духе классицизма, философские повести Вольтера.

Свифт не был одинок в английской литературе своего времени. Сатирическая концепция буржуазной цивилизации получила в эту пору классическое выражение также у Бернарда Мандевиля (1670-1733). После нескольких подражаний Эзопу, Лафонтену и Скаррону, Мандевиль опубликовал в 1705 г. стихотворную сатирикоаллегорическую притчу «Возроптавший улей, или Плуты, ставшие честными». Из этой притчи выросла его знаменитая «Басня о пчелах, или Частные пороки - общественная выгода» (1714), где стихотворную сатиру 1705 г. сопровождают остроумные публицистические комментарии. В сатирической аллегории Мандевиль излагает судьбу пчел, которые благоденствуют в своем улье. Но эта процветающая цивилизация была основана на всеобщей порочности: мошенничали все, начиная с министров, жрецов, полководцев и судей, и кончая своднями и карманниками. Зато эти пороки способствовали общественному равновесию: взяточничество и скупость накопляли богатства; любовь к роскоши, тщеславие и зависть давали работу миллионам бедняков и поощряли торговлю. И когда обитатели улья пожелали исправиться, и разгневанный Юпитер исполнил их просьбу, благоденствию улья пришел конец. Исчезла за ненадобностью наемная армия, пришла в упадок промышленность; от прежнего богатства не осталось и следа, и на ослабевший улей напали враги.

В своей критике пороков буржуазного общества Мандевиль кое в чем предвосхищает Руссо, но отвергает как «пустую утопию» мечту о возврате к патриархальной невинности «естественного состояния». Поясняя мораль своей сатирической аллегории, автор резко противопоставлял свою материалистическую точку зрения на буржуазное общество прекраснодушному оптимизму идеалиста Шефтсбери, считавшего, что всеобщая гармония бытия основана на врожденном «нравственном чувстве» людей. Множеством примеров из реальной жизни Мандевиль разбивал эти представления, наглядно показывая, как горькая экономическая необходимость обусловливает трудолюбие бедняков, а своекорыстие собственников побуждает их к развитию производства. Язвительное сатирическое разоблачение мнимого благолепия буржуазного общественного строя надолго закрепило за Мандевилем репутацию опасного циника. Его идеи сохраняли свою жизнеспособность на протяжении всего XVIII в., а в XIX в. были высоко оценены Марксом (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 146; т. 26, ч. I, с. 394-395); они немало способствовали углублению социально-критического начала в литературе английского Просвещения, в особенности в романах Филдинга и Смоллета.

Вокруг Свифта сгруппировался ряд писателей сатирического склада: Арбетнот (создатель образа Джона Булля как олицетворения британской нации), Гей, Поп. Их кружок был известен под названием «Клуба Мартина Скриблеруса» (т. е. Писаки). Мартин Скриблерус был вымышленным комическим персонажем, воспитание, труды и странствования которого члены этого кружка намеревались описать в коллективном сатирическом произведении (создан был лишь первый его том). Авторы «Записок Мартина Скриблеруса» ставили перед собой задачу осмеять все виды педантства, схоластики, невежества и бездарности в науке и литературе. Косвенным образом с замыслом этой универсальной просветительской сатиры были связаны, по-видимому, и «Путешествия Гулливера», и поэма Попа «Дунсиада» (т. е. «Глупиада», 1728) - сатирический парад литературных ничтожеств, которым покровительствует богиня Глупость. От лица Мартина Скриблеруса был написан (видимо, Попом) и остроумный пародийно-сатирический трактат «Об искусстве упадка в поэзии», где высмеивался ложный пафос высокопарных трагедийных и эпических поэтов - эпигонов классицизма.

Близок Свифту-сатирику и Джон Гей (1685-1732), вошедший в мировую литературу своей «Оперой нищих» (1728). По преданию, замысел этой комедии был подсказан автору Свифтом, заметившим, что было бы забавно изобразить на сцене «ньюгейтскую пастораль». Жанр балладной оперы, в котором была написана «Опера нищих», открывал широкие возможности для сатирической аллегории, иронических и пародийно-снижающих намеков на самые острые темы дня. Гей вывел на сцену героев и героинь уголовного дна, чьи любовные объяснения, перебранки и потасовки составляли, казалось, основу действия. Бурный диалог то и дело прерывался песенками-балладами. Зрители без труда улавливали иносказательный сатирический смысл этого маскарада. Прожженные мошенники и взяточники Пичум и Локит дерзко и лукаво намекали в своих куплетах на то, что министры, придворные и судьи действуют точно так же, как и они. Многие стрелы метили прямо в Роберта Уолпола - главу тогдашнего вигского министерства. Гей сумел подчинить сатирическим целям даже музыкальный аккомпанемент своей балладной оперы, то заставляя оркестр исполнять придворный церемониальный марш при самом смехотворном повороте действия, то обыгрывая контраст между задорными обличительными куплетами Пичума и мотивом унылого чувствительного романса, на который они были положены. «Опера нищих» имела беспрецедентный успех. Она надолго пережила свое время. О жизненности этой сатиры, основанной на ироническом сопоставлении верхов общества с его подонками, достаточно свидетельствует в нашу эпоху обращение к «Опере нищих» Брехта («Трехгрошовая опера»).

В балладной опере «Полли» (1729) Гей попытался продолжить «Оперу нищих». Наиболее интересно здесь сатирическое изображение политики английских колонизаторов (действие развертывается в Вест-Индии, куда сослан один из персонажей). Это продолжение «Оперы нищих» не было, однако, разрешено к постановке.

Творчество Александра Попа (1688-1744) в зрелый период многим обязано его дружеским связям со Свифтом; недаром именно автору «Путешествий Гулливера» он посвятил «Дунсиаду». В свою очередь, Свифт восхищался отточенным и лаконичным стихом Попа: «Он поместит, умен и краток, в две строчки то, что я - в десяток». В ранней поэме «Похищение локона» (первый вариант - 1712) Поп находился под сильным воздействием стиля рококо. Воспользовавшись светским анекдотом, он создает грациозную и остроумную ироикомическую поэму - изящную безделушку, где юмористические бытовые сценки представлены в обрамлении условных фантастических образов. Позднее, как писал о себе сам Поп, он «обратился к истине и морализовал свою песнь». Его «Опыт о человеке» (1733-1734) развивал в жанре философско-дидактической поэмы принципы, близкие деистическому оптимизму Болингброка. Отстаивая нравственное достоинство человека, Поп вместе с тем призывает его склониться перед законами Вселенной, приведенной в движение мудрым творцом. Как и деистическая «Всеобщая молитва» Попа, «Опыт о человеке», широко известный в Европе XVIII в., вызвал многочисленные нападки. Одни обвиняли автора в вольнодумстве, другие - в непоследовательности. Среди последних был Лессинг («Поп - метафизик!», 1751). Среди поздних сочинений Попа наиболее интересны его «Опыты о морали» (1731-1735) - сатиры и послания, где классическая горацианская форма наполняется живым, современным английским содержанием. Иногда Поп прибегает к диалогу-спору, как, например, в послании Батхерсту «О пользе богатства» (1732), где уже затрагиваются противоречия буржуазного прогресса в Англии. В «Послании к Арбетноту» (1735) в самодовольном и завистливом Аттикусе читатели угадывали сатирический портрет Аддисона и т. д. Лессинг заметил, что попытки передать прозой содержание стихов Попа так же невыгодны для этого поэта, как невыгодны были бы для Евклида попытки переложить стихами математические труды. Действительно, Поп был прежде всего мастером острой эпиграммы, язвительного афоризма; многие его двустишия вошли в разговорный английский язык как поговорки. Слава Попа как поэта-философа стала меркнуть уже во второй половине XVIII в. Но как поэт-сатирик он оказал большое воздействие на Байрона, который следовал его примеру в своих ранних сатирах («Английские барды и шотландские обозреватели», «По стопам Горация»), высоко ценил гражданский дух его поэзии и горячо защищал Попа от нападок романтиков «Озерной школы» и их соратников.

Сторонником свифтианского направления в английской литературе с первых же своих шагов на литературном поприще провозгласил себя молодой Генри Филдинг (1707-1754). Свою сатирическую поэму «Маскарад» (1728) он опубликовал под многозначительным псевдонимом «Лемюэль Гулливер, поэт-лауреат король Лилипутии». В «Трагедии Трагедий, или Жизни и Смерти Великого Мальчика-с-пальчика» (2-й вариант - 1731) он выступил под псевдонимом «Г. Скриблерус Секундус», явно намекая на свою преемственную связь с сатирическим «Клубом Мартина Скриблеруса». Драматургия Филдинга была разнообразна по жанрам (в ней можно встретить уже и начатки серьезной психологической драмы). Но главную ведущую роль в ней играли комедийные жанры - фарс, пародийная травестия (где мифологические сюжеты применялись к грубой прозе английского быта), балладная опера и сатирическая комедия, нередко принимавшая форму злободневного политического обозрения. Смелость воображения, резкость сатирического сарказма, гротескное смещение повседневных пропорций и масштабов во многом сближают Филдинга как создателя сатирической драматургии со Свифтом. В «Трагедии Трагедий» появляются и прямые реминисценции из «Путешествий Гулливера» (как, например, великанша Глумдалька). Выводя в нелепо-шутовском виде короля с королевой, их двор и нового фаворита - великого полководца Мальчика-с-пальчик, бесславно съеденного королевой, Филдинг забрасывал зрителей злободневными намеками на политическую жизнь Англии. В печатном издании он снабдил «Трагедию Трагедий» пародийным ученым предисловием и комментариями, доказывая с помощью множества цитат из произведений высокопарных драматургов классицизма и барокко, что «Жизнь и Смерть Великого Мальчика-с-пальчик» была древнейшим и совершеннейшим первоисточником, откуда черпали свои «сокровища» позднейшие авторы. В комедии «Дон Кихот в Англии» (1734) Филдинг делает героя Сервантеса критиком и судьей английских нравов. Уже здесь остроумно и зло высмеивается процедура парламентских выборов. В последних сатирических комедиях - «Пасквин» (1736) и «Исторический календарь» на 1736 г.» (1737) - критика коррупции и продажности обеих парламентских партий достигла такой резкости, что Уолпол спешно провел через парламент закон о театральной цензуре, который вынудил Филдинга расстаться с театром и надолго оборвал в английской драматургии то политико-сатирическое направление, которое было так блестяще представлено и его сатирическими комедиями, и «Оперой нищих» Гея. Б. Шоу с восхищением отзывался о деятельности Филдинга-драматурга. В его собственных политических «экстраваганцах» при всей их самобытности нельзя не уловить известной преемственной связи со свифтианским направлением в драматургии английского Просвещения.