Книга: Краткое содержание Один день Ивана Денисовича Александр Исаевич Солженицын

Краткое содержание Один день Ивана Денисовича Александр Исаевич Солженицын

Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941 г. (на второй день после начала войны с гитлеровской Германией). «…В феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели», то есть командование Красной Армии бросило своих солдат погибать в окружении. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь, так как органы государственной безопасности всех бежавших из плена без разбора считали шпионами и диверсантами.

Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ковров и продажей их горожанам. Если оставить в стороне упоминания о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести занимает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама, своего рода «энциклопедия» жизни в лагере.

Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь — столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шуховым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется некоторыми льготами во время работ; Кавторанг — репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрьмах и на каторгах (старая революционная гвардия, не нашедшая общего языка с властью в 30-е гг.); эстонцы и латыши — так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Алеша; Гопчик — шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов — характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда — начальник режима Волков (явно «говорящая» фамилия), регламентирующий жизнь заключенных и символизирующий беспощадный коммунистический режим.

Во-вторых, детальнейшая картина лагерного быта и труда. Жизнь в лагере остается жизнью со своими видимыми и невидимыми страстями и тончайшими переживаниями. В основном они связаны с проблемой добывания еды. Кормят мало и плохо — жуткой баландой с мерзлой капустой и мелкой рыбой. Своего рода искусство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску баланды, а если повезет — немного табаку. Ради этого приходится идти на величайшие хитрости, выслуживаясь перед «авторитетами» вроде Цезаря и других. При этом важно сохранить свое человеческое достоинство, не стать «опустившимся» попрошайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких соображений, но по необходимости: «опустившийся» человек теряет волю к жизни и обязательно погибает. Таким образом, вопрос о сохранении в себе образа человеческого становится вопросом выживания. Второй жизненно важный вопрос — отношение к подневольному труду. Заключенные, особенно зимой, работают в охотку, чуть ли не соревнуясь друг с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерзнуть и своеобразно «сократить» время от ночлега до ночлега, от кормежки до кормежки. На этом стимуле и построена страшная система коллективного труда. Но она тем не менее не до конца истребляет в людях естественную радость физического труда: сцена строительства дома бригадой, где работает Шухов, — одна из самых вдохновенных в повести. Умение «правильно» работать (не перенапрягаясь, но и не отлынивая), как и умение добывать себе лишние пайки, тоже высокое искусство. Важно и умение спрятать от глаз охранников подвернувшийся кусок пилы, из которого лагерные умельцы делают миниатюрные ножички для обмена на еду, табак, теплые вещи… По отношению к охранникам, постоянно проводящим «шмоны», Шухов и остальные заключенные находятся в положении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее вооруженных людей, обладающих правом их наказать и даже застрелить за отступление от лагерного режима. Обмануть охранников и лагерное начальство — это тоже высокое искусство.

Тот день, о котором повествует герой, был, по его собственному мнению, удачен — «в карцер не посадили, на Соцгородок (работа зимой в голом поле) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу (получил лишнюю порцию), бригадир хорошо закрыл процентовку (система оценки лагерного труда), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…». В конце повести дается краткий словарь блатных выражений и специфических лагерных терминов и аббревиатур, которые встречаются в тексте.

Алешка-баптист — заключенный. Вечный оппонент Ивана Денисовича по религиозным вопросам. Чистенький, приумытый. Щеки вваленные, потому что на пайке сидит и нигде не подрабатывает. Настроение всегда благостное, улыбается, солнышку радуется. Смирный, уступчивый, а смирный в бригаде — клад. Сел за веру, и в лагере его вера только укрепилась. При любом удобном случае старается внушить веру другим, агитирует. «Молитва должна быть неотступна! И если будете веру иметь и скажете этой горе — перейди! — перейдет». «Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал». В записную книжку переписал половину Евангелия и книжечку эту свою так ловко засовывает в щель в стене, что ни на одном шмоне еще не нашли.

Гопчик — хлопец лет шестнадцати, розовенький поросенок. Посадили его за то, что бендеровцам в лес молоко возил. Срок дали, как взрослому. По характеру — ласковый, ко всем мужикам ластится, но и с хитрецой — посылки свои по ночам в одиночку жует. Живой, ловкий и легкий, как белка. Иван Денисович этого плута любит.

Иван Денисович Шухов — заключенный. Прообразом главного героя послужил солдат Шухов, воевавший вместе с автором в Великую Отечественную войну, однако никогда не сидевший. Лагерный опыт самого автора и других узников стал материалом для создания образа И. Д.

И. Д. сорок лет от роду, на войну ушел 23 июня 1941 г., из деревни Темгенево, что возле Поломни. Дома остались жена и две дочки (сын умер маленьким). Отсидел И. Д. восемь лет (семь на Севере, в Усть-Ижме), сидит девятый — срок заключения заканчивается. По «делу» считается, что сел за измену Родине — сдался в плен, а вернулся потому, что выполнял задание немецкой разведки. На следствии всю эту чушь подписал— расчет был простой: «не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — поживешь еще малость». А на самом деле было так: попали в окружение, есть было нечего, стрелять нечем. Понемногу их немцы по лесам ловили и брали. Впятером пробрались к своим, только двоих автоматчики уложили на месте, а третий умер от ран. А когда двое оставшихся сказали, что убежали из немецкого плена, им не поверили и сдали «куда надо». Поначалу попал в Усть-Ижменский общий лагерь, а потом из общего пятьдесят восьмую статью перегнали в Сибирь, в каторжный. Здесь, в каторжном, считает И. Д., хорошо: «…свободы здесь— от пуза. В Усть-Ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет, тебя садят, новую десятку клепают. А здесь кричи с верхних нар что хошь — стукачи того не доносят, оперы рукой махнули».

Теперь у И. Д. зубов нет половины, а борода здоровая выперла, голова бритая. Одет как все лагерники: ватные брюки, повыше колена пришит затасканный погрязневший лоскут с номером Ш-854; телогрейка, а поверх нее — бушлат, подпоясанный веревочкой; валенки, под валенками две пары портянок — старые и поновей.

За восемь лет приспособился И. Д. к лагерной жизни, понял ее главные законы и живет по ним. Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство. Так что первейший закон — оставаться человеком, не суетиться, сохранять достоинство, знать свое место. Не быть шакалом, но и позаботиться о себе должен сам — как растянуть пайку, чтобы не чувствовать постоянно голода, как успеть валенки просушить, как нужный инструмент заначить, как когда работать (в полную или вполсилы), как разговаривать с начальством, кому не попадаться на глаза, как подработать, чтобы себя поддержать, но честно, не ловча и не унижаясь, а применив свое умение и смекалистость. И это не только лагерная мудрость. Это мудрость скорее даже крестьянская, генетическая. И. Д. знает, что работать — лучше, чем не работать, а работать хорошо — лучше, чем плохо. Хотя и он не всякую работу возьмет, но не зря считается лучшим в бригаде мастером.

К нему применима пословица «На Бога надейся, а сам не плошай». Бывает, взмолится: «Господи! Спаси! Не дай мне карцера!» — а сам сделает все, чтобы перехитрить надзирателя или еще кого. Минует опасность, и он тут же забудет воздать Господу благодарность — некогда и уже некстати. Считает, что «молитвы те — как заявления: или не доходят, или — «в жалобе отказать». Правь свою судьбу сам. Здравый смысл, житейская крестьянская мудрость и по-настоящему высокая нравственность помогают И. Д. не только выжить, но и принимать жизнь такой, какая она есть, и даже уметь быть счастливым. Образ И. Д. восходит к классическим образам стариков-крестьян, к примеру, — толстовскому Платону Каратаеву, хотя и существует совершенно в других обстоятельствах.

Кавторанг Бундовский — заключенный. Бывший капитан второго ранга. У К. богатая биография: ходил и вокруг Европы, и Великим северным путем; с английским, адмиралом общался — прожил целый месяц на английском крейсере, сопровождал морской конвой, был офицером связи. А английский адмирал прислал ему после войны памятный подарок, который, видно, и сослужил К. «хорошую службу». В лагере недавно — еще трех месяцев нет, поэтому «права качает» («Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью Уголовного кодекса не знаете!»), впрочем, и по отчаянности характера тоже. Вообще К. любит все объяснять и командовать. Держится бодро, хотя на глазах «доходит». Осужден на двадцать пять лет. Работает на совесть — с ног валится, а тянет. Шухов говорит: «Как мерин добрый». Цезарь в бригаде «одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть». К. пользуется у зэков уважением.

Кильгас Иоганн — заключенный. Шухов зовет его Ваня. Латыш, но русский знает с детства, как свой родной латышский: рос рядом со старообрядческой деревней. Срок — двадцать пять. С сорок девятого пошла полоса такая: всем давали по двадцать пять. В лагере два года, но уже все понимает: «не выкусишь — не выпросишь». Замечательный каменщик, в бригаде они с Шуховым— первые мастера и работают на пару. Краснолицый, упитанный — две посылки каждый месяц получает. Без шутки слова не знает. Всем хорошо, считает Шухов, одно плохо — не курит, но и это добродетель. Однако самосадом у него можно разжиться, продает — рубль стаканчик. Правда, жила этот латыш, как стакан накладывает, «всегда трусится», боится на одну закурку больше положить.

Стенька Клевшин — заключенный. Тихий, глухой. Ухо у него лопнуло одно еще в сорок первом. Попал в плен, бежал, поймали, отправили в Бухенвальд. Выжил чудом, теперь отбывает срок в советском лагере. Говорит: «Будешь залупаться — пропадешь», — поэтому все молчит больше, людей не слышит и в разговоры не вмешивается. И про него знают только, что в Бухенвальде в подпольной организации был, оружие в зону носил для восстания. Немцы его за руки подвешивали и палками били.

Тюрин Андрей Прокофьевич — заключенный, бригадир. От бригадира в зоне многое зависит, потому что в его руках процентовка, а это — жизнь зэка. Какая процентовка, столько хлеба, такие пайки получишь. В зоне же «двести грамм жизнью правят». Короче, бригадир кормит. Т. — свой бригадир, человек. Был уволен из армии как сын кулака. Добрался домой — отца уже угнали, мать с ребятишками ждет этапа. Отбывает Т. второй срок. В тридцать восьмом встретил он на Котласской пересылке своего бывшего котйвзвода, «ему тоже десятку сунули», а на Печоре «отблагодарил», в портняжную устроил девушку-попутчицу, из ленинградских студенток. Они ему помогли в вагон залезть и прятали от кондуктора с охранником. Третьим сроком угрожает Т. начальство, когда он за бригаду заступается, но его не запугаешь, он своих ребят в обиду не даст и сам работает с ними на равных. Буйновского пытается хоть на ночь от карцера спасти, до поверки дотянуть (а грозит ему 10 суток, после которых уже из больнички не вылезешь).

Лицо у бригадира в рябинах крупных, от оспы, кожа на лице как кора дубовая. Голова острижена, как у всех, и среди сероватых волос много седины рассеяно. Бригадира в бригаде уважают, работают на совесть, знают, что тот их не продаст, и сами никогда его не обманут. Шухов знал Т. еще по Усть-Ижме, и здесь, в каторжном, Т. перетащил его к себе в бригаду.

Фетюков — заключенный. Единственный человек, о котором Шухов думает: «Срока ему не дожить. Не умеет себя поставить». На воле в какой-то конторе большим начальником был, на машине ездил. Стало быть, делать ничего не умеет, поэтому бригадир ставит его на работу туда, где ума не надо, например носилки таскать. Когда сел, все от него отказались: трое детей и жена, которая тут же замуж вышла. Так что помощи ему никакой. Вот он и «шакалит» — клянчит, попрошайничает, из плевательницы окурки выгребает, «шакалить Ф. всегда мастак, а закосить бы смелости не хватило». Достоинства у него — ноль, в зоне его не уважают, даже презирают — и начальство, и зэки, а потому, случается, поколачивают. Утрется Ф., заплачет и пойдет.

Цезарь Маркович — заключенный. Когда-то картины снимал для кино, но и первой не доснял, как посадили. Молодой еще. Усы у него черные, слитые, густые. В зоне не сбрили, потому что на деле так снят. В Ц. всех наций намешано: не то грек, не то еврей, не то цыган. Курит трубку. Трубку — чтобы не просили докурить, в рот не смотрели. Не табака ему жалко, а «прерванной мысли».

Когда Ц. встречает такого же чудака в очках, особенно москвича, то расцветает, как мак, и начинается между ними разговор. Про «Вечерку» свежую, которую прислали бандеролью, про рецензию на премьеру Завадского или про Эйзенштейна и его картину «Иоанн Грозный», про пляску опричников, про трактовку, про политическую идею и оправдание тирании. В высказываниях Ц. смел, может вслух обсуждать «батьку усатого». Когда Шухов слушает это, то почти ничего не может разобрать — так редко слова русские попадаются.

Ц. считают богатым: два раза в месяц он получает посылки, «всем сунул в рот, кому надо, — и придурком работает в конторе, помощником нормировщика». Но не жаден, даст закурить, щедро расплатится за услугу, например за занятую очередь в посылочную, а уж соседа, кто с ним за одной тумбочкой питается (кавторанга), угостит из посылки и колбаской, и копченым рыбцом, и московским батоном с маслом. Но не понимает в жизни ничуть, — считает Шухов. Потому что перед самой поверкой не гужеваться надо с посылкой, тащить скорей в камеру хранения: с собой мешок на поверку не вынесешь, а оставишь — не ровен час, тяпнет тот, кто первый с поверки прибежит. И тут Шухов Ц. помощник, не за заработок, а из жалости. Но Ц. перед ним в долгу не останется.