Реферат: Ближний Восток и его перспективы

Окончание «холодной войны» объективно привело к возрастанию относительной самостоятельности региональных подсистем международных отношений (МО).

В свою очередь, это обусловило усиление неконтролируемого развития как собственно региональных подсистем МО в целом, так и отдельных частей последних.

Однако наиболее парадоксальным результатом обоих из вышеупомянутых процессов является возрастающий конфликтный потенциал регионов, особенно в том, что касается зоны так называемого третьего мира. Не является исключением в этом отношении и регион Ближнего и Среднего Востока.

Период глобальной конфронтации с ее так называемым нулевым вариантом («zerosumgame») обеспечивал если не полный и абсолютный, то, по крайней мере, достаточно жесткий, а главное, – эффективный контроль за развитием ситуации в ближневосточном регионе.

Возможности идеологического, военно-политического и прочего присутствия в регионе каждой из двух «сверхдержав» биполярного мира, равно как и их влияния и воздействия на развитие ситуации обусловливались не только совпадением интересов государств региона, в том числе и в рамках ближневосточного конфликта. Не менее, если не более существенным «фактором» такого присутствия являлась военная и экономическая помощь, предоставляемая каждым из «патронов» своему политическому «клиенту», что позволяло обеспечивать, до известного предела, военно–политическую и социально–экономическую стабильность существующих правящих режимов. Одновременно, наличие столь мощного «союзника» позволяло, в целом, иметь мощную защиту от внешней угрозы.

Таким образом, наличие «рычагов» управления у каждой из «сверхдержав» контролируемой ею зоны региона, при одновременной возможности достижения договоренности на глобальном уровне о предельно допустимом уровне эскалации того или иного конфликта между их «клиентами», в совокупности позволяло осуществлять достаточно эффективный контроль за происходящими здесь процессами, в том числе и состоянием конфликтного потенциала.

Кардинальные геополитические изменения глобального характера, вызванные распадом бывшей «мировой соцсистемы» и развалом СССР, привели к фактической «беспризорности» ранее контролируемой бывшим Советским Союзом зоны ближневосточного региона. При всем своем желании и несмотря на многочисленные утверждения Соединенным Штатам пока не удалось и вряд ли удастся установить полный PaxAmericana в этом регионе.

Причины этого заключены не только в недостатке сил и средств у собственно самих Соединенных Штатов, не говоря уже о просматривающихся грядущих проблемах их экономического развития, особенно на фоне возрастающей конкурентоспособности интегрирующейся Западной Европы, Японии, а также пробивающих себе «место под солнцем» новых индустриальных стран. Не менее существенно и то, что в новых геополитических условиях само понятие «сверхдержавы» постепенно сходит на нет. Ибо в значительной степени данный термин является атрибутом конфронтационного биполярного мира. Кроме того, «сверхдержавность» США опиралась на достаточную монолитность «Запада» в его противостоянии с «Востоком». Поэтому в условиях формирования идущего на смену биполярному многополярного мира данное понятие все больше будет подвергаться размыванию и коррозии.

Вместе с тем не следует сбрасывать со счетов и накопленный потенциал развития государств так называемого третьего мира, в части своей все более старающихся проводить политику опоры на собственные силы, или по крайней мере гораздо более широкой диверсии капни источников получения помощи. Наряду с этим нельзя исключать и того, что набирающие силу в ряде стран Востока тенденции отторжения так называемой западной либеральной модели развития с присущей ей системой культурно–цивилизационных ценностей предвещают определенный прообраз иных, во многом принципиально отличных моделей развития.

Наконец, растущее число проблем, все более приобретающих характер глобальных вызовов, делает невозможным их разрешение одним единственным государством, пусть да же столь мощным как Соединенные Штаты Америки.

Применительно к региону Ближнего Востока и с учетом его стратегической важности (географической, экономической и т.д.) для различных субъектов формирующегося многополярного мира, будь то США, Западная Европа, Япония, Китай или, наконец, «новая» Россия можно с большой долей вероятности прогнозировать дальнейшее столкновение интересов последних.

Вместе с тем, такое развитие ситуации в регионе с точки зрения воздействия внешних факторов и ее вписывания в систему координат мирового развития как раз не исключает, а, напротив, предполагает уже в ближайшем будущем возрастание конфликтного потенциала. При этом наиболее парадоксальным результатом возможного сценария развития ситуации в регионе является то, что мирный процесс, ставший возможным в условиях прекращения глобального противостояния и нацеленный на урегулирование одного из самых длительных и острых конфликтов послевоенного мира, может непосредственно или косвенно стимулировать проявление и эскалацию новых конфликтов на Ближнем Востоке.

Парадокс ситуации заключен в том, что региональный характер арабо–израильского конфликта наряду с его сопряженностью с глобальной конфронтацией между «Востоком» и «Западом» длительное время как бы снимали остроту и проявление имеющихся источников конфликтности в регионе по другим направлениям. Поэтому по мере возрастания результативности мирного процесса нельзя исключать того, что высвобождающаяся «отрицательная энергия» конфликтности может проявить себя на других направлениях. Сказанное, безусловно, не означает, что в данном случае присутствует однолинейная и автоматически прямая связь и зависимость. Тем не менее нельзя не признать, что урегулирование ближневосточного конфликта наряду с прочими «равными» объективно создает условия для проявления и даже усиления потенциала конфликтности в регионе.

Условно эти источники можно свести к следующему. Прежде всего позитивный результат мирного процесса может обернуться обострением проблем социально–экономического развития в как непосредственно, так и косвенно вовлеченных в конфликт с Израилем арабских странах. Наиболее существенным образом это затрагивает такие государства как Сирия и, отчасти, Ливан. Хотя в более широком плане может косвенно повлиять и на гораздо большее число стран арабского мира.

Длительность существования острых проблем социально–экономического характера, неразрешенность которых в той же Сирии «списывалась» на необходимость огромных затрат на противостояние с Израилем, в условиях мира может серьезно дестабилизировать социально–политическую ситуацию в стране, поставив под вопрос и саму способность правящего здесь режима к дальнейшему сохранению власти. При этом, как представляется, ни возможное возвращение Сирии района Голанских высот в рамках израильско–сирийского мирного соглашения по формуле «мир в обмен на территории», ни предполагаемые также гарантии помощи могут оказаться недостаточными для выхода из того социально–экономического кризиса, в который может погрузиться экономика этой страны в условиях пост–мирного существования.

Несмотря на многочисленные утверждения, в том числе и ливанских политических деятелей, о необходимости мира в качестве главного условия преодоления внутриливанского кризиса, данный тезис выглядит, по меньшей мере, спорным. Анализ социально–экономической ситуации в Ливане накануне гражданской войны свидетельствует о нарастающем здесь внутреннем конфликтном потенциале, не связанным напрямую с проблемой ближневосточного конфликта. Более того, ливанская экономика, пережившая гражданскую войну, равно как и израильскую агрессию 1982 г., представляет собой сплошной узел проблем и противоречий, на разрешение которых, по самым скромным подсчетам, требуется около 60 млрд. долл.

Наконец, решение социально–экономических проблем Ливана в не меньшей, если не большей степени будет зависеть от взаимоувязки интересов различных социальных групп населения, в значительной мере действующих в рамках существующих здесь религиозных общин (маронитов, мусульман – суннитов и шиитов, а также других конфессий).

Оставляя за скобками Ирак (с учетом его особой ситуации), в более широком плане результаты мирного урегулирования могут в той или иной мере сказаться и на социально–экономическом развитии Египта и Иордании. Хотя в последнем случае в меньшей степени. Ибо не исключаемая потеря Иорданией потенциала Западного берега р. Иордан может быт компенсирована превращением последней в центр транзитной торговли между Израилем и арабскими странами, особенно в том, что касается планов Омана и Катара по строительству магистральных трубопроводов для перевалки нефти и газа к Средиземноморскому побережью Израиля.

Однако осуществление такого рода экономических проектов в этой части ближневосточного региона неизбежно ударит по интересам Египта. Поскольку, сразу же приведет к ощутимым потерям последнего от транспортировки нефти по Суэцкому каналу. Собственно говоря, серьезные противоречия на этой почве между Египтом и Иорданией, а также Египтом и другими арабскими странами (Персидского залива) проявились уже более года назад, в том числе и в преддверии и в ходе так называемого экономического саммита в октябре 1995 г. в Аммане (Иордания).

В этой связи отдельные отклики государственных и политических деятелей Египта на результаты выборов 29 мая 1996 г. в Израиле наряду с выражением опасения содержат и определенное удовлетворение. Ибо помимо возрастания политических роли и значения последнего как в глазах арабов, так и Запада, в частности, США, эти результаты, видимо, существенно скажутся на осуществлении неблагоприятных для Египта экономических проектов.

Безотносительно результатов мирного процесса заметное нарастание проблем социально–экономического развития, хотя и другого свойства и уровня, отмечается и в ряде нефтедобывающих стран Персидского залива. Отчасти это связано с падением в последние годы мировых цен на энергоресурсы, а также значительными, если не сказать огромными, расходами. которые понесли эти страны в результате кризиса в персидском заливе в 1990–1991 гг.

Даже в Саудовской Аравии, считавшейся наиболее благополучной и непосредственно не подвергшейся нападению со стороны Ирака, все последние годы отмечался значительный дефицит государственного бюджета наряду с уменьшением ликвидных резервов, упавших в 1995–1996 гг. до рекордно низких размеров в 5–10 млрд. долл. (из общей суммы иностранных вложений в 45 млрд. долл.). В конечном счете это заставило правительство Саудовской Аравии на беспрецедентное за последние двадцать лет введение режима жесткой экономии, сокращение ряда инвестиционных программ, равно как и программ дотирования и субсидирования целого ряда товаров и услуг.

Несомненного в первую очередь это связано с падением доходов от экспорта нефти. По данным Международного валютного фонда, доходы Саудовской Аравии от экспорта энергоресурсов упали со 116 млрд. долл. в 1981 г. до 37 и 33 млрд. долл. соответственно в 1994 и в 1995 гг.

Вместе с тем было бы, видимо, ошибкой сводить все проблемы социально–экономической сферы в этой стране, равно как и в других государствах Персидского залива исключительно к этой причине. Ибо уже теперь становится заметным нарастающее и неизбежное столкновение интересов различных элитных группка также связанных с ними социально активных слоев населения, явившихся, что вполне закономерно, объективным результатом социально–экономического развития.

Наряду с раздираемой внутри– и межклановой борьбой, мотивированной, как правило, чисто узкокорыстными интересами, как, например, внутри королевской семьи Саудитов в Саудовской Аравии, разросшейся до неимоверных размеров, нарастает комплекс объективных противоречий, обусловленный неадекватностью и несоответствием существующих здесь традиционных моделей власти и управления экономикой с потребностями социально–экономического развития. Примером этого является растущая сила и роль частного сектора в той же Саудовской Аравии, все более требующего допуска если не к рычагам политической, то по крайней мере экономической власти, а также проведения определенных социально–экономических реформ.

В той мере, в какой значительным является вес в этих странах квалифицированных кадров и специалистов из других арабских стран, нельзя исключать, что последние так или иначе будут вовлечены в разрешение этих проблем. Тем более, что играя ключевую с профессиональной точки зрения роль в функционировании экономик этих стран, они продолжают оставаться за бортом социальных и других программ, что рано или поздно неминуемо приведет к обострению социальной напряженности.

Особняком в этом ряду стоит Йемен. Оставаясь одной из самых бедных стран региона, к тому же отягощенной колоссальным внешним долгом, по разным оценкам, достигающим от 8 до 10 млрд. долл., Йемен производит впечатление затихшего на время вулкана.

Победа Севера над Югом в ходе гражданской войны 1994 г. не принесла решения социально–экономических проблем, особенно в том, что касается собственно Южного Йемена. По данным одного из докладов Мирового банка, по состоянию на конец 80 – начало 90-х годов Южный Йемен квалифицировался как страна с низким доходом. ВНП на душу населения составлял здесь 432 долл. по сравнению с 640 долл. в тот же период в Северном Йемене. Ни последующее объединение двух Йеменов (май 1990 г.), ни тем более гражданская война не принесли ожидаемого многими южанами «чуда». Напротив, многие наблюдатели отмечают если не значительное ухудшение для большинства южан социально–экономической ситуации, то по меньшей мере ее стагнацию. Немаловажным при этом является то, что за годы после объединения существенные потери понесли бывшие элитные группы Южного Йемена, будучи потесненные северянами. Гражданская война 1994 г. окончательно лишила эти группы политического веса в стране.

В этой связи можно предположить, что дальнейшее нарастание социально–экономических проблем в Йемене в целом и особенно в его южной части не исключает в недалеком будущем возможности нового взрыва как проявление временно затихшего конфликта между Севером и Югом если не с целью отделения последнего от первого, то по крайней мере за восстановление доступа к политической власти.

Другим источником конфликтности в регионе, способным проявить себя как самостоятельно, так и скорее всего вкупе, а точнее в качестве внешнего оформления, с конфликтным потенциалом в социально–экономической сфере, является наличие в большинстве государств региона этнорелигиозных противоречий.

Значимость и действенность последних обуславливается их «включенностью» в существующие здесь системы политических и социально–экономических отношений. Последние, как правило, сохранили свой традиционный характер и построены на основе общинно–иерархического принципа. А это означает, что жестко структурированные изнутри и сохраняющие свою жизнеспособность традиционные общины столь же жестко вписаны в систему политической и экономической власти.

Примером этого является не только Сирия с правящей здесь алавитской общиной во главе с Х. Асадом, составляющей национальное меньшинство (около 10% населения страны), но и другие страны региона. В Ираке, например, не говоря уже о курдской проблеме, традиционно шиитское население управляется союзом суннитов (20–25% населения) и христиан (около 10%). В Иордании, где численно преобладают палестинцы, власть короля Хусейна, выходца из рода Хащемитов (Хиджаз) строится на опоре на иорданские бедуинские племена и выходцев с Кавказа, получивших условно объединяющее их название – «черкесы».

Но, пожалуй, наиболее ярким примером общинно–кланово–религиозных противоречий продолжает оставаться Ливан. В этой связи звучавшие многие годы утверждения о существовании здесь одном из самых демократичных систем политической власти на Ближнем Востоке (не считая Израиля) представляются, мягко говоря, некорректными. На самом деле политическая система Ливана и до гражданской войны и теперь представляла и представляет собой ту же традиционную жестко иерархически структурированную схему власти, к тому же в отличие от других стран Арабского Востока – закрепленную в конституции. При этом, однако, следует иметь в виду, что длительность относительно спокойного функционирования данной системы базировалась не только на межобщинно–клановом согласии с существующим статус–кво, а также экономическом местом и ролью каждой из этих общин, но и внутриобщинном согласии по вопросам представительства собственно общины на общеливанском уровне.

Достаточно бурное, но весьма однобокое социально–экономическое развитие Ливана в 60-е и 70-е годы, помноженное на изменение численного равновесия религиозных общин, в том числе в пользу мусульманской (суннитской и шиитской), объективно и неизбежно должны были привести к новому межобщинному конфликту. Поэтому «палестинский фактор» сыграл здесь хотя и важную, но все же скорее всего не основную роль, став лишь своего рода катализатором нарастающего здесь внутреннего конфликтного потенциала.

Более того, последующий ход развития событий и особенно гражданская война в значительной мере разрушила и изменила не только систему и механизмы выработки межобщинного, но что самое главное – систему и механизмы достижения внутриобщинного согласия по вопросу представительства каждой из этих общин в отношениях с другими религиозными общинами.

Поэтому возможное мирное урегулирование между Ливаном и Израилем, как представляется, вряд ли автоматически приведет к разрешению внутриливанского кризиса. Изменившееся межобщинное и внутриобщинное соотношение сил наряду с приобретенной за годы гражданской войны традицией насилия, на которой выросло уже новое поколение, обуславливает сохранение мощного внутреннего конфликтного потенциала, и, как следствие, непростой и длительный характер урегулирования.

При этом роль «сирийского фактора» в урегулировании внутриливанского кризиса не просматривается однозначно. Опыт гражданской войны, равно как и последующего развития событий вплоть до сегодняшнего дня показывают, что Сирия может оказывать как стабилизирующее, так и дестабилизирующее воздействие на ход и развитие ситуации в этой стран

Причина этого заключена прежде всего в заинтересованности Сирии в сохранении здесь своего присутствия, что ни для кого не составляет тайны. Вместе с тем, другой причиной этого является то, что неустойчивое внутреннее межобщинное равновесие в каждый данный момент базируется на поддержке или, напротив, нейтрализации Сирией тех или иных общин или даже отдельных их составляющих групп. При этом, как уже отмечалось, если Сирии такая роль импонирует в силу ее заинтересованности в сохранении своего присутствия, то сама возможность для нее играть роль своего «внешнего арбитра» базируется на заинтересованности многочисленных участников внутриливанского конфликта в использовании Сирии в качестве «союзника» с целью либо сохранения, либо изменения своего места в пестрой палитре действующих на внутриполитической арене Ливана сил.

Поэтому разрешение внутриливанского кризиса содержит в себе огромное количество «если». Учитывая интерес Сирии к обеспечению своего присутствия в этой стране, вряд ли можно рассчитывать на то, что именно сирийская стороны будет подталкивать в ближайшем будущем к окончательной стабилизации ситуации. Таким образом, сведение к минимуму вышеуказанных «если» возможно лишь при условии, что прежде всего участники внутриливанского конфликта урегулируют существующие между ними противоречия, равно как и достигнут минимального консенсуса в отношении «сирийского фактора».

Однако перспективы такого сценария представляются, во всяком случае, в ближайшем будущем, менее вероятными, нежели дальнейшая стагнация ситуации. А следовательно, Ливан будет по–прежнему в ближнесрочной перспективе представлять собой источник и предмет конфликтности в регионе.

Вместе с тем и тот, и другой из классифицированных источников возможных конфликтов в регионе могут и отчасти уже вливаются в набирающую силу тенденцию роста движений исламского фундаментализма, в основе чего лежит процесс политизации ислама.

Различные существующие оценки этой тенденции как на Западе, так и в России, варьирующиеся от крайне отрицательных до умеренно–оптимистических, в значительной своей части лишь описывают данное явление, но не объясняют его. Это, как представляется, не только смазывает общую картину происходящего, но главное – не дает возможности прогнозировать ситуацию. При этом к тому же «за кадром» остается вопрос (и соответственно ответ на него), чем объяснить тот факт, что движение исламского фундаментализма набирает силу не только в странах, столкнувшихся или сталкивающихся с комплексом неразрешимых социально–экономических проблем, как например, Алжир, отчасти Египет и Йемен и т.д., но и страны весьма благополучные – Саудовская Аравия, Бахрейн.

Не претендуя на полноту и окончательность ответа о причинах усиления движений исламского фундаментализма, выскажем свои соображения и понимание истоков данной проблемы.

Во-первых, зарождение и оформление исламского фундаментализма как движения политического характера происходило на рубеже 70–80-х годов. При этом, как правило, о чем свидетельствуют опыт Ирана, а затем Алжира, преимущественно в странах, столкнувшихся с нарастающим комплексом проблем социально–экономического развития. Таким образом, само движение носило в значительной степени характер протеста низов, облеченного в религиозную оболочку. К слову, практически все движения такого рода, действующие и в других странах, в том числе и зоны Персидского залива, в той или иной мере, содержат такой элемент социально–экономического протеста.

При этом прогноз демографического и экономического развития стран региона крайне малоутешителен. Так, согласно данным Мирового банка, арабские государства и Иран в следующие 15 лет должны будут создать почти 50 млн. рабочих мест с тем, чтобы трудоустроить достигающее трудоспособного возраста молодое поколение. Состояние экономического развития как Ирана, так и большинства арабских стран (в частности, таких, как Алжир, Египет, Йемен и т.д.) дает крайне мало надежд на это. По данным того же Мирового банка, в 60-е годы средний доход на душу населения в семи наиболее благополучных арабских странах несколько превышал аналогичный показатель для так называемой семерки восточноазиатских «тигров». По состоянию на начало 90-х годов, этот показатель для арабских стран составлял всего лишь 3 342 долл., в то время как для вышеупомянутых стран Юго–восточной Азии он достиг уровня 8 900 долл., а в Израиле – 13 000 долл. Демографический прогноз Мирового банка для региона Ближнего Востока исходит из того, что население последнего достигнет 448 млн. чел. к 2000 г. и 1,7 млрд. чел. к 2100 г.

Во–вторых, тому, что собственно этот протест облекался и облекается в форму политического ислама способствовало и способствует то, что в условиях авторитарных (будь то однопартийные, условно светские, или королевские, освященные исламом,) режимов ислам оставался и остается единственным легальным каналом любого вида и типа недовольства, что, кстати, имеет под собой глубокую историческую традицию. И это не говоря уже о том, что ислам был и остается наиболее понятной и приемлемой широкими массами населения этих стран идеологической концепцией.

Более того, политизация ислама обусловлена еще и тем, что неспособность большинства правящих режимов, освященных светскими идеологическими концепциями различного рода национализмов и «национальных социализмов», включая так называемую концепцию социалистической ориентации, окончательно дискредитировали себя, породив разочарование и неверие широких масс в истинность и справедливость первых. Коллапс «мировой соцсистемы» и развал СССР поставил в затруднительное положение и склонную к «левым» взглядам интеллигенцию этих стран и особенно традиционно радикально настроенное студенчество, подтолкнув последних к исламу, в котором в отличие от всех других концепций. в том числе и концепции «демократического либерализма», они увидели возможность реализовать (в большей или меньшей степени) свои условно «левые» взгляды.

Таким образом, суммируя все вышесказанное, видимо, следует исходить из того, что формирование и выход на авансцену политической борьбы за власть новой политической силы – движения исламского фундаментализма отражает потребность нового этапа развития арабских стран.

Наступление этого нового этапа определяется, с нашей точки зрения, с одной стороны, нарастанием комплекса социально–политических проблем, требующих своего неординарного разрешения, а с другой стороны, завершения в целом решения задачи создания экономической базы этих стран и вызревание потребностей более эффективного функционирования такой базы.

Несомненно, конкретное выражение этих потребностей, равно как и степень остроты социально–экономических проблем существенно различается от страны к стране. Однако, по всей видимости, есть нечто общее, что их объединяет. А именно – исчерпание возможностей для дальнейшего развития этатистской модели, независимо от того, светскими ли (национализм, «социализм») или традиционными (королевский, освященный исламом) концепциями эта модель обоснована.

Потребностью нового этапа развития становится необходимость пересмотра прежних места и роли государства в социально–экономическом развитии этих стран и нахождение нового, более эффективного сочетания усилий государства, с одной стороны, и частного сектора, частной инициативы, индивида, наконец, с другой стороны, в дальнейшем их поступательном движении вперед. А следовательно, и существенная трансформация существующей здесь этатистской модели развития.

Логично, что кризис и дискредитация существующих политико–идеологических концепций развития наряду с неприемлемостью западных либерально–демократических концепций, основанных на совершенно иных культурно–цивилизационных ценностях, делает объективно закономерным обращение к собственным культурно–цивилизационным ценностям и наследию, в которых одну из основных, если не самую главную, в силу особенностей арабо–мусульманской культуры и традиции, составляющих представляет собой ислам.

Исходя из этого, можно с большой долей вероятности предполагать, что тенденция политизации ислама и превращение основанных на нем социально–политических движений объективно будет усиливаться уже в ближайшем будущем.

Такое предположение основано к тому же еще и на том, что ислам в новых условиях наибольшей степени способен озарить обеспечить реализацию потребностей нового этапа развития государств данного региона. Более того, в той мере, в какой ислам сможет обеспечить относительную «либерализацию» экономики, в той же мере нельзя исключать и того, что исламизация политической системы может и скорее всего будет представлять собой своеобразную форму демократизации первой. Ибо политическая концепция исламского фундаментализма в отличие от многих других существующих в арабском мире концепций как бы нивелирует общинно–клановые различия, как правило, не только сохраняющиеся но и продолжающие доминировать в рамках этатистской модели развития.

Вместе с тем можно предположить, что поскольку тенденция усиления движения исламского фундаментализма неизбежно будет сопряжена с борьбой за политическую власть, нельзя исключить нарастания источников внутренних конфликтов в странах Ближнего Востока. Более того, как показывает опыт Алжира, чем сильнее сопротивление правящих режимов допуску к легальной политической деятельности этих движений, тем сильнее в них проявления политического экстремизма и радикализма.

В этой связи нельзя также исключить и того, что приход к власти исламистов может на первых этапах сопровождаться наличием элементов экстремизма и радикализма как во внутренней, так и внешней политике, особенно по отношению к Западу.

Однако при этом следует иметь в виду, что, во–первых, присутствие антизападной пропагандистской риторики вряд ли сможет отменить потребность в сохранении и развитии экономических связей с тем же Западом, а, во–вторых, приход к власти исламистов впервые за всю историю исламской цивилизации неизбежно и наконец–то сталкивает ислам с конкретной действительностью, заставляя последний предлагать практические ответы на столь же практические вопросы и на этой основе самореформироваться.

Совокупность обозначенных выше источников условно называемого «внутреннего» конфликтного потенциала не только не исключает, но и подразумевает возможность внешнего его проявления.

Побудительным мотивом перерастания внутреннего конфликта во внешний может стать стремление того или иного правящего режима компенсировать нарастание направленного против него протеста поиском внешнего врага. Тем более, что поводов для начала таких конфликтов предостаточно. Только беглый перечень имеющихся между странами региона спорных пограничных проблем переваливает за десяток.

При этом степень вероятности перерастания внутреннего конфликта во внешний тем выше, чем острее социально–экономический и политический кризис, переживаемый страной, и соответственно социально–политический протест против правящего здесь режима, а также (что немаловажно) чем мощнее накопленный страной военный потенциал, могущий быть задействованным.

С этой точки зрения потенциально опасными зонами «внешней» конфликтности представляются Йемен – Саудовская Аравия, Сирия – Иордания (Турция), Судан – Египет. Маловероятным, хотя и входящими в эту зону потенциальной конфликтности, является ряд стран Персидского залива, между которыми не исключены вооруженные конфликты по пограничным спорам.

Что касается Ирака, то особенности его внутреннего и внешнего положения дают основания предположить, что в ближайшем будущем, будучи озабоченным разрешением своих внутренних конфликтов (с курдами – на севере и с шиитами – на юге), правящий режим Саддама Хусейна скорее будет искать внешних «союзников» и партнеров в регионе, чем противников и предмет конфликтности. Это позволяет фактически на определенное время классифицировать Ирак как зону умеренной конфликтности. Однако такая классификация Ирака будет оставаться «рабочей» на период восстановления силы правящего режима в стране, а также его военного потенциала, что, безусловно, займет годы.

Очевидно, что потенциальным источником конфликтности в регионе становится борьба за ресурсы, а также их перераспределение. При этом следует признать, что в послевоенный период арабский мир длительное время не сталкивался с конфликтами такого рода, во всяком случае в чистом их проявлении. Споры по вопросу распределения водных ресурсов Нила между Египтом и Суданом, а также Евфрата между Турцией, Сирией и Ираком пока не доходили до состояния ярковыраженных конфликтных ситуацией. Поэтому классическим примером такого рода конфликтов можно считать лишь нападение на Кувейт Ирака. Хотя последнее обострение отношений между Сирией и Турцией помимо ряда политических противоречий, вызванных заключенным Турцией соглашением с Израилем, также напрямую связано с распределением водных ресурсов Евфрата, особенно если иметь ввидупредполагаемое строительство Турцией каскада гидроэлектростанций, что, несомненно, уменьшит получаемые Сирией объемы воды.

Вместе с тем предметом борьбы за ресурсы уже в ближайшем будущем могут стать не только нефть и источники пресной воды, но и по мере складывания и формирования регионального общего рынка коммуникации по перевалке энергоресурсов и экспортных и импортных товаров.

Помимо уже упомянутых египетско-суданской, турецко-сирийско-иракской конфликтных ситуаций в борьбе за ресурсы или их распределение узлами конфликтов такого рода могут стать нефтеносные пограничные районы Йемена со странами Персидского залива, а также Иордания как планируемый Центр транзитной торговли из зоны Персидского залива к Средиземноморскому побережью Израиля (Сирия, Египет, Ирак).

Борьба за ресурсы одновременно и во многом скорее всего будет сопряжена с борьбой за лидерство в регионе.

Вместе с тем следует отметить, что на современном этапе вряд ли можно определить ярковыраженного регионального лидера, если иметь в виду регион Ближнего и Среднего Востока в целом. А следовательно, характер этой борьбы будет носить в краткосрочной перспективе ограниченный характер.

Последнее объясняется тем, что расширение традиционно определяемых границ региона Ближнего и Среднего Востока на север за счет бывших республик СССР в Закавказье и Средней Азии будут стимулировать Турцию и Иран к «освоению» этих «северных» пространств. В пользу этого свидетельствуют как сохраняющиеся общие подозрения арабов в отношении бывшей Великой Порты и шиитского Ирана, так и готовность новых мусульманских государств (НМГ) к сотрудничеству с этими двумя государствами.

Традиционная борьба за лидерство в арабском мире между Египтом и Сирией на нынешнем этапе также вряд ли будет носить обостренный характер.

Во–первых, каждое из этих двух государств в силу ряда причин больше нуждается в поддержке друг друга, чем в противостоянии, хотя каждое в своих интересах.

Во–вторых, каждая из этих стран сегодня больше озабочена решением своих внутренних проблем, равно как и проблем в их «ближнем зарубежье»: Сирия – в Ливане, Иордании и Турции, Египет – в Судане, Ливии, Палестине и отчасти Иордании.

В–третьих, Египет и Сирия переживают не самый лучший этап в своем социально–экономическом развитии и, следовательно, пока не располагают достаточными ресурсами для обеспечения своих претензий на лидерство.

В–четвертых, их претензии на лидерство должны учитывать изменившееся соотношение сил в арабском мире, в частности, вес и значимость, по крайней мере, с точки зрения финансовых ресурсов, стран Персидского залива, особенно Саудовской Аравии.

Наконец, в–пятых, их борьбе за лидерство в арабском мире не очень благоприятствует глобальное соотношение сил, находящееся в процессе трансформации.

Тем не менее, несмотря на вышесказанное, нельзя исключать того, что в складывающемся союзе между Египтом и Сирией, зафиксированном на трехсторонней встрече (Египет Сирия, Саудовская Аравия) в Дамаске 6–7 июня 1996 г., уже в скором времени могут проявиться противоречия в подходах и оценках различных общеарабских проблем.

Другой тенденцией, которая способна проявить себя в более отдаленной, чем среднесрочная, перспективе, является то, что можно назвать «антизападным» потенциалом. В данном случае это можно соотнести с тем, что американский профессор Хантингтон квалифицирует как «межцивилизационные разломы». Вместе с тем, в отличие от Хантингтона, а также другого американского автора ФрэнсисаФукуямы речь не идет об эскалации этих «разломов» до уровня вооруженной конфронтации и тем более на глобальном уровне, Скорее всего это коснется уровня и масштабов заимствования опыта и ценностей западной цивилизации, особенно в том, что касается выбора моделей дальнейшего социально–экономического и социально–политического развития, а также возможного пересмотра принципов внешних (политических и экономических) связей со странами Запада, равно как форм и собственно военного присутствия последних в регионе, особенно США.

Такое предположение основано прежде всего на прогнозе дальнейшего усиления тенденции политизации ислама и соответственно его места и роли в будущем развитии как отдельных стран, так и региона в целом.

Кроме того, не следует забывать и о том, что одним из результатов операции «Буря в пустыне» (январь 1991 г.) в восприятии арабов, причем даже тех государств, которые вошли в состав антииракской коалиции, было поражение и унижение арабской нации, нанесение Западом всем арабам в лице Ирака. Представляется, что рано или поздно это должно «отыграть» в обратную сторону.

Более того, как это ни парадоксально, в этом же направлении может «сработать» результативность мирного процесса, распространенного затем на сферу регионального экономического сотрудничества. Ибо, как это может быть не прозвучит странно для теперешнего восприятия читателем, культурно–цивилизационно Израиль стоит скорее ближе к арабам, чем к Западу.

Данная работа выполнена по программе проектов Института изучения Израиля и Ближнего Востока и носит поисково–исследовательский характер. Последнее означает, что высказанные выше оценки, в том числе прогностического характера, в значительной мере представляют собой лишь самые предварительные результаты исследования данной проблематики. Это позволяет рассматривать последние как приглашение к предмету обсуждения и дискуссии. При этом автор сознательно и намеренно оставил за рамками данного исследования собственно ближневосточный конфликт с тем, чтобы выделить другие пока менее заметные и различимые «линии конфликтной напряженности» в данном регионе.

Список литературы

исламский фундаментализм движение конфликт

1. История Ближнего востока и современность. М., 2008

2. История Востока. Т. 5. 2005