Книга: Когнитивная наука Основы психологии познания том 2 Величковский Б М

FOUNDATIONS OF HUMAN SCIENCES SERIES

Boris M. Velichkovsky

COGNITIVE SCIENCE:

FOUNDATIONS OF EPISTEMIC PSYCHOLOGY

Volume 2

The monograph describes in details methods and results of interdisciplinary studies of cognitive processes in humans. The emphasis is on the processes of perception and action, attention and consciousness, memory, and knowledge representation, communication and thinking, interaction of affect and intellect as well as on philosophical, methodological and applied problems that are central for contemporary cognitive science. The monograph is of major interests for a broad readership from disciplines ranging from psychology, linguistics and philosophy to neurosciences, artificial intelligence and human factors engineering. It can be recommended as an advance textbook for undergraduate and graduate students in all these areas.

Boris M. Velichkovsky, Ph.D., Dr. habil., Professor and Head of the Institute for Work, Organizational and Social Psychology, Faculty of Mathematics and Natural Sciences, Dresden University of Technology. Past President of the Division of Cognitive Psychology, International Association of Applied Psychology. Interim President of the Association for Cognitive Studies. Member of the European Steering Committee for Cognitive Science. Leading expert of the EU Commission (Program NEST: New and Emerging Sciences and Technologies).

Борис M. ВЕЛИЧКОВСКИЙ

КОГНИТИВНАЯ НАУКА

ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ ПОЗНАНИЯ

Том 2

Рекомендовано Советом психологии УМО

по классическому университетскому образованию

в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений ,

обучающихся по направлению и специальностям психологии

.^^^^ Москва

ACADEm'a

УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73 В276

Серия «Основы современного человекознания»

Охраняется законодательством РФ об авторском праве.

Воспроизведение всей книги или какой-либо ее части

без письменного разрешения издательства воспрещается

Рецензенты:

доктор биологических наук К.В.Анохин,

доктор психологических наук В. А. Иванников,

доктор филологических наук А.Е.Кибрик

Величковский Б.М.

В276 Когнитивная наука : Основы психологии познания : в 2 т. — Т. 2 / Борис М. Величковский. — М. : Смысл : Издательский центр «Ака­демия», 2006. — 432 с.

ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2)

ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2)

В первой на русском языке книге по когнитивной науке изложены результаты междисциплинарных исследований познавательных процессов у человека. Под­робно рассмотрены восприятие и действие, внимание и сознание, речевое обще­ние и мышление, память и представление знаний, взаимодействие интеллекта и аффекта, а также философские и прикладные проблемы, стоящие перед когни­тивной наукой.

Для психологов, лингвистов, информатиков, физиологов, философов и всех специалистов, работа которых связана с учетом познавательных возможностей человека, а также студентов и аспирантов соответствующих специальностей, уг­лубленно изучающих эту область.

УДК 159.947.5(075.8) ББК 88.3я73

ISBN 5-89357-218-1 («Смысл», т. 2)

ISBN 5-7695-2985-7 (Изд. центр «Академия», т. 2)

ISBN 5-89357-216-5 («Смысл») © Величковский Б.М., 2006

ISBN 5-7695-2983-0 (Изд. центр «Академия») О Издательство «Смысл», 2006

СОДЕРЖАНИЕ

ТОМ 2

ГЛАВА 6. КАТЕГОРИЗАЦИЯ

И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ.................................................... 10

6.1 Формальные и эмпирические подходы................................... 13

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания................... 13

6.1.2 Психологические методы исследования..................... 22

6.1.3 Нейропсихологические исследования........................ 27

6.2 Категориальная организация знаний....................................... 31

6.2.1 Семантические сети и пространства........................... 31

6.2.2 Понятия базового уровня............................................. 34

6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов.................... 38

6.3 Межкатегориальная организация............................................ 44

6.3.1 Онтологии, схемы и образы........................................ 44

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения........... 57

6.3.3 Сценарии и грамматики историй................................. 62

6.4 От представления знаний к мышлению.................................. 69

6.4.1 Глобальные когнитивные модели............................... 69

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем................ 76

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания ... 82

ГЛАВА 7. КОММУНИКАЦИЯ

И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ .......................................................... 92

7.1 Восприятие и порождение речи.............................................. 95

7.1.1 Фонологическое восприятие....................................... 95

7.1.2 Развитие языка и речевых действий.......................... 101

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели
порождения................................................................. 110

7.2 Анализ процессов чтения....................................................... 117

7.2.1 Развитие навыков чтения.......................................... 117

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения.......................... 123

7.2.3 Движения глаз при чтении......................................... 127

7.3 Когнитивные исследования грамматики............................... 131

7.3.1 Проверка трансформационной модели.................... 131

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной

грамматике................................................................. 139

7.3.3 Современные модели и данные

нейролингвистики...................................................... 149

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций............................. 154

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание................... 154

7.4.2 Несовпадение значения и смысла............................. 161

7.4.3 Технологические применения прагматики................ 169

ГЛАВА 8. МЫШЛЕНИЕ И МЕТАПОЗНАНИЕ .'........................ 176

8.1 Высшие познавательные функции......................................... 179

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей............................ 179

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи................ 188

8.1.3 Метапознание и творческое воображение................ 196

8.2 Процессы и модели умозаключений..................................... 206

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз................................... 206

8.2.2 Дедуктивные умозаключения.................................... 215

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений.......... 221

8.3 Процессы решения задач....................................................... 229

8.3.1 Решение малых мыслительных задач....................... 229

8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие........... 235

8.3.3 Решение задач экспертами........................................ 244

8.4. Принятие решений и структура интеллекта........................ 250

8.4.1 Эвристики и принятие решений................................ 250

8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений.................. 257

8.4.3 Функциональная структура интеллекта.................... 268

ГЛАВА 9. ПЕРСПЕКТИВЫ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ ............ 280

9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии......................... 283

9.1.1 Третий кризис научной психологии.......................... 283

9.1.2 Произвольность формальных моделей..................... 289

9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности.............. 294

9.2 Перспектива методологического солипсизма...................... 301

9.2.1 Искусственный интеллект и человеческий разум.... 301

9.2.2 Философия искусственного интеллекта................... 307

9.2.3 Виртуальные формы жизни....................................... 314

9.3 Перспектива прямого реализма............................................. 319

9.3.1 Экологический подход: вклад Джи Джи Гибсона..... 319

9.3.2 Исследования ситуативного действия...................... 325

9.3.3 Телесная заземленность познания............................. 330

9.4 Перспектива методологического плюрализма..................... 335

9.4.1 Разнообразие подходов и моделей........................... 335

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития..... 344

9.4.3 Когнитивно-аффективная наука................................ 355

ЗАКЛЮЧЕНИЕ................................................................................ 372

ЛИТЕРАТУРА................................................................................. 380

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ...................................................... 410

СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОГО ТОМА

ОТ АВТОРА...................................................................................... 10

ВВЕДЕНИЕ....................................................................................... 14

ГЛАВА 1. ИСТОКИ КОГНИТИВНОЙ НАУКИ.......................... 24

1.1 Основные философские традиции.......................................... 27

1.1.1 Культ механического естествознания........................ 27

1.1.2 Эмпиризм и рационализм............................................ 31

1.1.3 Критика самонаблюдения и чистого разума.............. 36

1.2 Ранняя экспериментальная психология................................... 40

1.2.1 Первые методические подходы.................................. 40

1.2.2 Вильгельм Вундт и основание психологии................ 42

1.2.3 Первый кризис научной психологии........................... 46

1.3 Поведенческие и физикалистские направления..................... 53

1.3.1 Психология как наука о поведении и физических
гештальтах................................................................... 53

1.3.2 Опыт галилеевской перестройки психологии............ 57

1.3.3 Второй кризис научной психологии........................... 61

1.4 Европейский идеал романтической науки.............................. 69

1.4.1 Романтизм как антитезис позитивизму....................... 69

1.4.2 От натурфилософии к нейропсихологии.................... 76

1.4.3 Вклад физиологии и психологии деятельности......... 81

ГЛАВА 2. ТРАНСФОРМАЦИЯ ПОДХОДОВ........................... 90

2.1 Информационный подход....................................................... 93

2.1.1 Кибернетика и статистическая теория связи............. 93

2.1.2 Инженерная психология и ее эволюция...................... 97

2.1.3 Поиски ограничений пропускной способности........ 103

2.2 Компьютерная метафора....................................................... 108

2.2.1 Ментальные модели и аналогия с компьютером...... 108

2.2.2 «Когнитивная психология» Улрика Найссера.......... 116

2.2.3 Принципы символьного подхода.............................. 118

2.3 Модулярность познания и коннекционизм........................... 126

2.3.1 Идея специализации обработки................................. 126

2.3.2 Гипотеза модулярности: вклад Джерри Фодора...... 129

2.3.3 Нейронные сети в психологии................................... 135

2.4 Усиливающееся влияние нейронаук...................................... 141

2.4.1 Интерес к нейропсихологаческим данным............... 141

2.4.2 Новые методы и старые проблемы........................... 146

2.4.3 Нейробиологические модели познания.................... 153

ГЛАВА 3. СЕНСОРНО-ПЕРЦЕПТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ 162

3.1 Пространство и время восприятия........................................ 165

3.1.1 Зрительная пространственная локализация............. 165

3.1.2 Восприятие движения и времени.............................. 174

3.1.3 Перцептивные взаимодействия и маскировка.......... 187

3.2 Взлет и падение «иконы»....................................................... 194

3.2.1 Иконическая память................................................... 194

3.2.2 Эхоическая память..................................................... 199

3.2.3 Микрогенез как альтернатива.................................... 202

3.3 Распознавание конфигураций................................................ 208

3.3.1 Традиционные психологические подходы................ 208

3.3.2 Влияние нейронаук и информатики.......................... 216

3.3.3 Роль предметности и семантический контекст........ 222

3.4. Восприятие и действие.......................................................... 233

3.4.1 Сенсомоторные основы восприятия

(и наоборот)............................................................... 233

3.4.2 Уровни восприятия.................................................... 241

3.4.3 Развитие и специализация восприятия...................... 249

ГЛАВА 4. СОЗНАНИЕ И КОНТРОЛЬ ДЕЙСТВИЯ .................. 256

4.1 Селективность восприятия и структурные модели............. 259

4.1.1 Определение понятий и ранние модели................... 259

4.1.2 Где расположен фильтр?........................................... 264

4.1.3 Зрительное селективное внимание........................... 271

4.2 «Творческий синтез» как альтернатива................................. 280

4.2.1 Позитивная трактовка внимания............................... 280

4.2.2 Внимание как умственное усилие

и ресурсные модели................................................... 285

4.2.3 Проблема интеграции признаков.............................. 291

4.3 Автоматические и контролируемые процессы..................... 299

4.3.1 Внимание как внутренний контроль......................... 299

4.3.2 Критерии выделения автоматизмов.......................... 305

4.3.3 Двухуровневые модели, их критика

и альтернативы........................................................... 309

4.4 Сознание и внимание в структуре деятельности.................. 319

4.4.1 Непроизвольное (экзогенное) внимание................... 319

4.4.2 Произвольное внимание и контроль действия......... 327

4.4.3 Нейрофилософия и нейропсихология сознания....... 334

ГЛАВА 5. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ПАМЯТИ ...... 346

5.1 Основные подходы и феномены............................................ 349

5.1.1 Анализ ошибок: узнавание и воспроизведение......... 349

5.1.2 Анализ времени реакции: поиск в памяти................. 356

5.1.3 Непрямые методы: имплицитная память.................. 361

5.2 Теории непосредственного запоминания.............................. 367

5.2.1 Трехкомпонентные модели....................................... 367

5.2.2 Теория уровней обработки........................................ 375

5.2.3 Эволюция модели рабочей памяти........................... 382

5.3 Системы и уровни памяти...................................................... 391

5.3.1 Теория двойного кодирования................................... 391

5.3.2 Системы памяти: модель 2000+................................ 399

5.3.3 От уровней памяти к стратификации познания........ 408

5.4 Память в повседневном контексте........................................ 414

5.4.1 Амнезии обыденной жизни........................................ 414

5.4.2 Обучение и формирование навыков.......................... 424

5.4.3 Развитие, старение и распад...................................... 436

6

КАТЕГОРИЗАЦИЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ЗНАНИЙ

i

Структура главы:

6.1 Формальные и эмпирические подходы

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания

6.1.2 Психологические методы исследования
6.2.4 Нейропсихологические исследования

6.2 Категориальная организация знаний

6.2.1 Семантические сети и пространства

6.2.2 Понятия базового уровня

6.2.2 Роль примеров и ситуативных факторов

6.3 Межкатегориальная организация

6.3.1 Онтологии, схемы и образы

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения

6.3.3 Сценарии и грамматики историй

6.4 От представления знаний к мышлению

6.4.1 Глобальные когнитивные модели

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного
сознания

12

Уже первые попытки применения статистической теории связи в пси­хологии показали, что человек активно перерабатывает информацию, структурируя ее осмысленным для себя образом. Информация стала рассматриваться с точки зрения ее значения и организации, постепен­но превратившись в знание. Именно организация знаний, а не скорость переработки, предельно низкая с точки зрения технических систем, дает ключ к пониманию, по крайней мере, части наших познавательных спо­собностей. Для описания понятийной (или концептуальной) организа­ции первоначально использовались модели признаков, которые мысли­лись как необходимые (в отдельности) и достаточные (вместе) для определения категории. Теоретической основой при этом была теория категоризации Дж. Брунера. Познавательные процессы трактуются им как накладывание категорий на объекты, события и людей: «Категори­зация означает приписывание явно различающимся вещам эквивалент­ности, группировку предметов, событий и людей в нашем окружении в классы и реагирование на них в зависимости от принадлежности к раз­ным классам, а не от их своеобразия» (Брунер, 1977, с. 37). Как процесс, категоризация состоит из ряда актов принятия решений о присутствии в объекте критических признаков.

С постановкой вопроса о функциях понятий, таких как обучение, понимание, объяснение, ориентация в окружении, были описаны раз­новидности знания, которые не могли быть сведены к подобным клас­сическим формам категориальных репрезентаций. Например, были вы­явлены понятия, не имеющие фиксированного набора различительных признаков или базирующиеся на отдельных конкретных примерах. Как в лингвистике, так и в психологии семантическим категориям стали противопоставлять формы организации знания, используемые для на­вигации или для описания целостных ситуаций и событий. Сегодня концептуальные структуры все чаще описываются как особый уровень когнитивной организации, который фиксирует индивидуальный вари­ант «модели мира», ориентирующей деятельность в типичных условиях. Собственно функции памяти, а равно процессы категоризации при та­ком рассмотрении отодвигаются на задний план, уступая место содер­жательному анализу культурно-исторических корней наших знаний и их нейрофизиологических механизмов.

6.1 Формальные и эмпирические подходы

6.1.1 Логика и проблема имплицитного знания

Исследование «содержаний» семантической памяти имеет отношение к ряду междисциплинарных проблем, центральной из которых является проблема значения. Объекты различной природы обычно относятся к отдельным понятиям и к более широким семантическим категориям на основании их значения, а не физического облика. В философии и лин­гвистике (особенно в семиотике — учении о знаках, созданном амери­канским философом Чарльзом Пирсом) рассматриваются различные варианты значений. Простейшим вариантом является референтное зна­чение, а именно отношение между знаком (как правило, словом) и тем объектом, событием или ситуацией, которые стоят за этим знаком. По средневековому выражению, знак в данном случае замещает нечто от­личное от себя — stat aliquid pro aliquo. Акт референции настолько фундаментален, что возможен даже тогда, когда у нас нет знания о ре­ференте. Так, попав в малознакомую страну и впервые услышав слов «молл», мы можем задать вопрос «Что такое "молл"?» и тем самым со­слаться на соответствующий референт, не имея о нем никакого оформ­ленного представления.

Классическая вариация на тему референтного значения состоит в том, что иногда между знаком и референтом существует определенное перцептивное сходство, в связи с чем говорят об иконических знаках¹ . Примером может быть слово «зигзаг», утвердившееся в огромном чис­ле языков именно благодаря тому, что его фонетический рисунок не­посредственно похож на то, что этим словом обозначается. В последние десятилетия, кстати, неизменно возрастает роль зрительных иконичес­ких знаков — в связи с их широким использованием для невербальной коммуникации (прежде всего в спортивных и выставочных комплексах, международных аэропортах, при составлении технических инструкций и создании компьютерных интерфейсов). Расширением референтного определения понятия служит так называемое экстенсиональное опреде­ление, связанное с перечислением всех или, по крайней мере, основных из числа входящих в сферу действия понятия предметных референтов.

Значения, однако, могут определяться и вне зависимости от рефе­рентов. При интенсиональном определении понятие описывается через

¹ В психологических и логико-философских исследованиях одни и те же термины не­
редко употребляются в разных значениях. Термин иконические знаки (иконические реп­
резентации) не следует путать с используемым при изучении зрения понятием «икони-
ческая память» (см. 3.2.1). Разные значения вкладываются и в понятие «символ». Иногда
так, вслед за швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром (1857—1913), называ­
ют знаки, сохраняющие образное — непосредственно перцептивное (иконическое) или
метафорическое — сходство с референтами. В современных когнитивных иссследовани-
ях термин «символ», как правило, используется просто в значении «знак», не предполага­
ющем какого-либо сходства с обозначаемым объектом или процессом (см. 2.2.3). 13

его отношение к другим понятиям. Так, все мы имеем представление о крылатом коне Пегасе, хотя его экстенция — количество реальных ре­ферентов — представляет собой пустое множество. Развитие логики и лингвистики было связано с критикой референтной теории значения немецким логиком Готлобом Фреге (1848—1925). Фреге ввел критерии истинности, понимаемые как соответствие композиции суждения пра-' вилам формального манипулирования символами. Выражения «вечер­няя звезда» и «утренняя звезда» обозначают один и тот же объект — планету Венера. Следовательно, они имеют одно и то же референтное значение (нем. die Bedeutung). Но суждения «Вечерняя звезда — это ут­ренняя звезда» и «Вечерняя звезда — это вечерняя звезда» принципи­ально различны: первое вполне информативно, тогда как второе (как и другие выражения, построенные по данному образцу) — тавтологично² . Иными словами, выражения «вечерняя звезда» и «утренняя звезда», при равенстве их значения, отличаются в некотором существенном отноше­нии, которое Фреге предложил называть смыслом (нем. der Sinn)³ . Вы­явление смысла возможно лишь при сопоставлении знаков между со­бой. Для логического анализа, по мнению Фреге, интересны прежде всего отношения между знаками, а не между знаками и их референтами. Логический подход к природе значений особенно сильно повлиял на исследование процессов репрезентации знания в когнитивной психоло­гии. Теоретическим основанием данного направления долгое время была компьютерная метафора, которая предполагает существование единого, формального в своей основе «языка мысли», аналогичного машинному коду вычислительных устройств. Неудивительно, что общим знаменате­лем для ряда концепций выступает представление о репрезентации значе­ния в форме комбинации дискретных символов — логических суждений, или пропозиций (см. 2.2.3 и 5.3.1). Возможность построения пропозицио­нальных описаний является важнейшим требованием по отношению к любой теории репрезентации знания, так как без пропозиций невозмож­ны ни запоминание, ни интерпретация ситуаций (см. 6.4.2).

Одна из соответствующих линий рассуждения представлена работа­ми Н. Хомского, Дж. Катца и Дж. Фодора. Она восходит к теории абст­ракции Дж. Локка и связана с выделением атомарных семантических

² В процессах коммуникации (см. 7.4.1), казалось бы, тавтологичные утверждения могут
приобретать вполне осмысленный характер (например, «Закон есть закон»). Причины,
по которым построенные таким образом высказывания иногда имеют, а иногда не имеют
смысла, являются предметом оживленных дискуссий в лингвистике, логике и других раз­
делах когнитивной науки (см., например, Апресян, 1995).

³ Очевидно, в этом случае имеет место несовпадение психологического (принятого в
теории деятельности А.Н. Леонтьева — см. 1.4.3) и логического понятий «смысл». Хотя
обе трактовки подчеркивают ситуативный характер этого понятия, в психологической
интерпретации на первый план выдвигается роль субъективного, личностного отношения

14 к некоторому знанию или положению дел в мире.

признаков, посредством которых описывается значение слов и определя­ется истинность их комбинаций (см. 2.2.3). Переход от высказывания «Багира — это пантера» к высказыванию «Багира — это живое существо» возможен благодаря тому, что значение понятия ПАНТЕРА представле­но в некотором «ментальном словаре» набором признаков, среди кото­рых есть признаки, описывающие также значение более абстрактного понятия ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. Если разные части предложения, напро­тив, содержат понятия с противоречивыми свойствами, то оно объявля­ется ошибочным. Следует заметить, однако, что несовпадение элемен­тарных семантических признаков — обычный случай в метафорических конструкциях, таких как «Человек — это компьютер». Из-за этого мета­форические конструкции не только не теряют своего значения, но иног­да даже приобретают особую выразительность (см. 7.4.2 и 8.1.3). Более того, как в случае с компьютерной метафорой когнитивной психологии, они могут служить основой для успешной работы большого количества исследователей.

В случае другого ориентированного на логику подхода речь идет о так называемых постулатах значений, впервые описанных крупнейшим представителем неопозитивизма Р. Карнапом (см. 1.3.2). С их помощью задаются теоретико-множественные отношения между значениями слов, например: «Для всякого χ если χ — это пантера, то χ — это живое существо». Постулаты значения вводятся в модели языка, чтобы пока­зать, какие из логически правильно построенных комбинаций символов семантически правильны, а какие семантически ошибочны (то есть ком­бинации, для которых не выполняются постулаты значений). Подобные правила были затем перенесены У. Кинчем (Kintsch, 1974) и Дж. Фодо-ром (Fodor, 1978) из формальной семантики в психологию и психолинг­вистику. Согласно этим авторам, значения слов естественного языка репрезентируются пропозиционально — в терминах предикатов некото­рого гипотетического «языка мысли» («ментального языка» — Mentalesé), а постулаты значения, выраженные в том же «языке», используются для оценки истинности комбинации этих пропозиций и для осуществления на их основе семантически возможных умозаключений (см. 9.2.1).

Таким образом, в современной философии и лингвистике рассмат­риваются разные классы понятий — как те, которые индуктивно «вы­растают» из непосредственного восприятия и сенсомоторного опыта, так и те, которые вводятся путем теоретических объяснений. Этот об­щий подход соответствует традиционному для философии Нового вре­мени разграничению эмпирического и логического знания (см. 1.1.2). Данное разграничение, впрочем, не является исчерпывающим. В раци­онализме, особенно в работах Канта, как известно, постулировалось су­ществование априорных категорий. В 20-м веке кантианская точка зре­ния разделялась гештальтпсихологами и «школой Бюлера» — Конрадом Лоренцем и Карлом Поппером. Вопрос о существовании доопытного, не требующего логического вывода знания перестал сегодня быть предме­том одних лишь умозрительных построений. Исследования, рассмот­ренные в одной из предыдущих глав (см. 3.4.3), показывают, что эта 15

кантианская точка зрения, похоже, действительно находит подтвержде­ние в отношении некоторых самых общих аспектов наших знаний о мире, таких как представления о постоянстве существования предметов и трехмерности пространства.

Согласно другой популярной классификации, знания можно разде­лить на эксплицитные (то есть осознаваемые и коммуницируемые) и им­плицитные. Особый интерес при этом, конечно, вызывают феномены имплицитного знания. Наряду с относительно простыми прайминг-эф-фектами, рассмотренными в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитны­ми, как правило, являются многие из числа наиболее фундаментальных представлений человека о действительности. Это знание, относительно которого часто существует интуитивное понимание, достаточное для ре­шения практических задач, но недостаточное для подробного словесно­го определения и пояснения. Трудности эксплицитного описания возни­кают, например, в связи с пространственным знанием — известно, как сложно бывает объяснить другому человеку, казалось бы, очевидную ин­формацию о местоположении объектов в пространстве и путях к ним (рис. 6.1 — см. подробнее 6.3.2). Еще более серьезные проблемы возни­кают с понятием времени, которое мы обычно пытаемся интепретиро-вать по аналогии с одномерным пространственным вектором (7.4.2). Как проницательно заметил Августин: «Пока вы не спрашиваете меня, что такое время, я знаю. Если вы спрашиваете меня — я не знаю».

Можно было бы предположить, что имплицитные знания постепен­но «эксплицируются» по мере увеличения опыта, становясь доступными

16

Рис. 6.1. Знаменитая карикатура, впервые опубликованная журналом New-Yorker, иллю­стрирует трудности экспликации пространственного знания.

для интроспекции и речевого отчета. Однако это предположение не вполне верно: значительная часть специальных практических знаний экспертов в соответствующих предметных областях имеет интуитивный характер (см. 8.3.3). В информатике и работах по искусственному ин­теллекту интуитивное знание считается процедурным (знание «как?»), а структурированное и коммуницируемое — декларативным (знание «что?»). Как мы видели в предыдущей главе, это различение повлияло на современные нейропсихологические модели систем памяти, причем семантическая память была отнесена к категории механизмов сохране­ния декларативного знания. В силу того, что наши знания в значитель­ной степени имплицитны и включены в процессы активного взаимо­действия с окружением, этот уровень когнитивной организации (выше мы назвали его уровнем концептуальных структур, или уровнем Ε — см. 5.3.3) следовало бы описывать не только в декларативных, но и в про­цедурных терминах.

На самом деле, некоторые авторы в когнитивной науке уже давно предлагают трактовать семантические компоненты, образующие значе­ние понятий, как перцептивные и когнитивные операции (процедуры), позволяющие соотносить данное понятие с референтными ситуациями и использовать его в некотором контексте. Одним из первых такое пред­ложение выдвинул немецкий лингвист Манфред Бирвиш (Bierwisch, 1970). Оно развивалось в 1970-х годах в рамках так называемой проце­ дурной семантики, представленной работами Т. Винограда, Ф. Джон-сон-Лэйрда, Дж. Миллера и ряда других исследователей. Близкая трак­товка внутреннего лексикона — долговременной памяти на отдельные слова, корневые морфемы и устойчивые, имеющие самостоятельное значение словосочетания (типа пословиц и поговорок) — дается и в со­временных лингвистических теориях понимания и порождения речи (см. 6.1.3 и 7.3.2).

Преимущество процедурного подхода к значению состоит прежде все­го в том, что он позволяет учитывать контекст использования знания. Самые первые работы этого направления доказали возможность установ­ления четкого соответствия между феноменами восприятия и использо­ванием тех или иных языковых конструкций. Например, ситуации воз­никновения явлений феноменальной причинности, изученные в первой половине 20-го века бельгийским гештальтпсихологом Альбером Ми-шоттом⁴ , могут быть, как показали в своей фундаментальной работе

⁴ Классические исследования Мишотта были направленные на проверку теории при­
чинности Локка и Юма, отрицавшей возможность непосредственного восприятия причин­
ной связи двух событий (см. 1.1.2). Эксперименты Мишотта доказывают обратное, а имен­
но описывают условия, при которых чисто оптическое сближение и «соприкосновение»
двух зрительных объектов на экране уверенно воспринимается наблюдателями как «тол­
чок» и «передача импульса» движения. Для восприятия подобной феноменальной причин­
ности необходимо, чтобы не позднее чем через 100 мс после момента соприкосновения,
произошло бы характерное изменение скорости движения этих объектов (см. 3.1.2). 17

«Язык и восприятие» Джордж Миллер и Филипп Джонсон-Лэйрд (Miller & Johnson-Laird, 1976), систематически соотнесены с глаголами, описы­вающими различные формы механических взаимодействий объектов.

Другим достоинством процедурной семантики является то, что поня­тия трактуются здесь не только как конъюнктивные, но и как дизъюнктив­ ные сочетания исходов перцептивных и когнитивных операций. Дан­ный подход может быть распространен на понятия, отдельные представители которых не имеют инвариантного — необходимого и до­статочного — набора признаков. Классическим примером служит по­нятие «игра», включающее «детские игры», «Олимпийские игры», «карточные игры», «игры животных», «игры в мяч» и т.д. (этот пример предложен знаменитым австрийским логиком, философом и лингвис­том Л. Витгенштейном — см. 6.2.2). Любопытно, что усилия и реальные достижения процедурной семантики фактически связаны с разработкой референтной теории значения, под знаком критики которой сто лет на­зад создавалась современная формальная логика. Дальнейшее развитие этого подхода могло бы помочь распространить процедурные описания, используемые главным образом при изучении восприятия и сенсомотор-ных координации, на семантическую память. В конце этого раздела мы рассмотрим некоторые новые нейропсихологические данные, которые говорят о возможности такого обобщенного использования процедур­ной интерпретации.

Имплицитное знание представляет собой серьезную проблему с точки зрения более традиционных семантических подходов, ориенти­рующихся на формальную логику. Дело в том, что в логической семан­тике критерии выделения понятий («семантические компоненты», «по­стулаты значения» и т.д.) обычно задаются в явном, эксплицитном виде. В последние годы в когнитивных исследованиях возникли и, от­части, уже получили значительное распространение новые междисцип­линарных подходы, ведущие к построению математических моделей, в которых имплицитное знание неожиданно получает достаточно есте­ственную интерпретацию.

Первый тип современных моделей, возникший в 1980-е годы в нейроинформатике и части когнитивных наук, основан на использова­нии различных вариантов неоднократно упоминавшихся выше искус­ ственных нейронных сетей. Они отличаются от семантических сетей, ис­пользуемых в традиционной когнитивной психологии и в работах по искусственному интеллекту, гомогенностью связей между узлами и, са­мое главное, способностью к простым формам обучения (рис. 6.2). Пу­тем целенаправленного обучения сети (например, с помощью метода обратного распространения ошибки — см. 2.3.3) часто удается добиться довольно полного соответствия предсказаний этих моделей данным психологических экспериментов и нейропсихологических наблюдений. Нейронные сети демонстрируют категоризацию стимульных ситуаций, способность правильно «узнавать» слегка измененные варианты вы-18 ученных ранее понятий, а также разнообразные ассоциативные эффек-

живое существо

растение

животное

дерево

цветок

птица

рыба

сосна

дуб

роза

астра

дятел

канарейка

карась

лосось

живое существо

растение

животное

дерево

цветок

птица

рыба

растет

движется

плавает

летает

поет

лай

ветки

лепестки

крылья

перья

размеры

жабры

листья

корни

кожа

Рис. 6.2. Нейронная сеть, репрезентирующая понятия в семантической памяти (по: McClelland, 2000).

ты типа семантического прайминга. Знание представлено в моделях нейронных сетей в неявном, «субсимвольном» виде, а именно как со­вокупность градуально меняющихся в ходе обучения порогов актива­ции отдельных формальных нейронов и всей сети в целом.

Другой подход, представленный латентным семантическим анали­ зом (LSA — Latent Semantic Analysis) и гиперпространственным аналогом языка (HAL — Hyperspace Analogue to Language), возник в вычислительной лингвистике и разделе информатики, занимающемся базами данных. Этот подход имеет эмпирический характер, хотя он и не был связан пер­воначально с психологическими исследованиями. Исходным материа­лом при подобном анализе становятся разнообразные тексты. Модели значения слов строятся на базе компьютерной обработки огромных массивов текстов (подборок газет, энциклопедий, протоколов парла­ментских слушаний), обычно включающих не менее десятка миллионов слов. При этой обработке изначально учитывается только близость слов друг другу в линейной развертке текста (Landauer & Dumais, 1997). По сути дела, речь идет о построении базы данных ассоциативных связей

19

слов с учетом их непосредственного словесного окружения. Матрицы близости слов обрабатываются с помощью факторного анализа, после чего значение слова описывается как вектор в пространстве нескольких сотен (как правило, порядка 300) далее неспецифируемых, то есть в из­вестном смысле имплицитных измерений.

Без всякой подгонки параметров, характерной для нейронных сетей, эти более или менее «вслепую» построенные модели демонстрируют ин­тересные результаты, такие как предсказание величины прайминг-эф-фектов, а также успешности метафорического сравнения понятий (мета­форические сравнения, например, «Наш начальник — акула», особенно проблематичны для моделей дискретных семантических маркеров — см. 7.4.2).

Следует отметить, что эти многомерные пространственные модели выявляют не только общее семантическое сходство разных слов (напри­мер, «улица», «дорога» и «путь»), но и близость грамматических форм одного и того же слова между собой («путь», «пути», «путем» и т.д.), хотя, как легко понять, такие грамматические формы практически никогда не встречаются рядом внутри одного предложения⁵ . Причина этого послед­него эффекта состоит в том, что оценка сходства слов при латентном семантическом анализе осуществляется посредством вычисления гло­ бального сходства контекстов во всем массиве текстов, Если эти новые данные получат подтверждение в дальнейших исследованиях, то это мо­жет означать необходимость возвращения к дискуссиям, сопровождав­шим возникновение когнитивного подхода (см. 1.3.3 и 7.3.1), поскольку возможность выделения грамматических форм и правил на базе инфор­мации о линейной близости слов в предложении изначально отрицалась генеративной грамматикой.

Еще один, совсем новый, но, судя по всему, перспективный подход основан на использовании для представления знаний геометрических моделей, восходящих к работам великого русского математика Николая Ивановича Лобачевского (1792—1856). Отказавшись от 5-го постулата Евклида («Через точку, лежащую вне прямой, можно провести одну и только одну параллельную ей линию»), он открыл возможность рассмот­рения геометрии на поверхности стягивающихся в точку или, например, гиперболически расширяющихся тел. Если в начале 20-го века была об­наружена полезность этих моделей для описания связанных с теорией относительности космогенических представлений, то начало 21-го века демонстрирует их применимость в области когнитивных исследований, а именно при моделировании концептуальных структур. Иллюстратив­ный пример приведен на рис. 6.3, где плотность упаковки и количество объектов возрастает на периферии пространства. Не так ли работает и

⁵ Для количественной оценки сходства значений двух слов в латентном семантичес­
ком анализе вычисляется косинус угла, образованного соответствующими векторами. По­
добно обычным коэффициентам корреляции, он варьирует в диапазоне от 1 (полное со­
впадение) до 0 (ортогональное положение векторов). Значение словосочетания (фразы,
предложения) вычисляется путем определения векторной суммы значений составляю-
20 щих слов (см. 7.3.2).

Рис. 6.3. «Граница круга IV» Морициуса Эшера как художественная иллюстрация ново­го подхода к представлению знаний в пространствах с неевклидовой геометрией.

наш мысленный взор, отчетливо выделяя один-два объекта и оставляя невообразимо сложную паутину потенциально доступных связей и отно­шений на периферии сознания?

Именно эти свойства неевклидовых моделей были использованы не­давно немецким нейроинформатиком Хельгой Риттером (Ritter, 2004) для моделирования функций внимания, способного контекстуально связывать выделяемую сознательно единицу опыта с ее имплицитным концептуальным окружением. Предложенный им инструментарий назы­вается гиперболическими самоорганизующимися картами (Hyperbolic Self- Organizing Maps). Элементы искусственных нейронных сетей осуществля­ют здесь дискретизацию гиперболического пространства, особенностью которого является экспоненциальный рост объема при увеличении дис­танции от начальной точки. Это увеличение объема используется для размещения дополнительных репрезентаций, а также для увеличения размерности их связей. Самоорганизующиеся карты моделируют далее эффекты сдвига фокуса внимания, ограничивая детальность и размер­ность выделяемого в данный момент фрагмента. Емкость упаковки мо­жет, таким образом, сочетаться с относительной легкостью навигации (browsing) и поиска данных (data mining), основанных на сдвигах внима­ния. Гибкая настройка семантических связей в этом подходе должна обеспечить в будущем интуитивно понятный и технологичный формат представления исключительно больших массивов знаний (см. 7.4.3).

21

6.1.2 Психологические методы исследования

Существуют две основные линии собственно психологических иссле­дований семантической памяти и организации знания. Первая линия представлена классическими экспериментами по категоризации — вы­явлению и заучиванию правил сочетания признаков объектов, положен­ных экспериментаторами в основу их классификации. Простейшие из числа подобных обучающих экспериментов были начаты еще предста­вителями Вюрцбургской школы психологии мышления, продолжены Кларком Халлом и Л.С. Выготским и, наконец, перенесены в когни­тивную психологию Джеромом Брунером (см. 2.1.3). Обычно для этих экспериментов характерны произвольный выбор признаков, исполь­зование их условных комбинаций в сочетании с бессмысленными на­званиями соответствующих категорий. Несмотря на явную искусст­венность, эти работы выявили некоторые интересные особенности онтогенетического развития обучения и категоризации, а также срав­нительную трудность работы с различными формами комбинации признаков. В частности, заучивание и применение дизъюнктивных пра­вил оказалось значительно более сложным, чем конъюнктивных.

Важной модификацией этого подхода в последние 10—20 лет ста­ло изучение так называемого имплицитного обучения, когда испытуемый должен выполнять некоторую, обычно сенсомоторную работу, не подо­зревая, что вариативная последовательность событий подчиняется оп­ределенному правилу (см. 5.4.1). Вопрос состоит в том, возможно ли выделение этого скрытого правила и его эффективное использование в деятельности без отчетливого, эксплицитного осознания. Результаты различных экспериментов не всегда совпадают, что связано с большим количеством переменных, влияющих на решение подобных задач. В це­лом имеющиеся данные позволяют положительно ответить на постав­ленный выше вопрос, но с одним существенным уточнением. Для им­плицитного приобретения процедурных знаний осознание действительно не обязательно, но, похоже, обязательно участие внимания: любые до­полнительные задачи, отвлекающие внимание испытуемых, делают им­плицитное научение невозможным независимо от числа повторений⁶ . Кстати, как отмечалось в предыдущей главе (см. 5.1.3), имплицитное научение может наблюдаться и у пациентов с амнестическим синдромом.

Вторая линия исследований семантической памяти связана с анали­зом разнообразных эффектов семантической близости слов и понятий. К

⁶ Этот факт нельзя использовать как аргумент в пользу моделей ранней селекции (см.
4.1.2), поскольку при имплицитном обучении речь идет о выявлении регулярности пос­
ледовательностей и критической является возможность сравнения между собой событий,
разделенных относительно продолжительными интервалами времени. Вполне возмож­
но, что при отвлечении внимания переработка изолированных событий сохраняется (то
есть имеет место поздняя селекция), а нарушается только интеграция этих событий во вре-
22 мени (Craik, 2002).

их числу относятся, например, ассоциативные прайминг-эффекты: предъявление слова «вилка» или реальной вилки ускоряют узнавание слова «ложка». Самый существенный результат исследований влияния преднастроики на процессы категоризации и понимания заключается в выявлении двух фаз обработки семантической информации при чтении: 1) быстрой параллельной активации нескольких возможных значений слова; 2) селективного подавления тех интерпретаций, которые не соот­ветствуют общему контексту предложения (см. 4.3.2 и 7.2.3). Как ни важ­ны данные эффекты для понимания механизмов функционирования се­мантической памяти, часто они связаны лишь с относительно «точечными» воздействиями, которые не позволяют сами по себе опи­сать глобальную организацию знания. С целью реконструкции отноше­ний между отдельными понятиями и построения метрических (семанти­ческие пространства) или топологических (семантические сети и деревья) моделей семантической памяти широко используются процеду­ры многомерной статистики.

Инициированные Чарльзом Осгудом исследования семантических пространств значений слов (см. 2.2.1) были продолжены в последующие годы, превратившись в одно из основных направлений когнитивной психологии — удачно названное В.Ф. Петренко (1983) психосемантикой. Основой для многих исследований послужило применение таких стати­стических процедур, как многомерное шкалирование и иерархический кла­ стерный анализ. Наряду с факторным анализом они используются для построения метрических и топологических моделей систем семантичес­ких признаков, понимаемых как «факторы», «маркеры» или «измере­ния» этих конструкций. Главная проблема здесь часто состоит не в от­сутствии средств статистической обработки, а в их избыточности и трудностях последующей интерпретации результатов. Так, одним из приемов изучения организации семантической памяти является анализ группировки понятий при полном воспроизведении списков слов. На основании протоколов воспроизведения строятся матрицы попарной близости отдельных слов, а затем используется одна из методик много­мерного анализа, позволяющая «реконструировать» структуру соответ­ствующего участка семантической памяти. Выбор определенной методи­ки шкалирования (для этих целей сейчас используется свыше десяти методик) отчасти предопределяет и тип модели (рис. 6.4).

Процедуры многомерного шкалирования позволяют устанавливать метрические отношения между объектами, используя порядковые оцен­ки, сведенные в матрицы близости/ сходства⁷ . Р. Шепард (Shepard, 1962),

⁷ Одна из трудностей применения многомерного шкалирования в психологии связана
с тем, что этот метод предполагает обратимость оценок сходства (близости) сравнивае­
мых объектов, тогда как в действительности они часто необратимы. По этой причине мы,
например, легко соглашаемся с утверждением, что «Эллипс — это примерно круг», тогда
как утверждение «Круг — это примерно эллипс» вызывает у нас чувство протеста. Подоб­
ные эффекты характерны для любого структурированного множества, имеющего «фо­
кальные», или «прототипические», элементы (см. 6.2.2). 23

Протоколы воспроизведения

Матрицы близости

1 2

структурные модели семантической памяти

Рис. 6.4. Разновидности структурных моделей семантической памяти, создаваемых на основе анализа матриц близости/сходства.

24

в частности, показал, что если существует матрица порядковых оценок близости 20 городов, то применение многомерного шкалирования по­зволяет выявить имплицитно содержащуюся в этой матрице метричес­кую информацию о расстояниях между этими городами и даже об их взаимном положении. Действительно ли существуют подобные когни­ тивные карты, и если существуют, то в какой форме — это уже другой вопрос, интенсивно обсуждаемый по сегодняшний день (см. ниже 6.3.2). Пространственные аспекты таких моделей сами по себе не могут прини­маться буквально, свидетельством чему служит тот факт, что всякую точ­ку и-мерного семантического пространства можно заменить без потери

Рис. 6.5. Иерархический кластерный анализ. А — пример обработки и соответствующая кластерная структура для условного набора из пяти объектов: Б — результаты оценки сходства 8 животных (б — бабочка, к — комар, кр — крокодил, крыс — крыса, крол — кролик, л — лебедь, лм — летучая мышь, ч — черепаха) девочкой четырех лет и взрос­лым образованным мужчиной (Michon, 1972).

общности представления вектором из η упорядоченных величин. Значе­ние при этом оказывается пучком семантических признаков, как оно и понималось обычно в компонентных теориях значения, например, в те­ории Катца и Фодора (см. 2.2.1 и 6.1.1). Многомерное шкалирование применялось для описания различных семантических областей: назва­ний оттенков цвета, терминов родства, местоимений, эмоций и черт личности, глаголов обладания и оценки, профессий и т.д.

Иногда преимущество отдается процедурам иерархического клас­терного анализа, являющимся простейшим способом описания катего­риальных структур. В одной из ранних работ были, например, показа­ны возрастные различия субъективной категоризации видов животных (Michon, 1972). При этом использовались изображения и названия восьми животных: бабочка, комар, черепаха, крыса, летучая мышь, крокодил, лебедь и кролик. Для каждой случайно выбранной из этого набора тройки животных нужно было определить двух самых похожих и двух самых непохожих. Через несколько дней эксперимент был по­вторен. Данные 2x56 проб были сведены для каждого испытуемого в матрицу сходства, причем каждой похожей паре приписывалось два балла, а нейтральной — один. Затем был проведен иерархический кла­стерный анализ (см. рис. 6.5А). Эта процедура отчетливо выявила возрастные различия классификационных схем: для ребенка существен­ными были аффективные атрибуты «хороший» и «кусается», а для взрос-

25

лого — формальная принадлежность к различным биологическим типам и классам (рис. 6.5Б)⁸ .

Далеко не все авторы удовлетворены таким подходом к изучению категориальной структуры семантической памяти. Как пишут Эва и Герберт Кларк, «есть изрядная доля иронии в том, что как раз объектив­ность этих методов составляет их главный недостаток. Когда людей за­ставляют проецировать их знание семантических отношений на пяти-или десятибалльную шкалу сходства, они начинают игнорировать тон­кие различия в значениях слов. А усреднение результатов множества та­ких оценок лишь затемняет оттенки значения. Еще более серьезные трудности связаны с тем, что люди неизбежно меняют свои критерии "семантического сходства", когда переходят от одной пары слов к дру­гой» (Clark & Clark, 1977). Эти авторы отмечают и другие недостатки пространственных моделей, в частности, невозможность учета каче­ ственной специфики семантических отношений между различными по­нятиями, а также трудности определения значения предложений на ос­новании одних только глобальных оценок семантического сходства входящих в него понятий.

Распространенным подходом к изучению семантической памяти является анализ хронометрических данных по верификации некоторых простых утверждений. При этом было получено огромное количество данных (см. 6.2.1). Так, оказалось, что за время порядка одной секун­ды, испытуемые могут установить правильность предложения «Дятел — это птица» или найти растение, название которого начинается с буквы «п». Столь небольшое время было бы невозможным, если бы не высо­кая эффективность доступа к лексическому знанию. Еще более удиви­тельно, что мы способны примерно за то же самое время определить отсутствие слова «мантинас» среди 10⁵ известных нам слов родного язы­ка⁹ . Ведь если память понимается как некоторая емкость для размеще­ния репрезентаций, то использование ее содержаний предполагает про-

^s Следует отметить, что, согласно современным исследованиям познавательного раз­вития, дети очень рано (3—4 года) и без специального обучения оказываются способны к пониманию родовидового принципа классификации биологических объектов. В этой специфической предметной области можно, следовательно, констатировать известное сходство принципов организации развивающихся спонтанно наивных понятий и научных понятий, формирующихся несколько позже и под целенаправленным контролем взрос­лых (см. 6.4.3).

⁹ Речь идет здесь о задаче лексического решения. В большинстве психолингвистических
моделей внутренний лексикон, фиксирующий характеристики слов, а также некоторых
более дробных (например, корневые морфемы и суффиксы) и более крупных (идиомы)
единиц языка, описывается как сетевая структура, каждый узел которой связан по край­
ней мере с одним узлом семантической памяти. Близость узлов лексической сети опреде­
ляется сходством звучания и/или визуального облика соответствующих слов (см. 7.1.2).
В когнитивной лингвистике внутренний лексикон часто наделяется также функциями
26 грамматического структурирования высказывания (см. 7.3.2).

цессы поиска, и вопрос состоит в том, как такой поиск может быть в данном случае остановлен на раннем этапе (см. 6.2.1). Нам также уда­ется очень быстро определить, что мы чего-то не знаем — например, название центральной площади Сиены, столицы Тосканы, или атом­ный вес химического элемента рутения. Мы переходим к анализу отно­сительно новых исследований, которые позволяют разрешить некото­рые из этих парадоксов.

6.1.3 Нейропсихологические исследования

Как и все другие разделы когнитивной психологии, исследования се­мантической памяти испытывают сегодня особенно сильное влияние со стороны нейрофизиологических и нейропсихологических подходов. Эти новые данные не заменяют результаты собственно психологических работ, но позволяют в ряде случаев скорректировать устоявшиеся пред­ставления. Один из относительно стабильных нейропсихологических результатов, многократно подтверждавшийся в исследованиях пациен­тов со старческой двменцией и болезнью Альцгеймера, состоит в том, что нарушения в работе мозга (они затрагивают в данном случае главным образом ассоциативные области коры — см. 5.4.3) могут проявляться в ухудшении точности семантической категоризации при сравнительной сохранности собственно речи и чтения. Пациенты делают ошибки в на­зывании даже таких типичных объектов, как ложка или яблоко. Эти ошибки, однако, имеют характер парасемантического смешения, отражая таким образом правильное угадывание общей категориальной принад­лежности предметов: ложка вполне может быть названа «вилкой», а зуб­ная щетка — «расческой»¹⁰ .

Относительная сохранность общих семантических категорий про­является и в том, что иногда пациенты с болезнью Альцгеймера как бы упрощают себе задачу, например называя чайку «птицей», а березу «дере­вом». Складывается впечатление, что селективно страдает именно конк­ретное знание, хотя этот вывод должен быть еще проверен в эксперимен­тах с семантическим праймингом — такие эксперименты могли бы исключить возможность имплицитного сохранения сведений о конкрет­ных понятиях. По мере развития заболевания затруднительной стано­вится и глобальная категоризация, так что в конце концов семантичес­кая оценка и сравнение объектов начинают все больше зависеть просто от их очевидных перцептивных характеристик, например признака

¹⁰ Ошибки парасемантического смешения наблюдаются и в ряде других случаев: у здо­
ровых испытуемых при жесткой обратной зрительной маскировке предъявляемых для уз­
навания слов (см. 3.1.3) и при попытках чтения пациентами с синдромом так называемой
глубокой дислексии, связанной с поражениями левых височно-затылочных областей коры
(см. 7.2.2). 27

«большой». В целом, данные об особой роли общих категорий соответ­ствуют предсказаниям моделей семантической памяти, построенных на базе нейронных сетей, поскольку в этом случае сохранение абстрактных понятий имеет более распределенный характер и обеспечивается макси­мальным числом узлов сети. Напротив, некоторые другие известные мо­дели (такие как теория понятий базового уровня — см. 6.2.2) испытыва­ют трудности в объяснении подобных клинических наблюдений.

Значительный вклад нейропсихология внесла в выявление разли­чий кортикальных представительств отдельных областей семантическо­го знания. Дело в том, что локальные поражения мозга могут приводить к селективным затруднением в использовании определенных семанти­ческих категорий. Наиболее частая общая диссоциация связана с про­цессами категоризации живых и неживых объектов. Это семантическое различение является фундаментальным: оно относительно рано, уже в первые месяцы жизни, становится доступным ребенку и даже специ­ально маркируется (например, особыми артиклями) во многих языках мира. Выпадение доступа к семантическим категориям может иметь и значительно более специфический характер. В нейропсихологической литературе описаны случаи, когда пациенты начинали испытывать трудности только с узнаванием и обозначением инструментов, частей тела или же классификацией фруктов и овощей.

Предварительный вывод, который можно сделать на основании этих результатов, заключается в том, что семантическая память связана с распределенным, но не вполне гомогенным хранением информации в различных структурах коры. Интерпретация конкретных данных, прав­да, вызывает оживленные споры. Дело в том, что в клинических иссле­дованиях очень трудно проконтролировать степень знакомости различ­ных объектов и их перцептивные признаки (см. 2.4.1). Так, например, живые существа обычно более подвижны, чем неодушевленные предме­ты. Быть может, выпадение способности к их обозначению как-то свя­зано с нарушениями восприятия биологического движения, а не с про­цессами семантической категоризации как таковой? С другой стороны, вполне возможно, что само подобное возражение сомнительно, так как работа с семантической категорией ЖИВОЕ СУЩЕСТВО с необходи­мостью предполагает активацию процессов (операций или процедур) восприятия биологического движения.

Принципиальный интерес имеют поэтому новые данные, получен­ные на здоровых испытуемых с помощью трехмерного мозгового кар­тирования (см. Schacter, Wagner & Buckner, 2000; Nyberg, 2002). Судя по всему, работа с концептуальной информацией вовлекает обширные об­ласти как левого, так и правого полушария, что отличает ее от репре­зентаций слов — «внутреннего лексикона», связанного в основном с левым полушарием. Далее, эти фрагментарные пока данные, похоже, говорят о том, что семантические категории и знания не только «хра-28

нятся» в различных областях коры, но «хранятся» там (или «примерно там», с небольшим сдвигом в переднем, антериорном направлении), где есть соответствующие средства обработки. Так, для идентификации примеров категории ИНСТРУМЕНТ существенной оказалась премо-торная кора, участвующая также и в регуляции рабочих движений. При категоризации и назывании изображений животных, напротив, активи­руются прежде всего затылочно-височные области, ответственные за сложные формы зрительной обработки и восприятие движения (в част­ности, зона V5 — см. 3.1.1). Для знания о пространственном окружении существенны теменные области, а для мысленного вращения образов предметов — премоторные и затылочно-теменные структуры преиму­щественно левого полушария. Хотя эти данные несомненно будут уточ­няться в ближайшие годы, уже сейчас они позволяют сделать вывод о важности рассмотрения понятий с точки зрения включенных в их со­став сенсомоторных и когнитивных операций.

Подобные результаты представляют собой неожиданно сильный ар­гумент в пользу теории уровней обработки Крэйка и Локарта (см. 5.2.2), рассматривающей память в качестве побочного продукта перцептивной и когнитивной активности. Эти результаты также соответствуют идеям процедурной семантики (см. 6.1.1). Концептуальные структуры, таким образом, могут получить процедурную, или процессуальную, интерпре­тацию, например, как кантианские «правила продуктивного воображе­ния». В работах по когнитивной лингвистике, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 7.3.2), в последние годы делается попытка близкой трактовки лингвистических компонентов концептуальных структур. Они выполняют, с этой точки зрения, роль средств «конвенционального воображения», позволяющих создать у слушателя/читателя более или менее определенный образ ситуации. Эти же средства управления пост­роением образа могут использоваться и в режиме внутренней речи — всякая попытка рефлексивного контроля собственного поведения или познавательных процессов неизбежно обнаруживает следы такого «диа­лога с самим собой».

В отношении более традиционных проблем когнитивной психоло­гии, процедурный подход к значению позволяет по-новому подойти к объяснению эффектов семантического прайминга и распространения активации. Если согласиться, что степень готовности различных когни­тивных процессов зависит от выполнявшихся перед этим действий и общего контекста деятельности, то эффекты активации в семантической памяти, трактуемые обычно как результат распространения возбуждения по узлам гипотетической квазипространственной сети, могут быть объяснены частичным перекрытием операций, выполняемых в последо­вательные моменты времени. В этом случае открывается возможность изучения связи внутренних и внешних форм действия (хотя, на наш взгляд, нет оснований заранее утверждать, что они должны быть струк­турно идентичны).

29

30

Наконец, преимущество процедурного подхода состоит в том, что он позволяет легко понять труднообъяснимые в рамках структурных моде­лей семантической памяти факты, такие как быстрое отрицание псевдо­слов в задаче лексического решения. Главное достоинство процедурной интерпретации концептуальных структур состоит в том, что она не тре­бует фиксированной организации памяти — сама организация материа­ла, с которым мы в данный момент работаем, может структурировать развертывание имеющихся перцептивных и когнитивных операций. Эта обработка будет продолжаться до тех пор, пока возможно осмысленное движение в материале. Ранняя остановка обработки свидетельствовала бы о незнакомости предмета, бессмысленности буквосочетания или ано­мальности фразы. Быть может, именно поэтому нам достаточно всего лишь доли секунды, чтобы с уверенностью установить, что слово «ман-тинас» не входит в число примерно 10⁵ известных слов русского языка, или что название главной площади Сиены давно забыто — хотя образ ее наклоненной от полуденного солнца эллиптической воронки все еще стоит перед глазами.

Знания не вещи, концептуальные структуры обладают продуктив­ным потенциалом. Это проще показать на примере внутреннего лекси­кона. Так, русский язык и язык индейцев навахо обладают системами суффиксов, многократно увеличивающими число лексических единиц и придающими им разные семантические оттенки. (Ср. производные су­ществительные от слова «муж»: «мужество», «мужчина», «мужик», «му­жичище», «мужлан», «муженек», «мужичок», «мужиченка» и т.д. Хотя многие из них фиксированы в памяти, другие могут создаваться «на лету», как едва ли существующее, но вполне возможное в некотором ироническом контексте слово «мужчинка».) Еще более богатой систе­мой суффиксов обладают тюркские языки, например татарский. На базе каждого глагола в них могут порождаться тысячи (!) новых терми­нов (Jackendoff, 2002). Неиссякаемую продуктивность демонстрирует английский язык, вот уже несколько десятилетий снабжающий осталь­ные языки все новыми терминами. Принцип слипания морфем в не­мецком языке позволяет ежегодно присуждать премии за лучшее и за худшее новое «слово года». Считать, что значения хранятся только в декларативной форме столь же нелепо, как думать, что все возможные грамматические конструкции лишь извлекаются нами в готовом виде из памяти.

6.2 Категориальная организация знаний

6.2.1 Семантические сети и пространства

Мы переходим теперь к рассмотрению психологических представле­ний об организации концептуальной информации внутри отдельных семантических категорий. Наиболее детальные исследования органи­зации семантической памяти были проведены с понятиями, строящи­мися по принципу иерархических родовидовых отношений. Основой для многих психологических работ по изучению родовидовых отноше­ний понятий послужили ранние исследования А. Коллинса и М. Ку-иллиана (Collins & Quillian, 1972). Эти авторы просили своих испыту­емых в хронометрических экспериментах определять истинность предложений типа «Канарейка имеет крылья» или «Молоко — синее». В качестве модели семантической памяти они использовали иерархи­ ческую сеть, предположив, что главным принципом организации зна­ния является принцип когнитивной экономии. Так, например, свойства (атрибуты, предикаты) канареек могут быть приписаны либо узлу се­мантической сети, который репрезентирует понятие КАНАРЕЙКА, либо другим иерархически более высоким узлам — ПТИЦА, ЖИВОЕ СУЩЕСТВО и т.д., если речь идет о свойствах, общих для целой груп­пы понятий. Поскольку все птицы имеют крылья, то экономично было бы зафиксировать свойство ИМЕЕТ КРЫЛЬЯ только один раз — про­тив узла ПТИЦА.

При верификации предложения «Канарейка имеет крылья» мог­ло бы происходить движение от узла КАНАРЕЙКА вверх по связям семантической сети, в ходе которого вначале устанавливалось бы, что канарейка — это птица, а затем — что птица имеет крылья. Чем боль­ше дистанция между субъектом и предикатом верифицируемого выс­казывания (в смысле числа промежуточных узлов иерархии), тем больше должно было быть время верификации. Предложения «Кана­рейка желтая» и «Канарейка дышит» могут служить примерами воз­можных предельных случаев. Хотя хронометрические данные, казалось бы, подтвердили эту гипотезу, вскоре была обнаружена возможная ошибка в рассуждениях: три рассмотренных утверждения о канарей­ках отличаются не только расстоянием между субъектом и предикатом в некоторой гипотетической структуре, но и просто своей естествен­ностью для испытуемого. Поэтому «Собака — это животное» верифи­цируется быстрее, чем «Собака — это млекопитающее», хотя узел ЖИВОЕ СУЩЕСТВО должен быть расположен в иерархии над узлом МЛЕКОПИТАЮЩЕЕ. Принцип когнитивной экономии, очевидно, не распространяется на семантическую память в отмеченной крайней форме. Так как связи в некоторых локальных областях семантической памяти могут быть особенно значимы или привычны, свойства хра-

31

нятся там вместе с понятиями и извлекаются без дополнительного процесса вывода".

Очевидные трудности для этой модели связаны также с объяснением латентных времен отрицательных ответов. В целом ряде работ изучалось время реакций категоризации «одинаковые» и «разные» при предъявле­нии пар слов, обозначающих виды деревьев, цветов, птиц и млекопитаю­щих. Разные пары были либо семантически близки (например, «Ореш­ник — маргаритка»), либо семантически далеки («Орешник — попугай»). Наиболее естественным предположением в рамках модели Коллинса и Куиллиана было бы увеличение времени реакции «разные» в случае се­мантически далеких слов, так как для сравнения их свойств нужно было бы подняться на относительно более высокий уровень иерархии. Резуль­таты оказались прямо противоположными. Общее правило, выведенное на основании этих и ряда других экспериментов, можно было бы сфор­мулировать следующим образом: чем больше пересечение признаков значений слов, тем легче дать положительный и труднее — отрицатель­ный ответы.

На основе подобных соображений возникло целое семейство теоре­ тико-множественных моделей, наиболее известной из которых является модель сравнения признаков Э. Смита, Э. Шобена и Л. Рипса (Smith, Shoben & Rips, 1974). Понятия трактуются в ней как наборы элементар­ных признаков (либо как точки в семантическом пространстве соответ­ствующей размерности). Перекрытие признаков определяет семантичес­кое сходство понятий. Среди признаков есть более существенные — «определительные» — и второстепенные, характерные лишь для данно­го понятия, но не для понятий более широкого класса. Последним при оценке сходства приписываются меньшие весовые коэффициенты. Сам процесс верификации имеет двухступенчатую структуру, аналогичную структуре узнавания в модели Аткинсона и-Джуолы (см. 5.2.1). Если об­щее сходство субъекта и предиката верифицируемого предложения заве­домо выше или ниже некоторых пороговых величин (как в случае утвер­ждений «Дятел — это птица» и «Дятел — это собака»), то испытуемый быстро дает положительный и, соответственно, отрицательный ответ.

¹¹ Аналогичные проблемы испытывает и модель ассоциативной памяти человека Дж.Р.
Андерсона и Г. Бауэра, популярная в 1970-е годы. Она постулирует свободную от субъек­
тивных стратегий семантическую память, где понятия образуют узлы, а грамматические
и логические отношения, такие как ВРЕМЯ и ПРЕДИКАТ, — связи между ними. Бауэр и
Андерсон выдвинули ряд предположений об эффективности словосочетаний в качестве
подсказок при воспроизведении вербальной информации. В основе этих предположений
лежит идея экономичной упаковки информации в памяти: предложение подвергается
анализу, и понятие, представленное в нескольких предложениях, записывается в память
только один раз. Если в двух заученных предложениях совпадает ОБЪЕКТ, то, согласно
модели, использование в качестве подсказки для воспроизведения СУБЪЕКТа и ПРЕ­
ДИКАТа из разных предложений должно быть более эффективным, чем использование
СУБЪЕКТа и ПРЕДИКАТа одного и того же предложения. Эмпирические данные на этот
счет оказались противоречивыми. В настоящее время допускается возможность много­
кратной избыточной записи информации в лексико-семантическую память, коль скоро
32 это упрощает процессы оперативной обработки (см. 7.3.2).

Когда общее сходство оказывается в некоторой промежуточной зоне, проводится второе сравнение, осуществляемое только среди «определи­тельных» признаков. Оно позволяет с некоторой задержкой, но правиль­но верифицировать высказывание «Пингвин — это птица». Семанти­ческая близость, которая может независимо определяться с помощью психофизического шкалирования, ускоряет верификацию правильных высказываний и замедляет фальсификацию ложных.

Но и эта модель наталкивается на серьезные трудности. Например, она предсказывает быстрое подтверждение правильности высказывания «Птицы — это дятлы». Авторы одной из работ изучали способы фальси­фикации предложений типа «Колли — это кошка» (Anderson & Reder, 1974). Хотя время реакции положительно коррелировало со степенью семантической близости, корреляция с другими переменными была выше. Полученные данные скорее свидетельствуют о том, что испытуе­мые сначала генерируют суждение «Колли — это собака», а затем «Со­бака — это не кошка», прибегая, таким образом, к процессу умозаклю­чения. Наконец, А. Гласе и К. Холиак (Glass & Holyoak, 1975) показали, что в некоторых случаях семантическое сходство ускоряет, а не замедля­ет отрицательные ответы: высказывание «Все фрукты — овощи» отвер­гается быстрее, чем «Все фрукты — цветы». В модели поиска маркеров, предложенной последними авторами, можно легко узнать некоторые характерные черты модели Коллинса и Куиллиана. Слова и группы слов репрезентированы в этой модели элементами значения, или «маркера­ми». Наиболее типичные понятия представлены одним маркером: ПТИ­ЦА - ПТИЧИЙ, КУРИЦА - КУРИНЫЙ, где КУРИНЫЙ означает «обладающий существенными признаками курицы». Маркеры образуют иерархическую сеть благодаря связям, которые могут быть нескольких основных типов: ИМЕЕТ, ЕСТЬ и НЕ ЕСТЬ. Порядок поиска маркеров определяет время реакции в задачах верификации и продуцирования, по которому можно восстановить информацию о структуре семантической памяти.

Методика продуцирования, предложенная Глассом и Холиаком, со­стоит в анализе легкости дополнения предложений типа «Все/некоторые А являются...». Частота продуцирования слов по инструкции найти пра­вильное или, напротив, ошибочное дополнение отражает, по их мне­нию, вероятность перехода от маркера подлежащего к маркеру сказуемо­го. Эмпирически было показано, в частности, что частота намеренно ложных дополнений коррелирует с легкостью фальсификации ошибоч­ных утверждений. Хотя данная модель представляет собой известный шаг вперед по сравнению с теоретико-множественными моделями, она, в свою очередь, испытывает трудности при объяснении таких фактов, как быстрая фальсификация предложения «Все птицы — это ромашки», ведь частота такого дополнения контекста «Все птицы — это...», надо думать, очень невелика.

Наконец, последняя модель, на которой мы кратко остановимся, — это модель распространения активации А. Коллинса и Э. Лофтус (Collins & Loftus, 1975). Речь вновь идет о сетевой конструкции, но она не пред­полагает иерархичности как основного принципа построения. Структу­рированность задается прочностью ассоциативных связей между репре-

33

зентациями понятий и атрибутов. Дистанция между узлами сети, соот­ветствующая семантической близости, определяется на основе незави­симых психофизических оценок. От ассоциативных теорий 19-го века и современных нейронных сетей модель отличается прежде всего каче­ственным характером связей между концептуальными узлами, среди ко­торых можно найти связи разного вида: ИМЕЕТ, ЕСТЬ, НЕ ЕСТЬ, МО­ЖЕТ, ДАЕТ, ДЫШИТ и т.д.¹² Данная модель в общих чертах объясняет те же факты, что и модель Гласса и Холиака. Акцент сделан на новой интерпретации фактов о различиях времени реакции — согласно данной модели, эти различия свидетельствуют прежде всего о распространении внутри семантической сети кратковременной «волны» активации (см. Андерсон, 2002).

Общий результат этих экспериментов заключается в доказатель­стве роли абстрактных категорий, а также в демонстрации зависимости процессов категоризации как от привычных ассоциаций, так и от свя­зей, которые имеют качественный характер. Вместе с тем, подобные традиционные подходы к описанию структуры семантических катего­рий обладают рядом недостатков. Для них — как в сетевом, так и в тео­ретико-множественном варианте — характерно понимание значения как суммы элементарных компонентов. Соответствующие модели ос­нованы на изучении семантики языка. Это исключает из рассмотрения невербальный опыт, который начинает формироваться с самого рожде­ния и специфически связан с восприятием и действиями. Возникшие в ходе этих исследований гипотезы довольно искусственны и больше го­ворят о различиях экспериментальных ситуаций, чем о представлении знаний. Как заметил один из критиков хронометрирования семанти­ческой памяти, «Попробуйте спросить вашего собеседника, есть ли у канарейки крылья, и он решит, что вы либо идиот, либо собираетесь рассказать анекдот».

6.2.2 Понятия базового уровня

Видное место в современных исследованиях категориальной организа­ции до сих пор занимают работы Элеоноры Рош¹³ , обратившейся к ана­лизу естественных семантических категорий и их связи с восприятием и действием. Опираясь на более ранние этнографические исследова­ния, Рош выступила в 1970-е годы с критикой доминировавшего тогда

¹² Уже Отто Зельц подчеркивал, что родовидовые отношения между понятиями не сво­
дятся к гомогенным ассоциативным связям. В противном случае на вопрос о родовом тер­
мине к слову «собака» мы столь же часто говорили бы «кошка», как и «животное».

¹³ Эта американская исследовательница из Калифорнийского университета известна
также своими работами по проверке гипотезы лингвистической относительности Сэпира-

34 Уорфа в области восприятия и запоминания оттенков цвета (см. 8.1.2).

в когнитивной психологии понимания семантических категорий как объединения дискретных признаков, якобы необходимых и достаточ­ных для идентификации понятий: «Ни модель формирования понятий в терминах заучивания "правильной" комбинации дискретных атрибу­тов, ни модель процесса абстракции в терминах абстрагирования цент­ральной тенденции... некоторого произвольного сочетания признаков не являются адекватными объяснениями природы и развития есте­ственных категорий... Предлагается... следующая альтернатива: суще­ствуют... формы, которые перцептивно более заметны, чем все другие стимулы в данной области... эти наиболее заметные формы являются "хорошими формами" гештальтпсихологии» (Rosen, 1973, р. 113—114).

Наряду с гештальтпеихологией, теоретической основой работ Рош служат идеи Людвига Витгенштейна. На примере категории «игра» он описал так называемые категории семейного сходства, отдельные пред­ставители которых не имеют единого набора семантических признаков. В самом деле, что общего может быть между играми животных, игрой в карты и Олимпийскими играми? Члены одной большой семьи могут быть в целом похожи друг на друга, но по различным признакам в раз­ных ответвлениях семейства, Точчно так же в случае многих семанти­ческих категорий не существует единого характеристического набора признаков. Некоторые понятия, входящие в подобные категории, явля­ются более типичными их представителями, чем другие. Одновременно с Витгенштейном такие разветвленные цепочки объектов, построенные вокруг одного или нескольких прототипов на основании меняющихся признаков, были описаны Л.С. Выготским при изучении формирования искусственных понятий у детей. Выготский считал эти «комплексы» промежуточной формой на пути от псевдопонятий к подлинным поня­тиям, построенным на основе достаточных и необходимых признаков, но оказалось, что они представляют собой общий случай организации знания и у взрослых.

Анализируя организацию ряда естественных категорий (оттенки цвета, мебель, преступления, эмоции...), Рош прежде всего описала факт различной типичности отдельных их представителей: «шкаф», на­пример, скорее может служить одним из прототипов категории «ме­бель», чем «секретер». Большинство таких категорий организовано вок­руг нескольких прототипов, которые, по ее мнению, не могут быть описаны фиксированным набором определительных признаков. Рош показала, что люди могут устойчиво оценивать типичность (близость к прототипу) отдельных представителей категории (ср. рис. 6.6). Типич­ные представители более естественно выглядят в качестве заместителей имени категории. Так, о «птице» естественно сказать, что она «сидит за окном на ветке». Теперь в это предложение можно подставить слова «орел», «ворона», «попугай», «курица», «воробей», «дятел», «пингвин»... Можно создать искусственные категории с характерной организацией

35

Рис. 6.6. Некоторые из изображенных птиц в большей степени соответствуют представ­лению о типичной птице, чем другие.

вокруг прототипов, в этом случае прототипы — «фокальные примеры» — заучиваются быстрее, чем другие объекты (Rosch, 1978). Они могут уз­наваться и воспроизводиться как присутствовавшие в наборе объек­тов, даже если на деле так и не были предъявлены (например, при по­казе некоторого количества близких по значению слов, указывающих в направлении прототипа). Хотя Рош неоднократно подчеркивала, что не ставит целью создание теории семантической памяти, ее работы замет­но повлияли на эту область исследований¹⁴ .

Выделением прототипов вклад Рош в изучение структуры есте­ственных категорий не ограничился. Она также отметила, что многие категории образуют иерархии включения классов, состоящие обычно не менее чем из трех уровней абстрактности. По ее мнению, понятия среднего уровня имеют по сравнению с понятиями высокого или низко­го уровней абстрактности более базовый статус. Так, «стол» является базовым понятием по сравнению с «мебелью» или «столиком», а «паль­то» — по сравнению с «одеждой» или, скажем, «дождевиком». Базовые понятия могут быть прежде всего представлены в виде обобщенного образа. Интересным является и то обстоятельство, что по отношению ко всем представителям некоторого базового понятия мы обычно вы­полняем некоторый общий набор специфических движений и дей­ствий. В случае категорий более высокого уровня абстрактности такого единого набора движений уже не существует. Ряд экспериментов позво­ляет продемонстрировать особую значимость семантических единиц

36

¹⁴ В частности, они вызвали попытки использования для описания категориальной организации памяти математического аппарата теории размытых множеств. Эта теория широко использовалась в 1970-е годы для описания процессов категоризации, включаю­щих градуальные оценки. В настоящее время для моделирования таких оценок часто при­меняются модели, основанные на нейронных сетях (см. 2.3.3).

базового уровня в процессах коммуникации, так как именно они обыч­но используются в качестве референтных терминов в сравнительных конструкциях.

Некоторые из результатов, полученных в рамках данного подхода, вполне нетривиальны. Так, понятия базового уровня первыми обрабаты­ваются в задачах сравнения слов и картинок: изображение розы быстрее идентифицируется как «цветок» (базовое понятие), чем как «роза». Ис­следования развития речи в онтогенезе также показали, что слова, соот­ветствующие базовым понятиям, раньше, чем более абстрактные или бо­лее конкретные, усваиваются ребенком. Следует заметить, что сами обобщения, лежащие в основе ранних категоризации, могут быть чрез­вычайно широкими — достаточно широкими, чтобы учитывать только глобальные различия между живым и неживым или чтобы, как это об­суждалось в предыдущем разделе, отнести к одной категории крокодила и комара. Складывается впечатление, что базовые понятия, связываю­щие воедино обозначающие их слова, наглядные образы и специфичес­кие движения, выполняют функцию «быстрого интерфейса» между про­цессами сенсомоторного взаимодействия с объектами и обобщенным концептуальным знанием о них¹⁵ .

В последние два десятилетия эта теория приобрела большую попу­лярность не только в психологии, но и вне ее, особенно в теоретичес­кой лингвистике. Надо сказать, однако, что, несмотря на заявленный интерес к анализу естественных категорий, значительная часть работ Рош проводилась со студентами университетов, причем на материале специально подобранных абстрактных семантических областей. Иначе говоря, возможно, что и сами эти работы были недостаточно экологи­чески валидны. Для проверки этого предположения особенно интерес­ны этнографические исследования категоризации. Такие исследования интенсивно проводились в последние годы. Их результаты в ряде отно­шений не подтвердили представления Рош о структуре категорий. Во-первых, этнографические данные ставят под сомнение организующую роль собственно прототипов — вместо перцептивно наиболее частотно­го или типичного эту роль часто выполняет «самое важное» с практичес­кой точки зрения. Во-вторых, базовые понятия в таких исследованиях обычно оказываются значительно более конкретными, чем у испытуемых Рош. Например, у индейцев айтца-майя из Гватемалы базовая категория

¹⁵ Красивая иллюстрация «склеивания» слова и стоящего за ним знания принадлежит
A.B. Запорожцу. Дети не чувствуют противоречия в том, что в рассказываемой им сказке
хозяин оставляет чернильницу сторожить дом вместо собаки. Однако они протестуют,
когда чернильница начинает лаять на забравшихся в дом воров — по их мнению, черниль­
ница должна брызгать на них чернилами. Такое объединение свойств обозначаемого и
обозначающего характерно для ранних этапов формирования понятий и для мифологи­
ческого сознания, что отражается в латинской пословице «nomen est omen» («Имя — это
предзнаменование») 37

для птиц — это индейка (из-за ее вкусного мяса и особого культурного значения), а для змей — наиболее ядовитая, хотя и сравнительно ред­кая в этом регионе разновидность.

Применительно к этнографическим работам, проводимым, как пра­вило, путем словесного опроса, всегда можно усомниться в правильнос­ти интерпретации вопросов и ответов. Разумно предположить также, что академическое образование в целом подчеркивает роль абстрактных, а не прагматически-ситуативных критериев категоризации, доминирующих в относительно традиционных культурах (например, Nisbett et al., 2001). Там, где неграмотный афганский крестьянин выберет (в тестовом за­дании «один лишний») из набора «топор, молоток, бревно, пила» в ка­честве лишнего элемента «молоток», для европейцев совершенно ес­тественной стратегией будет объединение объектов на основе абстрактной категории «инструмент», ведущее к удалению слова «брев­но». Но и в стандартных исследованиях когнитивных психологов, про­водимых во всем мире в основном со студентами или выпускниками уни­верситетов, сегодня утвердилось Мнение, что семантические категории зачастую могут иметь весьма рыхлую структуру, формируясь ad hoc на базе одного-двух ярких примеров или ситуативно возникающих наме­рений и целей действий.

6.2.3 Роль примеров и ситуативных факторов

Основной альтернативой рассмотренным представлениям об иерархи­ческой организации семантических категорий стал так называемый эк- земплярный подход. В принципе, он призван объяснить примерно тот же круг феноменов, что и теория Рош. При этом, однако, отрицается суще­ствование или, по крайней мере, эффективность абстрактных прототи­пов вроде понятий базового уровня. Предполагается, что эпизодическая память в комбинации с восприятием способны сохранять конкретные примеры категорий, по отношению к которым и определяется возмож­ная категориальная принадлежность других объектов. О целесообразно­сти такой стратегии говорят некоторые общие соображения — прежде всего то, что у нас обычно нет ни времени, ни особого желания зани­маться абстрактными классификациями. Например, хотя можно пред­ставить себе, что кто-то специально занимается классификацией про­фессий как таковых, обычно нас интересуют конкретные примеры: «мой доктор», «друг-программист», «сосед-бизнесмен», «знакомый из­датель». Сохранение конкретных примеров означает также сохранение максимальной информации, которая может гибко использоваться в за­висимости от возникающих задач.

Эмпирические данные в пользу экземплярного подхода могут быть найдены в результатах многих лабораторных и прикладных исследова-38

ний. То, что отдельные примеры из памяти действительно могут суще­ственно влиять на категориальные оценки, наиболее последовательно демонстрирует в своих работах канадский психолог Ли Брукс. В некото­рых из них испытуемым показывались примеры двух классов существ, отличавшихся по целому ряду видимых признаков (размеры, форма, ок­раска, количество конечностей и т.д.). Лишь часть этих признаков была релевантна и явно упоминалась в одновременно предъявлявшемся фор­мальном правиле классификации. На стадии тестирования показыва­лись новые картинки, причем иррелевантные признаки существ одного класса могли теперь быть столь же иррелевантными признаками существ другого класса. Результаты классификации обнаружили сильное влия­ние иррелевантных перцептивных признаков тех примеров, которые были показаны ранее — формальные правила классификации объектов применяются с трудом и сопровождаются ошибками, если эти правила противоречат простому перцептивному сходству.

В других известных (хотя, возможно, и несколько спорных) экспери­ментах проверялось, насколько формирование эталонных представле­ний о некоторой категории объектов связано со статистическим усред­нением параметров отдельных примеров. Испытуемым показывались объекты двух категорий, которые имели одинаковые средние величины некоторого признака, но различный разброс этих величин в конкретных экземплярах. Например, на стадии обучения классификации испытуе­мым демонстрировались круглые упаковки, как утверждалось, с пиццей, размеры которых случайно варьировали в диапазоне от 20 до 60 см (средняя величина 40 см), и такие же упаковки якобы с автомобильны­ми «баранками» — их диаметр был постоянным и равным 40 см. Через какое-то время испытуемым показывалась для категоризации круглая упаковка размером 55 см. Если формирование знание о категориальной принадлежности объектов связано с усреднением параметров примеров и последующим забыванием индивидуальных характеристик, то отнесе­ние тест-объекта к одной из этих категорий было бы одинаково слож­ным и равновероятным. Однако испытуемые уверенно называли подоб­ный тест-объект «пиццей». Знание о вариативности конкретных экземпляров таким образом сохраняется, а не исчезает, как это должно было бы происходить в процессе формирования прототипа.

С точки зрения практических приложений интересны многочислен­ные работы Брукса и его коллег по психологическим аспектам медицин­ ской диагностики (Brooks, Norman & Allen, 1991; Brooks, LeBlank & Norman, 2000). В двух областях с явно выраженным зрительным харак­тером исходных данных, радиологии и дерматологии, эти работы пока­зали сильную зависимость диагностических оценок от чисто визуального сходства тестового случая с виденными ранее конкретными примерами того же самого или, иногда, совсем иных заболеваний. Кстати, подоб­ные яркие примеры особенно эффективно меняют поведение людей — всем, и не в последнюю очередь медикам, известно, что курение ведет к раку и другим тяжелым легочным заболеваниям. Из всех категорий ме-

39

Рис. 6.7. Два примера изображений, используемых с начала 2002 года на упаковках ка­надских сигарет.

дицинских работников радиологи, пульмонологи и патологоанатомы, то есть именно те специалисты, которые непосредственно наблюдают кон­кретные примеры разрушений легочных тканей, курят значимо меньше, чем другие. Трудно сказать, насколько велик здесь относительный вклад эпизодической памяти и непосредственного восприятия, но совместно они явно способны серьезно трансформировать процессы семантической классификации в направлении устойчивой модификации поведения.

Эти результаты и теоретические соображения привели в последнее время к изменению форм борьбы с курением. Вместо абстрактных вер­бальных предупреждений «Минздрава» или «Главного врача» канадские психологи предложили использовать на упаковках сигарет яркие визу­альные образы, более или менее непосредственно демонстрирующие медицинские последствия курения (рис. 6.7). Их предложение было под­держано в законодательном порядке. Согласно предварительным иссле­дованиям, в результате до 40% курильщиков выразили готовность пре­одолеть эту зависимость¹⁶ .

Подобные результаты говорят об ошибочности трактовки семанти­ческой памяти как хранилища одной лишь абстрактной символьной информации (см. 2.2.3 и 6.4.2). Вместе с тем, при рассмотрении этих результатов складывается впечатление, что речь идет об описании лишь одной из форм репрезентации знания. Она может сосуществовать с бо­лее структурированным и менее зависимым от восприятия знанием. Даже маленькие дети ориентируются в своих оценках не только на зри­тельное сходство, но и на абстрактные представления. Л.С. Выготский

40

¹⁶ Можно предположить, что эффективность эмоциональных образов при долговре­менном запоминании и в контроле поведения объясняется обнаруженным недавно эф­фектом улучшения запоминания при синхронизации электрофизиологической активно­сти структур гиппокампа и его непосредственного окружения (Fell et al, 2002). Одной из ближайших к гиппокампу структур является амигдала (или миндалина), регистрирующая как раз эмоциональную значимость стимулов (см 5 3.1 и 9 4.3).

описал развитие концептуальных структур как разнонаправленные, но взаимодействующие процессы формирования житейских и научных по­нятий, отметив, что рефлексивное сознание и произвольный контроль связаны преимущественно с научными понятиями. Понятия, основан­ные на общности признаков и перцептивном сходстве, формируются под определяющим влиянием восприятия, так сказать, по направлению «снизу вверх». Опорой для них может быть естественная структуриро­ванность и сходство объектов в окружении. Вполне возможно, однако, формирование понятий, преимущественно основанных на наших тео­ ретических представлениях. Академическое образование и формальное обучение опираются именно на теоретическое определение понятий. Генеральным направлением развития здесь будет движение «сверху вниз». В этом случае категоризация вполне возможна и без какого-либо пересечения перцептивных признаков экземпляров.

Структурирование опыта в режиме «сверху вниз» происходит не только в условиях академического образования. Широкую известность получили использующие эти представления работы ученика Найссера Л. Барсалу (Barsalou, 1983). Он показал, как естественно сугубо ситуа­тивные задачи могут обусловливать формирование спонтанных, или «ad hoc категорий», типа «возможный новогодний подарок», «то, что мож­но есть, находясь на диете», «все, что мне больше не понадобится» и т.д. В этом случае категоризация оказывается подчиненной решаемым в данном жизненном эпизоде задачам. Иными словами, понимание по­добных спонтанных группировок возможно лишь с учетом личностного смысла предметов и ситуаций. Следует отметить, что традиционный логический подход к описанию значений понятий в терминах необходи­мых и достаточных признаков неоднозначен, так как существует беско­нечное количество разнообразных признаков и семантических измере­ний объектов, а равно их комбинаций (см. 6.4.2). Селекция, основанная на наших целевых установках, позволяет ограничить это разнообразие и, таким образом, несмотря на свою субъективность, способствует — в оперативном контексте — формированию устойчивых структур знания.

Может показаться, что описания Барсалу представляют собой пре­дельный случай. Однако контекст возможного практического или тео­ретического (аргументация в споре) использования играет критическую роль и в выявлении различных аспектов значений самых обычных по­нятий. Об этой гибкости структур семантической памяти человека еще в 19-м веке прекрасно сказал И.М. Сеченов: «Описание всех рубрик, под которыми занесено в память все перечувствованное и передуман­ное... определяется для каждой отдельной вещи всеми возможными для нее отношениями к прочим вещам, не исключая отношения к самому чувствующему человеку. Так, например, дерево может быть занесено в память как часть леса или ландшафта (часть целого); как предмет, род­ственный траве и кустам (категория сходства); как горючий или строи-

41

42

тельный материал (здесь... разумеются под одним и тем же родовым именем "дерево" дрова, бревна, брусья, доски — различно и искусст­венно сформированные части целого дерева); как нечто одаренное жиз­нью (в отличие, например, от камня); как символ бесчувственности и т.д.» (Сеченов, 1953, с. 255).

Подобная гибкость представляет собой серьезную проблему для теорий концептуальных структур. Гибкости нет ни в статических иерар­хиях понятий, ни в пространственных моделях, ни в репрезентациях, предполагающих существование прототипов. То же самое можно ска­зать о репрезентациях, выявляемых с помощью латентного семантичес­кого анализа, хотя полезной особенностью этой формы репрезентации является богатство потенциальных связей (см. 6.1.1 и 7.4.2). Решение может состоять в том, чтобы ввести внешнюю по отношению к семан­тике активность — метакогнитивную работу со знанием, как в случае описанного Барсалу влияния целей и мотивов деятельности, образую­щих ситуативные смысловые контексты (см. 8.1.3). Продуктивный по­тенциал демонстрирует, например, контекст СРАВНЕНИЯ понятий друг с другом. Так, сравнение дерева с брусьями и другими пиломатериалами в только что приведенной цитате из И.М. Сеченова моментально выяв­ляет один из множества возможных срезов семантики этого понятия. Сравнение с человеком — совсем другой. Этот потенциал переходов между понятиями связан с межкатегориальной организацией знания, которая будет рассмотрена в следующем разделе. Отметим здесь только, что понятия и обьщенные представления могут выполнять по отноше­нию к другим компонентам концептуальных структур функции объясни­тельных конструктов, то есть функции рудиментарных теорий.

«Теория теории» категоризации, иными словами, предположение, что мы используем одни понятия в функции теорий для других поня­тий и чувственных данных, становится в последние годы популярной альтернативой более традиционным моделям, основанным на анализе сходства с перцептивными примерами и прототипами (Medin & Heit, 1999). При этом подчеркивается важная функция процессов катего­ризации, заключающаяся в интерпретации и объяснении наблюдаемых явлений. Так, слово «молоток» рассматривается нами в контексте ка­тегорий ИНСТРУМЕНТ и АРТЕФАКТ (предмет искусственного проис­хождения), «лошадь» — в контексте того, что мы знаем и как представ­ляем себе ЖИВОЕ СУЩЕСТВО. В результате становятся возможными многочисленные, чисто теоретические умозаключения, типа «лошадь дышит», «имеет внутренние органы» и т.д. Напротив, «игрушечная ло­шадь», несмотря на ее возможное высокое перцептивное сходство с на­стоящей, сразу рассматривается в контексте общей категории АРТЕ­ФАКТ, поэтому приведенные умозаключения оказываются просто немыслимыми — разве только в контексте очень специфического мен­тального фрейма «как если бы», характерного для ролевой игры или для творческого воображения (см. 8.1.3).

Как и когда используются те или иные «теории/категории» — серь­езный, во многом еще неясный вопрос. Ярким примером различных стратегий объяснения в зависимости от категоризации служит так назы­ваемая фундаментальная ошибка атрибуции (см. 6.4.3 и 8.4.1). Суть этой ошибки состоит в тенденции приписывать причины того или иного по­ведения некоторым устойчивым чертам личности, вместо того чтобы пытаться разобраться в конкретных условиях, которые могли ситуатив­но обусловить данное поведение или поступок. Как показывают много­численные исследования, эта упрощающая наши оценки стратегия (или, иными словами, эвристика — см. 8.1.1) выражена более сильно при оценке поведения лиц, относимых к категории «чужих». При объясне­нии такого же поведения «своих», обычно лучше знакомых нам людей мы, напротив, избегаем поспешных обобщений, пытаясь найти оправ­дание в особенностях ситуации: «был поставлен в невыносимые усло­вия», «торопился», «заморочили ему голову», «хотел как лучше» и т.д. (обе стратегии оказывают сильное влияние и на то, как мы описываем в речи поведение других людей — см. Maass, 1999). Интересно, что сама глобальная категоризация на «своих» и «чужих» весьма лабильна — эти категории могут объединять или разделять сотрудников одного учрежде­ния, равно как и население целых регионов. Так, можно выделять евро­пейцев как «чужих» и одновременно, считая себя европейцем, с сомне­нием относиться к обитателям американского континента.

Таким образом, семантическая память в ее функционировании дает широкий спектр примеров конкретных и абстрактных, ситуатив­ных и относительно стабильных понятий. Эту особенность наших зна­ний неоднократно использовал в качестве художественного приема ар­гентинский писатель Луис Хорхе Борхес. В одном из своих рассказов он описал якобы найденную при раскопках древнюю энциклопедию «Щедрые знания Поднебесной Империи», разделяющую животный мир на (примерно) следующие категории: а) «животные, принадлежа­щие императору», б) «свиньи и домашние животные», в) «бродячие со­баки», г) «русалки и водяные», д) «сказочные животные», е) «те, кото­рые только что разбили фарфоровую вазу», ж) «дрожащие, как если бы они были бешеными», з) «нарисованные самой тонкой верблюжьей ки­сточкой», и) «напоминающие мух с большого расстояния», к) «вклю­ченные в эту классификацию», л) «все остальные». На первый взгляд подобный список кажется довольно странным, если не безумным, но на самом деле он прекрасно иллюстрирует существенные особенности эк­лектичных принципов организации наших концептуальных структур.

43

6.3 Межкатегориальная организация

6.3.1 Онтологии, схемы и образы

Из предыдущего обсуждения видно, что наряду с категориальной орга­низацией, фиксирующей принадлежность понятия к некоторому се­мантическому классу и его отношения к другим представителям этого класса, исключительно существенна и межкатегориальная организация знаний, связывающая между собой понятия из различных, подчас до­вольно далеких семантических областей'⁷ . Интерес к межкатегориаль­ной организации заставляет прежде всего поставить очень общий воп­рос — какие семантические области и категории вообще существуют в нашем знании? Данный вопрос давно обсуждается в философии (от Лейб­ница и Канта до Карнапа), а в последние годы также и в работах по ис­кусственному интеллекту и роботике, так как мобильные роботы будуще­го должны быть оснащены если и не полным знанием о мире, то хотя бы первыми элементами знаний о наиболее существенных его катего­риях. Изучение основных категорий обыденного сознания («здравого смысла»), позволяющих нам справляться с повседневными жизненны­ми задачами, выдвигается поэтому на передний план когнитивных ис­следований.

Опись «всего, что существует» относится к компетенции раздела философии, называющегося онтологией. К сожалению, речь идет об од­ном из наиболее нечетких терминов обширной философской, а в пос­леднее время и научно-технической литературы. Мы будем понимать под «онтологией» описание того, что истинно и существует в данном мире. Соответственно, «онтологическими переменными» будут назы­ваться истинностные переменные, а «онтологическими категориями» — наиболее общие таксономические классы существующих в мире объек­тов. В философии онтологии обычно противопоставляют гносеологию — теорию познания сущего. (В этом смысле когнитивная психология мог­ла бы называться «экспериментальной гносеологией».) Подчеркнем, что психологическая онтология занимается спецификацией результатов процесса познания как они репрезентированы в индивидуальных кон­цептуальных структурах. При этом, конечно, нельзя ожидать упорядо­ченности и полноты «Британской энциклопедии». Более того, следует быть в принципе готовым к встречам с кем-нибудь из обитателей бор­хесовского зверинца, например русалками и водяными.

¹⁷ В лингвистике начала 20-го века было распространено довольно похожее проти­
вопоставление парадигматических и синтагматических отношений. Если первые име­
ют, так сказать, формальный, например родовидовой, характер, то вторые объединяют
понятия из различных категорий в описание ситуаций и событий, как они встречаются
в нашем опыте (Лурия, 1975). Современная лингвистика использует при изучении се­
мантических категорий различные лексико-фразеологическое подходы, направленные
на выделение примитивных семантических компонентов слов (например, Кобозева,
44 2000; Jackendoff, 2002).

Самыми общими, возможно, априорными категориями являются категории пространства и времени. Хотя параметры времени и места действия более явно выступают в нашем автобиографическом опыте (эпизодическая память, автоноэтическое сознание — см. 5.3.2), они также присутствуют и в безличностном, энциклопедическом знании концептуальных структур (семантическая память, или ноэтическое со­знание по Тулвингу), так как практически любое описание некоторой сцены, а равно события предполагает спецификацию пространствен­ных и временных параметров.

Более внимательный взгляд на содержание этих онтологических ка­тегорий обнаруживает их отличие от пространства и времени восприя­тия (см. 3.1.1 и 3.1.2). Прежде всего представляемое пространство не яв­ляется гомогенным и строго метрическим, оно явно расчленено на дискретные области в соответствии с организацией нашей среды обита­ния. Далее, пространство обыденного сознания опирается на множество находящихся в иерархических отношениях систем отсчета (здесь наблю­даются сильные межъязыковые и межкультурные различия — см. 8.1.2). Одновременно мы способны легко представить себе пустое, метрическое и изотропное пространство галилеевско-ньютоновской механики. Про­странство-время неклассической физики не стало или, может быть, еще не стало компонентом нашей наивной модели мира (см. 6.4.3). В силу высокой сложности и абстрактности категории ВРЕМЯ мы представля­ем его по образу и подобию более понятной нам категории ПРОСТРАН­СТВО, а именно как пространство одного измерения — горизонтальную ось или вектор, обычно лежащий перед нами. При этом мы можем в за­висимости от обстоятельств чувствовать себя в потоке событий или же пассивно наблюдать его (см. 7.4.2). Но это представление не является всеобщим. Для носителей китайского языка (мандарин) время может двигаться и в вертикальном направлении, причем, подобно частицам воды в водопаде, сверху (более раннее) вниз (более позднее). Это дви­жение абсолютно и не включает наблюдателя. Несомненно, что суще­ствует множество других культурных моделей времени, например, име­ющих разную «зернистость».

Крупные таксономические единицы можно описать как древо­видные объекты. Одним из самых больших и разветвленных тогда было бы дерево ФИЗИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ, подразделяющиеся далее на естественные (в том числе столь популярные в исследованиях ка­тегориальной организации ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА) и искусственные (АРТЕФАКТЫ). Очень близко, возможно, из того же корня, растет категория СУБСТАНЦИИ, которая включает очень важные для обы­денного сознания природные стихии. Точно так же из одного корня и в тесном соседстве произрастают категории ПРОЦЕССЫ и СОБЫТИЯ. На примере этих двух пар онтологических категорий можно показать, как в концептуальных структурах возникают возможности для совер­шенно естественных межкатегориальных переходов. Так, объекты и со- 45

бытия по сути своей имеют, в отличие от субстанций, относительно чет­ко очерченные границы. Поэтому мы можем сказать «конец лекции» и «конец стола» («сидеть в конце стола»), хотя никакого непосредствен­ного перцептивного сходства между лекцией и столом, конечно, нет. Абстрактная общность онтологических категорий позволяет использо­вать одинаковые речевые конструкции.

Интенсивнее других в последние десятилетия изучалась та часть концептуальных структур, которая имеет отношение к речи и коммуни­кации. Ее называют «внутренним лексиконом», хотя в ее состав входят не только собственно слова, но и другие, как более мелкие (корневые морфемы, приставки, суффиксы), так и более крупные (вплоть до ус­тойчивых идиоматических выражений и фрагментов известных стихот­ворений) единицы речи. В состав лексикона в последнее время часто включают и знание синтаксиса, причем в связи с хранением предика­тов, в роли которых выступают глаголы¹⁸ . Эти вопросы интенсивно об­суждаются в последнее время в рамках когнитивной лингвистики и лингвистической семантики, где предприняты многочисленные попыт­ки дать возможно более полную спецификацию лексико-семантичес-ких категорий (Кобозева, 2000).

Так, польская исследовательница Анна Вежбицка (Wierzbicka, 1999) выделяет примерно 60 элементарных семантических единиц языка, та­кие как семантические подлежащие (Я, ТЫ, КТО-ТО...), квантификато­ры (ОДИН, ДВА, НЕКОТОРЫЕ...), атрибуты (ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, БОЛЬШОЙ...), ментальные предикаты (ДУМАТЬ, ЗНАТЬ, ХОТЕТЬ...), действия/события/движения (ДЕЛАТЬ, СЛУЧАТЬСЯ, ДВИГАТЬСЯ...), логические операторы (НЕТ, ЕСЛИ, ПОТОМУ ЧТО...), время (КОГДА, ТЕПЕРЬ, ПОСЛЕ...), место (ГДЕ, ЗДЕСЬ, НАД...) и т.д. В других извест­ных попытках описания онтологических категорий «ментального языка» и даже «языка мысли» (Fodor, 1978) число выделяемых примитивных единиц иногда отличается на порядок: от нескольких сот до всего лишь семи, как в теории концептуальной зависимости Роджера Шенка (1980), которая будет рассмотрена нами в следующей главе. Там же мы подроб­но остановимся на взаимоотношениях между преимущественно семан­тическими подходами к описанию функционирования языка в современ­ной когнитивной лингвистике и более синтаксическими концепциями, восходящими к работам Хомского и его школы (см. 7.3.2).

Еще одна форма знания, существенная для успешности социаль­ного взаимодействия, связана со знанием основных жанров коммуни­кации. (Сам выбор оптимального для некоторой ситуации жанра и сти­ля общения является, по-видимому, функцией более высокого уровня

¹⁸ В работах Е.А. Кибрика (2004) было показано, что онтологическое различие ДЕЙ­
СТВИЙ («ударить», «родить») и СОСТОЯНИЙ («хотеть», «болеть») определяет в некото­
рых языках относительную естественность использования форм совершенного и несо-
46 вершенного вида глаголов (см. также 7.3.1 и 8.1.2).

метакогнитивных координации F — см. 8.1.3.) Несомненно, что кон­цептуальные структуры содержат множество других знаний, таких как процедурные знания о приемах решения типичных задач, а также раз­нообразные правила поведения и умения (с фоновыми автоматизмами в нижележащих уровнях — от предметных действий D до синергии В). Наконец, они включают знания психологии и ментальных состояний человека, прежде всего в их нерефлексивной, «наивной» форме, кото­рые имплицитно содержатся в каждом языке и социокультурной среде (см. 6.4.3 и 9.4.2).

На этом месте может возникнуть вопрос: зачем все-таки анализ онтологических категорий нужен психологам? Ответ состоит в том, что наше понимание прямо определяется имеющимися у нас концептуаль­ными структурами (см. 5.4.2 и 7.3.1). Если обучение, несмотря на уси­лия учащихся и преподавателей, не приводит к пониманию предмета, то причиной этого может быть отсутствие понятийной базы или же не­правильная категоризация (Chi & Roscoe, 2002). Серьезность проблемы определяется тем, насколько сильно «промахивается» учащийся, пыта­ясь найти подходящую семантическую «систему отсчета». Если он счи­тает дельфинов разновидностью рыб, то для коррекции понимания нужна лишь «смена ветки» — переход к узлу МЛЕКОПИТАЮЩИЕ внутри той же категории ЖИЦЫЕ СУЩЕСТВА. Набор предикатов (признаков) понятия при таком сдвиге существенно не меняется. Сложнее обстоит дело, когда требуется полная «смена онтологического дерева». Например, изучение физики часто осложняется тем, что элект­ричество ошибочно трактуется как субстанция (оно якобы «хранится внутри батареи», «течет в проводах» и т.д. — см. 7.4.2). Совсем серьезная ситуация складывается, когда необходимые категории вообще отсутству­ют. Так обычно обстоит дело в отношении процессов множественных не­линейных взаимодействий. Их понимание существенно при изучении це­лого ряда дисциплин — термодинамики, нейрофизиологии, экологии, эпидемиологии, макро- и микроэкономики (см. 8.2.1).

Еще одним обстоятельством, препятствующим пониманию и обуче­нию, является определенная самодостаточность ошибочных представле­ний. В этом смысле иногда лучше иметь дело с явно фрагментарными знаниями, чем с ошибочной онтологией, поскольку последняя позволя­ет на каждый вопрос дать некоторым образом обоснованный ответ и, тем самым, препятствует осознанию необходимости концептуальных измене­ ний. В качестве иллюстрации рассмотрим две модели сердечно-сосудис­той системы: распространенную, но ошибочную, основанную на пред­ставлении о множестве одинаковых петель между сердцем и другими внутренними органами (рис. 6.8А), и правильную, включающую две ка­чественно различные петли — малый (сердце и легкие) и большой (серд­це и остальные органы) круги кровообращения (рис. 6.8Б). Ошибочные представления обнаруживают особую сопротивляемость, если они свя­заны с другими ошибочными убеждениями, например, что функция 47

Единая петля

Двойная петля

Рис. 6.8. Примеры ошибочной (А) и правильной (Б) ментальных моделей системы кро­вообращения (по: Chi & Roscoe, 2002).

48

сердца состоит в обогащении крови кислородом. Легкие рассматривают­ся тогда в качестве органа-получателя кислорода, подобного печени или мышцам. Подобная замкнутость характерна для повседневных представ­лений в различных областях нашего обыденного сознания — наивных физике, физиологии и психологии (см. 6.4.3).

Выдающуюся роль в функционировании концептуальных структур играют относительно устойчивые, обобщенные структуры опыта, кото­рые позволяют предвосхищать порядок развития событий, их содержа­ние и внутреннюю связь, а также предвидеть изменения вида объектов и окружения при собственных действиях и локомоциях. Чаще всего в качестве родового имени этих глобальных структур знания выступает термин схема, уже использовавшийся ранее в философии Кантом, в не­врологии Хэдом, в психологии Бартлеттом и Пиаже (см. 1.1.3 и 1.4.3). С известной долей условности схемы можно разделить далее по прин­ципу преимущественного доминирования пространственной и времен­ной информации на схемы сцен, или фреймы, и схемы событий, или сценарии {скрипты). Иногда термин «фрейм» используется в более об­щем значении «схема» — это характерно скорее для работ в области ис­кусственного интеллекта, машинного зрения и теоретической лингви­стики (см. 6.4.2 и 7.3.2).

Влияние схем полезно показать на паре примеров. В качестве пер­вого можно взять понятие ХОЛОСТЯК, для определения которого, со­гласно традиционным подходам (см. 2.2.1 и 6.1.1), необходимо и доста­точно трех атомарных признаков — взрослый (+), женатый (—), мужчина (+). Однако, как отметил лингвист Лакофф, всем понятно, что папу рим­ского нельзя назвать холостяком, хотя в его случае эти требования пол­ностью выполняются. Иными словами, мы рассматриваем это понятие в контексте социокультурного фрейма женитьбы/замужества, который несовместим с обязательным для католических священников целибатом. Второй пример относится к восприятию и движениям. Каждый обладает

абстрактной «схемой комнаты», которая порождает ряд ожиданий. Что­бы быть комнатой, помещение должно иметь пол, стены, окна, дверь и потолок. Хотя их размер и расположение не очень принципиальны, есть некоторые пределы, при выходе за которые мы уже не сможем говорить о комнате. Находясь в комнате, нам нет необходимости проверять, есть ли стена у нас за спиной — благодаря схеме мы продолжаем восприни­мать ее и без всякой сенсорной информации, то есть амодально. «Схема комнаты» предполагает также некоторое заполнение, хотя комната мо­жет быть и пустой. «Схема кухни» будет, очевидно, более конкретной. Еще конкретнее будет «схема моей кухни».

Мы остановимся в этом разделе на пространственных и временных схемах. Речевые конструкции будут рассмотрены в последнем разделе этой главы и в двух следующих главах, целиком посвященных речи и мышлению. Роль пространственных схем отчетливо выступила в иссле­довании Дж. Мортона и Р. Бирна (Morton & Byrne, 1975), которые про­сили домашних хозяек перечислить ингредиенты, необходимые для приготовления различных блюд, или составить список в ответ на воп­рос «Что бы вы взяли с собой, если бы вашей семье пришлось месяц прожить в пустынной местности?» Как сообщали испытуемые, отвечая на подобные вопросы, они часто мысленно осматривают свою кухню. Поэтому после эксперимента испытуемых попросили зарисовать план их кухонь с указанием того, где хранятся различные продукты и хозяй­ственные принадлежности. Такие же группы названий были обнаруже­ны и в протоколах ответов. Влияние пространственной организации на воспроизведение информации обнаруживается и в тех случаях, когда она не может помочь решению задачи. Если испытуемому показать кар­тинку с несколькими объектами, среди которых есть и дерево, и попро­сить перечислить известные ему породы деревьев, то во время ответа зрительно будет фиксироваться именно изображение дерева. Более того, фиксация этого места часто сохраняется даже тогда, когда картин­ка во время ответа исчезает!

Различия категориальной и схематической организации часто изуча­ются в экспериментах на воспроизведение категоризованных списков слов и равных по объему историй. Возможно, однако, что в ряде приме­ров положительного влияния категориальной организации определен­ное значение имела также пространственная организация материала. В экспериментах Гордона Бауэра и сотрудников (Bower et al., 1969) для об­легчения запоминания использовалась сложная иерархическая органи­зация понятий. Общий объем списка был равен 112 словам. Они обра­зовывали четыре независимые категории, каждая из которых имела четыре уровня, например, как в следующем фрагменте этого списка:

(минералы) —...

(металлы, камни) —...

(редкие, обычные, сплавы) —...

(платина, серебро, золото) —.... 49

После однократного ознакомления со списком было воспроизведе­но 73 слова, а с третьей попытки — все 112. Д. Бродбент, П. Купер и М. Бродбент (Broadbent, Cooper & Broadbent, 1978) применили матричную форму организации, при которой понятия подвергались кросс-класси­фикации относительно двух независимых семантических измерений. Были получены близкие результаты. Различие состояло лишь в том, что в случае ошибок при иерархической организации выпадали целые «ветви», а при матричном формате выпадения были распределены бо­лее равномерно. Очевидно, организация материала, причем не обяза­тельно иерархическая, может быть очень эффективной, вносящей ре­шающий вклад в улучшение воспроизведения. Вопрос, однако, состоит в том, можно ли считать эти два вида организации строго категориаль­ными, ведь в обоих случаях испытуемым показывалась некоторая про­ странственная схема — иерархическое дерево классификации или дву­мерная матрица. Если на стадии ознакомления материал предъявлялся испытуемым последовательно, то уровень воспроизведения резко сни­жался, несмотря на сохранение категориальной организации. Эти дан­ные скорее говорят о значении пространственных схем для запомина­ния вербального материала.

Схемы — это гипотетические конструкты, реконструируемые лишь в результате специальных экспериментов. Считается, что отдельные ас­пекты схем могут осознаваться в форме субъективных образов. Объясне­ние природы последних представляет собой одну из наиболее спорных проблем когнитивных исследований (см. 5.3.1 и 9.1.2). Теория двойно­го кодирования Паивио подчеркивает специфику образного кодиро­вания, хотя сторонники данной теории не всегда способны достаточ­но ясно объяснить, в чем эта специфика состоит. Тяготеющие к формализации авторы трактуют образы как предложения некоторого «ментального языка». Интересным представляется мнение Найссера (1980). Если первоначально (в период «Когнитивной психологии» — см. 2.2.2) он считал образы своего рода ослабленным восприятием, то в последующие годы его точка зрения претерпела изменения. Вслед за Ж. Пиаже и П.Я. Гальпериным, он связывает образы с интериоризиро- ванными действиями.

В самом деле, практические действия и локомоции всегда ведут к изменению вида объектов и окружения. Выполняя некоторое действие, мы предвосхищаем изменения вида объектов, но поскольку эти измене­ния, как правило, и в самом деле наступают, нами осознается лишь из­менение актуального восприятия. Как считает Найссер, образы — это неподтвержденные ожидания¹⁹ . В случае идеальных (то есть проигрывае-

¹⁹ Неподтверждение ожиданий можно почувствовать в реальных условиях, например,
в форме легкого «удара» или «толчка», вступая на остановившийся эскалатор. Это зри­
тельно-кинестетическое впечатление возникает и тогда, когда мы знаем и одновременно
отчетливо видим, что эскалатор неподвижен. Таким образом, речь идет об имплицитных,
50 а не об осознаваемых ожиданиях.

мых мысленно, интериоризированных) действий такие «неподтверж­денные ожидания» становятся общим местом, а образы — одним из ос­новных «элементов» нашей внутренней жизни. Конкретно это можно было бы описать так. На некотором этапе развития мы начинаем конт­ролировать наши движения, начиная их идеомоторно, но затем задер­живая, так чтобы они не реализовались в действительности. Наличие предвосхищения (в тех модальностях, которые используются для обрат­ной связи о ходе действия, то есть прежде всего в зрительной и несколь­ко менее заметно в тактильно-кинестетической форме) осознается нами при отсутствии реальных изменений как возникновение мыслен­ного образа, очень похожего на реальное восприятие, но в то же время явно субъективного, нереального (см. 8.1.3 и 9.1.2). Лучшим средством контроля над действиями и над воображением, конечно, является речь, которая постепенно, как бы специально для решения этих задач инте-риоризируется и принимает форму внутренней речи (см. 4.4.3 и 7.3.2).

Действительно, как при мысленных вращениях (см. 5.3.1), так и при других трансформациях внутренних репрезентаций характер осуществ­ляемых во внутреннем плане операций явно аналогичен физическим опе­рациям, которые могли бы осуществляться и во внешнем пространстве. Так, в задаче мысленного складывания кубика из предъявляемой дву­мерной выкройки время реакции в точности отражало число необходи­мых пространственных операций (Shepard, 1978b). Еще одна серия экс­периментов была посвящена изучению мысленного объединения отдельных фрагментов в более сложную конфигурацию, которая затем должна была сравниваться с тестовым изображением. Кратко результа­ты свелись к следующему: 1) целостные репрезентации действительно могут быть синтезированы; 2) в случае сложного материала, например условных, но довольно детальных изображений человеческих лиц, быс­тро обнаруживаются пределы возможности такого образного объедине­ния. Чрезвычайно важен еще один результат — при словесном описании исходных фрагментов манипулирование происходит не со словами, а с их образными аналогами.

В другой работе (Cooper & Podgorny, 1976) мысленное вращение было
объединено с методикой вычитания Дондерса для изучения связи готов­
ности к восприятию некоторого предмета с формированием образа этого
предмета. Испытуемым показывался знакомый символ (например, бук­
ва «R») или его зеркальный вариант («Я»), повернутые из вертикального
положения на различный угол (30°, 60° и далее с шагом 30°). Необходи­
мо было быстро решить, идет ли речь об обычном или зеркальном вари­
анте буквы. Время реакции возрастало с увеличением угла поворота.
Основной результат состоял в том, что с помощью предварительной ин­
формации можно было влиять на время ответа — в разных пробах испы­
туемым вербально сообщалось, какой символ будет предъявлен, на ка­
кой угол он будет повернут либо то и другое вместе. Функции времени
реакции полностью информированных испытуемых располагались ниже
функций, полученных в других условиях, и не зависели от угла поворо­
та. Они также не зависели от того, как испытуемые получали предвари- 51

52

тельную информацию — раздельно об ориентации и идентичности или с помощью показа повернутого на нужный угол объекта. Это позволяет сделать вывод, что репрезентации, строящиеся на основе вербальной информации, представляют собой столь же эффективные эталоны опоз­нания, как и сами буквы, показанные в повернутом положении.

Как отмечалось ранее (см. 5.3.1), обширная программа изучения зрительных образов проводится Стивеном Косслином и его сотрудни­ками (Kosslyn, 1981). Этот автор показал, что при мысленном сканиро­вании представляемой карты пространственная близость играет ту же роль, как и при зрительном обследовании реальных карт: время реак­ции линейно растет с увеличением расстояния между сканируемыми точками. Более того, при визуализации объемных сцен время реакции определяется близостью объектов в трехмерном пространстве. Косслин приводит и другие аргументы в пользу гипотезы о связи представлений и восприятия. Он просил испытуемых одновременно представить двух животных, например кролика рядом со слоном или рядом с мухой. После того как испытуемые отвечали, что у них сформировался образ, их просили как можно быстрее определить, есть ли у кролика хвост или уши. Время ответа на один и тот же вопрос заметно увеличивалось, если кролик находился в паре со слоном, что, по мнению автора, свидетель­ствует, во-первых, об ограниченности размеров «поля зрения» мыслен­ного взора и, во-вторых, об участии в выполнении подобной задачи особой мысленной операции изменения размеров представляемых объектов и их деталей (см. 8.1.3).

В некоторых работах этой группы речь идет о попытке психофизичес­кого анализа «поля зрения» мысленного взора (Finke & Kosslyn, 1980). Испытуемых просили представлять пары точек на-различном расстоянии от мысленной точки фиксации и определяли таким образом разрешаю­щую способность мысленного «поля зрения». Оказалось, что его грани­цы имеют те же слегка вытянутые в горизонтальном направлении очер­тания, что и границы реального поля зрения. В духе «внутренней психофизики» (см. 1.2.1) проводятся многие другие исследования в этой области. В одном из них (Моуег, 1973) испытуемым предъявлялись пары названий животных из списков типа: «муравей», «пчела», «крыса», «кош­ка», «баран», «корова», «слон». Положению животного в этом списке соответствует порядковая шкала различий размеров: от 1 («пчела»/«му-равей») до 6 («слон»/«муравей»). Время реакции при мысленном сравне­нии размеров пар животных было примерно обратно пропорционально логарифму этих различий, то есть чем выраженнее было различие вели­чин, тем быстрее испытуемые могли ответить, какое из этих животных больше. Данный результат интересен постольку, поскольку та же зави­симость известна для времени реакции сравнения изображений этих животных. Возможное возражение состоит в том, что испытуемые, по­ставленные перед необходимостью вообразить нечто, могли старать­ся описать то, как это выглядит в случае реального восприятия.

Нельзя ли найти какие-либо более серьезные, например нейро-психологические, доказательства связи восприятия со способностью образного представливания (визуализации)? Клинические наблюде­ния говорят о том, что выпадение определенного аспекта восприятия, например цвета, часто может сопровождаться выпадением того же ка­чества и в образных представлениях. Однако имеются и другие данные, свидетельствующие о возможности полной двойной диссоциации зри­тельного восприятия и способности к визуализации объектов. В лите­ратуре описаны случаи, когда восприятие было полностью нарушено, но пациенты сохраняли способность к зрительному представливанию объектов, а также прямо противоположные случаи, когда при относи­тельно нормальном восприятии визуализация объектов и сцен станови­лась невозможной²⁰ . О качественных различиях образов и восприятия говорят и некоторые экспериментальные данные.

Одной из работ такого рода было исследование Р. Шепарда и С. Джад-да (Shepard & Judd, 1976), сравнивших временные характеристики мыс­ленного вращения и так называемого «ригидного стробоскопического движения». Последний феномен возникает, если предъявлять в простран­ственно-временном соседстве два объекта одной формы, но разной ори­ентации. Тогда при увеличении асинхронности включения стимулов до 200—250 мс можно увидеть, как движение объекта неопределенной фор­мы сменяется движением объекта ригидной формы, который, поворачи­ваясь в пространстве, занимает то одно, то другое положение. По Шепар-ду и Джадду, скорости воспринимаемых (стробоскопическое движение) и лишь представляемых (мысленное вращение) преобразований пример­но совпадают, что доказывает идентичность их механизмов. Анализ дру­гих данных, однако, не позволяет согласиться с таким выводом. Речь идет о различной зависимости этих феноменов от фактора фигуратив­ной сложности. Сложность форм ускоряет мысленное вращение, воз­можно, задавая ориентиры для определения направления поворота. Напротив, в случае ригидного стробоскопического движения, как было показано нами совместно с Н.В. Цзеном (Величковский, 1973), услож­нение формы объектов ведет к увеличению асинхронности включения стимулов, при которой возникает этот феномен. Таким образом, наблю­дается расхождение параметрических зависимостей возникновения стробоскопического движения с поворотом объекта в пространстве и ги­потетического процесса мысленного вращения.

Имеется ряд других, хорошо установленных различий между образа­ми и восприятием. Так, например, при представливании и мысленном совмещении цветных поверхностей не возникает ничего, даже отдаленно

²⁰ Надо сказать, что даже в норме способность к генерированию и удержанию образов
подвержена сильным индивидуальным колебаниям. Согласно наблюдением Фрэнсиса
Гальтона, примерно у 10% людей наглядные образы интроспективно отсутствуют (см.
9.1.3). Вполне возможно, что это обстоятельство, по крайней мере отчасти, объясняет
противоречивость эмпирических результатов и остроту дискуссий, традиционно связан­
ных с проблемой образов. 53

напоминающего эффекты перцептивного смешения цветов. Аналогично кажущиеся размеры визуализированных объектов не зависят от рассто­яния до находящегося в поле зрения проекционного экрана. Иными словами, здесь не выполняется закон Эммерта, согласно которому вели­чина последовательных образов — так сказать «ослабленных копий» предыдущей сенсорной стимуляции — возрастает прямо пропорцио^ нально удаленности экрана (по давним данным Марбургской психоло­гической школы, закон Эммерта в несколько ослабленной форме опи­сывает также поведение эйдетических образов — см. 3.1.1 и 5.3.1).

Особенно интересные результаты были получены с многозначными фигурами, допускающими различные семантические интерпретации (рис. 6.9). При реальных поворотах этих фигур мы довольно легко уз­наем либо одно, либо другое изображение. При мысленном вращении реинтерпретация образа почему-то оказывается невозможной: если ис­пытуемому, не знающему о существовании двух возможных интерпре­таций, показать фигуру в положении, оптимальном для одного из вос­приятий, а затем предложить мысленно повернуть ее в положение, объективно способствующее узнаванию второго объекта, то такое узна­вание спонтанно не возникает. Пылишин (Pylyshyn, 2003) считает, что здесь проявляется самое главное свойство, отличающее мысленные об­разы от чувственного восприятия — в отличие от наблюдаемой сцены, предмета или изображения, мысленный образ не может быть семанти­чески интерпретирован, поскольку он сам есть всего лишь семантичес­кая интерпретация.

Используя признак величины, С. Косслин (Kosslyn, 2003) попытался в последние годы провести критическую нейрофизиологическую про­верку аналого-перцептивной (теория кортикального дисплея — см. 5.3.1 и 9.1.2) и пропозициональной трактовок образов. В психофизиологичес­ких экспериментах он предлагал испытуемым зрительно представлять большие или маленькие объекты. Методика ПЭТ-сканирования выяви­ла при этом возникновение ряда локусов активации, прежде всего в за­тылочных отделах коры. Самый интересный результат состоял в том, что размеры активированных участков зрительной коры бьши больше при визуализации крупных объектов. Если величина образа объекта — это абстрактный (символьный) параметр некоторого логического суждения,

Рис. 6.9. Попробуйте, мысленно вращая эти фигуры (и не меняя их ориентации относи­
тельно головы), определить, что они означают. Затем сделайте то же самое, вращая сами
54 фигуры.

1

то трудно было бы ожидать возникновения подобного соответствия между характеристиками образа и пространственными параметрами активации зрительных структур мозга. Надо сказать, однако, что дале­ко не все авторы, проверявшие этот результат Косслина, смогли его подтвердить. Лишь в самое последнее время были получены данные, подтверждающие несколько более слабое утверждение о том, что во время образного представливания возможна активация областей пер­вичной кортикальной обработки сенсорной информации (например, зон VI для зрения и AI для слуха — см. Nyberg, 2002).

В пользу зависимости визуализации от пространственного внимания говорят данные итальянского нейропсихолога Эдуардо Бизиака (напри­мер, Bisiach & Luzzati, 1978). В его исследованиях участвовали пациенты с синдромом игнорирования левой половины пространства (см. 4.4.3). Важной особенностью этого нарушения является то, что оно не осозна­ется пациентами и, следовательно, они не могут подготовить ответы, соответствующие ожиданиям экспериментатора. Бизиак предлагал та­ким пациентам в ряду других заданий задачу на образную память. Они должны были представить, что приближаются ко входу в Миланский со­бор (все эти пациенты были жителями Милана). Далее он просил их рас­сказать, что они при этом видят. Пациенты описывали лишь те здания, которые находятся справа от входа, скажем, музей истории города, иг­норируя архитектурные достопримечательности, расположенные слева. Через несколько недель в процессе другого обследования Бизиак неожи­данно просил тех же пациентов рассказать, что они могли бы увидеть, выходя из Миланского собора. В этом случае они подробно описывали противоположную сторону площади, упоминая знаменитую торговую галерею, но не музей истории города! Увы, эти красивые наблюдения также были релятивизированы впоследствии рядом демонстраций неза­висимости проявлений синдрома игнорирования в восприятии и в зри­тельных представлениях (Beschin, Basso & Delia Sala, 2000).

Рассматривая этот материал, следует признать существование мас­сы противоречивых данных, особенно в тех случаях, когда образные представления трактуются как элементарные сенсорные феномены или, по меткому замечанию Зенона Пылишина, как картинки, которые одна часть мозга показывает другой. Мы отложим обсуждение этих философ­ских и теоретико-методологических вопросов до последних глав книги (см. 8.1.3 и 9.1.3) и попытаемся выделить «сухой осадок» более чем 30-летней истории когнитивных исследований образных явлений.

Первый результат состоит в том, что образы явно отражают абст­рактное знание схем действий и манипуляций с объектами. Их трех­мерный пространственный каркас схематичен, несводим к определен­ной модальности, даже такой важной, как зрение. Об этом говорят следующие факты. Интерференция вторичной задачи с процессами зрительного представливания возникает не по принципу «загрузки» той же сенсорной модальности, а по принципу общих пространственно-действенных компонентов, например, как в описанных ранее экспери-

55

ментах Алана Бэддели (см. 5.2.3), где вторичная задача заключалась в отслеживании движущейся акустической цели. Кроме того, практичес­ки все эффекты зрительных образов, типа мысленного вращения в трехмерном пространстве, наблюдаются и у слепых от рождения испы­туемых. Здесь мы, возможно, имеем дело с априорным знанием, особен-, но если учесть, как рано интермодальные пространственные операции оказываются доступны младенцу (см. 3.4.3). В этой и предыдущей гла­вах часто отмечалась важная роль пространственных схем в организа­ции памяти, но не меньшее значение они имеют для структурирования процессов коммуникации и мышления (см. 7.1.3 и 8.2.3).

Второй фундаментальный результат заключается в установлении как сходства, так и ряда качественных различий между образами и вос­приятием. Существование подобных различий не позволяет более счи­тать образные представления просто «ослабленными копиями» преды­дущих сенсорных воздействий (см. 1.1.2 и 6.4.2), особенно в случае «продуктов» нашего творческого воображения, часто имеющих гипоте­тический и даже явно фантастический характер (см. 8.1.3).

Третий результат продемонстрировал связь воображения с речью. Дело в том, что между различными по происхождению форматами представления знаний могут быть установлены систематические отно­шения, например, отношения сходства или контраста. Такие отноше­ния, в частности, могут быть связаны с разделением сцены на фигуру и фон (см. 1.3.1). Фигура обычно меньше, подвижнее, ярче и ближе, чем фон. Соответственно, фон оказывается обширным, стабильным, гомо­генным и отодвинутым на задний план — он образует систему отсчета для характеристик фигуры. Манипулируя этими отношениями, можно влиять на воображение. Так, в выражениях «X рядом с Y» первый член выполняет функцию фигуры, а второй — фона. Поэтому если мы слы­шим или читаем «Мышь рядом со слоном», то представляемая мышь оказывается маленькой и подвижной. Когда же мы слышим «Слон ря­дом с мышью», то мышь как бы увеличивается в размерах, в пределе превращаясь в серую неподвижную массу. При этом сохраняются неиз­менными как характер заполнения «мысленного поля зрения», так и знаемые размеры животных. Лексико-грамматические средства постро­ения образов будут рассмотрены нами в следующей главе (см. 7.3.2).

Нейрофизиологические корреляты этих эффектов в настоящее время интенсивно исследуются, так что можно с высокой степенью уве­ренности установить круг участвующих мозговых механизмов. Как и в случае реальных восприятий, собственно визуальные (цвет, форма и ве­личина) и пространственные (относительная локализация) характери­стики зрительных образов кодируются различными структурами коры, а именно затылочными и, соответственно, заднетеменными отделами в основном правого полушария. Наблюдаемая при этом спорадическая ак­тивация левого полушария предположительно связана с находящимися под вербальным контролем процессами произвольного генерирования

и манипулирования образной информацией (см. 4.4.2). Творческое воображение вовлекает также структуры префронтальной коры, в осо­бенности справа (см. 8.4.3). Нейропсихологические данные свиде­тельствуют далее о том, что визуализация знакомых предметов и их расположения может диссоциировать с процессами ориентации в про­ странстве. Иными словами, знание пространственного окружения свя­зано с несколько иными механизмами, чем собственно образная память и процессы визуализации предметов и предметных сцен.

6.3.2 Репрезентация пространственного окружения

Со времени работ Эдварда Толмена (см. 1.3.3) субъективные репрезен­тации непосредственного пространственного окружения, а также мак­ропространства принято называть когнитивными картами. Несмотря на совершенствование методик и постоянный рост числа исследований, многие особенности наших субъективных представлений об окружаю­щей пространственной среде до сих пор не вполне ясны. В том числе спорным остается вопрос о степени соответствия когнитивных карт ре­альной топографии местности. Такое соответствие, конечно же, не мо­жет быть полным. Ни один человек не помнит всех деталей и особеннос­тей даже того района, в котором живет. Так, например, хорошо известно, что когнитивные карты города весьма схематичны и отражают лишь са­мые основные элементы городских массивов, называемые в литературе «ориентирами», «путями», «районами» и «границами». В первую очередь в этой связи возникает вопрос о том, насколько точно наши внутренние представления отражают метрику внешнего пространства.

Противоположные ответы на данный вопрос даются представите­лями радикальной теории образов и пропозициональных концепций (см. 5.3.1). Первые полагают, что когнитивные карты подобны картам местности и содержат метрическую информацию. Вторые считают, что знание о пространственном окружении фиксировано в форме набора утверждений, отражающих лишь порядковые отношения ориентиров. Если эта последняя точка зрения справедлива, следует ожидать возник­новения грубых ошибок в оценке расстояний и направлений. Эти ожи­дания подтверждаются в ряде экспериментов, которые мы обсудим ниже. Вместе с тем, имеются данные о том, что метрическая информа­ция, несомненно, присутствует во внутренних репрезентациях про­странства. Так, например, согласно многочисленным исследованиям, при сравнении близости зданий университетского городка студенты дают ответы, латентное время которых линейно растет с увеличением реальной дистанции.

Возникшие противоречия могут быть устранены, если учесть, что характеристики пространственных репрезентаций, несомненно, раз­личны на разных этапах освоения пространства и при решении разных 57

задач. Можно предположить, что репрезентация слабо освоенного про­странства содержит прежде всего информацию о топологии, то есть о порядке расположения объектов-ориентиров по одному или несколь­ким избранным маршрутам передвижения. Хорошо знакомая мест­ность, напротив, представлена скорее в виде векторной карты, пример­но отражающей реальные направления и расстояния между основными ориентирами.

Мы приходим, таким образом, к разграничению карты-пути и карты-обозрения, впервые введенному около 50 лет назад русским пси­хологом Ф.Н. Шемякиным. Исследуя развитие пространственных пред­ставлений, он установил, что у ребенка вначале формируются репрезен­тации первого, топологического типа. Лишь в процессе дальнейшего развития и освоения среды (эти два фактора не были разведены в на­блюдениях Шемякина) в опыте ребенка начинают появляться репре­зентации второго, обзорного типа. При переходе к обзорному знанию, в частности, становится возможным нахождение пути в обход фикси­рованных маршрутов. Примерно те же этапы можно обнаружить и у взрослых, осваивающих новый город или любую другую новую для себя среду. Например, авиадиспетчеры, начинающие работать в новой зоне управления воздушным движением, при воспроизведении по памяти основных ориентиров делают это шаг за шагом, вдоль тех коридоров, по которым они проводят самолеты. На стадии освоенного простран­ства порядок реконструкции становится иным: последовательные уточ­нения положения часто относятся к ориентирам, между которыми са­молеты могут и не летать (Величковский, Блинникова, Лапин, 1987).

Рассмотрим эти два вида знания несколько подробнее. Во-первых, карта-путь совсем не обязательно есть некоторое целостное представле­ние маршрута, даже в форме траектории. Ее основу могут составлять отдельные операции, имеющие характер автоматизированных процедур и фиксирующие способы действия в ответ на появление того или иного ориентира. Простое изменение привычного направления движения по некоторому маршруту может поэтому приводить к ошибочным действи­ям. Так, используя в течение длительного времени для поездок на рабо­ту одну и ту же линию метро, можно выучить нечто вроде следующего имплицитного правила: «Если [станция «Охотный ряд»], то [выходи из вагона и сразу иди направо]». Понятно, что при внезапном изменении направления движения к этой станции на противоположное такое про­цедурное знание должно автоматически вести нас в противоположную от нужной нам цели сторону. О связи карты-пути с процедурными фор­мами знания говорит и тот факт, что она, по-видимому, может форми­роваться и при отвлечении внимания испытуемого на стадии обучения (Presson, DeLange & Hazelrigg, 1989).

Надо сказать, что карта-обозрение также может лишь с большой долей условности быть названа «картой». Хотя эта форма знания допус- кает возможность метрических оценок расстояний, более детальный

анализ выявляет систематические искажения пространственных пара­метров. Согласно данным многомерного шкалирования расстояний, группы относительно близких и хорошо знакомых объектов — напри­мер, наиболее заметные здания университетского кампуса или центра города — еще более сближаются друг с другом, образуя своеобразный пространственно-семантический кластер, или «точку», внутри которой расстояния недооцениваются, а вне — переоцениваются. При измене­нии масштаба рассмотрения сама такая «точка» развертывается в пол­ноценную когнитивную карту. Зрелые репрезентации окружения обра­зуют, таким образом, нечто вроде иерархии вложенных друг в друга (наподобие матрешки!) и развертываемых по мере необходимости про-станственно-семантических систем отсчета (см. 3.1.2).

Эта форма организации знания обнаруживает следы использования РЕКУРСИИ — глобальной метапроцедуры, существенной также для ре­чевых функций и математических навыков (см. 1.3.3 и 8.1.3). Наличием иерархических систем отсчета объясняются искажения дистанций и на­правлений в наших представлениях о макропространстве. Даже знако­мые с географией люди обычно с недоверием относятся к информации, согласно которой Дрезден находится ближе к Праге, чем к Берлину. Ана­логично, лишь 1 из 10 проживающих в Центральной Европе испытуемых (в России или Америке данные могут быть несколько другими) соглас­ны с правильными утверждениями, что канадский Торонто или рос­сийский Хабаровск расположены южнее, чем Париж, а Сантьяго-де-Чили — восточнее, чем Нью-Йорк. Почему трудности возникают именно в этих случаях? Рассмотренные примеры демонстрируют орга­низацию знания в соответствии с такими таксономическими единица­ми, как страны (внутри страны расстояния кажутся меньше, чем между странами), географические пояса (Франция находится на юге, а Россия и Канада — на севере) и континенты. В последнем случае ошибочные оценки возникают потому, что, хотя Сантьяго-де-Чили находится на за­падном побережье, а Нью-Йорк — на восточном, южная часть американ­ского континента в целом смещена на восток по сравнению с северной.

Пространственные репрезентации могут включать третье измере­ ние, что типично для авиадиспетчеров, которые должны отслеживать не только положение проекции самолета на земную поверхность, но обяза­тельно и высоту («эшелон») полета. Присутствие третьего измерения очевидно в когнитивных картах жителей высотных зданий, причем оценка расстояний зависит здесь также от типичного времени ожидания лифта. Искажения по типу взаимодействия времени и пространства на­блюдаются у таксистов, которые склонны оценивать пространственную протяженность знакомой улицы не только в зависимости от ее реальной длины, но и в зависимости от числа светофоров. Дополнением этой кар­тины служат полученные в последнее время данные о том, что присут­ствие в окружении объектов, субъективно оцениваемых как опасные, так­же искажает метрику психологического пространства. Расстояния до таких 59

объектов систематически переоцениваются, что может свидетельствовать о возникновении своеобразных эмоционально-аффективных барьеров (Блинникова, Капица, Барлас, 2000). Эти данные соответствуют наблю­дениям Курта Левина, описавшего в ранней статье «Военный ландшафт» (1917/2001) искажения метрики психологического пространства, которые возникают в зависимости от градиентов опасности²¹ .

С учетом этих данных можно сделать вывод, что имеется множе­ство различных аспектов пространственного знания. Они зависят не только от чисто пространственной информации, включая как деклара­тивные (знание «что?»), так и процедурные (знание «как?») компоненты. Соотношение этих компонентов может меняться в процессах развития, но обычно они сосуществуют в репрезентациях любой сколько-нибудь сложной пространственной среды. Даже при работе с информацией, известной нам, главным образом, по картам, речь идет не просто о бо­лее или менее точной двумерной проекции некоторой территории, сколько о сложной, часто иерархически организованной конструкции, включающей также концептуальную информацию. Эти же свойства, кстати, можно обнаружить и в случае многих, особенно старых карт²² . На рис. 6.10 показана карта, составленная главным инспектором мос­тов и дорог наполеоновской Франции М. Минаром. Она изображает траекторию движения «Великой армии» по направлению к Москве и обратно. Наряду с чисто топографической информацией, эта карта содержит информацию о численности личного состава, датах и, кро­ме того, об изменениях температуры.

Все это говорит о том, что введенный в психологию Толменом тер­мин «когнитивная карта», несомненно, чрезмерно упрощает суть дела. По мнению психолога из Стэнфордского университета Барбары Тверс-ки (Tversky, 2000), значительно более адекватным представляется тер­мин «когнитивный коллаж:», отражающий комбинацию образных и вербальных форм знания. Далее, хорошо известная из клиники ней-ропсихологических нарушений связь пространственной ориентации с заднетеменными структурами коры (так называемый дорзальный по-

²¹ Холм, который при обороне кажется маленьким, не укрывающим от снарядов, ста­
новится огромным при наступлении, когда через него приходится тащить пушки. Рас­
стояния по направлению к линии фронта кажутся сжатыми, а в направлении тыла, на­
против, растянутыми и т.д. К этим наблюдениям можно добавить еще два факта. Во-пер­
вых, оценки расстояний часто необратимы: расстояние от заурядного объекта А до неко­
торого заметного ориентира Б оценивается как большее, чем расстояние от Б до А. Во-
вторых, расстояния до объектов, не включенных в обычные маршруты передвижения,
как правило, переоцениваются.

²² По этому же принципу строятся современные мультимедийные карты, которые при
их просмотре могут рассказать пользователю о погоде в соответствующем регионе, обра­
тить его внимание на достопримечательности и сообщить массу полезной информации.
Возможны и другие варианты использования мультимедийных карт. Так, система управ­
ления боевыми действиями ODIN 4-D позволяет с точностью до сантиметров предста-

60 вить окружающую местность в разное время суток и при любых погодных условиях.

Рис. 6.10. Карта московского похода Наполеона, содержащая данные об изменениях численности французской армии и температуры воздуха.

а >

ток, или бернштейновский уровень пространственного поля С — см. 3.4.2) находит свое выражение в данных о тесной связи этой формы знания с опытом осуществления движений и действий в соответствую­щей среде. Наконец, как мы могли убедиться, структурирование про­странственного знания зависит также и от эмоционально-аффективных оценок отдельных объектов и участков окружения. Не менее сложны­ми оказываются и наши представления об организации событий во вре­мени, к рассмотрению которых мы и переходим.

6.3.3 Сценарии и грамматики историй

Схемы событий отличаются от схем сцен решающим значением вре­менного измерения. Хотя последовательности событий могут быть классифицированы и, как показывают эксперименты по селективному зрительному наблюдению (см. 4.2.1), эффективно разделены, длитель­ное время эта область оставалась практически белым пятном в иссле­дованиях когнитивной психологии, посвященных преимущественно запоминанию списков слов и категориальной организации семанти­ческой памяти. Одним из ранних примеров анализа запоминания со­бытий могут служить работы A.A. Смирнова (1966), просившего своих сотрудников (он был директором психологического института) расска­зать обо всем, что с ними случилось по дороге к месту работы. Роль схе­матизированного знания выступила в том, что обычно запоминались эпизоды, нарушавшие привычное течение событий. Очевидно именно этот результат можно было бы ожидать на основе «закона Клапареда» — подобные эпизоды лучше осознаются, а следовательно, и лучше фикси­руются эпизодической памятью (см. 1.2.3 и 5.2.2).

В современной когнитивной науке имеется два основных направле­ния, занимающихся анализом психологического структурирования «по­тока времени»: более эмпирическое и скорее теоретическое, связанное с формализацией последовательностей событий. Первое направление пы­тается выявить эмпирические основания для разделения отдельных со­бытий, эпизодов и действий. Несмотря на чрезвычайную популярность этих терминов, в психологии, лингвистике и философии до сих пор нет четких операциональных критериев для их разделения (Tversky, Morrison & Zacks, 2002). Исследования когнитивной структуры событий выявля­ют отчетливую тенденцию к предпочтению иерархической классифика­ ции, при которой более дробные единицы включаются в состав более глобальных, охватывающих продолжительные отрезки времени.

В экспериментах наблюдателям обычно предлагается разбивать ви­
деозаписи некоторых привычных событий на последовательные круп­
ные или, напротив, мелкие сегменты. Нужно отмечать естественные пе-
62 рерывы в развитии событий, причем выполнение этой задачи может

сопровождаться или не сопровождаться речевым комментарием. Вопрос состоит в том, входят ли мелкие сегменты в состав крупных без остатка (признак иерархической классификации) или же дробное разбиение ос­новано на независимых критериях, так что границы мелких и крупных событий не совпадают. Результаты в целом подтверждают гипотезу иерархической классификации, особенно если испытуемые вербально описывают основания для своих ответов. Крупные эпизоды выделяются на основании целей соответствующих действий. При этом словесный комментарий обязательно включает наименования предметов — приго­товить постель или помыть посуду. Используя терминологию теории дея­ тельности (см. 1.4.3), можно сказать, что локальные эпизоды скорее свя­заны с отдельными операциями. Так, приготовление постели предполагает серию манипуляций с простынями — достать, развернуть, набросить, заправить один край, заправить другой, натянуть, поправить и т.д. При речевом описании оснований для выделения таких мелких эпизодов часто упоминаются лишь глаголы, а названия предметов заме­няются местоимениями или же совсем опускаются²³ .

Второе направление исследований возникло под влиянием задач создания машинных систем, «понимающих» и резюмирующих фраг­менты текста. Р. Шенк и Р. Абельсон (Schank & Abelson, 1977) первыми описали «скрипты», или сценарии, привычных событий, таких как по­сещение ресторана или поездка в другой город. Всякий сценарий состо­ит из ряда актов или эпизодов, каждый из которых, в свою очередь, раз­бивается на более дробные единицы, причем конкретное их значение может зависеть от культурных и социальных факторов. Так, в сценарии посещения ресторана последовательность появления сыра и десерта бу­дет различной в зависимости от того, происходит ли действие в Англии или во Франции. Гордон Бауэр и его сотрудники (например, Bower, 1975) приводят некоторые факты, свидетельствующие об организую­щей роли сценариев при воспроизведении и придумывании рассказов. Например, зная, что по ходу действия некоторый персонаж посетил ре­сторан, можно с высокой степенью уверенности реконструировать или же сконструировать цепочку связанных с этим банальным событием элементарных эпизодов.

Одновременно в литературоведческих работах появились первые классификации фрагментов прозы — описаний, объяснений, шуток, историй и т.д., внутри которых отдельные предложения выполняют оп­ределенные функции. Некоторые из фрагментов текста развиваются от

²³ Не исключено, что подобное иерархическое расчленение, по крайней мере отчасти,
является функцией речи. Во-первых, данные оказываются более устойчивыми при вер­
бализации оснований для принимаемых решений и выбора названия сегментов. Во-вто­
рых, как показывают последние исследования (Stutterheim & Nuese, 2003), грамматичес­
кие переменные конкретного языка, например присутствие в нем несовершенной фор­
мы глаголов, позволяющей описывать текущее действие, меняют спонтанную грануляр­
ность разбиения (см. 8.1.2). 63

общего к конкретному, другие — в противоположном направлении, в третьих происходит чередование тематики в целях сравнения и подчер­кивания контраста, в четвертых детали изложены в хронологическом или пространственном порядке либо скомпонованы так, чтобы приве­сти к кульминации (см. также 8.1.3). Знание правил организации пара_т графов позволяет замечать, когда в некотором тексте происходит от­клонение от допущенных вариантов.

По сути дела, речь идет о жанрах. Первоначально это понятие при­менялось по отношению к литературному материалу (роман, рассказ или, скажем, мадригал), но в последнее время стало использоваться зна­чительно более широко. Например, жанр «письма, содержащего деловое предложение», причем в его специфической форме, характерной для англоязычного делового мира, обычно предполагает, что письмо строит­ся по следующей схеме: 1. Источник сведений о фирме-адресате; 2. Со­держание предложения; 3. История своей фирмы; 4. Обоснование пред­ложения; 5. Формулировка условий; 6. (Другие предложения и их условия); 7. Выражение надежды на сотрудничество; 8. Сердечное завер­шение. Не менее строго регламентирован жанр научной статьи. Так, ста­тья по экспериментальной психологии обычно состоит из таких частей:

I. Название; 2. Резюме; 3. (Введение); 4. Проблема; 5. Методика; 6. Ре­
зультаты; 7. Обсуждение результатов; 8. (Повторение 5.-7. для следу­
ющей серии экспериментов); 9. (Благодарности); 10. Библиография;

II. (Приложения). В скобках указаны возможные, но не обязательные
части. Жанр научной публикации, как известно, в целом имеет свои осо­
бенности. Он, в частности, не позволяет использовать для аргументации
ссылки на эзотерику любого рода. Совершенно иначе, конечно, выгля­
дит жанр проповеди.

При таком разнообразии вариантов поиск лексико-грамматических критериев специфики жанров представляется практически безнадеж­ным делом. Для решения этой задачи полезно рассмотрение более абст­рактных и гомогенных разновидностей текстов, называемых пассажами. Их число ограничено следующими основными видами: 1. Нарративные, или повествовательные; 2. Дескриптивные, или описательные; 3. Объяс­нительные; 4. Инструктивные; 5. Убеждающие, или аргументативные. Связь с речевыми механизмами здесь оказывается более устойчивой. Например, в повествовательных пассажах естественно ожидать исполь­зования прошедшего времени совершенных глаголов. Некоторые разно­видности жанров могут быть результатом комбинации нескольких видов пассажей — в рассказах доминируют нарративные пассажи, но обяза­тельно должна присутствовать также экспозиция времени, места и дей­ствующих лиц, то есть описательная часть.

Одним из источников современных исследований схематической организации текстов являются идеи этнографа и литературоведа Влади­мира Яковлевича Проппа (1895—1970). Проанализировав особенности волшебных сказок, он показал, что все они, при большом внешнем раз-64 нообразии, имеют довольно устойчивую и поэтому легко воспроизво-

димую внутреннюю структуру. Мельчайшей единицей сказочного пове­ствования он предложил считать «функцию» — действие героя, важное для развития повествования. Согласно проведенному им анализу, лю­бой сказке соответствует примерно 30 функций, порядок следования которых в различных текстах примерно одинаков. Так, в самом первом приближении, в любой из сказок должен быть герой (Иван-царевич, Иванушка-дурачок, Снегурочка²⁴ и т.п.). Кроме того, в начале волшеб­ной сказки («Иных форм завязок в волшебной сказке не существует» — Пропп, 1969, с. 39) всегда фиксируется некоторая «недостача» или «вре­дительство». Действия героя направлены на устранение рассогласова­ния действительности и желаемой ситуации. При этом с героем проис­ходят разнообразные приключения, часто образующие некоторый почти замкнутый круг или спираль: герой покидает (или вынужден по­кинуть) дом, совершает ошибки и подвергается на своем пути разнооб­разным испытаниям, но рано или поздно добывает волшебное средство (перо жар-птицы, живую воду, скатерть-самобранку), возвращается до­мой, выясняет отношения с лжегероем, решает все заданные ему зада­чи, женится и восходит на трон — становится хозяином в доме.

За прошедшие десятилетия в литературоведении и культурологии предпринимались многочисленные попытки, с одной стороны, «укоро­тить» предложенную Проппом формулу, а с другой, вывести ее за грани­цы сказочного повествования, распространив, например, на анализ со­временных киносюжетов (см. 9.4.2). Эти идеи получили дальнейшее развитие в когнитивной психологии и работах по искусственному ин­теллекту, где были созданы различные варианты формализованных сце­нариев или грамматик историй, иногда записываемые в алгоритмизиро­ванной форме с помощью систем продукций (рис. 6.ПА).

Как правило, всякая история, неважно сказочная или реалистичес­кая, начинается с порции сведений, позволяющей слушателю (читателю) сориентироваться во времени и пространстве, а также познакомиться с некоторыми действующими лицами, потенциальными героями пове­ствования («Давным-давно в некотором царстве, в некотором государ­стве жил царь и было у него три сына...»). События, описанные в исто­рии, состоят из ряда эпизодов. Каждый эпизод имеет свою собственную структуру, включенную в контекст мотивов и целей действующих лиц, и т.д. На рис. 6.11Б показана одна из возможных схематических репрезен­таций следующей, состоящей из трех эпизодов истории: «У фермера была корова, которую он хотел загнать в стойло. Он попытался затолк­нуть ее, но корова не двигалась с места. Тогда фермер приказал собаке залаять и загнать корову в стойло. Но собака не захотела лаять, пока

²⁴ Пропп различает активных («ищущих») и пассивных («страдающих») героев. Жен­
ские персонажи, такие как Снегурочка, чаще всего относятся ко второй категории. В этом
случае соответствующим образом меняется и существенно упрощается характерный сце­
нарий развития событий. 65

А РАССКАЗ -> ОРИЕНТИРОВКА + ТЕМА + ЗАВЯЗКА + РАЗВЯЗКА ОРИЕНТИРОВКА -> ВРЕМЯ + МЕСТО + АКТОРЫ ТЕМА -» (СОБЫТИЕ)* + ЦЕЛЬ ЗАВЯЗКА -» ЭПИЗОД*

ЭПИЗОД -> ПОДЦЕЛЬ + ПОПЫТКА* + РЕЗУЛЬТАТ ПОПЫТКА -» [СОБЫТИЕ*] [ЭПИЗОД] РЕЗУЛЬТАТ^ [СОБЫТИЕ*] [СОСТОЯНИЕ]

РАЗВЯЗКА -» [СОБЫТИЕ] [СОСТОЯНИЕ] [ПОДЦЕЛЬ] [ЦЕЛЬ] -» ЖЕЛАЕМОЕ СОСТОЯНИЕ,

где () — возможный, но не обязательный элемент структуры, * — элемент, который мо­жет повторяться, [ ] — альтернативы

Рис. 6.11. Схематическая организация текста (по: Thorndyke, 1977): А. Система продук­ции: «грамматика рассказа»; Б. Схема приведенной в тексте истории с фермером.

фермер не даст ей мяса. Пришлось фермеру сходить в дом, взять там еду и дать ее собаке. После этого собака залаяла, корова испугалась и вбежа­ла в стойло» (по Thorndyke, 1977)²⁵ .

66

²⁵ Явная, легко формализуемая в виде грамматики структура по типу только что опи­санной часто полностью отсутствует в более гомогенных эпизодах общения, прежде все­го, в повествовательных {нарративных) эпизодах, разворачивающихся в хорошо знако­мом участникам коммуникативном контексте, например, в контексте «бесед детей и ро­дителей за обеденным столом» (Capps & Ochs, 2002). Несмотря на отсутствие явной ори­ентировки и фактического окончания («развязки»), такой ритуал рассказа и моральной оценки со стороны родителей служит важным механизмом социализации в условиях ев­ропейской и ряда других культур.

Насколько увлекательными могут быть следствия из анализа схе­матической организации знания, доказывают работы одного из бли­жайших сотрудников Конрада Лоренца, немецкого психолога Норбер-та Бишофа (Bischof, 1996). Опираясь частично на идеи В.Я. Проппа и французского антрополога Клода Леви-Стросса, он построил всеобъем­лющую когнитивно-поведенческую теорию развития личности. При этом Бишоф попытался критически рассмотреть в едином контексте гигантский этнографический материал, психоаналитические представ­ления о стадиях психосексуального развития и, наконец, данные совре­менных когнитивных исследований онтогенеза. Эти последние данные говорят о чрезвычайно раннем становлении основных функций воспри­ятия, а затем и памяти, что служит предпосылкой приобретения знаний.

Появившаяся в результате прогресса экспериментальных исследо­ваний возможность реконструкции процессов индивидуального «созда­ния мира» — становления познавательного и эмоционального отноше­ния ребенка к окружению и себе позволяет объяснить мифы не как неизвестно откуда взявшиеся откровения, а как воспоминания — кол­лективную память человечества о ранних фазах культурогенеза, связан­ных также со стадиями развития сознания в онтогенезе. Вместо того чтобы объявлять, как это характерно для психоанализа, сознание ре­бенка и в значительной степени обыденное сознание взрослого мифо­ логическим, Бишоф, напротив, рассматривает мифологический и сказоч­ный материал в контексте возможных проявлений типичного детского и подросткового сознания.

В самом деле, мифы и волшебные сказки удивительным образом от­ражают психологические особенности важнейших стадий отногенеза ребенка²⁶ . Древнейшие космогенические мифы, адекватное представле­ние о которых дает первая страница Ветхого Завета, соответствуют, со­гласно этой точке зрения, развитию сознания в первые два года жизни. Мотивы инцеста и табу, первичного греха и изгнания из рая соответ­ствуют появлению примерно в возрасте 4 лет индивидуальной теории психики — знания о знаниях других как отличных от собственных (см. 5.4.3 и 8.1.1). Эта стадия развития сопровождается рефлексивным разде­лением себя и другого, которое ведет к сексуальной самоидентификации и прерывает постоянные и до тех пор в определенном смысле симмет­ричные связи с каждым из родителей. Описывая возникающие при этом проблемы как эдипов комплекс (или, соответственно, комплекс Электры у девочек), психоанализ, по мнению Бишофа, лишь регистрирует драма­тизм происходящих изменений, но полностью ошибается в их трактов­ке, так как для этого возраста в действительности характерен интерес к установлению более прочных отношений с родителем того же пола. На­конец, типичный пропповский материал, центрированный на герое вол-

²⁶ Проблеме мифологического сознания и его проявлению на разных этапах онтоге­
неза посвящена необъятная литература, которая по понятным причинам лишь в редких
случаях подкреплена эмпирическими исследованиями (см. 6.4.3). 67

шебной сказки, объясняется как отражение подросткового возраста, связанного с попыткой или попытками взять на себя груз взрослой от­ветственности. С этой точки зрения, описанная в Новом Завете история Иисуса из Назарета представляет собой разновидность волшебной сказ­ки, маркирующей окончание подросткового возраста человечества.

Как сценарии, так и схемы историй имеют иерархическую струк­туру, что напоминает организацию внутри родо-видовых категорий, но для сценариев характерна ограниченность числа единиц, представлен­ных на каждом уровне описания. Развертка событий в схематических структурах детерминирована относительно жестко. Причинно-след­ственные связи соседствуют здесь с переходами, обусловленными соци­альными и просто ситуативными факторами. При этом связи внутри эпизодов определеннее и прочнее связей между эпизодами. Кроме того, схематическая организация обычно более эксплицитна и скорее дос­тупна сознательному контролю, чем рассмотренная в предыдущем раз­деле внутрипонятийная организация знания (последняя часто может быть выявлена лишь в результате математической обработки данных). Семантика обыденного сознания {поэтического сознания, по Тулвингу — см. 4.4.3 и 5.3.2) связана, таким образом, преимущественно со схемати­ческими, межкатегориальными формами организации знания.

Это обстоятельство позволяет использовать данную форму знания как эффективное средство поддержки восприятия, понимания, а также последующего воспроизведения. Относительно правдоподобное вос­произведение оказывается возможным даже в том случае, если сама ин­формация в значительной степени забыта или вообще отсутствовала. Иногда схематическая организация описывается как главное средство структурирования лингвистической и невербальной информации: вся­кое понимание, с этой точки зрения, предполагает выбор схем (преди­катов) и связывание их переменных (аргументов) с актуальными значе­ниями компонентов предложений письменной или устной речи, а также параметров наблюдаемых сцен и событий.

Схематическая организация в этих описаниях очень похожа на ап­перцептивную организацию мышления в понимании Вундта (см. 1.2.2). Фундаментальное значение имеет то обстоятельство, что примерно оди­наковые структуры описывают организацию индивидуальной семанти­ческой памяти взрослого, схематическое строение типичных рассказов и таких универсальных «продуктов человеческого духа», как сказка. Не­сомненно, одна из функций сказки состоит в передаче средств запоми­нания, интерпретации и моральной оценки объединенных единым сю­жетом событий — средств, без которых невозможно ни планирование действий, ни подлинное понимание сколько-нибудь сложных социаль­ной ситуаций. В этом состоит значение работы таких исследователей, как В.Я. Пропп и Н. Бишоф, для самых разных разделов когнитивных исследований, выходящих за рамки антропологии и психологии. Инте-

ресно, что к историческому и литературоведческому анализу обычаев, мифов, особенностей естественного языка призывал уже Вильгельм Вундт, считавший их главным объектом изучения своей десятитомной «Психологии народов».

6.4 От представления знаний к мышлению

6.4.1 Глобальные когнитивные модели

Представления о процессах преобразования символьной информации, как основе наших познавательных достижений (см. 2.2.3), были ис­пользованы в второй половине 1970-х годов авторами, поставившими своей целью разработать общие модели организации познания. По своему объему глобальные когнитивные модели напоминают сверхтео­рии таких необихевиористов, как Кларк Халл (см. 1.3.3). Влияние формальной логики, математики и исследований в области искусст­венного интеллекта видно в том, что большинство глобальных когни­тивных моделей, например вопросно-ответная система Т. Винограда или теория решения задач человеком А. Ньюэлла и Г. Саймона, заду­маны и построены как машинные программы. Как правило, речь идет при этом о моделях представления знаний и понимания, хотя намере­ния авторов заключаются в моделировании возможно более широкого круга задач, начиная с поиска в памяти (см. 5.1.1) и кончая дедуктив­ными умозаключениями (см. ниже 8.2.2).

Теоретически каждая такая модель должна включать четыре компо­нента. Первый — это так называемый парсер, функция которого состо­ит в расчленении лингвистической (и в ограниченном объеме невер­бальной) информации на отдельные порции и их преобразовании к виду, соответствующему внутренней репрезентации знания. Второй компонент — фиксированная в семантической памяти база знаний. Тре­тий компонент — экзекутивные процессы, или процессы управления (см. 5.2.3). Они определяют алгоритмы распознавания, поиска, логического вывода, принятия решений и т.д. Четвертый компонент полностью сим­метричен первому и обеспечивает переход от внутренней репрезентации знания к моторному программированию и выполнению целесообраз­ных ответов. Фактически до сих пор лишь самая первая программа Тер­ри Винограда (1976) содержала все четыре компонента²⁷ . Центр тяжести обычно ложится на описание системы представления знания.

²⁷ Модель Винограда представляла собой формальную систему, отвечающую на про­
стые вопросы по поводу «мира» нескольких расположенных в ее «поле зрения» цветных
стереометрических фигур. 69

Одной из первых и наиболее влиятельных глобальных моделей ста­ла предложенная в 1976 году Дж.Р. Андерсоном модель под названием ACT (Adaptive Control of Thought — адаптивный контроль мышления). Эта модель продолжает разрабатываться по настоящее время (см. ниже). Архитектура модели отличается от структуры формальных моделей се­мантической памяти наличием широкого списка операций, которые могут выполняться над репрезентированным в форме логических про­позиций знанием (см. рис. 6.12А). Сами эти операции репрезентирова­ны с помощью систем продукции (см. 2.2.3 и 9.2.1). Система продукций специфицирует условия выполнения и характер исполняемых опера­ций, или «действий». Условиями продукций являются значения линг­вистических переменных и их комбинаций. Так как «действия» могут вести к модификации критических условий, это создает условия для

70

(ДАВАТЬ, АКТОР, РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)=

(БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, АКТОР), (ПОЛУЧАТЬ,

РЕЦИПИЕНТ, ОБЪЕКТ)=

(БЫТЬ ПРИЧИНОЙ (ДЕЙСТВОВАТЬ, МАША), (ИЗМЕНЯТЬ, (ИМЕТЬ

МАША, КНИГА), (ИМЕТЬ, ПЕТЯ, КНИГА)))

Рис. 6.12. Пропозициональная репрезентация предложения «Маша дает Пете книгу»: А. ЖТ Дж.Р. Андерсона; Б. LNR Д. Нормана и Д. Румелхарта (простейший вариант пред­ставления); В. Постулат значения в теории У. Кинча.

новых «действий». Всякий когнитивный акт, таким образом, способен привести к изменению хранящегося в памяти знания, причем полнос­тью такие изменения нельзя предсказать даже с позиций создателя мо­дели. В отличие от моделей семантической памяти, ACT не только от­вечает на вопросы о заученных ранее предложениях, но и способна на простые умозаключения.

Андерсон показал, что возможности формального аппарата его те­ории эквивалентны вычислительному потенциалу машины Тьюринга — все, что может быть смоделировано в виде комбинации дискретных символов, описывается также и моделью ACT. Поскольку данная мо­дель фактически является обрамлением формального языка большой мощности, с ее помощью удается описать любой массив данных. В ре­зультате оказывается трудно найти подтверждающие или опровергаю­щие ее данные. Например, поиск в памяти осуществляется в ACT парал­лельно (см. 5.1.1), а линейные зависимости времени реакции моделируются благодаря допущению об ограниченности ресурсов вни­мания и об активации с их помощью фрагментов семантических сетей, как в модели семантической памяти Коллинса и Лофтус (см. 6.2.1).

В течение нескольких лет усилия Андерсона и его коллег были скон­центрированы на изучении феномена, получившего название эффект веера: чем больше фактов узнает испытуемый по поводу определенного понятия или лица (например, утверждений о личностных качествах не­которого индивида), тем медленней он верифицирует соответствующие частные утверждения. Это можно было бы объяснить тем, что содержи­мое ограниченного резервуара ресурсов, определяющее скорость пере­работки информации, распределяется по большему числу ассоциатив­ных связей, ведущих к данному узлу памяти. Позднее Андерсон нашел, однако, что если речь идет об относительно хорошо известных лицах (например братьях Кеннеди), то эффект веера меняет свой знак — про­верка новых фактов осуществляется здесь намного быстрее. По-видимо­му, этот феномен проявляется только при нагрузке на рабочую, но не на семантическую память. Кстати, эффект веера оказывается особен­но сильным у пожилых людей, которые испытывают трудности с отбо­ром релевантной порции сведений (метапроцедура КОНТРОЛЬ — см. 5.4.3 и 8.1.3).

Точно так же как в лингвистике, теориям, ориентированным на субъект (подлежащее), противопоставляются концепции, центрирован­ные на предикате (то есть прежде всего на глаголе), в ряде глобальных моделей главным элементом репрезентации оказывается глагол, кото­рый задает схему или список возможных семантических ролей для других единиц описания (см. 7.3.2). Пример этого — модель LNR (названная так по первым буквам фамилий авторов Линдсея, Нормана и Румелхар-та). Как видно из рис. 6.12Б, в центре репрезентации оказывается гла­гольный элемент (в данном случае глагол ДАТЬ). Дальнейшая специфи­кация значения предложения идет в направлении декомпозиции глагола на примитивные семантические компоненты. В результате получается довольно сложная семантическая сеть. Авторы называют ее активной,

так как в ней нет разделения статичного знания и операций над ним, ха­рактерного, например, для ACT Андерсона. Одна и та же структура со­держит значения отдельных слов, факты, информацию о задачах, целях и алгоритмах их достижения. Часть сети используется для управления процессами разворачивающейся в ней активации. Реализация LNR со­стоит из анализирующего предложения естественного языка парсера, се­мантической сети только что описанного типа и интерпретатора, кото­рый состоит из элементов этой сети и управляет преобразованиями информации.

Целью этих авторов было создание вопросно-ответной системы для работы с большими массивами семантической информации. Собствен­но психологических исследований, связанных с этой теорией, оказалось не много, хотя, как справедливо считает Норман, оценка идеи зависит не от количества экспериментов, а от прояснения фундаментальных проблем. Одно из конкретных предсказаний модели состояло в том, что в онтогенезе более простые глаголы (в смысле набора элементарных се­мантических компонентов) усваиваются раньше, чем более сложные. Это предположение очевидно подтверждается для таких пар глаголов, как «брать» — «покупать» и «давать» — «продавать».

Модель Уолтера Кинча (Kintsch, 1974) отличается от только что из­ложенной отсутствием семантических сетей, так как он считает их ис­пользование нарушением принципа целостности. Ограничения на зна­чения аргументов ментальных предикатов задаются с помощью правил, построенных по типу постулатов значений Карнапа (см. 6.1.1). Пример соответствующего правила показан на рис. 6.12В. Данная модель приме­няется для описания запоминания, узнавания и воспроизведения отрыв­ков прозы (обычно итальянские новеллы эпохи Возрождения), а также для осуществления простых индуктивных умозаключений на основе про­позициональной репрезентации знания. Кинчем и голландским линг­вистом Ван Дейком были проведены обширные исследования, в ходе ко­торых анализировалось запоминание явно сформулированной и неяв­ной, но выводимой информации. Авторам удалось показать связь запо­минания со сложностью пропозициональной репрезентации. В современных вариантах своей модели Кинч проводит разграничение между базой знаний, которая строится эмпирически — с помощью ла­тентного семантического анализа, и процессами управления, опосредо­ванными «долговременной рабочей памятью» (см. 5.2.3 и 6.1.1). В ходе дальнейшего развития (см. 7.4.2) областью применения модели стали также феномены метафорического использования речи (Kintsch, 2000). Эта модель, содержащая минимальное число формальных допущений, оказывается более успешной, чем другие глобальные модели, хотя и ее применение ограничено в основном лингвистическим материалом.

Складывается впечатление, что сегодня эти формальные модели пе­рестали играть ведущую роль в когнитивных исследованиях, уступив пер­венство содержательному анализу неиропсихологических механизмов познания (см. 8.1.1 и 9.1.1). В настоящее время продолжают разрабаты­ваться главным образом две глобальные когнитивные модели. Одна из них 72 является современной модификацией модели Андерсона ACT, известная

под названием ACT-R. Другая модель была предложена в начале 1990-х годов Аланом Ньюэллом и продолжает развиваться его последователями и учениками. Эта модель (вернее, группа моделей и своего рода фило­софская концепция) называется Soar {англ. взлетать, парить).

Буква «Ä» в названии модели ACT-R Дж.Р. Андерсона подчеркива­ет, что речь идет о модели адаптивного контроля рационального мышле­ния²⁸ . По мнению Андерсона, базовым механизмом мышления служат умозаключения по аналогии. Когда мы сталкиваемся с новой проблемной ситуацией, мы часто пытаемся найти какой-нибудь пример аналогич­ной задачи с известным решением. Этот процесс представляет собой нахождение сходства между элементами и их отношениями в разных областях знаний. Такое решение будет не всегда идеальным, однако оно может быть полезным первым приближением. Иначе говоря, умозаклю­чение по аналогии является разновидностью эвристических способов решения задач. Модель Андерсона успешно справляется с нахождением аналогий между простыми примерами из арифметики, алгебры и язы­ков программирования. Она, например, позволяет найти форму записи сложения двух чисел в языке LISP (язык программирования, используе­мый в работах по искусственному интеллекту) по известной форме за­писи умножения.

Архитектура модели (в одной из последних версий — ACT-R5) пока­зана на рис. 6.13. Она состоит из трех основных видов памяти: деклара­тивной, процедурной и рабочей. Рабочая память содержит репрезента­цию актуальной цели и понимается как активированное подмножество структур декларативной памяти. Процедурная память хранит системы продукций, имеющих вид правил «условие —» действие». Когда в рабочую память из внешнего мира или из декларативной памяти попадает инфор­мация, репрезентация которой совпадает с левой частью одной из храня­щейся в процедурной памяти продукций, то это автоматически ведет к выполнению «действия», записанного в правой части продукции. Декла­ративная память содержит знание о фактах, причем в данной модели всякое знание первоначально имеет декларативную форму. Организация знания в декларативной памяти связана с его расчленением на «куски» (chunks) размером примерно три элемента, типа IBM. В процессе функ­ционирования модели происходит компиляция знания — подобно тому как в информатике программа, написанная на одном из языков «высоко­го уровня», переводится в машинный код («компилируется»), чтобы компьютер мог выполнить эту программу. В результате декларативное

²⁸ В своих работах Андерсон исходит из логико-нормативного («экономического»)
представления о рациональности. Мышление человека рационально, поскольку главной
решаемой когнитивными механизмами задачей является обеспечение максимального
выигрыша при минимальных затратах. В этом отношении он даже более радикален, чем
создатели первых компьютерных моделей мышления, Г. Саймон и А. Ньюэлл, которые
ввели представление об ограниченной (bounded) рациональности человека (см. 8.4.2). 73

74

Действие N. / Восприятие

ВНЕШНИЙ МИР Рис. 6.13. Архитектура модели ACT-R5 Дж.Р. Андерсона (2005).

знание начинает вызывать процедурный ответ. С течением времени этот ответ становится все более специфичным и может возникать без сколь-нибудь широкой активации структур декларативной памяти. Таким пу­тем формируются разнообразные навыки (см. 5.4.2).

Для оптимизации работы модели прочность продукций и связи декларативной и процедурной памяти подвержены влиянию так назы­ваемого байесовского механизма, позволяющего определять вероятность будущего возникновения некоторых событий (то есть в данном случае появления определенной комбинации символов на входе модели) на основании вероятности их возникновения в прошлом. Эксперимен­тальный материал, который будет рассмотрен в одной из следующих глав, свидетельствует, однако, что большинство людей испытывают значительные трудности с пониманием и использованием именно этой формулы расчета вероятностей (см. 8.2.1). Модель Андерсона с ее зави­симостью от поиска готовых решений в памяти системы, конечно, трудно считать полноценной моделью мышления. Полностью «декла­ративными остаются пока представления о целенаправленности рабо­ты системы.

Основная альтернатива этой модели — модель Soar, разработанная Аланом Ньюэллом и его коллегами Дж. Лэйрдом и П. Розенблумом (на­пример, Newell, 1990; Laird & Rosenbloom, 1996). Прежде всего она име­ет совершенно другую архитектуру. В ней, в частности, отсутствует

разделение декларативной и процедурной памяти. Причиной является использованная авторами возможность записи декларативного знания (пропозиций) в форме систем продукции. К числу достоинств этой модели относятся выделение целой иерархии подцелей по мере возник­новения затруднений, а также работа с более или менее полным «дере­вом», или пространством, потенциальных подзадач в рамках проблемной ситуации. Кроме того, модель допускает возможность использования эвристик — неформальных процедур, сокращающих число шагов при поиске решения.

Основной эвристикой, выделенной еще в совместных исследовани­ях Ньюэлла и Герберта Саймона, стал «анализ средств и целей» (means-ends analysis). Он включает следующие этапы: 1) регистрация рассогласо­вания между актуальным состоянием решения задачи и требуемым состоянием; 2) формирование подцели, достижение которой может уменьшить отмеченное рассогласование; 3) выбор средств, применение которых позволит достичь эту подцель. Очевидно, что на последнем эта­пе может возникнуть необходимость выделения еще более частных под­целей. Репрезентация задачи, таким образом, разворачивается в целое проблемное пространство разноуровневых целей и средств (см. 8.3.2). Эти особенности делают Soar в большей степени похожей на описание соб­ственно процесса мышления. Она особенно полезна в таких областях, как когнитивная эргономика, где важно определять число «ходов» (на­жатий на клавиатуру и движений компьютерной мышкой), необходимых для достижения требуемой цели — при наличии альтернативных вариан­тов организации компьютерного интерфейса или программного обеспе­чения. Вместе с тем, в случае более сложных, недискретных задач Soar чрезвычайно сомнительна именно как формальная модель процессов решения. В этом общем случае она оставляет впечатление лишь псевдо­формального языка для описания того, что и так известно из более тра­диционных психологических исследований (см. 8.3.1).

В начале данного подраздела мы отмечали, что главным мотивом для введения пропозиционального описания знания было желание свес­ти множество поверхностно различных высказываний к более простому набору базовых семантических элементов. Однако приходится признать, что стремление к упрощению и гомогенизации обернулись в этой облас­ти усложнением терминологии и размножением формальных моделей, экспериментальная проверка которых оказалась практически невозмож­ной (см. 9.1.2). Хотя результаты эмпирических исследований и наклады­вают ограничения на глобальные модели, формальная подготовка и ин­туиция автора имеют несоизмеримо большее значение. В частности, критические замечания вызывает в последние годы использование для моделирования познавательных процессов систем продукций. Они кри­тикуются за отсутствие гибкости и сугубо описательный характер, позво­ляющий — post factum — аппроксимировать любые данные, но не пред­сказывать их.

6.4.2 Теория перцептивных символьных систем

В качестве альтернативы глобальным когнитивным моделям Лоуренс Барсалу предложил новую концепцию представления и функциониро­вания знания, названную им теорией перцептивных символьных систем (Barsalou, 1999). Как отмечает этот автор, в течение нескольких столе­тий познание трактовалось, главным образом, в качестве продолжения чувственного восприятия (см. 1.1.2). Только 20-й век принес с собой идею жесткого отделения познания от восприятия и, как следствие этой идеи, символьный подход, который в различных своих вариантах под­черкивает роль амодальных абстрактных репрезентаций, построенных по образцу логического исчисления (см. 2.2.3). Такой традиционный символьный подход, возникший в контексте компьютерной метафоры, однако, с трудом, лишь при введении дополнительных допущений со­гласуется с многочисленными данными о роли образного, зрительно-пространственного кодирования информации в познавательных про­цессах. Далее, традиционному символьному подходу не удается найти какое-либо естественное обоснование в более нейрофизиологически ориентированных моделях последнего десятилетия (см. 9.1.1 и 9.1.3).

Барсалу считает поэтому необходимым вновь поставить вопрос о том, не способны ли репрезентации, возникающие на основе сенсорно-перцептивной информации, обеспечить функционирование всей сово­купности наших знаний, или концептуальной структуры. Конечно, если рассматривать перцептивное знание лишь в контексте сознательно дос­тупных феноменов — субъективных образов, то на поставленный Барса­лу вопрос следует сразу же дать отрицательный ответ. В самом деле, субъективные образы явно не подходят для столь общей роли, так как они, во-первых, очень индивидуальны (см. 9.1.2), во-вторых, не всегда успешно коррелируют с приписываемыми им эффектами памяти (см. 5.3.1) и, в-третьих, обычно более конкретны, чем это можно было бы ожидать от феноменов, лежащих в основе концептуального знания. Так, наше понятие ТРЕУГОЛЬНИК абстрактно, тогда как любой субъектив­ный образ треугольника, пусть даже самый смутный и неопределенный, обладает конкретными признаками, например некоторой ориентацией в пространстве.

По мнению Барсалу, существует несколько основных критериев полноценности функционирования концептуальной структуры:

1) возможность репрезентации абстрактной информации о классах
(типах — types) объектов различного рода, а не только об их конк­
ретных примерах {token);

2) способность к категоризации и выводу, выходящим за рамки дан­
ного в актуальном восприятии;

3) существование комбинаторных средств, позволяющих создавать
более сложные понятия на базе более простых;

76

4) возможность соотнесения классов и конкретных примеров в целях

построения логических суждений (пропозиций).

Идею перцептивной основы знания можно возродить, если отка­заться от опоры на интроспективные данные как начальный пункт ана­лиза и обратиться к бессознательным нейрофизиологическим процессам сенсомоторной и сенсорно-перцептивной обработки. Центральный факт здесь состоит в том, что при обработке в нейронных сетях происхо­дит расщепление информации об объекте на отдельные признаки. Эта особенность регистрации сенсорных воздействий уже содержит элемент абстракции. В частности, понятие ТИГР отличается от зрительного об­раза тигра (воспринимаемого или только воображаемого) тем, что при­знак ПОЛОСАТОСТЬ остается недоспецифицированным — конкретное число полос на шкуре не играет роли и остается абстрактной перемен­ной. Эти же особенности характеризуют и сенсорное кодирование при­знака пространственной частоты (см. 3.1.1). Соответствующие нейроны-детекторы кодируют лишь ориентацию и примерную плотность полос, оставляя вопрос об их точном количестве открытым. Точно так же мож­но подойти к рассмотрению свойств понятия ТРЕУГОЛЬНИК. Комби­нация информации от трех нейронов-детекторов, настроенных на выде­ление углов без учета их конкретных размеров и ориентации, могла бы в принципе иметь требуемый абстрактный характер.

Легко видеть, что требуемая в случае абстрактных понятий комби­нация признаков есть некоторое подмножество огромного числа состоя­ний процессов интермодальной обработки. Механизмом выбора требуе­мого подмножества состояний, согласно Барсалу, является внимание. Многочисленные данные, рассмотренные в одной из предыдущих глав, свидетельствуют о том, что эффекты избирательного внимания наблю­даются уже на самых ранних этапах кортикальной обработки, вплоть до первичной зрительной коры VI (см. 4.1.2). Как необходимое опосредую­щее звено формирования понятий внимание выделяет определенное со­четание интермодальных сенсорных состояний и способствует их фик­сации в долговременной памяти. Последнее доказывается тем обсто­ятельством, что при отвлечении внимания всякое эксплицитное запоми­нание практически исчезает, точно так же как нарушается или, по край­ней мере, значительно ослабевает и имплицитное научение (см. 6.1.2).

Выделенные вниманием и зафиксированные в памяти сочетания состояний сенсорных механизмов Барсалу называет перцептивными символами. Сами по себе, взятые в изоляции, перцептивные символы еще не достаточны для выполнения функций концептуальных струк­тур, так как понятийное знание связано не просто с регистрацией, а с интерпретацией сенсорных данных. Подобная интерпретация стано­вится возможной по мере накопления некоторого множества похожих перцептивных символов. Как происходит такое расширение удержива­емой в долговременной памяти базы знаний, пока не вполне понятно,

77

но можно представить существование чего-то вроде перцептивно-се­мантических фреймов, которые, с одной стороны, «фиксируют» все дан­ные на определенную тему, а с другой, позволяют воссоздавать интер­модальные состояния активации сенсорных и сенсомоторных механизмов в отсутствие реальных объектов. Эта активация в режиме «сверху вниз» {top down) ранее обсуждалась в работах Найссера как не­обходимое звено активного восприятия (см. теорию перцептивного цик­ла в 3.3.4) и основа процессов представливания (см. 6.3.1). Барсалу пы­тается пойти дальше, рассматривая в этом контексте любые когнитивные процессы, такие как категоризация, умозаключение, по­нимание и даже творческое воображение.

Фреймом в данной теории называется система перцептивных симво­лов, которая служит для накопления знаний и для моделирования — си­ муляции — примеров соответствующей семантической категории и ее практического использования²⁹ . Фреймы, по мнению Барсалу, характе­ризуются теми же основными свойствами, что и пропозиции. Они име­ют, во-первых, предикатно-аргументное строение. Так, фрейм автомо­биля может иметь ряд аргументов, соответствующих таким частям, как колеса или двери. Далее, на значения этих аргументов накладываются определенные ограничения: число колес обычно равно четырем, а коли­чество дверей варьирует от 2 до 5. Подобные ограничения выполняют роль, аналогичную роли постулатов значения Карнапа в логико-семан­тических теориях (см. 6.1.1). Наконец, фиксируемая в данном формате символьная информация может включаться в другие фреймы и рекур­сивно расширяться за счет построения вложенных фреймов, таких как фрейм автомобильных колес со своим набором аргументов. Отсюда вытекает продуктивность (генеративность) подобной формы репрезента­ции знания и возможность не только экстенсионального (через указание предметных и сенсомоторных референтов), но и интенсионального опре­деления понятий, а именно через порождение новых фреймов и включе­ние одних фреймов (как некоторых новых аргументов) в контекст других.

Если накопленные таким образом данные позволяют частично вос­станавливать активацию нейронных систем, которая сопровождала воз­никновение перцептивных символов, то становится возможной симуля­ция объектов, действий, событий и даже интроспективных состояний (см. ниже) в их отсутствие. Работа с внутренней, ментальной моделью ситуации — важнейшее допущение когнитивного подхода в целом (см. 2.2.1). Поскольку, с точки зрения Барсалу, эта модель имеет в своей осно­ве перцептивный характер, она легко включается в непосредственное вос­приятие, во всяком случае при отсутствии ее конфликтов с физической

²⁹ Таким образом, понятие «фрейм» используется Барсалу в широком и более обще­
принятом в когнитивной психологии значении термина «схема», которое включает как
пространственные, так и временные формы организации долговременных компонентов
наших знаний (см. 6.3.1). Совершенно такое же, широкое понимание этого теоретичес­
кого понятия характерно и для работ в области когнитивной лингвистики (прежде всего
78 для теории фреймовой семантики Ч. Филлмора — см. 7.3.2).

ситуацией³⁰ . Такое объединение абстрактной информации о типах (types) объектов и событий с конкретными примерами (token) и есть акт кате­горизации. Категоризация непосредственно переходит при этом в про­цессы вывода, обеспечивающие выход понимания за пределы непосред­ственно данного. Так, увидев самолет, появившийся над аэродромом, мы воспринимаем его в контексте нашего концептуального знания об этой категории объектов. Это означает, что мы перцептивно моделируем и те признаки, которые в принципе не могут быть увидены — пилотов в ка­бине, пассажиров, их багаж, топливо в баках и выпускаемое для посад­ки шасси. В то же самое время восприятие этого самолета обогащает перцептивное понятие (фрейм) САМОЛЕТ, скажем, за счет включения в него информации о фирменной раскраске или необычном хвостовом оперении.

Насколько абстрактными в действительности могут быть системы пер­цептивных символов? Чтобы доказать возможность перцептивной реп­резентации любых, даже самых общих понятий, Барсалу указывает на существование целого ряда дополнительных механизмов. К ним, наряду с упоминавшимися механизмами селективного внимания и фреймового структурирования знаний, относятся метафорический перенос, а также репрезентация собственных внутренних состояний, включающих аф­фективные состояния и эмоции.

При так называемом метафорическом переносе абстрактные понятия репрезентируются с помощью перцептивных символов из других, кон­цептуально более освоенных семантических областей. В самом деле, каждый из нас может легко привести примеры образов, символизирую­щих такие абстрактные понятия, как ЧЕСТЬ, ПОКОЙ или ГНЕВ. Ме­тафорический перенос и близкие к нему умозаключения по аналогии от­носятся к фундаментальным операциям (метапроцедурам) нашего мышления и будут подробно рассмотрены в последующих главах (см. 7.4.2 и 8.1.3). Еще одним механизмом, которому Барсалу склонен при­давать даже большее значение, является включение в число комбинатор­но используемых перцептивных символов нейрофизиологических кор­релятов проприоцепции и воспринимаемых интроспективно состояний. В самом деле, приведенные только что примеры абстрактных понятий естественно ассоциируются с некоторыми идеомоторно проигрываемы­ми действиями (либо отсутствием таковых — ср. ПОКОЙ) и рефлекси-руемыми аспектами эмоций. В этом отношении точка зрения Барсалу со­впадает с мнением представителей когнитивной лингвистики (см. 7.3.2), считающих, что телесные ощущения и эмоции представляют собой есте­ственный источник метафор и аналогий для других, более абстрактных концептуальных областей (например, Lakoff & Johnson, 1999).

³⁰ В случае конфликтов восприятия ситуации и знания о ней восприятие побеждает,
по крайней мере, когда субъект находится в нормальном психическом состоянии и/или
сенсорная основа восприятия не ослаблена какими-то внешними факторами. Как спра­
ведливо отмечает Барсалу, не следует преувеличивать масштабы концептуальных влия-
нийна наше непосредственное восприятие. Так, если мы начинаем воспринимать пред­
ложение «Ковбой вскочил в...» и ожидаем услышать в конце что-то вроде «седло», а на
самом деле произносится «...джакузи», то именно это окончание мы и слышим — вопре­
ки всему накопленному нами ранее знанию о ковбоях и их типичном поведении (см. 3.3.1). 79

Перед тем как подвести итоги, рассмотрим подход Барсалу к введе­нию в перцептивную систему знания функции отрицания («Неверно, что...»). Это вопрос принципиально важен, так как отрицание есть аб­страктная операция, составляющая основу любого логического исчис­ления (см. 5.3.1 и 8.2.3). Согласно теории перцептивных символьных систем, истинность некоторого представления (то есть модели ситуа­ции) есть успешность его соотнесения с действительностью. Невоз­можность такого соотнесения означает ошибочность ментальной моде­ли, точно так же как и описывающей ее пропозиции. Так, если мы активируем понятия-фреймы НАД, САМОЛЕТ и ОБЛАКО, то менталь­ная модель будет репрезентировать самолет, пролетающий над обла­ком. Предположим, однако, что при этом нами воспринимается облако без какого-либо летательного аппарата над ним. Подобное несовпадение восприятия и ментальной модели означает ошибочность симуляции и эквивалентно выражению «Неверно, что над облаком находится само­лет». Следовательно, чтобы начать осуществлять отрицание перцеп­тивных символов, нужно научиться моделировать ситуации, которые в определенном — а именно отрицаемом — отношении отличаются от воспринимаемой действительности. Формирующийся в процессе такой контрфактической активности «фрейм отрицания» может в дальнейшем использоваться, как и любой фрейм, продуктивным образом, то есть в комбинации с другими понятиями-фреймами, например для выражения содержания «Верно, что над облаком нет самолета» (см. 8.1.3).

Предпринятая Барсалу попытка обоснования сенсуалистской трак­товки познавательных процессов (см. 1.1.2 и 1.2.1) представляет значи­тельный интерес и не сводится, как считают некоторые критики, к «изобретению сломанного колеса». Он не только включил в свои сообра­жения современные данные о нейрофизиологических механизмах вос­приятия, внимания и воображения, но и продемонстрировал возмож­ность описания концептуальных структур как преимущественно невербальных репрезентаций. Вместе с тем, эта теория не дает ответа на ряд существенных вопросов. Один из них — вопрос о направленности внимания, играющей столь важную роль в селекции перцептивных сим­волов. Откуда мы знаем, оставаясь в рамках системы перцептивных сим­волов, на что обращать внимание? Конечно, существуют объективные признаки предметности, такие как трехмерная телесность (см. 3.3.3), но они слишком неспецифичны для формирования системы понятий. Точ­но так же проблематичными оказываются процессы эндогенной селек­ции и контроля, которые составляют основу симуляции сенсорных и сенсомоторных состояний.

Произвольность внимания зависит от мотивации, а также от ис­пользования речи (самоинструкции) для постановки или смены целей наших действий (см. 4.4.2). Барсалу признает, что словесное обозначе­ние делает возможной произвольную активацию нейрофизиологичес­ких механизмов. Но с этим признанием мы возвращаемся на позиции 80 двойственной детерминации концептуальных структур — собственно

J

сенсомоторного опыта и системы культурно-исторических значений, фиксированных в языке. В самом деле, лишь часть наших знаний име­ет эмпирических характер³¹ . Например, как показывают результаты ла­тентного семантического анализа, упоминавшегося нами в начале дан­ной главы (см. 6.1.1), существенная концептуальная информация содержится уже в простых статистических данных о вероятностях оп­ределенных словосочетаний. В контексте реального социального взаи­модействия происходит усиление и артикуляция процессов передачи опыта, в частности, за счет неоднократно упоминавшегося механизма совместного внимания (Tomasello, 1999b)³² .

Еще одно замечание состоит в необходимости учета уровневой ге­терогенности когнитивных процессов. Если восприятие, семантическая категоризация и память (включая репродуктивное представливание предметов) ориентированы на ситуацию, то для планирования дей­ствий, решения задач и творческого воображения скорее характерны отстройка от ситуации и работа с метальными моделями возможных (и, что существенно, невозможных — см. 8.3.2) ситуаций. Это различение позволяет говорить о двух уровнях высших символических координа­ции — уровне концептуальных структур Ε и уровне метакогнитивных координации F (см. 5.3.2 и 8.1.3). Метакогнитивные процессы опосре­дованы работой эволюционно новых, префронтальных областей коры. Но и концептуальная обработка в значительной степени вынесена за пределы модально-специфических областей мозга. Нейрофизиологи­ческие данные свидетельствуют о том, что обработка абстрактной се­мантической информации связана в основном с височными и (левыми) фронтальными долями. Выявление роли сенсомоторных координации только оттеняет значение механизмов межличностной кооперации и речевого общения, которые мы рассмотрим в следующей главе.

³¹ Так, уже морфология слова часто поддерживает семантическую категоризацию. Как
отмечал Лурия, слово «чернильница» сразу позволяет сделать вывод, что речь идет об
объекте искусственного происхождения — артефакте (суффикс «ниц»!), тогда как кор­
невая морфема наводит на мысль о черном цвете и чернилах. Подобная поддержка про­
цессов понимания особенно важна при категоризации менее известных объектов, таких
как «фритюрница». Некоторые языки, например турецкий, имеют еще более развитую
систему морфологических элементов, позволяющих передавать одним словом не только
информацию о семантике понятия, но также и об отношении говорящего к передавае­
мой информации (Jackendoff, 2002).

³² Примером роли социальной поддержки в формировании концептуальных структур
являются высокие учебные достижения группы слепоглухонемых студентов, обучавшихся
в 1970-х годах на факультете психологии Московского государственного университета.
Для ответов этих студентов на экзаменах был характерен фундаментальный философский
анализ понятий при освещении практически любой, даже очень частной темы. Если ос­
новой абстрактных категорий, как считает Барсалу, служит сенсорный опыт, то этот фе­
номен был бы совершенно непонятен. 81

6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания

Изучение обыденного сознания и его практического выражения — здра­ вого смысла — представляют собой одну из увлекательных, хотя и не все­гда бесспорных глав когнитивных исследований. В течение длительно­го времени в этой области доминировал историко-литературоведческий и лингвистический анализ. Так, популярной темой многих историчес­ких работ является обсуждение особенностей массового сознания на различных этапах развития космогенических представлений, в частно­сти, их изменение при переходе от Средневековья к Возрождению и не­сколько позднее, в 16-м — первой половине 17-го века, когда, по'заме­чанию Рассела, «Васко да Гама и Колумб раздвинули границы мира, а Коперник — неба» (см. рис. 6.14). В начале 20-го века задача изучения претеоретических, или «наивных», представлений была поставлена фе­номенологией и близкой к этому направлению философии гештальт-психологией. «Подобно другим наукам, — писал Вольфганг Кёлер в од­ной из своих главных работ, — психология может иметь только одну исходную точку: мир — такой, каким мы его наивно и некритически воспринимаем» (КоеЫег, 1947, р. 1—2).

Образцом для самых ранних психологических работ в этой облас­ти послужили эксперименты Кёлера (КоеЫег, 1924) по исследованию

интеллекта человекообразных обезьян, проводившиеся им во время ин­тернирования на острове Тенерифе (см. 1.3.1). Термин «наивная физика» был впервые использован берлинскими психологами Отто Липманном и Гельмутом Богеном (Lipmann & Bogen, 1923), проанализировавшими, каким образом школьники решают простые механические задачи, типа задач на использование рычагов, на занятиях в классе и на практике. Оказалось, что вместо теоретического знания в основе представлений школьников о механике часто лежит непосредственное зрительное впе­чатление. В современной литературе в связи с этим обычно говорят о роли наглядных, квазипространственных ментальных моделей (см. 8.2.2).

Системы представлений, образующие основу наших практических знаний о механических взаимодействиях, до сих пор обнаруживают большее сходство с аристотелевской, чем с галилеевской физикой. На­пример, важной прикладной задачей, интересовавшей работодателя Га­лилея герцога Тосканского, было определение траектории полета артил­лерийского ядра. Согласно господствовавшим тогда представлениям, снаряд, выпущенный горизонтально, будет некоторое время, замедля­ясь, лететь горизонтально, а затем просто упадет вниз. Галилей показал, что, если отвлечься от сопротивления воздуха, движение может быть описано как векторная сумма двух независимых движений: горизонталь­ного движения с постоянной скоростью (закон инерции) и вертикально­го движения со скоростью, возрастающей пропорционально времени, которое прошло с момента выстрела (закон свободного падения). Ины­ми словами, снаряд будет двигаться по параболе.

Казалось бы, в наши дни это должна быть общепризнанная точка зрения. Тем не менее исследования, проведенные с похожей задачей оп­ределения траектории движения ядра, падающего с летящего в одном и том же направлении с постоянной скоростью и на постоянной высоте самолета, выявили значительный разброс в ответах испытуемых (McCloskey, 1983)³³ . На рис. 6.15 показаны четыре варианта предлагав­шихся на выбор ответов. В условиях задачи испытуемым в явном виде предлагалось игнорировать сопротивление воздуха и присутствие ветра. Правильным является вариант (А), согласно которому ядро падает по параболической траектории и в момент соприкосновения с землей само­лет находится прямо над ним. Однако лишь около 40% испытуемых ос­тановилось на этом варианте, причем очень немногие из них отмечали существенность места падения в связи с положением самолета. Боль­шинство предпочитали другие ответы, например такой, который скорее напоминает не движение тяжелого металлического тела, а движение па­рашюта, зависающего под пролетающим самолетом и опускающегося, при отсутствии ветра, в месте, над которым самолет уже давно пролетел (ср. рис. 6.15Г). В своих объяснениях испытуемые обнаружили особые

³³ В нашем непосредственном восприятии, как было показано выше (см. 3.1.2), не
выполняются и некоторые другие фундаментальные принципы галилеевско-ньютонов-
ской физики, такие как равнозначность выбора системы отсчета и векторное сложение
скоростей (правило параллелограмма). 83

84

Рис. 6.15. Четыре ответа, предъявлявшиеся на выбор в задаче определения траектории падения объекта с летящего самолета (по: MçCloskey, 1983).

проблемы с пониманием закона инерции. Для них была типична вера в необходимость постоянно возобновляемых толчков, без которых энер­гетический импульс (то есть, по сути дела, аристотелевский «импетус»), сообщенный объекту, будет гаснуть и движение прекратится.

Конечно, и эту, отчасти «догалилеевскую», точку зрения нельзя счи­тать иррациональной, так как испытуемые, по-видимому, просто не мог­ли отстроиться от своего повседневного опыта, свидетельствующего о присутствии оказывающей сопротивление движению среды. В другом недавнем исследовании наивной физики (Hecht & Proffitt, 1995) испы­туемым предлагалось выбрать правильное изображение жидкости в со­суде, напоминавшем по виду пивную кружку: в разных изображениях независимо варьировался наклон сосудов и наклон поверхности жидко­сти. Понятно, что поверхность жидкости должна быть параллельна по­верхности Земли, причем независимо от наклона сосуда. Однако испы­туемые чаще выбирали изображения, на которых жидкость была несколько наклонена в направлении наклона сосуда. Эта ошибочная оценка увеличивалась в случае привлечения экспертов — мюнхенских барменов, работающих на знаменитой пивной ярмарке «Октоберфест». Объяснение опять же нужно искать в зрительном опыте — при быстром переносе наполненных кружек поднос должен быть наклонен в направ-

лении вектора ускоренного движения. Это необходимо для компенсации отклонения суммарного вектора влияющих на жидкость сил от гравита­ционной вертикали, иначе кружка может упасть, а пиво выплеснуться. Если перцептивный опыт столь существен, то не удивительны про­блемы, связанные с пониманием потерявшей наглядную очевидность «постклассической» физики 20-го века (см. 8.3.2). Естественно задать вопрос, почему была утрачена очевидность? Скорее всего потому, что наше восприятие изначально направлено на спецификацию подвижных предметов в объемном пространственном «каркасе» (см. 3.4.2). Понятие времени возникает позднее и на совершенно другом уровне, в контек­сте припоминания личностно значимых событий (см. 5.3.2 и 8.1.1), при­чем для описания свойств времени мы опираемся на концептуальные метафоры из более известной области пространственных отношений (см. 7.4.2). Современная физика оперирует понятиями, парадоксальны­ми с точки зрения формирующейся таким образом наивной модели мира. Так, физика макромира (специальная и общая теория относитель­ности) использует понятие единого пространства-времени и, подчерки­вая относительность выбора систем отсчета, одновременно ограничива­ет возможную скорость движения некоторой константой — скоростью света. Не менее парадоксальным образом для обыденного сознания фи­зика микромира (квантовая механика) объединяет свойства предметов и среды — понятие волны/частицы — и дает вероятностную (а не детерми­нистскую) трактовку свойств элементарных частиц в форме соотношения неопределенностей их параметров³⁴ .

Все это подтверждает мнение Гибсона (см. 9.3.1) об ограниченной применимости современных физических моделей в психологии: «Под влиянием успехов атомной физики некоторые мыслители пришли к вы­воду, что наше земное окружение, состоящее из поверхностей, предме­тов, мест и событий, является фикцией... Однако перенос закономерно­стей микромира на восприятие реальности полностью ошибочен. Мир можно анализировать на разных уровнях, от субатомного до земного и космического. На одном полюсе существуют физические структуры по­рядка миллимикронов, на другом — световых лет. Но для живых существ несомненно более важным и адекватным является промежуточный сег­мент, в масштабе от миллиметров до километров. Он более адекватен уже потому, что в этом случае мир и животные оказываются сопостави­мы друг с другом» (Gibson, 1966, р. 211).

³⁴ Содержания массового, профессионального и индивидуального сознания, разуме­
ется, могут значительно отличаться в этом отношении. Так, психологам-эксперимента­
торам идея соотношения неопределенностей более близка, чем представителям других
гуманитарных дисциплин, поскольку в психофизике, как и в физике микромира, всякая
процедура измерения существенно взаимодействует с измеряемым объектом. Одновре­
менное определение двух и более параметров восприятия или, скажем, памяти (как и эле­
ментарной частицы) с одинаково высокой точностью часто оказывается невозможным.
Эту близость научной психологии и квантовой механики неоднократно отмечал созда­
тель последней Нильс Бор. 85

Еще одним важным источником данных об особенностях обыден­ного сознания стали работы культурных антропологов, прежде всего Клода Леви-Стросса, и исследователей развития психики ребенка — начиная с Пиаже и кончая такими современными авторами, как Томас Бауэр (см. 3.4.3), Норберт Бишоф (см. 6.3.3), Элизабет Спелке (см. 5.4.1) и Йозеф Пернер (см. 8.1.1). В частности, категории наивной пси­хологии (или, как ее предпочитают называть в философской и антро­пологической литературе, folk psychology) обнаружили чрезвычайное разнообразие имплицитных и более явных, эксплицитных форм, де­монстрирующих развитие в течение всей жизни человека. В последую­щих главах мы подробно остановимся на одном из важнейших этапов этого развития, связанных с осознанием различий собственных знаний и знаний других людей. Здесь мы рассмотрим лишь отдельные приме­ры категорий наивной психологи в их связи с языковыми значениями.

Выдающуюся роль в выявлении категорий наивной психологии иг­рает изучение лексической семантики, опирающееся на интуицию носи­телей соответствующих языков. Так, кросскультурный анализ выявляет во многих языках и культурах мира своеобразную оценочную асимметрию концептуального пространства, связанную с эгоцентрическими коорди­натами тела (интересно, что такая асимметрия отсутствует в «когнитив­ных картах», то есть репрезентациях собственно пространственного окру­жения — см. 6.3.2). В табл. 6.1, составленной по данным американского антрополога Джека Гуди (Goody, 1977), приведены типичные компоненты лексем, ассоциируемых с понятиями «левое» и «правое» в культуре племе­ни Ниоро (Восточная Африка).

Аналогии можно легко найти и в европейских языках, в частности, в русском словоупотреблении: «левые заработки», но «правое дело». За­метим, что в советский период истории России одновременно (и в соот­ветствии с давно забытым прецедентом — расположением партий в зале заседаний французского революционного конвента в конце 18-го века) в политическом отношении левое предпочиталось правому, так что сто­ронники зарубежных левых партий и движений почти автоматически зачислялись в потенциальные союзники, а от представителей правых

Таблица 6.1. Левое и правое в символической классификации Ниоро (по: Goody, 1977)

86

политических взглядов принято было ожидать любых неприятностей. Рассматривая аналогичные этнографические примеры в традиционных культурах Африки, Гуди отмечает, что релевантные отношения всегда выбираются на контекстуальной основе, поэтому ни в одной из культур семантические таблицы эквивалентности/противопоставления (подоб­ные вышеприведенной табл. 6.1) не следует трактовать как универсаль­ные, применимые при всех обстоятельствах³⁵ .

Анализ лексической семантики демонстрирует фактическое суще­ствование в каждом языке довольно детальной имплицитной модели чело­ века. На материале русской лексики соответствующую реконструкцию провел Ю.Д. Апресян (1995, с. 348—388). Такой, скорее феноменологи­ческий анализ выявляет ряд интересных особенностей наивной психо­логии. Прежде всего, наивная психология (по крайней мере, в ее норма­тивном русскоязычном варианте), по-видимому, оказывается вариантом когнитивной психологии. Согласно этому анализу, на самом верху пи­рамиды определяющих поведение человека ментальных конструктов оказываются «ум», «сознание» и «понимание». Непосредственная реа­лизация целей действий определяется механизмом воли, а основным сдерживающим волю фактором является совесть¹⁶ . При относительной пассивности и готовности к компромиссам (совесть «можно потерять» и с ней «можно договориться») последняя, как подчеркивает Апресян, иногда обнаруживает удивительную способность «пробуждаться» в, ка­залось бы, безнадежных случаях.

Методологически эти исследования опираются, главным образом, на интуицию, но используют также и функциональную интерпретацию разнообразия лексики, удачных метафор и устойчивых фразеологичес­ких оборотов — если имеется два или более похожих слова (оборота), то это «зачем-то нужно», между ними должно быть имеющее некото­рый смысл различие. Проиллюстрируем это на примере слов, обознача­ющих эмоциональные состояния. Анализ этой части лексикона выявляет

³⁵ Классическая проблема, имеющая значение для маркетинга в различных регионах мира и поэтому интересующая сегодня транснациональные корпорации, состоит в меж­культурных различиях семантических ассоциаций на цвета. Хотя такие различия хорошо известны, коннотативные оценки ассоциативных ответов на цвета, в целом, определяют­ся не столько особенностями конкретной культурной среды, сколько, во-первых, уни­версальной температурно-цветовой метафорой в обозначении эмоций (светлые-теплые-положительные versus темные-холодные-отрицательные цвета и, соответственно, ассо­циации) и, во-вторых, актуальным контекстом. Так, черный цвет может использоваться как символ бедствий и злых сил, но одновременно и как символ плодородия (плодород­ной земли).

⁵⁶ Исследователь мотивации Хайнц Хекхаузен заметил однажды, что научная психо­
логия сначала потеряла душу, а затем — сознание и рассудок. То же произошло и с обы­
денным понятием «воля», для научной реабилитации которого особенно много было сде­
лано как раз Хекхаузеном и его школой (Хекхаузен, 2003). Насколько нам известно, ис­
следования совести до сих пор остались на феноменологической стадии. В обыденном
сознании эти понятия, напротив, играют центральную роль. 87

роль внутреннего контроля поведения и субъективных состояний (см. 4.3.1 и 9.4.3). Так, рассмотрение соответствующей лексики показывает, что практически каждая выделяемая в психологии базовая эмоция представлена в языке, как минимум, двумя терминами, различия меж­ду которыми можно трактовать с точки зрения присутствия или потери произвольного контроля. Контроль теряется при увеличении интенсив­ности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в панику. На основании лексико-семантического анализа В.Ю. Апресян и Ю.Д. Апресян (Апресян, 1995, с. 453—465) также отме­чают избирательность связи негативных эмоций с сенсорными ощуще­ниями: страх обычно ассоциируется с холодом («Все похолодело внут­ри»), гнев — с теплом, а отвращение — с соответствующими вкусовыми и обонятельными впечатлениями. Эти различия остались незамечен­ными в психологических работах, со времен Вундта трактующих эмо­циональную оценку как одномерную шкалу (см. 2.2.1).

В современной когнитивной лингвистике анализ системы метафор и фразеологических оборотов, задающих семантические поля ключевых понятий наивной модели мира, становится чрезвычайно популярным методическим подходом (например, Koevesces, 2005; Lakoff, 2005). Опи­сываемые таким образом феномены, однако, требуют дальнейшей меж­дисциплинарной проверки, без которой этот подход чреват опасностью сверхгенерализации частных примеров и проекции собственных теоре­тических представлений на многозначный лексический материал. Так, спорным представляется тезис об эгоцентричности языка наивной моде­ли, иллюстрируемый парами дейктических (указательных) слов (Я-ТЫ, ЗДЕСЬ-ТАМ, СЕЙЧАС-ТОГДА, ЭТО-ТО) и примерами из высокой ли­тературы (Апресян, 1995).

Проблема состоит в том, что в непосредственном общении, то есть вне письменной речи, на которой основан такого рода анализ, мы сплошь и рядом используем язык экзоцентрическим образом, из перспек­тивы другого человека. Кроме того, в целом ряде языков (по некоторым данным они составляют до трети из примерно 6000 всех известных се­годня языков) лексика пространственной ориентации построена на аб­солютной — экзоцентрической, а не эгоцентрической, как в русском или английском, — системе координат (см. 8.1.2). Это многообразие средств дейксиса может объясняться тем, где главный нейропсихологический «субстрат» наивной модели мира, а именно уровень концептуальных структур Е, рекрутирует фоновые операции пространственной локализа­ции — на уровне С (эгоцентрические координаты целевых движений), D (экзоцентрическая, предметная система координат) или F (гибкая ори­ентация, центрированная на значимой личности). Поэтому во многих языках и культурах для того, чтобы осуществить самый эгоцентрический речевой акт, а именно назвать себя, необходимы сложные вычисления. Например, в японском языке для выбора подходящей формы местоиме­ния «я» в разговоре нужно учесть свой возраст, возраст человека, с кото­рым происходит общение, и, наконец, свой относительный социальный статус. Собеседник попеременно выступает при этом то в качестве фо­новой системы отсчета, то в качестве фигуры.

88

J

Более объективным представляется статистический анализ языко­вого материала. Один из современных вариантов этого подхода — ла­ тентный семантический анализ — уже упоминался нами в начале этой главы (см. 6.1.1 и 7.4.2). Для психологии личности и ее приложений — дифференциальной психологии и психодиагностики — особенно важно выделение списка черт личности, который позволял бы эффективно ка-тегоризировать многообразие форм поведения человека. Подходы к ре­шению этой задачи также чаще всего опираются на работу с имплицит­ным знанием, которое содержится в языке. В простейшем случае сотни прилагательных, используемых для описания свойств личности, под­вергаются оценке сходства/различия, результаты которой затем факто-ризуются. Интересно, что подобный факторный анализ обычно выявля­ет примерно один и тот же список черт, получивший в последние десятилетия название «Большой пятерки» факторов личности (англ. Big Five или В5 — обозначение, вообще-то зарезервированное в политичес­кой лексике за странами, постоянными членами Совета Безопасности ООН). Близкие факторы были выделены и в исследованиях, проведен­ных с русскоязычными респондентами (Шмелев, 2002), с тем отличием, что в русском обыденном сознании эмоциональная составляющая, по-видимому, играет более выраженную роль, чем сознательный контроль (табл. 6.2).

Относя данные исследования к примерам изучения наивной пси­хологии, мы ни в коей мере не хотим поставить под вопрос их научное значение, но лишь подчеркнуть, что черты личности — это типичные схематические компоненты концептуальных структур, которые под­держивают категоризацию, запоминание и воспроизведение информа­ции в сфере межличностных отношений. Роль таких схематических форм знания, однако, ослабевает при увеличении реального опыта об­щения. Действительно, тенденция к использованию терминологии черт

Таблица 6.2. Возможная интерпретация пяти основных факторов, выделяемых в психо­метрических исследованиях черт личности (в порядке снижения весовых нагрузок — Шмелев, 2002)

89

личности становится менее выраженной при объяснении особенностей поведения хорошо знакомых людей или лиц, которые воспринимаются нами в каком-то отношении как «свои». В результате увеличивается го­товность искать тем же самым поступкам сугубо ситуативные объясне­ния (Maas, 1999).

Хотя в современной психологии продолжается интенсивный поиск возможных генетических, биохимических и физиологических корреля­тов черт личности как устойчивых внутренних диспозиций (см. 9.4.3), распространение получил и так называемый ситуативный подход, трак­тующий стремление психологов приписывать различия в поведении ги­потетическим чертам личности как удобную, но в принципе довольно сомнительную стратегию объяснения («фундаментальную ошибку атри­буции» — см. 6.2.3 и 8.4.1). Основанием для этой последней точки зре­ния служат обширные эмпирические исследования, показывающие, что варьирование ситуаций наблюдения поведения резко снижает воспроиз­водимость (надежность) оценок характеристик личности, получаемых с помощью стандартных психометрических тестов (например, Росс, Нис-бетт, 2000).

Заканчивая обсуждение нашего обыденного сознания, нельзя не упомянуть такую важную его составляющую, как веру в сверхъестествен­ ное³⁷ . Своеобразное расщепление сознания, которое может заинтересо­вать психолога, заключается в том, что мы, с одной стороны, преклоня­емся перед наукой и воспитаны на ее достижениях и идеалах, а с другой, временами следуем в своем поведении предрассудкам и суевериям. Мил­лионы людей в цивилизованном мире регулярно просматривают горос­копы, внимательно отслеживают траекторию движения каждой появля­ющейся в их поле зрения черной кошки и стараются не останавливаться в 13-м номере гостиницы (если таковой вообще еще оставлен в списке номеров), словом, демонстрируют то, что антропологи и этнографы на­зывают магическим мышлением.

Насколько универсальны эти моменты внутренней жизни и в ка­кой степени они подвержены культурным и ситуативным вариациям? Е. Субботский и Г. Квинтерос (Subbotsky & Quinteros, 2002) провели не­давно исследование мышления у студентов одного из английских уни­верситетов и индейцев майя, в повседневную жизнь которых до сих пор органически входит вера в магию и колдовство. Эти авторы использо­вали в своих экспериментах специальную коробку, сконструированную таким образом, что помещенные в нее объекты могли незаметно для

³⁷ Сверхъестественное, конечно, не следует путать просто с «нефизическим». Специ­
фику особой, психологической причинности, как известно, подчеркивал уже Вундт (см.
1.2.2). Хорошим примером служат так называемые речевые акты (см. 7.1.2). Так, произ­
несение в соответствующем социокультурном контексте фразы «Объявляю вас мужем и
женой!» может иметь для нас значительно более серьезные последствия, чем многие фи-
90 зиче^кие воздействия.

наблюдателя разрушаться. В экспериментах все происходило либо в «научно-техническом» контексте, после нажатия на кнопку в некото­ром устройстве, соединенном с коробкой проводом, либо после произ­несения заклинания (это последнее авторы заимствовали в романе Тол-кина «Властелин колец»). Как и можно было предположить, между двумя группами наблюдались выраженные различия в готовности при­нять на веру магическое объяснение. Однако преобладание научной стратегии объяснения и соответствующее поведение сохранялись в ан­глийской выборке лишь до тех пор, пока ситуация эксперимента не была связана с возможностью какого-либо ущерба. При увеличении риска различия между группами исчезали. Если испытуемым предлага­лось положить в коробку руку (или кредитную карточку), то и европей­цы предпочитали — на всякий случай — учитывать возможную дей­ственность «магического заклинания».

Противопоставление научного и магического, следовательно, дол­жно быть несколько релятивизировано. Обе сферы хотя и слабо, но вза­имодействуют между собой. Существует фундаментальная когнитивная потребность в объяснении. Здравый смысл подсказывает, что лучше до­пустить возможность не вполне научного объяснения, чем остаться без какого-либо объяснения вообще. Многие современные научные дости­жения, такие как передача речи и изображения на расстоянии или поле­ты в космос, по-видимому, были бы отнесены к колдовству и магии не только чиновниками Святой инквизиции, но и самими создателями ев­ропейской науки (Nemeroff & Rozin, 2000). Отметим также, что и наше отношение к религии подвержено ситуативным влияниям, так что ее роль, безусловно, возрастает в периоды витальной неопределенности³⁸ . Не случайно нет ни одной области приложения научных знаний, кото­рая была бы столь тесно переплетена с откровенно антинаучными пред­ставлениями и практиками, как медицина. В одной из следующих глав мы рассмотрим расширенное психологическое представление о рацио­нальности, позволяющее объяснить эти феномены (см. 8.4.2), а сейчас, после продолжительного обсуждения семантики, перейдем к анализу речевой активности и ее механизмов.

³⁸ Прагматический подход к этому деликатному вопросу демонстрируют японцы, со­
временная культура которых позволяет обращаться за поддержкой к различным религи­
ям —■ синтоизму, буддизму и христианству — в разных жизненных эпизодах. Допустимым
является также приобретение средне- и долгосрочных вариантов предсказания судьбы.
Если только что купленный вариант оказывается неприемлемым, его всегда можно оста­
вить на ветке дерева у входа в храм и приобрести следующий. 91

7

КОММУНИКАЦИЯ И РЕЧЕВАЯ АКТИВНОСТЬ

Структура главы:

7.1 Восприятие и порождение речи

7.1.1 Фонологическое восприятие

7.1.2 Развитие языка и речевых действий

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели
порождения

7.2 Анализ процессов чтения

7.2.1 Развитие навыков чтения

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения

7.2.3 Движения глаз при чтении

7.3 Когнитивные исследования грамматики

7.3.1 Проверка трансформационной модели

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной
грамматике

7.3.3 Современные модели и данные
нейролингвистики

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание

7.4.2 Несовпадение значения и смысла

7.4.3 Технологические применения прагматики

94

Речь — это способность, которая традиционно и вполне обоснованно считается наиболее ярким отличительным признаком биологического вида Homo sapiens sapiens. Различные направления в психологии и за ее пределами расходятся в оценке отдельных фактов, но едины в Тгризна-нии критической роли языка, речи и письменности в качестве катали­заторов специфически человеческих познавательных достижений. Для функционалистского анализа речь — это основное средство социальной координации и даже центральное звено произвольного управления дей­ствиями, например в случае «переформатирования» познавательных процессов, вызванного необходимостью изменения цели и переключе­ния внимания с решения одной задачи на решение другой. С точки зре­ния анализа структуры психофизиологических механизмов речь не ме­нее интересна, как ярко выраженная «вертикальная» способность, включающая несколько иерархических уровней организации. Наконец, в отношении фило- и онтогенеза это действительно центральная про­блема для ряда альтернативных подходов, в частности, типичный при­мер врожденных модулярных механизмов не только для Фодора, но и значительно ранее для Хомского. Но так ли изолированы в действитель­ности механизмы речи от других форм познавательной активности? На­сколько врожденны эти механизмы? Насколько однозначна их мозговая локализация? Наконец, в какой мере когнитивные аспекты речевой ак­тивности исчерпываются синтаксисом и семантикой — двумя полюса­ми большинства психологических и лингвистических дискуссий?

Данная глава пытается дать предварительный ответ на эти и неко­торые другие вопросы. Судя по результатам многочисленных исследова­ний, современный вариант модулярной френологии не учитывает ряд существенных особенностей развития и функционирования речи. Она не только имеет длительную филогенетическую предысторию, но и опирается в своем актуальном функционировании на структурирован­ное культурным образом окружение и процессы взаимодействия с дру­гими людьми. Кроме того, мозговые механизмы речи оказываются весь­ма пластичны, особенно в раннем возрасте, когда формируется, по словам А.Р. Лурия, «неслучайная мозаика» обеспечивающих ее работу функциональных систем. В этой главе обсуждаются процессы порожде­ния, восприятия и понимания речи, а также их зависимость от общих принципов организации общения.

7.1 Восприятие и порождение речи

7.1.1 Фонологическое восприятие

французский врач Поль Брока (1824—1880) первым описал в 1861 году участок коры передней части левого полушария (с тех пор зона Брока), поражения которого у взрослых людей ведут к нарушениям артикуля­ции и синтаксиса речи. Несколько позднее немецкий невролог Карл Вернике (1848—1905) обнаружил второй регион левого полушария, явно участвующий в восприятии звуков речи и понимании слов. Зона Верни­ ке расположена в задней трети верхней височной доли и непосредствен­но примыкает сзади к кортикальным механизмам слухового анализа. Анатомические и физиологические исследования свидетельствуют о том, что этот регион служит основой восприятия речи уже в раннем онтогенезе. Так, вызванные потенциалы мозга в ответ на предъявление фонем, слогов и слов более выражены у новорожденных в области ле­вой височной доли, чем правой. В случае неречевых звуков наблюдает­ся обратная зависимость. Более того, разница в интенсивности ответов височных долей левого и правого полушарий новорожденных на рече­вые звуки служит хорошим предиктором развития речевых навыков в возрасте трех лет (Bornstein, 1996).

Биологические предпосылки восприятия речи едины для всех представителей вида Homo sapiens sapiens (то есть человека современно­го биологического вида, предположительно появившегося примерно 100 тысяч лет назад) и связаны, прежде всего, с восприятием фонем — наименьших смыслоразличительных единиц потока речевых звуков. Сравнительные лингвистические работы показывают, что различные языки используют ограниченный репертуар хорошо отличающихся друг от друга смыслоразличительных звуков. Например, полинезийские язы­ки имеют лишь 15 фонем, тогда как в отдельных европейских и азиат­ских языках их число может превышать 60 (как в случае абхазского язы­ка). В русском и английском насчитывается порядка 40 фонем. Судя по всему, имеются универсальные или почти универсальные фонологичес­кие признаки, присутствующие в большом числе языков. К числу таких признаков относятся звонкость, например /б/ или /п/, и место артику­ ляции согласных. Последний признак связан с местом перекрытия арти-куляторного тракта при произнесении звука: подъемом задней части языка к мягкому нёбу, прикосновением языка к зубам и твердому нёбу или соединением губ, как, скажем, при произнесении звонких соглас­ных /г/, /д/ и /б/.

Многие фонологические признаки, однако, не являются универ­сальными. Англичане, например, не способны различать некоторые фонемы довольно насыщенного согласными звуками чешского языка. Проблематичен, даже для ближайших географических соседей, голланд-

95

ский язык¹ , а европейцы в целом не слышат некоторых смыслоразли-чительных признаков фонем тайского языка и не способны правильно управлять ими в собственной речи, что, как утверждают, приводило к дипломатическим недоразумениям. Хорошо известны трудности вос­приятия и порождения согласных /р/ и /л/ носителями японского языка, в котором нет соответствующего фонологического различия. Во многих языках Восточной и Юго-Восточной Азии (таких как стандарт­ный китайский, вьетнамский и другие) смыслоразличительным призна­ком является и высота тона.

Доказательство восприятия собственно фонем, а не просто отдель­ных признаков, связано с существованием эффекта категориалъности. Если предъявить слушателям в лабораторных условиях искусственные звуки, градуально превращающие, скажем, звонкое /ба/ в глухое /па/, то существует некоторое промежуточное значение, при котором люди начинают слышать другую, в данном случае глухую фонему. Это значе­ние физической стимуляции называется границей категории. Оказалось, что положение границы категории на континууме физических стимулов предопределяет успешность различения пар звуков. Два близких по фи­зическим параметрам звука различаются легко, если они попадают по разные стороны границы соответствующих фонологических категорий. Напротив, сравнительно сильно отличающиеся звуки могут идентифи­цироваться как одинаковые, когда они расположены по одну сторону границы.

Замечательный результат этой линии исследований, установленный первоначально американцем Питером Эймасом, состоит в том, что мла­денцы демонстрируют при предъявлении синтезируемых искусственно фонем такие же категориальные эффекты, как и взрослые. Об этом мож­но судить по динамике изменения ориентировочной реакции: ее возник­новение свидетельствует о различении двух звуков, отсутствие — о том, что они обрабатываются как представители одной категории. Интерес­но, что категориальное восприятие младенцев распространяется на фо­немы, не воспринимающиеся их родителями. Так, японские младенцы легко различают /р/ и /л/, а европейские дети — неразличимые для взрослых европейцев фонемы тайского языка. Если это действительно так, то фундаментальная проблема соотношения врожденного и приоб­ретенного может получить здесь неожиданное решение: биогенетически ребенку предоставлены максимальные возможности для развития, но культурная (в данном случае, языковая) среда эти возможности ограни-

¹ Сразу после освобождения Нидерландов союзниками в 1945 году местное население
идентифицировало переодетых немецких солдат, предлагая им произнести название сто­
лицы своего государства. То, что известно нам как «Гаага», произносится носителями гол­
ландского языка с использованием гортанно-хрипящего звука, отсутствующего в других
96 языках и для иностранцев обычно невоспроизводимого.

чивает (в действительности, эта проблема не имеет однозначного обще­го решения — см. 9.4.2).

Не исключено, правда, что категориальность — это какой-то эле­ментарный эффект, связанный лишь с анатомией слухового аппарата млекопитающих и не доказывающий врожденность восприятия фонем. Имеются данные о южноамериканских крысах шиншиллах, которые в экспериментах с выработкой условных рефлексов обнаружили катего­риальное различение звуков на континууме звонкости /ба-па/, причем с аналогичным положением границы категорий, как и у людей. По­скольку трудно предположить, что шиншилле может понадобиться врожденный механизм восприятия звуков человеческой речи, эти ре­зультаты затрудняют объяснение эффекта категориальное™ и у чело­века. Совершенно другой аргумент относится к особенностям воспри­ятия взрослых людей. Категориальность восприятия фонем оказалась зависящей от того, относятся ли слушатели к ним, как к звукам речи или шумовым сигналам. Если бы эти механизмы были чем-то вроде врожденного модуля, то субъективная установка слушателя не влияла бы на их работу. Таким образом, эффекты категориального восприятия не столь автоматичны, как этого требуют известные критерии выделе­ния когнитивных модулей, сформулированные Фодором (см. 2.3.2).

Против узкой специализации механизмов восприятия речевых зву­ков, предполагаемой гипотезой врожденного лингвистического модуля, также говорят данные о существовании целого ряда интермодальных, зрительно-слуховых эффектов. Так, ученица Найссера и Элеоноры Гиб-сон Элизабет Спелке одной из первых и, надо сказать, весьма элегант­ным образом продемонстрировала раннюю предрасположенность детей к восприятию речи в координации со зрительно воспринимаемыми со­бытиями. В ее экспериментах младенцам в возрасте примерно 5 месяцев на разных экранах одновременно показывались два обычных, «взрос­лых» фильма с большой долей диалогов, причем лишь один из фильмом озвучивался из динамика, расположенного строго между экранами. Ана­лиз движений глаз детей показал, что они преимущественно смотрели на экран с озвучивавшимся фильмом.

Самым известным примером интермодальных взаимодействий при восприятии фонем взрослыми нормально слышащими людьми является так называемый эффект Μακ, -Гурка (по имени описавшего его амери­канского психолога — см., например, McGurk & MacDonald, 1976). Если испытуемый слышит одну фонему, но при этом видит по движениям губ, что произносится другая, то фонологические признаки «видимой речи» включаются в процесс слухового восприятия с тем результатом, что слы­шаться начинает третья фонема, комбинирующая акустические и зритель­ные признаки. Так, если акустически предъявляется звук /ба/, а движения губ соответствуют слогу /га/, то слышится звук /да/. Для приведенной и некоторых других комбинаций слогов данный эффект выражен весьма отчетливо и, подобно всем перцептивным иллюзиям (см. 2.3.2), не зави­сит от знания реального положения дел. Закрытие глаз ведет к его ис­чезновению, а открытие — к немедленному восстановлению. Эффект Мак-Гурка сохраняется даже тогда, когда вводится рассогласование слы-

шимого и видимого пола говорящего, например, испытуемый видит изображение говорящей женщины, но слышит мужской голос² .

Анализ фонем в контексте живой речи, а не при их изолированном предъявлении связан с некоторыми техническими осложнениями, ко­торые даже побуждают отдельных авторов сомневаться в существова­нии фонем как реальных единиц восприятия и порождения речи. Дело в том, что акустические признаки фонем сильно зависят от контекста: предшествующих, а также непосредственно следующих сегментов рече­вого потока. Поэтому некоторые авторы считают, что единицей рече­вого сообщения является не фонема, а слог³ . Совершенно очевидно, од­нако, что и сами слоги не являются полностью инвариантными единицами. Как и слова, они связаны с общим, в том числе смысловым контекстом сообщения. Попытки выделить элементарные компоненты восприятия, таким образом, рано или поздно приводят к проблеме рас­познавания значения.

Исторически первой теорией, предназначенной для объяснения ус­тойчивого восприятия речи в условиях неустойчивости акустических признаков фонем, была моторная теория восприятия (Lieberman & Blumstein, 1988). Сторонники этой теории пытались объяснить инвари­антное восприятие меняющихся в зависимости от контекста фонем встречной артикуляцией соответствующих сегментов речи по ходу их восприятия. Действительно, при осложнении условий восприятия мы часто повторяем услышанное, но, возможно, это лишь проявление об­щей стратегии перепроверки полученной в процессе нарушенного обще­ния информации, а не специализированный моторный механизм, встро­енный в само восприятие. У моторной теории мало доказательств «за» и много аргументов «против». В частности, против предположения о су­щественной роли артикуляции говорят данные о возможности нормаль­ного восприятия в случае паралича речевой мускулатуры и при затруд­нениях артикуляции. Об этом же говорит анализ синхронного перевода. Последний действительно может быть практически «синхронным», то есть настолько близким к одновременному прослушиванию языка-ис­точника и произнесению слов в целевом языке, что ни о какой проме-

² С нейрофизиологической точки зрения, этот эффект достаточно неожиданен, так как
кортикальные вызванные потенциалы на акустические события всегда примерно на 40 мс
опережают зрительные. Иными словами, чтобы добиться одновременной регистрации
зрительных и слуховых событий кортикальными механизмами сенсорной обработки слу­
шателя, говорящего нужно было бы отодвинуть на расстояние, примерно равное 10 м.

³ О. критической роли слогов в восприятии речи мог бы говорить тот факт, что дли­
тельность типичного слога, примерно равная 250 мс, совпадает со средней оценкой
продолжительности сохранения акустической информации в слуховом сенсорном ре­
гистре — эхоической памяти (см. 3.2.2). Типичный слог представляет собой движение от
закрытого положения рта к открытому (гласному звуку) и вновь к относительно закрыто­
му, соответствующему либо конечной согласной данного слога, либо первой согласной
следующего. Существует предположение, что в основе слоговой организации устной речи

98 может лежать древняя синергия жевательных движений.

1

жуточной артикуляции слов языка-источника, якобы необходимой для его восприятия, не может быть и речи.

Психолингвист из английского Кэмбриджа Уильям Марслен-Уилсон (например, Marslen-Wilson, 1990) разработал когортную модель восприя­тия слов, согласно которой детальный фонологический анализ вообще не имеет места. На основании когнитивных ожиданий, генерируемых из контекста, и общего анализа первых звуков слова активируется предва­рительный список слов-кандидатов, называемый когортой. Любая после­дующая информация, как акустическая, так и семантико-синтаксическая, используется для удаления из когорты неподходящих слов. Обработка прерывается при удалении всех кандидатов, кроме одного. Достижение «точки узнавания», таким образом, является результатом параллельной обработки информации на нескольких уровнях. Под влиянием экспери­ментальных данных в последних версиях когортной модели предположе­ние о полной параллельности обработки было изменено: влияние семан­тического и синтаксического контекста сильнее сказывается в них на относительно поздних стадиях восприятия слова. Предсказания этой те­ории, в целом достаточно успешные, в настоящее время продолжают , проверяться. Конкуренцию ей составляют только коннекционистские модели.

Как мы отмечали выше (см. 2.3.3), коннекционистские модели вос­ходят к ранним моделям распознавания конфигураций, перцептронам. Эти модели допускают возможность любых коммутаций источников све­дений, тем самым объясняя также интермодальные эффекты в восприя­тии речи. С помощью относительно простых алгоритмов обучения они способны усваивать нерегулярные, чисто ассоциативные переходы, для которых нет соответствующих правил, например, «man—>men» или «go->went». Помимо этого, они способны аппроксимировать то, что описывается в генеративной грамматике как примеры применения аб­страктных правил, например, постепенно моделировать — при воспри­ятии и порождении — регулярные синтаксические эффекты, типа выяв­ления множественного числа английских существительных на основе окончания «s» или прошедшего времени глаголов по «ed». Данные о раз­витии речи и о статистическом соотношении регулярных и нерегуляр­ных эффектов в отдельных языках оставляют пока открытым вопрос воз- ' можной коннекционистской природы синтаксической компетентности в целом, свидетельствуя скорее о различиях в механизмах обработки регулярных и нерегулярных грамматических переходов (Pinker, 2000)⁴ .

В современных лингвистике и психолингвистике часто используют­ся гибридные архитектуры, когда, например, нейросетевые компоненты вводятся в качестве адаптивного модуля в модели символического типа. Это позволяет обеспечить настройку на индивидуальные характеристи­ки голоса или (в моделях чтения) на особенности движений глаз пользо­вателя. Смешанную архитектуру предполагает теория оптимальности —

⁴ Например, при образовании множественного числа существительных в немецком
языке более частотными оказываются нерегулярные переходы и, естественно, возникает
вопрос, как нейронная сеть может путем чисто ассоциативного обучения выделить соот­
ветствующее правило, если ей чаще приходиться сталкиваться с отклонениями от него. 99

100

наиболее влиятельная на сегодняшний день модель восприятия и по­рождения фонологических аспектов речи (Prince & Smolensky, 1997; Smolensky, 2005). Она относится к классу влиятельных моделей удовлет­ ворения множественных ограничений, позволяющих описывать нахожде­ние решения, которое оптимальным образом удовлетворяет нескольким различным правилам, таким как правила чередования согласных и глас­ных звуков, а также варьирования тона в тональных языках (таких как китайский). Коннекционистские модели также находят применение в задачах распознавания слов из заранее фиксированного и относительно небольшого набора команд. В этом качестве они начинают использо­ваться при речевом взаимодействии с различными техническими уст­ройствами. Некоторые из подобных прикладных разработок будут рас­смотрены нами в конце данной главы (см. 7.4.3).

Огромный интерес представляет восприятие глобальных акусти­ческих признаков, характеризующих сегменты речи, более крупные, чем отдельные фонемы, слоги и слова. Так, повышение тона голоса к концу фразы обычно означает вопрос, то есть то, что говорящий с вы­сокой степенью вероятности хочет что-то от вас услышать (хотя вопрос вполне может быть и риторическим, не предполагающим ответа — см. 7.1.2 и 7.4.1). Подобные интонационные, или просодические, признаки оказываются более инвариантными, чем акустические признаки от­дельных фонем, как с точки зрения возможного влияния актуального речевого контекста, так и в отношении межъязыковых различий.

К сожалению, эти аспекты восприятия речи стали интенсивно изу­чаться лишь сравнительно недавно (Кодзасов, 2004). В одном из иссле­дований (Ishii, Reyes & Kitayama, 2003) было проверено и получило экс­периментальное подтверждение давнее предположение, что в восточных культурах (в данной работе, в Японии и на Филиппинах) именно инто­нация, а не содержание речи, как это характерно для Европы или Север­ной Америки, спонтанно привлекает внимание слушателя. Смена языка, а именно переход испытуемыми-билингвами на английский язык, ниче­го не меняла в этой базовой направленности внимания. Итак, оказав­шись в Японии или Китае и получив в ответ на прямой вопрос, казалось бы, положительный ответ «да», нам следует очень внимательно отсле­дить тональность голоса собеседника! Имеющиеся нейропсихологичес -кие данные говорят о том, что подобные формы восприятия, равно как и процессы восприятия эмоциональных характеристик речи, преимуще­ственно вовлекают правое полушарие мозга, а следовательно, заведомо не классические речевые зоны Брока и Вернике, локализованные в ле­вом полушарии.

Л

7.1.2 Развитие языка и речевых действий

В настоящее время в литературе по когнитивным исследованиям пред­ставлены, как минимум, четыре основные точки зрения на возникнове­ние и природу развития языковых способностей. Первая и наиболее влиятельная из них представлена работами Хомского и Фодора и, по сути дела, для начала отрицает сам факт развития речи (см. 1.3.3 и 2.3.2). Для этих авторов и их многочисленных последователей в лингвистике и за ее пределами языковая компетентность, как некоторый внутренний потенциал обработки символической информации, является врожден­ной и неизменной способностью. По признанию самого Хомского, им предложена «модель мгновенного усвоения языка», а Фодор полагает, что психология преувеличивает роль когнитивного развития. Разверну­тый во времени процесс возникновения речи при этом не обсуждается, лишь иногда говорится о возможно имевшей место в филогенезе мгно­венной супермутации, или, как шутят критики этой концепции, «мута­ции волшебной пули».

Если отставить шутки в сторону, то следует признать, что в пользу этой точки зрения говорит внушительный список фактов:

1) зависимость речевого развития от сохранности биогенетических ме­
ханизмов, в частности, от гена FOXP2 хромосомы 7 человека — спе­
цифическую, не встречающуюся у других животных форму этот ген
приобрел в результате мутации, произошедшей примерно 100 000 лет
назад (Enard et al., 2002);

2) хорошо известный факт существования сенситивного периода для
успешного освоения первого и второго языков;

3) трудности в обучении высших обезьян даже рудиментарному языку,
несмотря на интенсивную поддержку со стороны психологов;

4) характерная мозговая локализация речевых функций, с определен­
ным набором возникающих при их нарушении расстройств речи —
афазий;

5) сходство формальных характеристик грамматик устной речи и языка
жестов у глухонемых;

6) существование разнообразных (хотя и не совсем понятных в отноше­
нии причин и следствий) генетических влияний на речевые функции;

7) возникновение грамматически вполне полноценных, так называе­
мых креольских языков уже во втором поколении сообществ детей раз­
ноязычных иммигрантов;

8) описанный недавно случай спонтанного создания нового языка жес­
тов группой впервые оказавшихся вместе глухонемых детей (Kegl et
al., 1999).

Некоторые из этих феноменов, впрочем, могут быть объяснены и в рамках альтернативных представлений.

Картезианской (или нативистской) позиции сторонников Хом­ского противостоит несколько диффузное допущение, что, быть может, язык все-таки относительно градуально, на базе ассоциативных связей 101

вырастает из интермодального восприятия, сенсомоторных координа­ции, памяти и примитивных форм коммуникации. Эта точка зрения, исторически восходящая к философии эмпиризма и, казалось бы, на­всегда исчезнувшая после критики Хомским бихевиористских теорий языкового научения (см. 1.3.3), начинает поддерживаться в последние годы представителями ряда новых направлений. Наиболее влиятель­ным из них является моделирование речи и познавательных механиз­мов с помощью нейронных сетей (см. 2.3.2). В этом контексте такой яркий пример возможной врожденности языковой компетентности, как наличие сенситивного периода в развитии речи ребенка, объясняется просто более быстрым изменением параметров нейронных сетей в нача­ле процесса обучения, когда весовые коэффициенты узлов сети еще не определены⁵ .

Нетривиальную точку зрения защищает известный специалист по эволюционной генетике и нейролингвистике Терренс Дикон (Deacon, 1997). Он считает, что язык, безусловно, развивается, но развивается не благодаря, а вопреки ассоциативным связям перцептивных категорий. В противном случае возникновение языка в филогенезе не было бы таким уникальным событием, каким оно, очевидно, является (Deacon, 1996). Возникновение языка связано, по мнению Дикона, с постепенным становлением префронтальных механизмов коры, которые способны подавлять поверхностные перцептивные ассоциации и чисто эмоцио­нальные вокализации, превращая их в контролируемые процессы по­нятийного обучения и общения посредством понятий (символов)⁶ . Ге­неративный характер грамматики языка считается одним из побочных следствий комбинаторного и иерархического характера семантических репрезентаций (см. также 6.1.1). Развитие языка в этой концепции осу­ществляется как бы «сверху вниз», из сферы мышления и других мета-когнитивных координации (а не «снизу вверх», из восприятия). В из­вестной степени эта теория напоминает мнение Л.С. Выготского о том, что речь возникает в результате слияния двух первоначально независи­мых линий развития, связанных, соответственно, с доречевой комму­никацией и образным мышлением.

Непосредственно к работам Бюлера и Выготского восходит четвер­тая точка зрения, согласно которой язык и речь вырастают из сферы

⁵ Значительно более сложным с этой точки зрения должно быть объяснение синдрома
Уильямса — успешного онтогенеза речи на фоне чрезвычайно замедленного развития об­
щего и в особенности невербального интеллекта. Этот загадочный феномен, безусловно,
имеет генетическую составляющую (см. 2.3.2 и 9 4.2).

⁶ Интересно, что, подчеркивая роль метакогнитивного КОНТРОЛЯ, Дикон не так
далек от позиции Хомского, для которого критическим признаком, отличающим язык
человека от коммуникации животных, является использование РЕКУРСИИ (см. 1.3.3).
Однако Хомский считает появление языка специализированным (модулярным) дости­
жением и не рассматривает рекурсию как относительно общую, метакогнитивную опера-

102 цию (см. 8.1.3).

социальных, в широком смысле слова, отношений. Объяснительный потенциал этого предположения состоит в том, что раннее социальное взаимодействие ребенка со взрослым по поводу предметов носит прак­тически универсальный характер. Данное предположение имеет фило-и онтогенетический аспекты. Несколько подробнее разработан онтоге­нетический. Его суть состоит в том, что интериоризация формирую­щихся в течение первого года жизни схем совместных со взрослым предметных действий образует основу универсальной протограмматики речи, с такими ее компонентами, как S (субъект), V (глагол/действие) и О (объект). Конкретная последовательность этих компонентов и правила их согласования в типичной фразе приобретают затем специфические формы в зависимости от доминирующего языкового окружения.

В когнитивной психологии эту гипотезу первым сформулировал в 1970-е годы Джером Брунер. Видным сторонником данной точки зре­ния в настоящее время является работающий в Германии американский психолингвист и приматолог Майкл Томаселло (Tomasello, 1996; 1999b). По его мнению, развитие полноценной взрослой речи происходит в три этапа. На первом, долингвистическом этапе ребенок все более успеш­но, но «диадически» взаимодействует либо со взрослым, либо с объек­тами. На втором этапе, примерно с 9 месяцев, ребенок начинает пони­мать другого как интенционалъного агента, который использует жесты и звуки в целях организации совместных с ним предметных действий. Томаселло даже пишет в связи с этим о «социокультурной революции 9 месяцев». В рамках эпизодов совместного внимания, включающих, по Томаселло, «триаду» компонентов — ребенка, взрослого и объект действия, начинается овладение специфическими для конкретного

Таблица 7.1. Три этапа понимания другого человека и развитие речи (по: Tomasello, 1999b, с дополнениями)

103

языкового окружения средствами речи. Переход на третий этап связан с появлением (примерно в возрасте 4 лет — см. 5.4.3 и 8.3.2) индивиду­ альной теории психики, в результате чего управление поведением в це­лом и использование языка в частности начинают строиться с учетом ментальных состояний, прежде всего возможного различия знаний и интересов говорящего и его контрагентов (см. табл. 7.1).

С этих позиций проводится психологический анализ развития се­мантики и синтаксиса речи (прежде всего роли глаголов) в онтогенезе (Tomasello, 1999b). Интересно, что представители возникших в послед­ние два десятилетия внутри лингвистики когнитивных направлений (см. 7.3.2) в целом с симпатией относятся к этому кругу идей. Тем самым когнитивная лингвистика также находится в оппозиции к тезисам о - врожденности грамматики (синтаксиса) и о домено-специфичной мо­дулярности речи. В отношении филогенеза эти противостоящие генера­тивной грамматике направления опираются на данные палеоантропо­логии и на наблюдения за социальными формами организации жизни современных приматов, в том числе на исследования, демонстрирую­щие возможность — при условии интенсивной социокультурной под­держки — известного прогресса в обучении человекоподобных обезьян общению с помощью систем условных символов.

Наиболее ярким примером такого социокультурного обучения у приматов служит развитие Канзи, карликового шимпанзе вида Pan paniscus (или бонобо). Канзи смог освоить свыше 200 символов (словар­ный запас ребенка двух лет), представленных абстрактными зрительны­ми знаками на специальной компьютерной клавиатуре, и, похоже, даже стал спонтанно применять примитивную «грамматику» чередования «существительных» и «глаголов» в своих «высказываниях». Интересно, что эти достижения произошли непреднамеренно, в ходе латентного научения. Исследователи университета штата Джорджия, во главе с Ду-эйном Рамбо и Э. Сэйвидж-Рамбо, первоначально безуспешно пыта­лись научить искусственному языку приемную мать Канзи, который обычно просто сидел у нее на спине во время уроков (Rumbaugh & Savage-Rumbaugh, 1996). Максимальные психолингвистические дости­жения Канзи, однако, соответствуют лишь концу второго года нормаль­но развивающегося ребенка.

Как выглядят фактические данные об изменениях речевых функций в онтогенезе? Не имея возможности остановиться на этой неисчерпае­мой теме сколько-нибудь подробно, отметим лишь общие тенденции та­кого развития. Наиболее простые в отношении моторного контроля сло­ги /па/, /да/, /ма/ объясняют до половины первых произносимых младенцами звуков в среде языков столь различных, как французский, русский, английский, японский и суахили. Не случайно сравнительные исследования показывают, что именно эти слоги используются в назва­ниях родителей в примерно 60% из более чем 1000 проанализированных 104

в этом отношении языков мира. Вокализации ребенка сначала приобре­тают в ходе развития характер «протодиалога» — чередующихся «обра­щений» и «прислушиваний» к речи взрослого, а к 8 месяцам начинают отражать и специфические особенности языкового окружения, так что эксперты оказываются способными различать китайское или, скажем, арабское окружение лишь на основании записей производимых ребен­ком звуков.

С относительным постоянством характеристик первых вокализа­ций ребенка коррелирует универсальный характер и самой обращенной к нему речи. Этот, так называемый «материнский» (Motherese) язык ока­зывается примерно одним и тем же в разных культурах и языках, кста­ти, как и воспроизводимый им интонационный рисунок элементарных речевых действий — вопроса или требования. Помимо типичного набо­ра просодических мелодий, «материнский» язык обладает целым рядом других замечательных особенностей — упрощенной семантикой, четки­ми паузами на синтаксических границах, акцентуацией фонологичес­ких признаков и, в особенности, совершенным контролем за проявле­ниями внимания ребенка. Действительно, если у младенца есть выбор, он отслеживает глазами источники и предметные референты именно «материнского», а не обычного взрослого языка (Bornstein, 1996)⁷ . По­добная социализация внимания осуществляется путем постепенной коор­динации активности ребенка и взрослого за счет формирования состо­яний совместного внимания {joint attention), о котором писали уже такие исследователи, как Л. С. Выготский и Дж. Брунер.

Социализация внимания, несомненно, является важнейшим пси­хологическим достижением первого года жизни (см. 4.1.1 и 7.4.3). Она открывает путь к усложнению форм взаимодействия ребенка и взрос­лого, а также делает возможной быстрое развитие лексической семан­тики (благодаря относительно однозначной номинации объектов) и синтаксиса речи (благодаря выделению «фокуса» ситуации, который со временем становится грамматическим подлежащим — см. 7.1.3). В дальнейшем ребенок стремительно врастает в языковую среду, особен­но заметно в течение второго и третьего года жизни. Основными момен­тами этого процесса являются первые, еще не дифференцированные сло­ва-предложения («голофразы») и постепенный переход к многословным фразам, порождаемым с применением грамматики. Применение опреде­ленных синтаксических схем первоначально наблюдается лишь в кон­тексте употребления отдельных глаголов. Этот факт получил название

⁷ Нельзя не отметить, впрочем, значительных различий внутри одной и той же общей
культурной среды, а равно между культурами с точки зрения степени объема и характера
речевой поддержки детей взрослыми. Согласно исследованию развития детей в традици­
онной культуре Самоа (Ochs, 1988), феномен «материнского языка» практически полно­
стью отсутствует в этой культуре, что, однако, не мешает нормальному речевому и когни­
тивному развитию. 105

феномена глагольных островов (см. 7.3.2). Судя по всему, ребенок в этом возрасте еще не использует готовую систему синтаксических правил по отношению к любым глаголам, а скорее усваивает некоторые избранные глаголы с набором типичных грамматических конструкций.

Еще одна общая тенденция — быстрое расширение лексикона, ко­торый уже к концу третьего года жизни может достигать объема 3000 слов. Затем появляются все более сложные формы произвольного исполь­ зования речи, в частности, в целях убеждения или даже намеренного введения других людей в заблуждение. Последнее достижение стано­вится возможным примерно в возрасте 4—5 лет, что, несомненно, свя­зано с появлением индивидуальной теории психики и разнообразных ме- такогнитивных координации (см. 5.4.3 и 8.1.1).

Произвольный контроль является важнейшей особенностью речи, отличающей ее от коммуникации животных и неречевых вокализаций человека, подобных стонам боли или удовольствия. На эту особенность естественных языков одним из первых обратил внимание выдающийся русский лингвист Роман Якобсон (см. 1.4.3). Дело в том, что значитель­ная часть слов и грамматических форм любого языка являются так на­зываемыми шифтерами (от англ. shifter — переключатель): их значение не постоянно и всякий раз должно определяться заново по отношению к конкретной ситуации и целям действия. Например, шифтерами ока­зываются грамматическая форма прошедшего времени и, скажем, на­речие «вчера», так как они указывают на события, предшествовавшие данному коммуникативному эпизоду. Классические шифтеры — это ме­стоимения. В значение местоимений первого лица входит ссылка на ав­тора речевого акта, а в значение второго лица — на адресата, к которому обращен акт речи. В процессе диалога, естественно, происходит обмен высказываниями и постоянное переключение референтных значений ме­стоимений «я—мы» и «ты—вы».

В одной из своих последних публикаций Якобсон еще раз подчерк­
нул, что овладение шифтерами освобождает речь от роли непосредствен­
ной реакции на внутренние состояния или на происходящие в данный
момент в поле зрения события. В частности, включения грамматическо­
го времени в языковой оборот ребенка совпадает с возникновением в его
речи фраз с субъектом и предикатом, позволяющим резко улучшить про­
извольный контроль за использования языка — приписывать субъекту
различные предикаты и, наоборот, относить каждый предикат к различ­
ным субъектам. «Это нововведение освобождает ребенка, погашает его
зависимость от hic et nunc, то есть от непосредственно данной времен­
ной и пространственной обстановки. Отныне он может говорить о том,
что происходит на временном и пространственном отдалении от него, и
с этой переменностью исходных пунктов... в речь ребенка проникает
идея времени, а также идея большей близости или отдаленности: я и ты,
мое и твое, здесь и там, сюда и туда» (Якобсон, 1996, с. 236—237). Похо­
жее развитие, опирающееся на представление о непрерывности времен­
ной шкалы эпизодов собственной биографии, имеет место в становле-
106 ^нии высших форм памяти и мышления (см. 5.4.3 и 8.1.1).

J

Раннее развитие речи совпадает с массивными изменениями ней­рофизиологических механизмов, выходящими за рамки классических речевых зон левого полушария и охватывающих прежде всего передние, префронтальные отделы коры. К 4—5 годам в общих чертах оформляют­ся связи префронтальной коры с другими структурами мозга, а число синапсов и уровень метаболической активности префронтальных ней­ронов достигают их максимальных прижизненных значений (порядка 180% от взрослого уровня — см. 9.4.2). В ходе дальнейшего развития ве­личина этих нейробиологических параметров сначала постепенно, а после подросткового возраста все быстрее снижается⁸ .

Параллельно с этими изменениями меняется и способность усвое­ния любого нового языка. В возрасте до 6 лет второй язык (L2) усваива­ется почти столь же легко, как и первый (L1). От 6 лет до подросткового периода начинаются все более выраженные затруднения. После этого полноценное усвоение языка становится практически невозможным, особенно в отношении грамматики и фонологии, в силу чего «иностран­ный акцент» обычно сохраняется навсегда. Большинство взрослых оста­навливается в самом начале или на полпути процесса обучения новому языку, демонстрируя неспособность преодоления типичных ошибок даже при интенсивной, в том числе и профессиональной лингвистичес­кой поддержке. Как показывают новейшие исследования, формирова­ние навыков понимания и говорения на втором языке функционально и нейроанатомически базируется на использовании тех же структур мозга, что и первоначальное развитие речи (Perani & Abutalebi, 2005)⁹ .

О существенных изменениях пластичности мозга в онтогенезе го­ворят не только обширные нейрокогнитивные исследования последних лет, но также и клинические данные. Так, при поражениях и хирурги­ческом удалении речевых зон левого полушария в детском возрасте час­то имеет место восстановление и дальнейшее развитие языка (хотя, как показывают психолингвистические тесты, не всегда в полном объеме) с примерно симметричной локализацией соответствующих мозговых ме­ханизмов в правом полушарии. Начиная с подросткового возраста, по-

⁸ Важнейшей предпосылкой быстрой и точной передачи импульсов в центральной
нервной системе является процесс так называемой миелинации аксонов (см. 2.4.3 и 9.4.2).
В случае префронтальных областей процесс миелинации начинается в середине первого
года жизни и продолжается, как минимум, до 20—30 лет. Речевое развитие в этот относи­
тельно поздний, но критически важный с биологической и социальной точек зрения пе­
риод только начинает изучаться (Locke & Bogin, 2005 in press).

⁹ Насколько узко все-таки специализированы эти нейрофизиологические механиз­
мы? По-видимому, здесь, как и в случае зрительного распознавания (см. 3.3.1), можно
говорить о своеобразной полу специализации. Так, новые исследования вскрывают много
общего в механизмах восприятия речи и музыки. Восприятие синтаксических аспектов
тональной музыки (гомофонно-гармонический стиль) опирается на работу «речевых об­
ластей» левого полушария, тогда как просодика — специфическая мелодия речевой фра­
зы или музыкального фрагмента — обрабатывается практически совпадающими структу­
рами правого полушария (Koelsch, 2005). 107

добные анатомические нарушения обычно ведут к постоянной афазии — полному или частичному выпадению речи.

В отличие от восприятия устной и письменной речи, которое мо-
к - жет быть относительно пассивным, даже автоматическим процессом,
^ то, что мы говорим, обычно является целенаправленным действием,
' хотя сами эти цели могут и не осознаваться нами сколько-нибудь от~

четливо. Интенциональные действия лежат в основе речевой активно­сти, и, одновременно, использование речевых механизмов в качестве инструмента организации собственного поведения составляет важней­шее условие стабильности произвольного контроля. Материал,- изло­женный в других главах этой книги, свидетельствует о том, что влияние речи распространяется как на восприятие (см. 3.4.4), так и на высшие формы познавательных процессов (см. 8.4.2). В частности, представле­ние интенций в речевой форме позволяет фиксировать цели действия и, что не менее важно, произвольно переходить от одной цели к дру­гой, меняя задачу и обеспечивая быстрое «переформатирование» всей микроструктуры вовлеченных в решение процессов (см. 4.4.2).

Несмотря на очевидное значение действенной трактовки речи для психологии, общие классификации речевых действий, или речевых актов, лучше разработаны в философии и лингвистике. К работам оксфордско­го философа Джона Остина (1911—1960) восходит выделение трех клас­сов речевых актов. Первый класс — локутивные акты — включает сами действия говорения, а не производства каких-либо других, неречевых звуков. Второй класс речевых действий — иллокутивные акты — это дей­ствия, с помощью которых мы пытаемся добиться чего-то посредством речи: мы можем спрашивать, а можем утверждать, объявлять, восклицать или требовать. Особая сложность состоит в том, что непосредственная форма иллокутивных актов может не совпадать с их настоящей целью — интенциональным содержанием. Так, мы можем требовать поторопить­ся в форме вопроса: «Знаешь ли ты, сколько сейчас времени?» или по­обещать нечто в форме утверждения. Наконец, третий класс речевых актов — перлокутивные акты — это предвосхищаемые говорящим ответ­ные действия, которые может, но обычно не обязан осуществлять ком­муникативный партнер. Например, после приведенного выше вопроса/ требования и при наличии интерсубъектного знания о грозящем опозда­нии можно ожидать, что партнер быстрее начнет собираться (см. 7.4.1).

Наиболее разработанным в лингвистике является представление об иллокутивных актах. Их классификация с точки зрения условий успеш­ности осуществления и искренности говорящего дана в табл. 7.2.

Следует подчеркнуть, что в речевых актах на первый план выступает не возможная истинность или ложность, как в случае логических сужде­ний — пропозиций (см. 2.2.3), а практическая, или прагматическая, ус­пешность коммуникативного действия. При этом вполне осмысленны­ми могут стать высказывания, противоречивые с точки зрения анализа 108 значений входящих в него логических пропозиций. Так, вполне осмыс-

Таблица 7.2. Условия успешного осуществления иллокутивных речевых актов: Г — гово­рящий, С — слушающий, Д — действие, ρ — пропозиция (по: Падучева, 1985)

ленным оказывается высказывание «Иванов попросил жену остаться дома, так как хотел, чтобы она уехала», если предположить, что Иванов мог просто воспользоваться известным ему упрямством жены. Работа с подобными предположениями («презумпциями») и контрпредположе­ниями, рефлексивный учет знаний, интересов и намерений социальных партнеров составляет основу не только речевой коммуникации, но и ряда других, специфически человеческих форм мышления.

109

Анализом человеческих действий в социальном контексте и, более специально, проблемами интерпретации речевых высказываний в кон­кретных коммуникативных эпизодах занимается прагматика — научная дисциплина и область исследований на границе логики, философии, лингвистики, психологии и нейронаук. Представление о прагматике наиболее разработанно в современной лингвистике, где к ней относят также исследование оценочных компонентов речи. Такие оценки могут относиться к участникам общения, реальным или воображаемым ситу­ациям и, наконец, процессам самого общения, то есть они обычно име­ют метакоммуникативный и метакогнитивный характер¹⁰ . Мы- будем неоднократно обращаться к понятиям прагматики и соответствующим, в том числе прикладным, исследованиям на протяжении данной главы (см. 7.1.3 и 7.4.1). В следующей главе будет рассмотрен относительно новый материал о существенном влиянии коммуникативной прагмати­ки на процессы умозаключений, решение задач и принятие решений (см. 8.4.2 и 9.4.1).

7.1.3 Нейропсихологические синдромы и модели порождения

В этом подразделе мы рассмотрим несколько подробнее процессы и структуры, участвующие в порождении устной речи. Новые экспери­ментальные результаты, теоретические соображения и, в особенности, анализ клинических синдромов привели в последние десятилетия к вы­делению целого ряда механизмов, участвующих в реализации простей­ших речевых задач, таких как повторение вслух только что услышанно­го слова. В следующих разделах мы остановимся и на более сложных формах подобных нарушений — афазиях, в частности, в варианте дис­ лексии, вторичных нарушений навыков чтения (см. 7.2.2), а здесь крат­ко рассмотрим только этот простейший случай¹¹ . Английские нейропси-хологи Джон Эллис и Эндрю Янг (Ellis & Young, 1988) описали пять относительно автономных механизмов, обеспечивающих немедленное

¹⁰ Примерно эту же междисциплинарную область исследований иногда называют ана­ лизом дискурса (от лат. discursus — движение вперед и назад, диалог, беседа, разговор). При этом исследуется как само речевое поведение, так и его результаты — взаимодействие участников общение и порождаемые ими тексты, в самом широком смысле этого терми­на (A.A. Кибрик, 2003).

¹ ' Создание общей, построенной на единых основаниях классификации афазий оста­ется нерешенной задачей (Kolb & Wishaw, 2003). Дело в том, что основной массив данных афазиологии связан с инсультами, нарушениями мозгового кровообращения, которые могут одновременно вовлекать весьма различные области мозга. Кроме того, нейропси­хологические представления о механизмах речи в основном еще базируются на модели Вернике и Лихтхайма 1874 (!) года, жестко разделяющей процессы понимания и порож­дения (соответственно задние и передние речевые зоны левого полушария — см. 7.3.4). При принятых в настоящее время классификациях до 20% афазических нарушений так и 110 не удается однозначно отнести к какой-либо категории.

Речь Рис. 7.1. Трехуровневая модель понимания и порождения слов (по: Ellis & Young, 1988).

повторение воспринятых на слух слов. Селективное нарушение в рабо­те этих механизмов приводит к возникновению типичных синдромов нарушения процессов понимания и порождения слов в процессах уст­ной речи. Обнаруженные механизмы образуют, по мнению Эллиса и Янга, трехуровневую иерархическую структуру (рис. 7.1).

На первом, наиболее низком уровне расположены два механизма: система аудиторного анализа на входе и система фонологического ответа на выходе. Аудиторный (фонологического) анализ необходим для выде­ления различительных признаков фонем, после чего эта информация может быть подана непосредственно на выход — для конвертирования услышанных речевых звуков в программы артикуляций, но может также поступить на следующий, второй уровень обработки, занимающийся распознаванием слов как некоторых знакомых паттернов. В пользу су­ществования механизмов первого уровня, а также прямой связи между ними говорят клинические случаи, свидетельствующие о возможности селективного нарушения восприятия речевых или, напротив, неречевых звуков (обычно при поражениях задневисочных структур левого и соот­ветственно правого полушарий). При так называемой слуховой фонологи­ ческой агнозии пациенты, напротив, испытывают трудности в восприя­тий и проговаривании только незнакомых слов и произносимых неслов (псевдослов), но нормально воспринимают и повторяют знакомые слова.

111

Эти же пациенты способны правильно вслух читать неслова, что гово­рит о специфике процессов зрительного восприятия вербального мате­риала, которые обсуждаются в следующем разделе этой главы.

С точки зрения авторов модели, второй уровень включает два ме­ханизма: аудиторный лексикон входа и речевой лексикон выхода. Суще­ственной особенностью этих механизмов является то, что они работа­ют со словом как со знакомым, но лишенным значения стимулом. Для понимания и анализа значения слова процесс обработки должен перей­ти на третий уровень модели, где расположен последний постулируе­мый Эллисом и Янгом механизм — семантическая система. Если ис­ключить из рассмотрения семантическую систему (она подробно обсуждалась нами в предыдущей главе), то вопрос состоит в том, на каких основаниях вводятся лексиконы входа и выхода. Они должны обеспечивать возможность узнавания и повторения знакомых слов даже без понимания их значения. Нечто подобное действительно происходит при довольно редком нарушении речевых функций, которое называет­ся глухота к значению слова. Интересно, что и в этом случае понимание тех же слов при чтении может быть сохранным, возможно, в результате опоры на еще одну систему специализированных лексических призна­ков, активируемых зрительным обликом слова.

Одной из центральных общепсихологических проблем является рассмотрение процессов порождения высказываний. Выготский посвя­тил ее анализу специальную главу своей книги «Мышление и речь» 1934 года. В этой работе его интересовала, главным образом, роль языковых значений в качестве инструмента амплификации процессов мышления («становление мысли в слове») и в меньшей степени скорее технические вопросы говорения¹² . Мы рассмотрим в этом подразделе в качестве при­мера две современные модели «движения от мысли к слову» — коннек-ционистскую (или, точнее, гибридную — см. 2.3.3) модель распростра­нения активации Гари Делла и несколько более традиционную модель, разработанную сотрудниками Института психолингвистики общества Макса Планка под руководством Виллема Левелта. Обе описывают по­рождение речи как многоуровневый процесс, постулируя при этом в об­щем-то похожие глобальные стадии обработки информации: от семан­тики и синтаксиса до морфологии и артикуляционных команд. Однако в деталях эти модели различаются довольно значительно.

¹² Исследования речи как средства организации собственного мышления и/или по­ведения — так сказать, психопрагматика в отличие от коммуникативной социопрагма-тики — до сих пор носят фрагментарный характер. Чаще всего они описываются в общих философских терминах или с помощью поэтических метафор, как это делали Выготский и А.Н. Леонтьев, цитировавшие (не совсем, впрочем, точно) Мандельштама: «Я слово позабыл, что я хотел сказать... И мысль бесплотная в чертог теней вернется»... Некоторые релевантные работы рассматриваются нами в более ранних главах (см. 4.4.2 и 5.4.1), а 112 также в следующей главе, посвященной метапознанию.

Модель Делла основана почти исключительно на данных об ошиб­ках, возникающих при произнесении слов и коротких фраз. Обыденный опыт показывает, что подобные ошибки достаточно легко могут быть отнесены к различным категориям. Иногда речь идет просто о подмене или перестановке звуков (фонем), например, когда покупатель, обраща­ясь к продавцу, говорит: «Дайте мне, пожалуйста, лачку иасла». На дру­гом полюсе находятся парасемантические замены слова в целом и даже настоящие смысловые оговорки — «вырвалось» не то, что должен был при данных обстоятельствах сказать, а то, что подумал. Модель включа­ет четыре уровня обработки: семантический, синтаксический, морфоло­гический и фонологический. На каждом из уровней имеются свои пра­вила, ограничивающие выбор категории соответствующих элементов. Кроме того, все уровни объединены в интерактивную сеть. При плани­ровании речи комбинация максимальной активации некоторого узла сети и ограничения, накладываемые правилами, определяют выбор элемента и его включение в план высказывания. Так, если правила синтаксического уровня предписывают выбор глагола, то глагол, пред­ставленный максимально активированным узлом сети, выбирается для последующей спецификации в отношении морфологического и фоноло­гического состава и вероятного произнесения. После выбора активация этого узла падает до базового значения.

Разумеется, в подобной интерактивной сети существует множество возможностей чисто ассоциативного, в том числе и ошибочного «зате­кания» активации. Делл и его коллеги (Dell, Chang & Griffin, 1999) спе­циально попытались проанализировать два класса ошибок речи: ошиб­ки антиципации, когда слова или звуки начинают произноситься преждевременно, и ошибки персеверации, когда слова или звуки про­износятся позже, чем надо (часто с элементами повтора). Основное предположение авторов состоит в том, что баланс этих двух классов ошибок динамичен и может меняться в зависимости от степени знако-мости текста, наличия четкого плана высказывания, функциональных и органических нарушений речи. Действительно, любые осложняющие говорение обстоятельства увеличивают общее количество ошибок, в особенности ошибок второго, персевераторного типа.

Левелт, Рёловс и Майер (Levelt, Roelofs & Meyer, 1999) предлагают еще
более простую архитектуру модели порождения речи. В общем случае в
ней допускается лишь однонаправленное движение информации «сверху
вниз», последовательно вовлекающее 6 различных стадий. Первая стадия
связана с концептуальной подготовкой — активацией потенциально под-
ходяших понятий. Затем следует стадия лексического выбора, причем,
согласно авторам, здесь выбирается абстрактная форма слова, так назы­
ваемая «лемма», которая приобретает конкретные морфологические очер­
тания (то есть становится «лексемой») лишь на следующей, третьей ста­
дии. Следующие три стадии связаны с описанием послоговой структуры
слова, его фонемного состава и программированием артикуляций. Кро­
ме того, вводятся две петли обратной связи, используемые говорящим
для самоконтроля: первая петля использует послоговый образ слова во
внутренней речи (на выходе стадии 4), а вторая — произносимые и не­
посредственно слышимые звуки речи. „

11о

Легко видеть, что данная модель описывает порождение отдельных слов, прежде всего существительных, а отнюдь не связной речи. Тем не менее модель выполняет важную функцию, демонстрируя, каким обра­зом, хотя бы в принципе, может быть преодолена «пропасть между зна­чением и словом». В качестве доказательства существования наиболее спорной в данной модели стадии абстрактных репрезентаций слова (ста­дия «лемм») авторы приводят классический феномен «на кончике язы­ка» (см. 2.2.2).

Почему возникает это странное состояние, когда слово как бы извест­но (иногда вплоть до правильного описания отдельных его грамматичес­ких и семантических характеристик), но не может быть названо? Одно из объяснений состоит в том, что искомое, обычно низкочастотное слово по морфофонологическому рисунку похоже на другие слова, совершенно не подходящие по значению. Мониторинг внутренней речи обнаружива­ет грозящее семантическое несоответствие и ведет к блокировке (тормо­жению) всего набора параметров потенциально ошибочных слов. Часть блокируемых таким образом параметров совпадает с признаками иско­мого слова — поэтому чем старательнее мы его ищем, тем меньше нам это удается. В последние годы получила распространение иная точка зрения, согласно которой «на кончике языка» застревают относительно непохо­жие на другие слова-экзоты, такие как «секстант» или «нектар». По мне­нию Левелта и его коллег, это может означать, что проблема состоит не в генерализованном торможении, а в отсутствии привычных — «проторен­ных» — путей активации морфологического состава, а затем и фонологи­ческого рисунка подобных слов. Подобная интерпретация, видимо, еще далеко «не последнее слово» в изучении этого интересного феномена.

Оживленные дискуссии ведутся сегодня в связи с вопросом о линг­вистической либо нелингвистической природе самой первой в рассмот­ренных моделях порождения, концептуальной стадии (см. в 8.1.2 обсуж­дение «принципа лингвистической относительности»), а также вокруг предположения о строгой последовательности переходов с одной ста­дии на другую. В частности, если задача состоит в назывании изображе­ния предмета, то анализ прайминг-эффектов свидетельствует о латент­ной фонологической подготовке не только доминантного («ракета»), но и второстепенных вариантов («снаряд») ответа, то есть фонологическая обработка, похоже, может начинаться еще до окончания семантической. Дальнейшее развитие наших представлений о процессах порожде­ния речи должно учитывать возможность одновременной работы целого ряда механизмов, как внутри отдельных уровней, так и между уровнями. Это развитие, безусловно, будет опираться и на данные о закономернос­тях коммуникативного взаимодействия, то есть прагматики общения (см. 7.1.2), например, о необходимости постепенного введения новых для слушателя сведений, осуществляемого в контексте и на базе уже изве­стного знания, а также о взаимном согласовании, своеобразной пере­ крестной настройке используемых участниками общения речевых ... средств и смысловых контекстов (см. 7.4.1 ).

В лингвистике сосуществует несколько частично синонимичных понятий, призванных описать подвижные взаимоотношения между когнитивно «данным» — тем, что уже известно собеседнику, скажем, в качестве относительно общего контекста (здесь также могут использо­ваться понятия «тема» или «топик»), и тем новым и специфическим, что сообщается в конкретном предложении (соответственно «новое», «рема» или «комментарий»). В течение нескольких последних десятиле­тий были сформулированы различные гипотезы о том, как эти ситуатив­но-прагматические категории могут определять более традиционные грамматические характеристики, прежде всего порядок слов в предложе­нии и выбор подлежащего.

Достаточно явная тенденция, заставляющая многих авторов предпо­ложить действие некоторой универсальной когнитивной закономернос­ти переработки и интерпретации сообщений, состоит в развертывании предложения по интуитивно понятному принципу «данное ("тема", "то­пик") вначале». В ряде исследований вскоре было показано, что иногда может наблюдаться также раннее положение «нового», а не «данного». При этом, правда, «новое» практически всегда было еще и «наиболее су­щественным», выделяемым особым интонационным ударением. Кроме того, на выбор порядка слов влияло множество других внелингвистичес-ких факторов: индивидуальные знания участников беседы, развитие бе­седы до возникновения критического предложения, видимое окружение в момент его порождения, наличие или отсутствие временных ограни­чений и т.д.

Американский лингвист Расселл Томлин (Tomlin, 1997) попытался разрубить этот гордиев узел, обратившись к понятийному аппарату ког­нитивной психологии и методологии хронометрического эксперимента. По его мнению, выбор грамматического подлежащего определяется тем, что именно в момент формулирования высказывания находится в фоку­ се внимания говорящего. При прочих равных условиях, такое «подлежа­щее-фокус» занимает в предложении раннее положение. Это предполо­жение Томлин проверил и частично подтвердил в психологических экспериментах, подробно рассмотренных нами в одном из следующих разделов данной главы (см. 7.3.2). Использование экспериментальных манипуляций для проверки тех или иных гипотез пока является относи­тельно редким примером для этой родственной дисциплины, поскольку в методическом отношении лингвистика чаще всего просто ограничива­ется обращением к интроспекции носителя языка.

В своей критике традиционных представлений, исключавших из рассмотрения когнитивные процессы, некоторые лингвисты идут еще дальше, например, ставя под сомнение безусловную полезность грам­матической категории «предложение». Так, один из пионеров когни­тивной лингвистики Уоллас Чейф (Chafe, 1994) считает предложение единицей, релевантной скорее для письменной, а не для базовой уст­ной речи. Детально проанализировав пересказ испытуемыми коротких

115

фильмов и другие примеры повседневной речевой активности, он при­шел к выводу, что процесс речепорождения имеет квантовую природу, а именно осуществляется порциями по три-четыре слова. Существен­но, что объем действительно нового в каждой такой выделяемой инто­нацией «единице» предельно ограничен — не более, но и не менее чем один новый референт или событие. Выявленная закономерность «Один элемент новой информации в интонационной единице» напоминает ограничения зрительной рабочей памяти, часто сводящиеся лишь к од­ному объекту за фиксацию (см. 3.2.1 и 4.2.3). Теоретические понятия, вводимые в этой связи, не имеют характера прежних дихотомий типа «данное»—«новое». Сам Чейф использует триаду понятий «данное», «до­ступное», «новое», трактуемых им как корреляты разных степеней ак­тивации репрезентаций референтов в сознании говорящего. «Данному» соответствует при этом более высокая степень активации, чем «доступ­ному» и в особенности «новому»¹³ .

В последнее время наметилось другое интересное развитие исследо­ваний речи в естественных условиях, ставящее под сомнение традицион­ные модели порождения речи как последовательное, строго монологи­ческое движение «от мысли к слову» в голове говорящего. Как оказалось, при беседе двух лиц до 30% всех высказываний включают компоненты — слова и словосочетания, произносимые другим человеком (Pickering & Garrod, 2004). Кроме того, в диалогах исключительно высока доля повто­ров (до 80%), причем не только собственных слов и словосочетаний, но и тех, которые первоначально были введены в разговор собеседником. Очевидно, развитие диалога происходит в условиях мощных прайминг-эффектов. В результате подобной, отчасти автоматической имитации, во-первых, частично снимается задача постоянного принятия решений, а само оформление высказывания резко облегчается по сравнению с мо­нологическими условиями (которые, собственно, и рассматривались до сих пор в большинстве моделей общения). Во-вторых, происходит вза­имная настройка и сближение ситуативных репрезентаций собеседни­ков на всех уровнях регуляции речи.

Наблюдения говорят о том, что в диалоге имеет место быстрая на­стройка на акцент, темп и другие фонологические особенности речи собеседника. На материале английского языка экспериментально до­казана настройка на синтаксические особенности речи, так что, на-

¹³ Основной областью применения этих представлений служат данные о сокращен­ной референции (называемой в лингвистике «анафорой»), например замене в процессе развертывания речевого взаимодействия полных названий и имен местоимениями. Пред­полагается, что степень сокращения референции соответствует степени активации реп­резентаций референтов в сознании или, быть может, в рабочей памяти (см. 8.1.2). При таком использовании психофизиологических понятий возникает некоторая опасность порочного круга, когда лингвистические эффекты будут объясняться «активацией», а само 116 это понятие будет определяться наблюдаемыми лингвистическими эффектами.

пример, использование пассивного залога одним из собеседников уве­личивает вероятность его применения другим (это может быть связано с эффектами совместного внимания, joint attention — см. 7.3.2). В контек­сте определенного эпизода общения вполне возможно возникновение новых лексических единиц с их повторным использованием. Когда не­которое понятие может быть выражено несколькими терминами, то для устной речи ожидаемым является использование одного из них, если только партнеры не стремятся подчеркнуть различия своих точек зрения. Здесь следует отметить, что сходство отдельных параметров реп­резентаций, конечно, не означает идентичности мнений. Важно, чтобы собеседники могли с помощью рассмотренных механизмов быстрее со­гласовать понимание референтов (например, обсуждая политические события, понять, что имеется в виду под «либералами» или кто такой «Иванов»). Имплицитная настройка распространяется и на невербаль­ную прагматику, влияя, в частности, на пространственное структуриро­вание ситуации общения. Так, если на некотором собрании выступаю­щие должны выходить вперед, обращаясь к аудитории, то в зависимости от того, где встанет первый выступающий, с высокой вероятностью бу­дут останавливаться и все последующие¹⁴ .

7.2 Анализ процессов чтения

7.2.1 Развитие навыков чтения

Обучение и социокультурное развитие означают овладение системами кодирования и категоризации информации, выделение в ней типическо­го при абстрагировании от многих вариативных деталей. Только что рас­смотренные данные о специфике механизмов диалога свидетельствуют о том, что речевые функции нельзя рассматривать как заключенные в го­лове одного человека. Это тем более справедливо в случае чтения и пись­ма, которые опираются на системы закрепленных на физических носи­телях (от глиняных табличек до современных магнитных и оптических сред) визуальных знаков. Постоянный доступ к фиксированному в пись­менном виде опыту снимает текущие ограничения внимания и памяти, делая принципиально возможными разнообразные трансформации тек­ста в режиме off-line — от изменения падежных окончаний и перестанов­ки слов до стилистических манипуляций с предложениями, абзацами и

¹⁴ Приведенное наблюдение принадлежит А.Н. Леонтьеву. В качестве декана факуль­
тета психологии МГУ он должен был в первой половине 1970-х годов открывать разнооб­
разные собрания коллектива сотрудников и иногда использовал эту утомительную обя­
занность для проведения небольших социально-психологических экспериментов по не­
вербальной прагматике. Эти вопросы будут подробнее рассмотрены в конце данной гла­
вы (см. 7.4.1). 117

текстом в целом. Не случайно письменная речь характеризуется значи­тельно более сложным синтаксисом, чем устная¹⁵ .

Возможно, что письменная культура играет еще более фундамен­тальную роль, влияя на устную речь и на ее нейрофизиологические ме­ханизмы. Так, вежливый американец, представившись по телефону, уточнит спеллинг своего имени, а образованный китаец, общаясь с жи­телем отдаленной провинции своей страны или японцем, может начер­тить в воздухе пару иероглифов, поскольку при фонетических различи­ях между диалектами и языками этого региона иероглифическая письменность оказывается главной основой понимания. Один из пио­неров когнитивной науки Эккардт Шерер (Scheerer, 1996) даже выска­зал предположение, что грамматика устной речи становится полностью генеративной лишь на относительно поздних стадиях развития языка, а именно в его письменной фазе. Как полагал Шерер, объяснение ге-неративности нужно искать не в биогенетике (школа Хомского), а в специфике письменности. Для проверки этой смелой гипотезы нужны обширные исследования речи и ее нейропсихологических нарушений в сопоставимых группах грамотных и неграмотных испытуемых.

Для большинства взрослых чтение — это чрезвычайно легкий, субъективно практически автоматический процесс. Однако далеко не для всех. Даже в относительно благополучных с точки зрения массового образования странах мира около 10% населения так и не может осво­ить чтение. Учитывая некоторые особенности визуального кодирова­ния акустических признаков речи и специфические трудности, с кото­рыми сталкивается ребенок, начинающий учиться читать, удивляться приходится не столько тому, что каждый десятый ребенок не может пол­ностью овладеть этим важнейшим культурным навыком, а тому, что ос­тальные могут.

В самом деле, имеется ряд существенных различий в ситуациях не­посредственного вербального общения и чтения. Хотя устная речь с не­обходимостью предъявляет более высокие требования к нагрузке на не­которую разновидность оперативной, или рабочей, памяти (см. 5.2.3), следует учесть, что в живом общении мы обычно довольно чувствитель­ны к затруднениям, испытываемым нашими собеседниками. Объем, темп, форма и содержание сообщений гибко подстраиваются под по­стоянно отслеживаемые когнитивные и коммуникативные возможнос­ти партнера (Velichkovsky, 1995). Для этого в общении имеется множество средств. Очень важной является возможность вербального и невербаль­ного (жест, направление линии взора) указания (так называемый дейк- сис) на присутствующие в ситуации предметные референты. Непо-

¹⁵ Как показал в исследовании языка индейцев мавахо A.A. Кибрик (2003), относи­тельная синтаксическая сложность характерна также для младописьменных языков, прак-

118 тически не имеющих традиций письменной культуры.

средственная речь обычно включает и множество дополнительных указаний на грамматическую организацию предложений, коммуници-руемое значение и прагматическое отношение говорящего к различ­ным аспектам ситуации, например, посредством интонации и других просодических признаков. Письменная речь лишена такой поддерж­ки, поскольку графемы и пунктуационные знаки не столь информа­тивны и не ситуативны¹⁶ .

Одна из трудностей овладения чтением состоит в необходимости расчленения единого зрительного образа слова, выделения в его составе отдельных графем и их фонологического кодирования. Но буквы, по крайней мере, существуют в стабильной, экстериоризированной форме. Поэтому еще более серьезной является задача когнитивного расчлене­ния постоянно меняющегося акустического образа слова и эксплицит­ная дифференциация фонем с их последующей записью при помощи букв.

Разумеется, эти проблемы возникают лишь в культурах с алфавит­ ными (алфавитно-фонетическими) формами письменности. Алфавит впервые появился примерно в 8-м веке до н.э. в Древней Греции и представлял собой модификацию знаков финикийской письменности, кодирующей лишь согласные звуки (см. также 8.4.2)¹⁷ . В логографтеских письменностях, где один знак, грубо говоря, соответствует слову в це­лом, проблема состоит в необходимости заучивания визуального множе­ства из нескольких тысяч логограмм. Эта проблема, впрочем, несколько упрощается тем обстоятельством, что в некоторых случаях сохраняется возможность увидеть в составе знака первоначальную комбинацию бо­лее простых, иконических элементов (см. 5.4.2). Так, в возникшей свы­ше 4 тысяч лет назад в долине реки Янцзы китайской письменности (она легла затем в основу японской логографики, известной как канжи или кандзи), иероглиф «шум» состоит из трех знаков вида «н», в отдельности означающих слово «повозка» — легко видеть, что это иконический знак, напоминающий два колеса и ось. Абстрактное понятие «дух» в значении «нематериальная сила» передается в канжи иероглифом, стилизирован-но изображающим рис (прототипическое растение) и поднимающиеся над ним волны пара (рис. 7.2).

По отношению к алфавитным культурам письменности, включаю­щим все европейские языки, Юта Фриз (Frith, 1980) выделила три по­следовательные стадии в развитии навыков чтения: логографическую,

¹⁶ Несколько особое положение занимает здесь «язык Интернета», для которого ха­
рактерно использование большого количества визуальных неологизмов, выражающих раз­
нообразные ситуативно-прагматические моменты — правда, часто за счет правильности
использования более традиционных знаков препинания :-).

¹⁷ Финикийская письменность отличалась от строго силлабической (то есть слого­
вой) устойчивым кодированием отдельных (а именно согласных) фонем. В таких силла­
бических системах письменности, как японские кана и корейский хангул, графические
элементы обозначают слог в целом. Иначе говоря, графемы для, скажем, «со» и «са» мо­
гут не иметь между собой ничего общего. 119

Рис. 7.2. Иероглиф канжи, обозначающий понятие «дух» («энергия», «воздух»).

алфавитную и орфографическую. На первой стадии отдельные, наиболее хорошо известные ребенку слова могут узнаваться в целом или по гло­бальным отличительным признакам как сложные идеосинкретические картинки. К числу «читаемых» таким образом слов почти всегда отно­сится имя ребенка и такие частотные слова, как АПТЕКА или, скажем, COCA COLA. В последнем случае необходимым элементом слова может оказаться и фирменная красно-белая окраска. Интересно, что первые написанные ребенком слова обнаруживают наряду с известной свобо­дой в порядке следования букв выраженную нечувствительность к лево-правой ориентации как отдельных знаков, так и слова в целом. Такая нечувствительность является характерной особенностью именно зри­тельной памяти на картинный материал (Зинченко, Величковский, Ву-четич, 1980).

Следующая, алфавитная стадия включает две фазы, отличающиеся их отношением к семантике слова. Суть первой состоит в том, что ребе­нок при помощи взрослых (и еще не вполне понятным для психологов образом) оказывается способным вычленять в целостных репрезентаци­ях слов отдельные графемы и устанавливать примерные правила гра-фемно-фонемного и фонемно-графемного переходов¹⁸ . Признаком со­вершившегося открытия является побуквенное чтение, направленное на расчленение слова, но первоначально независимое от узнавания сло­ва как целого. Характерны наблюдения, когда ребенок, правильно про­читав слова вслух, тут же просит взрослого: «А теперь прочти ты, что­бы было понятно». На второй фазе развития алфавитного чтения оно

¹⁸ Споры ведутся вокруг возможной роли метаязыкового компонента «фонологичес­кое осознание», тестируемого с помощью задач на подсчет звуков в слове, вычитание или перестановки фонем и т.д. Предположение о том, что этот компонент играет критичес­кую роль в формировании готовности к чтению, привлекательно с учетом возрастного совпадения перехода к алфавитному чтению и появления метапознавательных способно­стей. По некоторым данным (полученным, правда, при изучении детей с синдромом Да­уна, у которых ослаблен вербальный интеллект — см. 2.3.2), правильное чтение вслух воз­можно и без соответствующего развития «фонологического осознания» (Cossu, Rossini & 120 Marshall, 1992).

Γ """

начинает сопровождаться узнаванием, но ребенок продолжает демонст­рировать трудности при прочтении нерегулярных слов. Такие слова осо­бенно широко представлены в английском языке, но часто встречаются и в более регулярных системах письма (например, в виде аббревиатур типа BMW). Постепенно алфавитное чтение сменяется тем, что можно условно назвать стадией орфографического чтения, то есть чтения, учи­тывающего характерные сочетания букв и морфологию слова, а в пер­спективе — синтаксис предложений и, наконец, также прагматику тек­ста (чтение «с выражением»).

Интересно, что целостное узнавание слова не исчезает в ходе раз­вития, а, напротив, продолжает играть важную, возможно, даже усили­вающуюся роль. Об этом, в частности, свидетельствуют исследования классического эффекта превосходства слова, то есть улучшения воспри­ятия букв в контексте слова по сравнению с контекстом случайных пос­ледовательностей тех же букв. Этот эффект был обнаружен в лаборато­рии Вундта еще Джеймсом Кеттелом (см. 1.2.2). Несколько позднее было установлено, что узнавание слов возможно в таких условиях, когда отдельные буквы не могут быть идентифицированы (скажем, из-за ма­лых угловых размеров букв при увеличении расстояния до страницы). Хотя эти результаты, казалось бы, свидетельствуют о существовании единиц восприятия более крупных, чем буквы и слоги, долгое время объяснение состояло в том, что в контексте слова испытуемый догады­вается о незамеченных буквах по тем, которые он сумел разглядеть. В 1969 году Райхер (Reicher, 1969) показал, что эта гипотеза, ее можно на­звать гипотезой постперцептивного угадывания, по-видимому, неверна. Используя пример из русской лексики, его данные можно описать сле­дующим образом: при тахистоскопическом показе с последующей мас­кировкой испытуемые легче различают буквы «н» и «с» в контексте «коле-о», чем при изолированном предъявлении. Этот контекст полнос­тью избыточен, дополняется обеими буквами до осмысленного слова при­мерно одинаковой частоты и, следовательно, не облегчает угадывание.

Дэвид Румелхарт (Rumelhart, 1977) предложил более сложную гипо­тезу угадывания по признакам, согласно которой испытуемый на основа­нии нескольких увиденных признаков буквы догадывается, какой из возможных для данного контекста букв они могут принадлежать. Но и это объяснение ставится под сомнение тем фактом (Johnston, 1978), что степень влияния контекста на время идентификации буквы совершенно не зависит от количества букв, которые могли бы дополнить этот кон­текст до осмысленного слова. Соответствующие русскоязычные приме­ры могли бы выглядеть следующим образом:

«дух, пух»,

«куб, дуб, зуб, чуб»,

«том, дом, лом, ком, ром, сом».

Если бы речь шла об угадывании, то время операции выбора должно было бы возрастать с увеличением числа альтернатив.

Эффект превосходства слова может возникать на материале русской лексики и орфографии, причем не только при маскировке, но и в задачах

121

Таблица 7.3. Среднее время поиска (в секундах) буквы в зависимости от контекста (по: Величковский, 19826)

зрительного поиска, более похожих на естественный, развернутый во времени процесс чтения (см. Величковский, 19826). В экспериментах, проведенных нами совместно с В.Н. Каптелининым, испытуемые дол­жны были искать критическую букву в матрицах, составленных из 1) знакомых слов; 2) орфографически упорядоченных псевдослов и 3) не­слов — случайных последовательностей букв, нарушавших правила про­изношения. Результаты, представленные в табл. 7.3, показывают, что в случае привычного шрифта эффект превосходства слова распадается на два примерно равных по выраженности компонента: эффект орфографи­ческой упорядоченности и эффект знакомости, разделяющих неслова и псевдослова и, соответственно, псевдослова и слова. Особый интерес представляет эффект знакомости — более быстрый поиск буквы в сло­вах по сравнению со столь же хорошо произносимыми, но незнакомы­ми псевдословами. Для анализа эффекта знакомости эксперимент был повторен, но только на этот раз весь материал печатался в случайном порядке большими и маленькими буквами, что нарушало привычные очертания слов и делало текст визуально необычным. Как следует из приведенных в таблице данных, такая процедура привела к селективно­му исчезновению именно эффекта знакомости при сохранении эффекта орфографической упорядоченности.

Приведенные результаты свидетельствуют о том, что знакомость сло­ва при чтении — это, прежде всего, качество имплицитной зрительной памяти. По-видимому, в результате продолжающейся годами «трениров­ки» мы не только приобретаем процедурное знание об общих очертани­ях высокочастотных слов родного языка, но и эффективно используем его для стабилизации и ускорения процессов восприятия отдельных фрагментов слова¹⁹ . О чрезвычайной устойчивости сформировавшихся навыков чтения говорят и некоторые другие результаты. Например, как уже упоминалось при обсуждении механизмов имплицитной памяти (см. 5.1.3), выработанное в результате нескольких недель тренировки

122

¹⁹ Против этой интерпретации свидетельствуют новые данные о зрительном узнава­нии: хотя нарушение привычных очертаний слов и влияет на скорость узнавания, это влияние не зависит от их общей частотности (Регеа & Rosa, 2002). Возможно, быстрая зрительная обработка привычных очертаний взаимодействует с фонологическим коди­рованием несколько более дробных, чем слово, морфологических единиц. В связи с этим было бы интересно сопоставить характер влияния частотности слова с влиянием частот­ности его морфем (например, корневой морфемы) на скорость поиска букв и на выражен­ность имплицитных прайминг-эффектов в задаче дополнения фрагмента слова (см. 5.1.3).

умение читать инвертированный текст полностью сохраняется после го­дичного перерыва. Выработанный подобным образом навык чтения со­храняется даже у пациентов с амнестическим синдромом, забывающих сообщенную им информацию и то, что с ними происходило, менее чем через минуту!

В более глобальной перспективе развитие навыков чтения проис­ходит в последние десятилетия на фоне резкого роста информационных нагрузок (см. 4.4.1). Доминирующей становится тенденция к упроще­нию письменной речи и даже ее замене или, по крайней мере, дублиро­ванию иконическими средствами коммуникации, как это имеет место в международных аэропортах и в графическом оформлении современных компьютерных интерфейсов. Вместе с тем, распространение новых ин­формационных технологий не обязательно чревато исчезновением тра­диционной письменной культуры. Особенность актуальной ситуации состоит в том, что как раз компьютерные технологии позволяют облег­чить некоторые из проблем, препятствующих формированию навыков чтения. Так, например, сочетание весьма упрощенной письменной и сложной, предметно организованной зрительной информации в компь­ютерных играх, похоже, облегчает овладение элементарными навыками чтения. Современные текстовые редакторы также обеспечивают авто­матическую поддержку правописания и перевода (см. 4.4.3).

7.2.2 Модели и нейропсихология чтения

Данные о многообразии стадий овладения письменной речью заметно повлияли на теоретические схемы восприятия слов в процессе чтения. В конце 1960-х годов англичанин Дж. Мортон предложил так называе­мую «логогенную модель» (рис 7.ЗА), согласно которой каждая лекси­ческая единица репрезентирована в долговременной памяти человека в форме особой структуры — логогена. Логогены характеризуются опре­деленными пороговыми значениями и могут активироваться как зри­тельной, так и акустической информацией. В этом смысле логогены должны были гомогенизировать различия между модальностями. Кар­тина зависимости узнавания слова от различных факторов оказалась в действительности значительно более сложной. Это демонстрирует один из последующих вариантов логогенной модели Мортона (рис. 7.3Б). Наряду с отдельными системами логогенов (или лексиконов, см. 7.1.3) для зрительного и слухового входа, а также для фонологического выхо­да эта модель включает разветвленные структуры синтаксического и семантического анализа.

Но, по-видимому, даже эта модифицированная модель не совсем полна. Так, следует допустить более тесное взаимодействие зрительного и фонологического анализа на входе системы. В самом деле, согласно ,„„

Рис. 7.3. Логогенная модель Дж. Мортона (по: Morton, 1980): А. Первоначальный вари­ант; Б. Одна из последующих модификаций.

124

данным А.Р. Лурия, подтвержденным и дополненным в последние годы, понимание сложных научно-технических текстов, по-видимому, требу­ет участия артикуляционного и фонологического анализа — вводивши­еся специально затруднения артикуляции нарушали понимание именно сложных текстов. Фонологический анализ играет ведущую роль и на са­мых ранних этапах формирования чтения, а также, например, при изу­чении математики.

Приведенные результаты демонстрируют возможность сосуще­ствования у взрослого человека нескольких механизмов, или «путей»,

чтения. Эта проблема интенсивно обсуждается в последние десятилетия в связи с попытками моделирования процессов чтения и, в особеннос­ти, интерпретацией различных форм дислексии — синдромов вторично­го нарушения чтения, возникающих в результате локальных поражений мозга (например, Jackson & Coltheart, 2001). Как оказалось, существуют выраженные межкультурные различия в локализации и способах рабо­ты подобных механизмов (см. также 1.4.3). Исследования выявили, в частности, разную кортикальную локализацию механизмов чтения двух одновременно используемых в японской культуре вариантов письмен­ности — логографического (преимущественно правополушарного) кан- жи и слоговых (левополушарных) хирагана и катакана (Sasanuma, 1994). Но и в культурах с единственной, алфавитной письменностью насчитывается не менее трех различных «путей» от текста к звуку. Это доказывается существованием нескольких закономерно отличающихся друг от друга нейропсихологических синдромов.

Эти синдромы обычно возникают при поражениях задних отделов коры, причем характер нарушений зависит также и от латерализации, степени оносительной вовлеченности структур левого и правого полу­шарий. Например, при поверхностной дислексии на первый план высту­пает побуквенное, алфавитное чтение (английское «very much» читается пациентом, знавкомым лишь с латинским алфавитом, как «вери мух»). Возникающие при этом селективные затруднения чтения нерегулярных слов свидетельствуют о сохранности графемно-фонемного кодирования при нарушении контактов со зрительными компонентами внутреннего лексикона и с семантической памятью. При фонологической дислексии наблюдается достаточно сохранное чтение не только регулярных, но и нерегулярных знакомых слов на фоне значительных затруднений при произношении малознакомых слов и неслов.

Едва ли не самым загадочным синдромом когнитивной нейропсихо­логии является глубокая дислексия, которая возникает при поражениях левых височно-затылочных областей. По профилю затруднений она на­поминает фонологическую дислексию, однако чтение знакомых слов здесь часто сопровождается парасемантическими ошибками, например, при предъявлении слова «Голландия» пациентка старательно читает «Бельгия», а при показе имени ее мужа внезапно говорит, что видит что-то, похожее на мужской галстук — «как у моего мужа». По-видимому, в этом случае нарушены не только графемно-фонемные преобразования, но и в некоторой степени связи между внутренним лексиконом, репре­зентирующим форму слова, и собственно концептуальными структура­ми. Наконец, весьма редко встречаются пациенты, у которых могут на­блюдаться случаи нарушения доступа к семантической памяти при сохранности всех других перечисленных выше механизмов — пациент правильно читает любые, как регулярные, так и нерегулярные слова, но совершенно не понимает их смысла.

125

Столь сложная микроструктура должна содержать множество авто­матических компонентов, иначе она просто не могла бы функциониро­вать. В самом деле, психология чтения представляет собой идеальную область для изучения перцептивных и когнитивных автоматизмов. Уор­рен (Warren, 1974) в варианте задачи Струпа (см. 4.3.1) зачитывал испы­туемым на слух некоторое слово, а затем предъявлял зрительно любое другое слово, напечатанное цветной краской. Оказалось, что в случае прямой ассоциативной связи между первым и вторым словом латент­ное время реакции называния цвета букв увеличивается. При этом ис­пытуемые не имеют никакого намерения читать слова, устанавливать семантические связи между словами, запоминать или воспроизводить их. Этот факт считается одним из доказательств существования автома­тизмов восприятия знакомых слов: семантический прайминг ускоряет чтение тестового слова, что ведет к интерференции с процессами назы­вания цвета букв. С другой стороны, несомненно, что программы ко­ординации орфографической и фонологической обработок отчасти на­ходятся под произвольным контролем, так как их использование зависит от сознательной установки читателя: одно и то же слово будет читаться различным образом в зависимости от того, считаем ли мы его словом английского или, скажем, немецкого языка²⁰ .

Экспериментальное выделение и анализ особенностей автомати­ческих компонентов чтения позволили подойти к решению такой круп­ной психолингвистической проблемы, как проблема снятия лексической многозначности. Наличие у слов естественного языка нескольких аль­тернативных значений, так называемая омонимия, представляет собой чрезвычайно распространенное, можно сказать, типичное явление (многозначность положительно коррелирует с частотностью слова), и вопрос состоит в том, как в таком случае может быть организован про­цесс понимания.

В самом первом из релевантных экспериментов Конрад (Conrad, 1978) предъявляла испытуемым предложение, которое кончалось мно­гозначным словом (например, словом «bank», имеющим в английском языке четыре различных значения). Контекст предложения жестко оп­ределял восприятие лишь одного из возможных значений. Вслед за этим показывалось напечатанное в цвете слово. Как и в экспериментах Уоррена, было установлено, что время называния цвета букв возрастает при наличии ассоциативной связи между двумя словами. Такое влияние оказывало каждое из значений многозначного слова независимо от того, соответствовало оно контексту предложения или нет. На материале рус­ской лексики хорошим примером служит слово «ключ». В контексте

²⁰ О том, что на поздних этапах формирования навыка чтения фонологическое коди­рование обычно играет лишь вспомогательную роль, свидетельствуют трудности пони-126 мания следующей фонологически хорошо известной фразы: «Two bee oar knot too bee».

«На столе лежал ключ» оно примерно в одинаковой степени интерфе­рирует с оценкой цвета слов «дверь» и «ручей». Поскольку контекст де­лает понимание этого слова однозначным и ассоциативный переход «ключ» (в значении «источник») — «ручей» совершенно не осознается испытуемым, можно сделать вывод, что непроизвольно и неосознанно (то есть автоматически — см. 4.3.2) осуществляется активация ряда об­ластей внутреннего лексикона, соответствующих также не выявляемым данным контекстом латентным значениям слова²¹ .

Близкие результаты были получены в ряде ситуаций, предполагаю­щих более непосредственную работу испытуемого со словом, например, в задачах называния слов и лексического решения. В последнем случае ис­пытуемые должны были как можно быстрее определить, является ли предъявленная им последовательность букв словом (см. 4.1.2). Основной особенностью результатов этих экспериментов была выраженная зави­симость динамики пред настройки от времени, прошедшего после предъявления предложения с многозначной лексической единицей: уже через 300—400 мс широкая активация автоматического типа сменяется здесь строго локальными эффектами, соответствующими лишь тому зна­чению, которое выявляется контекстом предложения (см. 4.3.2 и 7.4.2). Эти данные свидетельствуют о том, что ранняя автоматическая актива­ция в процессах чтения напоминает знаменитый принцип начального периода китайской культурной революции 1960-х годов — «Пусть рас­цветают 100 цветов», но точно так же заканчивается «массовыми репрес­сиями», направленными на выявление «единственно правильной» ин­терпретации.

7.2.3 Движения глаз при чтении

Очевидным недостатком практически всех обсуждавшихся выше иссле­дований зрительной обработки лингвистической информации является крайне искусственная ситуация разового (обычно очень непродолжи­тельного, тахистоскопического) предъявления отдельных предложений или даже просто изолированных слов. Чтение, как развернутая во вре­мени активность, давно изучается в психологии и физиологии с помо­щью разнообразных методик регистрации движений глаз (см. 2.4.2). Уже в начале 20-го века с помощью простейших из числа таких методик были установлены некоторые фундаментальные факты.

Так, прежде всего оказалось, что движения глаз при чтении (как, впрочем, и при рассматривании любой статичной сцены) представляют собой чередование неподвижных фиксаций, продолжительностью от

²¹ Проведенный недавно метаанализ около двух десятков более поздних эксперимен­
тов данного типа подтвердил описанные результаты, выявив, однако, слабую тенденцию
в направлении значения, соответствующего контексту предложения (Lucas, 1999). 127

Рис. 7.4. Типичная картина движений глаз при чтении.

100 до 2000 мс, и чрезвычайно быстрых, порядка 500°/с и выше, сакка-дических скачков (см. подробнее 3.4.1). Скорость саккад настолько ве­лика, что практически всякая рецепция зрительной информации в этот короткий отрезок времени (а также непосредственно перед и после сак-кады) отсутствует. Далее, для чтения характерен пилообразный узор последовательного сканирования текста слева направо и сверху вниз — либо в противоположном направлении, как в некоторых восточных культурах. При чтении обычно наблюдаются возвраты глаз к уже прочи­танным местам, называемые регрессиями. Подобные регрессии могут со­ставлять до 10% всех саккад, причем их число положительно коррелиру­ет с субъективной сложностью текста. Другой фундаментальный факт состоит в существовании определенного опережения глазом голоса (eye-voice span) при чтении вслух: в то время когда мы читаем некоторое сло­во, наши глаза находятся на несколько слов дальше. Во временном вы­ражении это опережение может достигать более 500 мс²² .

Современные методики исследования позволяют практически мгновенно менять текст в зависимости от параметров движений глаз,

128 ^: ,

²² Опережение глазом (и, по-видимому, зрительным вниманием) локуса текущей со­знательной активности соответствует правилу «сознание медленное — внимание быстрое» (см. 4.3.3). Оно наблюдается и в ряде других случаев, например, при словесном описании предметной сцены или при игре на скрипке «с листа». Интересно, что это опережение характерно лишь для беспроблемной обработки — оно сокращается и даже совсем исче­зает, если при описании сцены говорящим и/или при понимании такого описания слу­шателем возникают затруднения (Velichkovsky, Pomplun & Rieser, 1996).

например, от положения точки фиксации или момента начала саккади-ческого скачка. С помощью таких зависимых от положения взора изме­нений удалось установить, что при чтении область внимания или, по крайней мере, зона детекции зрительных событий — «функциональное зрительное поле» — распределяется относительно точки фиксации не симметрично, а со сдвигом в сторону привычного направления сканирова­ния текста: если в экспериментах одна из букв вдруг начинала вращать­ся на своей позиции, то такие изменения замечались на расстоянии че­тырех позиций слева и 14 (!) справа от точки фиксации (Rayner & Sereno, 1994). Исследования также выявили связь продолжительности зритель­ных фиксаций с общей частотностью слов в языке, трудностями их по­нимания и соответствием семантическому и синтаксическому контек­сту. Наконец, существенные результаты были получены с помощью подмены некоторого периферического слова в процессе «полета» глаза в его направлении. Оказалось, что только зрительное и фонологическое, но не семантическое сходство нового слова с подмененным сокращают, при прочих равных условиях, длительность следующей за саккадичес-ким скачком фиксации. Таким образом, в периферическом зрении про­цессы обработки слова, по-видимому, остаются относительно поверхно­стными, не достигающими семантического уровня анализа.

Значительную часть известных на сегодня фактов объединяет модель E-Z Reader (от фонетического образа первого буквосочетания, произно­симого как «easy» = англ. «легкий» и «reader» = англ. «читатель»), разра­ботанная американскими психологами Э. Ричли, К. Рейнером и А. Полацеком (Reichte, Rayner & Polatsek, 2003). Эта постоянно модифи­цируемая авторами модель существует уже в 5-м поколении. Она, преж­де всего, призвана объяснить следующие экспериментально установлен­ные эффекты:

1) более продолжительную фиксацию редких (низкочастотных) слов;

2) частый пропуск высокочастотных, коротких и предсказуемых слов;

3) более продолжительную фиксацию слов, следующих за редким сло­
вом, — так называемый «эффект перелива».

Модель постулирует целый ряд процессов во время фиксации, часть из которых осуществляется параллельно, а часть — строго последова­тельно. Обработка слова при его фиксации начинается, согласно моде­ли, с фазы глобальной оценки его знакомости. Эта оценка осуществля­ется быстрее для частотных слов и ведет к последствиям двоякого рода. С одной стороны, ее завершение запускает процесс программирования следующей саккады, на который уходит порядка 150 мс. С другой сторо­ны, обработка самого слова переходит в фазу более детального орфогра­фического и фонологического анализа, ведущего к активации соответ­ствующего узла внутреннего лексикона. Эта фаза обработки слова также протекает быстрее для частотных слов. Ее завершение — практически всегда до скачка глаза — инициирует сдвиг внимания и начало обработ­ки (с оценки знакомости) следующего слова, пока еще находящегося в периферии зрения. То, что происходит дальше, целиком зависит от со- ..п

СИСТЕМА ВНИМАНИЯ ОКУЛОМОТОРНАЯ СИСТЕМА

Рис. 7.5. Функциональная архитектура модели E-Z Reader.

отношения частотностей, а также от предсказуемости актуально фикси­руемого и нового слова.

Допустим, что фиксируемое слово редкое, тогда практически все вре­мя фиксации уйдет на его обработку и работа с новым словом должна будет осуществляться по полной программе, а следовательно, в течение относительно продолжительного времени. Ясно, что в этом случае будет наблюдаться эффект «перелива». Предположим, что первое и особенно второе слово высокочастотные и легко предсказуемые, как в случае слу­жебных слов: предлогов, артиклей и связок. Обработка второго слова тогда может быть завершена до скачка и необходимость фиксации этого слова отпадает. Действительно, лри чтении фиксируется лишь около 20% служебных слов²³ . Кроме частотности и предсказуемости, вероят­ность фиксации определяется также зрительным фактором длины сло­ва: чем короче слово, тем больше вероятность, что оно будет пропуще­но. Этот фактор, очевидно, дополнительно ухудшает шансы служебных слов (обычно очень коротких) на фокальную обработку. С точки зрения общей архитектуры, данная модель предполагает взаимодействие трех уровней обработки, как это показано на рис. 7.5. Каждому из этих уров­ней, кстати, можно дать нейрофизиологическую интерпретацию (Price & Mechelli, 2005).

Недостатком этой наиболее детальной сегодня модели движений глаз при чтении пока еще является отсутствие интегрированных модулей,

130

²³ Это можно проиллюстрировать и без регистрации движений глаз, предложив испы­туемым определить количество букв «F» в следующей фразе'

FINISHED FILES ARE THE RESULTS OF YEARS OF SCIENTIFIC STUDIES COMBINED WITH EXPERIENCE OF YEARS.

Наблюдения показывают, что чем лучше читатель знает английский язык, тем хуже он справляется с этой простой задачей — количество найденных букв оказывается занижен­ным. Ошибки возникают в силу автоматизации обработки служебных слов и отсутствия зрительных фиксаций на них при беглом чтении

позволяющих предсказывать эффекты семантической организации тек­ста. Споры вызывает также вывод авторов модели о невозможности вос­приятия семантики в периферии поля зрения. Быть может, как раз при достаточно полноценной обработке семантики слова периферическим зрением некоторое слово с относительно высокой вероятностью пропус­кается, что ведет к искажению статистики параметров фиксаций, так как эта статистика учитывает, главным образом, те случаи, когда слово фик­сируется глазом. Значительно лучше обстоит дело с пониманием влия­ния синтаксических факторов. Так, в предложении «Though Peter often jogs a mile seems like a long distance» глаза англоязычного читателя надол­го останавливаются на глаголе «seems», поскольку присутствие этого сло­ва противоречит типичному объединению расположенных рядом слов «jogs» и «a mile» в одну синтаксическую группу при первом прочтении²⁴ .

В ближайшем будущем следует ожидать расширения сферы дей­ствия подобных моделей, в основном еще центрированных на чтении отдельных слов, на фразы и связный текст, а также их соединения с уже существующими программами, имитирующими движения глаз челове­ка (такие программы начинают использоваться в роботике — см. 9.2.3). Это приведет к появлению значительно более детальных моделей дви­жения глаз при чтении у человека. Важное практическое значение может иметь и другая линия исследований. Речь идет о возникающих в настоя­щее время принципиально новых системах поддержки пользователя компьютерных систем, интеллектуальных или адаптивных интерфейсах. Эти интерфейсы, в частности, могут использовать знания о характере движений глаз при нормальном чтении и при возникновении трудно­стей понимания для обеспечения дозированной и своевременной под­сказки (см. 7.4.3). Можно надеяться, что при дальнейшем развитии это­го подхода обучение чтению на родном и даже неродном языке перестанет быть такой большой проблемой, как сегодня.

7.3 Когнитивные исследования грамматики

7.3.1 Проверка трансформационной модели

«В течение более чем трех десятилетий главным препятствием на пути изучения психологических аспектов речевой компетентности была ге­неративная грамматика. В течение всего этого времени сторонники ге­неративной грамматики утверждали, а многие психологи им верили, что

²⁴ Данное предложение является одним из примеров многозначных «предложений са­
довой дорожки» (от английской идиомы to lead down the garden path — «вести в тупик»,
«вводить в заблуждение»). Описание так называемой «теории садовой дорожки» (garden-
path theory), частично объясняющей данный эффект, приводится в следующем разделе
этой главы (см. 7 3 3). 131

единственно интересным аспектом языка является синтаксис и что син­таксическая структура целиком определяется математическими алго­ритмами, независимыми от значения, коммуникативных интенций и других психологических процессов» (Tomasello, 1996, р. 275). Это при­знание Майкла Томаселло — одного из представителей когнитивной психолингвистики, хорошо известного своими работами по развитию речи ребенка, свидетельствует о, по крайней мере, неоднозначной оцен­ке вклада лингвистической школы Хомского в когнитивные исследова­ния онтогенеза речевых процессов.

Действительно, гипотезой, определившей на десятилетия вперед те­матику и проблемы исследований в этой области, была гипотеза Хомско­го—Миллера о том, что понимание предполагает переход от поверхност­ной к глубинной структуре, или так называемой «ядерной репрезентации». Под ядерной репрезентацией предложения понималась его простая, ут­вердительная, активная и повествовательная форма (см. 1.3.3). Иными словами, понимание включает две более или менее последовательные фазы. Сущность первой, синтаксической фазы составляет применение правил трансформационной грамматики и построение репрезентаций, состоящих из дискретных логических утверждений — пропозиций. Воз­можная проверка истинности или ложности этих пропозиций есть суть более поздней, семантической фазы понимания²⁵ .

На протяжении последних десятилетий Хомский неоднократно модифицировал свою теорию, в результате чего она, во многих отноше­ниях, изменилась до неузнаваемости. Так, на смену единому списку грамматических трансформаций пришло описание нескольких моду­лярных субтеорий, а само понятие трансформации было заменено по­нятиями принципов, то есть правил универсальной грамматики, и пара­метров — специфических особенностей данного конкретного языка (Chomsky, 1981; 1986). Еще более радикальное изменение во взглядах Хомского произошло примерно 10 лет назад (Chomsky, 1995), когда он выступил с так называемой минималистской программой изучения язы­ка, в которой фактически отказался от представления о глубинной и поверхностной структуре²⁶ . Вместе с тем, неизменным осталось предпо­ложение о центральной роли синтаксиса. Вокруг данного предположе­ния и развернулись основные дискуссии. В этом разделе мы сначала рассмотрим эксперименты, направленные на выяснение сравнитель­ной роли синтаксиса и семантики в понимании предложений, а затем

²⁵ Одним из аргументов в пользу автономии синтаксиса служит существование син­
таксически корректных и семантически бессмысленных предложений типа знаменитого
примера Хомского «Бесцветные зеленые идеи яростно спят». Подобные конструкции,
однако, не встречаются в обычной речи. Напротив, повседневные ситуации общения со­
держат массу примеров фраз, сомнительных с точки зрения синтаксиса, но, очевидно,
вполне приемлемых в семантико-прагматическом отношении.

²⁶ Краткое изложение этого развития на русском языке может быть найдено в обзоре
132 д_ж . Бейлина (2002).

обратимся к данным о возможном существовании специализированно­го модуля синтаксической обработки и проблеме его нейроанатомичес-кой локализации.

По схеме хронометрических опытов Дондерса в 1960-е годы было проведено множество работ, призванных показать, что постулируемые генеративной грамматикой трансформации требуют дополнительного времени переработки предложений. Две другие линии исследований в рамках данной гипотезы были связаны с изучением локализации внеш­него звукового стимула — щелчка — относительно элементов предло­жения по ходу его восприятия, а также с анализом запоминания поверх­ностных и глубинных форм языкового материала. Но как попытки выявить хронометрические эффекты синтаксических трансформаций, так и эксперименты с локализацией щелчка не дали однозначных ре­зультатов. Данные о систематическом изменении времени в зависимо­сти от синтаксических переменных реакции были получены только в искусственных условиях, когда предложения были лишены осмыслен­ного контекста, а их компоновка и инструкция буквально навязывали испытуемым осуществление таких трансформаций.

Эксперименты показали, что в некоторых ситуациях сложность понимания отрицательных высказываний уменьшается или исчезает. Существуют как бы «естественные» отрицательные высказывания, ко­торые обрабатываются быстрее, чем утвердительные. Одна из соответ­ствующих ситуаций очень напоминает ситуацию вьщеления фигуры из фона: если в поле зрения есть восемь мячей — семь синих и один крас­ный, то высказывание «Третий мяч не синий» подтверждается быстрее, чем высказывание «Третий мяч красный». С такой же легкостью, как и утвердительные конструкции, понимаются «отрицательные формы в контексте вероятного отрицания», примером которых может быть выс­казывание «Я не хочу пить» в ответ на предложение воды. Предложе­ния, отрицательные в их поверхностной форме, но положительные по содержанию («Не открыть ли окно?»), воспринимаются за то же время, что и утвердительные предложения. Напротив, положительные по фор­ме, но отрицательные по содержанию высказывания понимаются с не­которой задержкой.

В целом ряде прикладных работ по когнитивной эргономике анали­зировалась зависимость понимания инструкций (типа «Не снимать крышку, не убедившись в отключенности питания») от контекста, числа и характера отрицаний, модальности и задержки возникновения собы­тия, на которое нужно было адекватно инструкции реагировать. При этом была выявлена столь сложная картина взаимодействия факторов, что авторы ограничились выводом о необходимости эксплицитного включения ситуации и задачи в психолингвистические объяснительные схемы. Этот вывод ставит под сомнение универсальную применимость синтаксических моделей. Аналогичное развитие имело место и в отно-

133

134

шении оценки психологической реальности других трансформаций, на­пример, перехода от пассивной к активной форме.

Исследования локализации щелчка по ходу восприятия предложе­ния, начатые Т. Бевером и Дж. Фодором, показали,'что феноменально, с точки зрения испытуемого, щелчок смещается в сторону ближайшей границы между единицами организации глубинной структуры: процес­сы синтаксической группировки «вытесняют» посторонние события. Однако последующие работы выявили ряд осложняющих обстоятельств. Обычно сдвиг локализации наблюдается только тогда, когда испытуемые должны записывать предложение после прослушивания и отмечать по­ложение щелчка. Если же им заранее даются бланки с текстом, то вмес­те с нагрузкой на память исчезают и сдвиги в локализации щелчка. Пер­воначальные результаты можно объяснить в терминах семантической, а не синтаксической группировки: «Щелчки, которые объективно пред­шествуют окончанию восприятия единицы значения, задерживаются, пока слушатель не разберется в ней, а щелчки, которые объективно сле­дуют за началом некоторой смысловой структуры, воспринимаются раньше, в то время как слушатель накапливает информацию о ее значе­нии» (McNeil, 1979, р. 20).

Во многих работах характер внутренних репрезентаций изучался с помощью задач на запоминание. В исследовании Ж. Закс (Sachs, 1967) испытуемым зачитывался текст, за которым следовало тестовое предло­жение. Оно было либо идентичным одному из предложений текста, либо представляло собой трансформацию его поверхностной или глу­бинной структуры. Например, если в тексте была фраза «Письмо об этом он послал Галилею, великому итальянскому ученому», то тестовое предложение в отрицательных пробах могло звучать так: «Он послал Га­лилею, великому итальянскому ученому, письмо об этом» либо «Пись­мо об этом ему послал Галилей, великий итальянский ученый». Когда число слогов, расположенных между исходным и тестовым предложе­нием, становилось больше 80—100, испытуемые практически переста­вали замечать поверхностные грамматические изменения, хотя сразу же отмечали подмену глубинной структуры. Сам по себе этот результат еще не позволяет развести подходы, ориентированные на синтаксис или на семантику, так как глубинные изменения в данной работе также всегда меняли смысл фразы.

Свидетельства анализа и запоминания глубинной структуры были получены Левелтом (Levelt, 1974), просившим испытуемых оценить сте­пень связи пар слов в предложении. В простейшем случае предложение «Анна берет учебники и идет в школу» должно было бы на этапе глубин­ной репрезентации превратиться в два более элементарных высказыва­ния «Анна берет учебники» и «Анна идет в школу». Испытуемые устой­чиво отмечали, что «Анна» и «берет» связаны между собой в исходном предложении так же, как «Анна» и «идет», хотя в терминах поверхност­ной близости во втором случае связь должна быть менее выраженной.

Используя аналогичные соображения, Ваннер (Wanner, 1974) показал, что эффективность слова в качестве подсказки зависит от того, сколько раз оно входит в глубинную структуру. Два из предложений были следу­ющими: «Губернатор попросил детектива прекратить пьянство» и «Гу­бернатор попросил детектива предотвратить пьянство». В первом из этих предложений слово «детектив» входит в три различные глубинные пропозиции, а во втором — только в две²⁷ . Как и ожидалось, в первом случае это слово было более эффективной подсказкой, чем во втором (39% правильных воспроизведений против 30%). Эффективность слова «губернатор» в этих случаях не различалась (соответственно 27 и 25%)

Близкие результаты были получены и другими авторами, однако вскоре были выявлены осложняющие эту картину моменты. Так, Ааронсон (Aaronson, 1980) обнаружила различия в репрезентации тек­ста в зависимости от характера задачи. Испытуемые получали задачи понимания или запоминания текста, скорость предъявления которого на экране монитора они сами произвольно, слово за словом, контроли­ровали. При установке на запоминание чтение действительно отражало синтаксическую организацию предложений и сопровождалось продол­жительными остановками на границах отдельных грамматических групп. В задаче понимания время чтения возрастало только при появлении важ­ных в семантическом отношении слов и уменьшалось при росте общей смысловой избыточности текста. Очевидно, испытуемые опираются на грамматический каркас при запоминании предложений, но в задаче понимания могут использовать и другие формы репрезентации, напри­мер зрительные представления.

Гипотеза, подчеркивающая роль зрительных образов в понимании предложений, была выдвинута Аланом Паивио. В соответствии с кон­цепцией двойного кодирования (см. 5.3.1), он предположил, что предло­жения могут запоминаться как в вербальной, так и в образной форме. Конкретные предложения типа «Мальчишка бросил камень в бездомную собаку» будут обрабатываться скорее в рамках образной системы, и в па­мяти сохранится сконструированный зрительный образ. Хотя значение предложения при этом будет в целом передано правильно, попытки вос­становить точную словесную форму приведут к большому числу ошибок. Абстрактные предложения — «Эта теория обладает предсказующей си­лой» — будут запоминаться как последовательности вербальных единиц. Отсюда следует, что в конкретных предложениях значение должно запо­минаться лучше, чем словесная форма, тогда как в случае абстрактных предложений будет наблюдаться противоположная тенденция. Паивио и Бегг (Paivio & Begg, 1981) подтвердили данное предположение в экспери-

²⁷ Эти пропозиции можно записать следующим образом — (ПРОСИТЬ, ГУБЕРНА­
ТОР, ДЕТЕКТИВ (ПРЕКРАТИТЬ, ДЕТЕКТИВ (ПИТЬ, ДЕТЕКТИВ))) и (ПРОСИТЬ,
ГУБЕРНАТОР, ДЕТЕКТИВ (ПРЕДОТВРАТИТЬ, ДЕТЕКТИВ (ПИТЬ, КТО-ТО))). 135

ментах с узнаванием предложений, которые подвергались синтаксичес­ким и семантическим трансформациям. Конкретные предложения в этой работе, правда, были более понятными, чем абстрактные. Испытуе­мые могли не замечать изменения семантики абстрактных предложений, поскольку с самого начала плохо их понимали.

Интересная возможность выявления осуществляемых при понима­нии преобразований заключается в использовании селективной зритель­ной или вербальной интерференции. Например, процессы понимания предложений можно анализировать на фоне выполнения испытуемым задачи зрительного слежения. Согласно результатам Майкла Айзенка (Eysenck, 1977), подобная зрительная интерференция особенно сильно сказывается на понимании грамматически искаженных предложений, то есть предложений, для обработки которых с самого начала было трудно использовать синтаксические алгоритмы. Таким образом, не­смотря на некоторые противоречия, накопленные данные говорят ско­рее о многообразии средств репрезентации значения и о существующем между ними «разделении труда». Близкий вывод можно сделать и на основании результатов исследований процессов сравнения предложе­ний и картинок.

Первым исследованием в данной области стала работа Кларка и Чейза (Clark & Chase, 1972). Они создали ситуацию, в которой испыту­емый должен был верифицировать правильность предложений в каче­стве описаний изображений. Те и другие были крайне просты. В одном из вариантов экспериментов испытуемым показывалось сначала утвер­дительное или отрицательное предложение типа «Плюс не выше звез­ды». После истечения определенного интервала времени предложение заменялось простым изображением, включающим плюс и звезду. Задача состояла в том, чтобы как можно быстрее дать положительный (при со­впадении значения предложения и картинки) или отрицательный (при их несовпадении) ответ. Среди варьируемых факторов были временные, синтаксические и семантический фактор маркированность наречий²⁸ .

Хронометрический анализ показал, что все эти факторы влияют, причем, как правило, аддитивно, на время верификации предложений. Модель, предложенная Кларком, обнаруживает сильное влияние транс­формационной модели порождающей грамматики: сначала происходит перевод поверхностной вербальной и невербальной информации в

²⁸ Маркированные и немаркированные прилагательные (наречия) могут различаться по следующим основаниям. Во-первых, лишь немаркированный член пары может ис­пользоваться в нейтральном вопросе. Так, всегда можно спросить «Как велика ваша квар­тира?», но вопрос «Как мала ваша квартира?» уже предполагает, что она мала. Во-вторых, общее название соответствующего измерения (свойства) строится на основе немаркиро­ванного члена: мы говорим о «высоте», «ширине», «доброте» и т.д. В более широком ис­следовательском контексте маркированность, то есть выделение слова или словосочета­ния за счет использования специальных средств языка, сигнализирует отклонение от ког­нитивно нормального, ожидаемого «по умолчанию» варианта описания, поэтому она чрез-136 вычайно интересна с точки зрения анализа отношений речи и мышления (см. 8.1.2).

пропозициональную форму, а затем осуществляется поэлементное сравнение соответствующих глубинных репрезентаций. Предположим, что испытуемый сравнивает предложение «Звезда не выше плюса» с изображением плюса над звездой. Сначала кодируется предложение (ЛОЖНО (ВЫШЕ, ЗВЕЗДА, ПЛЮС)), затем изображение - (ВЕРНО (ВЫШЕ, ПЛЮС, ЗВЕЗДА)). Первыми сравниваются центральные про­позиции. Поскольку они не совпадают, то выбирается индекс ответа «ложно». После этого сравнивается содержание внешних скобок глубин­ных репрезентаций: (ЛОЖНО (ХХХХ)) и (ВЕРНО (ХХХХ)). Поскольку они также не совпадают, то происходит смена индекса, и испытуемый дает положительный ответ. Путем подбора параметров удалось добиться хорошего описания зависимости времени реакции от времени кодиро­вания предложений и изображений, а также количества изменений зна­ка индекса ответа. Предложения, содержащие маркированные термины, верифицируются медленнее, чем содержащие немаркированные, а отри­цательные предложения — медленнее, чем утвердительные.

Развитием модели Кларка стала модель, разработанная его ученика­ми Карпентер и Джастом (Carpenter & Just, 1976). Ее считают «наиболее полной» и даже «наиболее элегантной» из всех имеющихся моделей ве­рификации. В основу этой модели положены уже привычные предполо­жения о пропозициональных кодах и их поэлементном сравнении. Про­цесс сравнения осуществляется последовательно до тех пор, пока не происходит рассогласование. Несовпадающий компонент отмечается, и весь процесс повторяется с самого начала, причем на этот раз отмечен­ный компонент считается совпадающим. Если регистрируется одно не­совпадение, то дается отрицательный ответ, если два (или вообще четное число), то предложение оценивается как правильное описание картинки. Время верификации определяется общим числом таких сравнений.

Табл. 7.4 иллюстрирует работу модели на примере верификации опи­саний цвета объектов. Объекты могут быть либо красными, либо черны­ми; предложения, их описывающие, — «Объекты красные» и «Объекты не красные». Рассмотрим сначала случаи правильных утвердительных предложений. Процесс сравнения фиксирует совпадение предиката и аргумента (аргумент ОБЪЕКТЫ ради простоты в таблице опущен) про­позициональных репрезентаций (первый «+») в таблице, после чего фиксируется также второе совпадение в смысле отсутствия отрицания двух пропозиций. Испытуемый дает быстрый положительный ответ. Об­щее число выполненных в этом случае операций обозначается через к. Верификация ошибочных утвердительных предложений прежде всего ведет к регистрации несовпадения пропозиций (КРАСНЫЕ, ОБЪЕК­ТЫ) и (ЧЕРНЫЕ, ОБЪЕКТЫ). Это рассогласование отмечается выбо­ром отрицательного индекса ответа. Затем процесс повторяется вновь, причем отмеченное рассогласование считается совпадением. Общее ко­личество операций оказывается равным к+1. В случае ошибочных отри­цательных предложений сначала фиксируется совпадение пропозиций, но затем процесс сравнения наталкивается на несовпадающие компо­ненты, так как предложения содержат отрицание. Это ведет к измене­нию индекса и повторному сканированию. После к+2 операций дается отрицательный ответ. Наконец, в случае правильных отрицательных

137

Таблица 7.4. Модель верификации предложений Карпентер и Джаста (по: Carpenter & Just, 1976)

предложений просмотр пропозиций должен повториться три раза, и число операций оказывается равным к+3. Хронометрические зависимо­сти говорят о том, что каждый из повторных циклов продолжается при­мерно 220 мс. Модель допускает расширение на фразы типа «Не верно, что объекты красные», требующие до пяти дополнительных просмотров.

Несмотря на количественное подтверждение предсказаний моде­лей верификации изображений по их словесному описанию, тезис о единой пропозициональной форме внутреннего кода противоречит ре­зультатам других исследований. Так, Барбара Тверски (Tversky, 1969) пришла к выводу, что в задачах сравнения предложений и картинок как зрительная, так и лингвистическая информация могут кодироваться в образной форме. Свидетельством этого было влияние геометрических характеристик изображений и иррелевантность синтаксических и лек­сических отношений, например, той же маркированности²⁹ . В одной из последующих работ (Hunt, 1978) эксперименты Карпентер и Джаста были повторены на более широкой выборке испытуемых, причем мо­дель объяснила около 90% дисперсии. В то же время анализ индивиду­альных данных показал, что корреляция между ними и предсказаниями

138

²⁹ Уже Кларк и Чейз (Clark & Chase, 1972) обнаружили, что влияние этого фактора неустойчиво и зависит от пространственного распределения внимания — можно получить более быстрые ответы на предложения с маркированным наречием «ниже», просто дав испытуемому инструкцию фиксировать нижнюю часть изображения (см. 7.1.2 и 7.3.2).

модели меняется в диапазоне от 0,998 до —0,887! Эти результаты вновь свидетельствуют о множестве используемых средств понимания, допус­кающих как словестное описание сцены, так и пространственное пред- ставЛтание содержания высказывания (см. 8.1.1 и 8.1.3).

7.3.2 От глубинной семантики к когнитивной грамматике

В логическом отношении подход Хомского продолжает традиционный анализ суждения, основанный на абстракции его субъектно-предикат-ной структуры. Как мы только что видели, выбор синтаксической фор­мы предложения может быть связан с семантическими и внелингвисти-ческими факторами. Поэтому в последние два-три десятилетия в лингвистике и за ее пределами возрастает влияние альтернативных под­ходов, представители которых критикуют типичный для последователей Хомского в лингвистике и психолингвистике «синтаксоцентризм» — движение от синтаксиса как основы глубинной репрезентации к се­мантике и фонологии. На трактовку проблем грамматики в когнитив­ной психологии и лингвистике особенно большое влияние оказала тео­рия падежной грамматики, предложенная американским лингвистом Чарльзом Филлмором в 1968 году (Fillmore, 1968)³⁰ .

Главное отличие падежной грамматики от подхода Хомского состо­ит в интерпретации глубинной структуры. Она не выводится из правил структурирования фразы и не содержит иерархического и вообще упо­рядоченного набора компонентов типа групп существительного и групп глагола. Глубинная структура падежной грамматики состоит из модаль­ного квантора (он определяет наклонение, отрицание и время) и соб­ственно пропозиции. Эта последняя включает глагол как центральный компонент и неорганизованный набор именных групп, выполняющих функцию глубинных семантических ролей. Специальные правила, анало­гичные карнаповским постулатам значений (см. 6.1.1), связывают далее с каждым глаголом список падежей, которые он допускает, предполага­ет или требует. Так, глагол «чинить» требует АГЕНСа, осуществляющего починку, ОБЪЕКТ и ИНСТРУМЕНТ. Другие глаголы могут быть связа­ны с иным набором глубинных семантических ролей. Предлоги высту­пают в качестве падежных морфем. Применение правил трансформа­ции позволяет порождать множество поверхностных реализаций одной и той же глубинной структуры. Например, в предложении «Маша от­крыла дверь ключом», «дверь» играет роль ОБЪЕКТа, а «ключ» — ИН-СТРУМЕНТа. Эти же роли сохраняются за ними и в следующих предло-

•³⁰ Понятие «падеж» было центральным уже в психологии речи Вильгельма Вундта,
который пытался в своих поздних работах проследить изменение падежных ролей, отве­
чающих на вопросы «когда?», «где?», «откуда?», «чем?», в ходе культурно-исторического
развития языка. 139

жениях: «Дверь была открыта ключом», «Ключ открыл дверь» и даже просто «Дверь открыта».

Поскольку глубинная репрезентация строится в падежной грам­матике на основе глагола (предиката), этот подход в целом более отве­чает духу современной логики, трактующей пропозиции по аналогии с математическими функциями, имеющими вид предикат{аргумент(ы)) (см. 2.2.3 и 6.1.1). Интересной является и предложенная Филлмором со­держательная интерпретация ролей, основанная на метафоре внутрен­него театра: «Предположим, что мы рассматриваем идею, выражаемую простым предложением, по аналогии со сценой или актом некоторой пьесы, и предположим, что мы думаем об участниках языкового обще­ния как о драматургах, работающих в рамках определенной театральной традиции, которая ограничивается фиксированным числом типов ро­лей, с тем дополнительным ограничением, что не более чем одно дей­ствующее лицо может выступать в данной роли в любой отдельной сце­не» (Fillmore, 1968, р. 383).

Этот подход инициировал ряд работ, направленных на проверку вывода о критическом значении сказуемого по сравнению с подлежа­щим. Так как в порождающей грамматике падежи являются элементами поверхностной, а не глубинной структуры, Хомский продолжал настаи­вать, что «нет никакой альтернативы выбору Глаголов в терминах Суще­ствительных». Экспериментальные данные скорее говорят об обратном. В экспериментах немецкого психолингвиста X. Хёрманна (Hoermann, 1981) испытуемые заслушивали и тут же повторяли фразы, искаженные белым шумом. По сравнению с другими грамматическими классами восприятие глаголов было особенно трудным. Но правильное восприя­тие глагола улучшало восприятие субъекта и объекта в большей степени, чем их восприятие улучшало восприятие глагола. В другой работе испы­туемые сравнивали содержание некоторой картинки, например, изобра­жающей машину, врезавшуюся в дерево, и простых предложений типа «Поезд врезался в дерево», «Машина объехала дерево», «Машина вреза­лась в стену» и т.д. Быстрее всего обнаруживалось несоответствие глаго­лов. Это подтверждает мнение о ключевом положении глагола (преди­ката) в структуре предложения.

Более детальный анализ глубинных семантических ролей наталки­вается, однако, на известные затруднения. С помощью различных вари­антов методики классификации были предприняты попытки проверить психологическую реальность таких ролей, как АГЕНС, ИНСТРУМЕНТ, ОБЪЕКТ, и, в некоторых производных от падежной грамматики психо­лингвистических теориях (Hoermann, 1981), роли ПАЦИЕНС (она мо­жет быть представлена ролью Ивана в предложении «Иван страдает от зубной боли»). Лучше всего удавалась классификация АГЕНСов, затем следовали ПАЦИЕНС, ИНСТРУМЕНТ и ОБЪЕКТ. К сожалению, ус­пешность классификации была довольно невысокой, так что данные в 140

целом не подтвердили существования выделенных падежных отноше­ний. Предсказываемое падежной грамматикой сходство между различ­ными группами глаголов не удается обнаружить и с помощью иерархи­ческого кластерного анализа. Таким образом, теоретически не удается добиться создания законченной и внутренне уравновешенной концеп­ции. Некоторые падежи оказываются связанными с большинством гла­голов, другие — только с некоторыми из них, а естественный вопрос об общем числе ролей до сих пор остается открытым³¹ .

Разумеется, для любого направления, которое, подобно генератив­ной грамматике, в конечном счете ориентировано на математику, эти ре­зультаты были бы серьезным нарушением эстетической эвристики (см. 1.1.1). Опыт использования логико-лингвистических подходов в психо­логии речи показывает, однако, что успешность этой работы определяет­ся не столько мощностью используемого формального аппарата, сколь­ко учетом особенностей повседневных форм активности. Так, особая семантическая «нагрузка» глаголов объясняется тем, что они позволяют представить мир в терминах целей и действий партнеров общения (этого мнения, в частности, придерживался Карл Бюлер). Полезность такого, несколько нестрогого взгляда может быть проиллюстрирована исследо­ваниями развития речи ребенка. Как отмечалось выше (см. 7.1.2), здесь после однословных «холофраз» и двухсловных конструкций в возрасте примерно двух-трех лет наблюдается фаза так называемых глагольных ос­ тровов — феномен, демонстрирующий зависимость синтаксических средств от контекста использования тех или иных глаголов³² .

Представление о центральном положении глагола используется и в ряде компьютерных моделей процессов понимания (см. 6.4.1 и 8.1.1). Примером служит ранняя модель CDT (по первым буквам английского названия «теория концептуальной зависимости»), разработанная Р. Шенком и Р. Эйбельсоном (Schank & Abelson, 1977; Шенк, 1980), и ее многочисленные последующие модификации. Эти авторы стремятся к возможно более полному описанию знания, выходящему за рамки того, что непосредственно представлено в анализируемом тексте. Прежде все­го они пытаются построить падежные схемы глаголов и тем самым свес­ти разнообразные предложения и отрывки текста, имеющие одно и то же значение, к единой глубинной репрезентации. Это достигается бла­годаря выделению 7 примитивных семантических компонентов глаго­лов, называемых АСТами (их не следует путать с названием глобальной

³¹ Серьезным недостатком ориентированной на первичность глаголов падежной грам­
матики является порочный круг в логическом обосновании. Некоторый глагол считается
η-местным предикатом, поскольку у него η дополнений, после чего возможность именно
η дополнений объясняется тем, что данный глагол — η-местный предикат (Goldberg, 1995).

³² Наиболее детально разработанной лингвистической концепцией, оперирующей
понятием «роль» (или «макророль»), в настоящее время являетсяреференциально-ролевая
грамматика Р. Ван Валина (например, Van Valin, 1993). 141

когнитивной модели Дж.Р. Андерсона — см. 6.4.1). Выделяемые на ос­новании интуитивных соображений и описываемые в довольно при­чудливой графической форме АСТы обозначают действия различного рода — от изменения пространственного положения и отношений вла­дения (PTRANS и ATRANS) до обращения внимания и вокализаций {ATTEND и SPEAK).

Наиболее общей единицей организации знания эти авторы считают' сценарий («скрипт»), под которым понимается связная последователь­ность событий, ожидаемых актором и включающая его как участника или наблюдателя (см. 6.3.3). Сценарий состоит из так называемых винь­еток — вербальных или невербальных репрезентаций событий, актора, его поведения, окружения и т.д. Виньетка рассматривается как набор схем (например, мать кормит ребенка). Каждая схема — КОРМИТЬ (МАТЬ, РЕБЕНОК) — имеет имя и состоит из конфигурации атрибутов, которые группируются вокруг глагола и определяются его глубинными семантическими компонентами. Предполагалось, что построенные на базе CDT программы могут быть использованы для перевода, составле­ния резюме и осуществления выводов из текстуальной информации, од­нако, как и в случае большинства глобальных когнитивных моделей, технически реализовать эти планы, хотя бы в первом приближении, пока не удалось (см. 6.4.1 и 8.1.1). Возможной причиной этого является недостаточная гибкость модели, опирающейся на ограниченное число фиксированных в памяти семантических заготовок³³ .

Работы Филлмора последующих двух десятилетий были направле­ны на создание более гибкого подхода, который позволил бы объединить лингвистические представления о построении высказывания с психоло­гическими данными о практически бесконечном многообразии ситуа­тивно порождаемых значений (Филлмор, 1988; Fillmore, 1982). Этот но­вый подход получил название фреймовой семантики, что подчеркивает его сходство с работами в области психосемантики и искусственного ин­теллекта (см. 6.3.1 и 6.4.2). Главное в нем — попытка показать, каким об­разом ситуативный контекст может формировать значение понятий.

Любое понятие, с этой точки зрения, имеет лишь потенциальные значения, которые раскрываются во взаимодействии с контекстом, или фреймом. Так, понятие РИСКОВАТЬ в качестве фрейма имплицитно содержит целый спектр ролевых валентностей, в число которых, наряду с АГЕНСом и потенциально ПАЦИЕНСом, также входят такие конст­рукты (или конструкции), как НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ, ШАНС, ВРЕД, ПОЛЬЗА, ЦЕННОСТЬ, ДЕЙСТВИЕ и т.д. Лишь часть из них актуали­зируется в конкретном коммуникативном эпизоде. Фреймы, следова-

³³ В 1970-е годы И.А. Мельчуком, А.К. Жолковским и Ю.Д. Апресяном была разрабо­тана потенциально более интересная модель «Смысл <=> Текст», которая описывала до 30 глубинных семантических ролей и использовалась для автоматизации процессов техни­ческого перевода (Мельчук, 1974; 1995). Эта модель успела в те годы оказать влияние на 142 нейролингвистические работы (Лурия, 1975).

тельно, способны продуктивно влиять на семантику возникающего у слушателя/читателя образа ситуации. Зависимость значений от контек­ста объясняет распространенность явлений полисемии и омонимии (многозначности слов — см. 7.2.2), а также влияние культурного окру­жения на значение отдельных терминов, осложняющее или даже делаю­щее практически невозможным их перевод. Филлмор рассматривает в качестве фреймов также и ситуации выполнения речевых актов (см. 7.1.2), для понимания которых определяющим является учет намерений говорящего. Эти феномены будут подробнее рассмотрены в последнем разделе главы, в рамках теории «ментальных пространств» (см. 7.4.2).

Работы Филлмора по фреймовой семантике органично вошли в но­вое научное направление, получившее название когнитивной лингвисти­ ки. С конца 1980-х годов все большее число лингвистов идентифициру­ют себя с этим направлением, общими признаками которого являются, с одной стороны, ментализм (см. 2.2.1 ), а с другой — критическое отноше­ние к гипотезе о центральной роли синтаксиса, характерной для генера­тивной грамматики. Так, Р. Лангакер (Langacker, 1987; 1991) создал тео­рию, названную им когнитивной грамматикой. Основное положение этой теории состоит в трактовке речевой коммуникации как процесса концептуализации — воссоздания средствами концептуальных структур (см. 5.3.3) той ситуации, которую имел в виду говорящий или пишущий. Для решения этой задачи используются как семантические, так и син­таксические средства. Синтаксические средства отличаются лишь тем, что имеют относительно фиксированный и часто специфичный для кон­кретного языка характер. Например, в русском языке различие между выражениями «он кричал» и «он крикнул» состоит в присутствии суф­фикса «ну», сигнализирующего, что крик раздался только один раз. В английском языке для передачи той же информации приходится исполь­зовать особую лексическую единицу: «Не cried (was crying) once».

Лангакер, как и многие другие когнитивные лингвисты, старается построить общую классификацию лингвистических средств, используе-. мых для конструирования образа ситуации. Эти средства можно было бы назвать «операторами конвенционального воображения». Упоминание «конвенциональности» продуктов применения этих средств оттеняет их отличие от средств, используемых в творческом мышлении (в этой кни­ге мы называем последние «метаоператорами воображения» — см. 8.1.3). В табл. 7.5 приведен с некоторыми изменениями и значительны­ми сокращениями перечень лингвистических средств построения обра­за ситуации из обзорной работы Крофта и Круза (Croft & Cruse, 2004).

Различия между приведенными в этой таблице четырьмя группами механизмов не строги и часто определяются лишь интуитивными сооб­ражениями. Мы попытаемся кратко проиллюстрировать каждую группу , механизмов примерами из русского языка. Эффективное управление вниманием слушателя/читателя имеет в процессах коммуникации едва < м?

144

Таблица 7.5. Основные группы лингвистических средств управления конвенциональным воображением (по: Croft & Cruse, 2004)

ли не самое главное значение (см. 7.4.3). Такое управление может обес­печиваться за счет варьирования контекстов, прежде всего, посредством выборов подходящего семантического фрейма, как в случае двух следу­ющих предложений:

«Новые Новости» разоблачают коррупционеров,

«Новые Новости» стоят десять рублей.

Первое предложение здесь, очевидно, фиксирует наше внимание на де­ятельности редактора и журналистов некоторого печатного издания, тогда как второе — на газете как объекте торговли. Фокусирование вни­мания далее может быть очень узким или же скорее распределенным, охватывающим несколько объектов. Оно также может быть симультан­ным, как это обычно бывает при использовании групп существительно­го, или развернутым во времени, что достигается использованием раз­нообразных глагольных групп.

Вторая группа механизмов рассматривается Лангакером и его кол­легами в контексте глобальной когнитивной операции СРАВНЕНИЕ (о значении которой писал еще Кант — см. 1.1.3). Всякое СРАВНЕ­НИЕ потенциально может становиться ценностной и эмоциональной оценкой. Описывая некоторые события как «народное восстание» или «вооруженный мятеж», мы не только даем им содержательное опреде­ление, но одновременно и оцениваем их с точки зрения желательнос­ти поддержки или осуждения. Не останавливаясь здесь на МЕТАФО-РИЗАЦИИ, которая обсуждается в следующем разделе, отметим, что в современной лингвистике получили широкое распространение геш-тальтпсихологические понятия фигуры и фона (см. 1.3.1 и 8.1.2). При этом используется тот факт, что один из членов сравнения всегда вы­полняет функцию фона, или системы отсчета (Talmi, 1978). Так, мы говорим «Дерево рядом с домом», но не «Дом рядом с деревом», если только дерево не является феноменально большим или замечательным в каком-то другом отношении, а дом — совершенно незначительным, скорее домиком или хижиной. Легко видеть (как мы отмечали в пре­дыдущей главе — см. 6.3.1), что, манипулируя в речи отношениями

фигуры и фона, можно внушить слушателю/читателю то или иное представление ситуации³⁴ .

Еще одна группа механизмов связана с тем, как индивидуальная по­зиция участника речевого общения влияет на выбор лингвистических средств. При этом часто, но отнюдь не всегда, доминирует эгоцентричес­ кая перспектива. Как в пространственно-временном, так и в эмоцио­нально-оценочном отношении мы, по выражению Пиаже, способны к известной «децентрации», преодолению эгоцентризма. В некоторых языках мира пространственная лексика вообще имеет абсолютный, эк- зоцентрический характер (см. 6.4.3 и 8.1.2). При понимании повествова­тельных текстов мы обычно принимаем в нашем воображении перспек­тиву протагониста, так что если в ходе описываемых событий какие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то по­том они также труднее припоминаются нами, несмотря на их экспли­цитное упоминание в тексте (см. 7.4.1). Наконец, последняя, четвертая группа механизмов, которую мы только упомянем здесь, относится к информационному оформлению ситуации в речи. Ясно, что образ ситу­ации не должен быть перегружен деталями, поэтому важную роль игра­ет схематизация и организация передаваемых сведений, эффективное описание релевантных признаков и взаимоотношений объектов.

В одной из последних работ Крофт и Круз (Croft & Cruse, 2004) характеризуют когнитивную лингвистику с помощью трех постулатов-гипотез:

1. Язык не является автономной (модулярной) способностью, отде­
ленной от других когнитивных процессов и способностей.

2. Грамматика определяется процессами концептуализации.

3. Языковая компетентность появляется лишь в результате использо­
вания языка.

Легко видеть, что данная исследовательская программа диаметрально противоположна идеям Хомского, под влиянием которых в свое время и произошел когнитивный переворот в психологии и лингвистике (см. 1.3.3). Несмотря на их недоказанность, временами даже явную спор­ность, эти постулаты-гипотезы объективно открывают возможность более широкого, чем до сих пор, применения понятий и методов из эк­спериментальной когнитивной психологии, нейропсихологии и нейро-информатики в лингвистических исследованиях.

³⁴ Пример такой манипуляции можно найти в «Повести о Ходже Насреддине» В. Со­
ловьева: «"Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом, — сказал он многозначи­
тельным, каким-то вещим голосом и поднял палец. — Очень хорошо, запишем! Запишем
в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что
озеро — это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к
озеру или, иначе говоря, к водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит
к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащий к ним водоем!" — По лов­
кости это был удивительный ход, сразу решивший половину дела: простой перестанов­
кой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалый водоем, находящийся в не­
коем саду, перед неким домом». 145

Рис. 7.6. Экспериментальный материал из исследования роли направленности внима­ния в грамматическом структурировании высказывания (по: Tomhn, 1997).

Обращение представителей когнитивной лингвистики к методам и понятиям когнитивной психологии иллюстрирует уже упоминавшаяся выше (см. 7.1.2) работа Расселла Томлина (Tomlin, 1997). Этот автор выд­винул предположение, что выбор референта для грамматического под­лежащего определяется тем, на что в момент порождения высказывания направленно наше внимание. В экспериментах испытуемым показыва­лись динамические сцены, вроде изображенной на рис. 7.6. Испытуемые должны были в реальном масштабе времени описывать наблюдаемые события, отслеживая зрительно тот из двух объектов, который отмечал­ся внезапно появлявшейся стрелкой (она видна на рис. 7.6 во втором кадре справа). Предъявление стрелки слева или справа было одной из независимых переменных этого эксперимента и использовалось для уп­равления положением фокуса зрительного внимания испытуемого. Вто­рой независимой переменной было то, какая из рыб, красная (обозна­чена на рисунке черным цветом) или белая, съедала другую. Результаты показали, что испытуемые действительно чаще описывали рыбу, на ко­торой экспериментатор фиксирует их внимание, посредством подлежа­щего (в английском и ряде других языков), а выбор активного или пас­сивного залога предложения определялся ими вторично, в зависимости от того, была ли отслеживаемая рыба АГЕНСом и ПАЦИЕНСом акта поедания³⁵ .

146

^ъ Некоторые испытуемые в этом эксперименте использовали для описания ситуации только активные высказывания (по схеме «АГЕНС на первом месте»). Томлин объясняет это тем, что в критический момент внимание этих испытуемых непроизвольно привлека­лось движениями челюстей активной рыбы. По нашему мнению, речь идет о самостоя­тельной стратегии порождения и понимания «Первое существительное предложения есть АГЕНС действия». Эта стратегия широко представлена в речи пациентов с аграмматиз-мом, а также в нормальной детской речи (что, конечно, ведет к ошибочной интерпрета­ции предложении типа «Тигра поцеловал лев» — см. Vehchkovsky, 1996).

При обсуждении возможных механизмов выбора грамматического подлежащего для всякого образованного психолога (см., например, «Мышление и речь» — Выготский, 1982—1984) сразу же возникает воп­рос о так называемом «психологическом подлежащем», которое обычно выделяется в разговоре особой ударной интонацией и в функции кото­рого вполне может выступать даже глагол:

Маша гладила кошку,

Маша гладила кошку,

Маша гладила кошку.

Феномен психологического подлежащего, судя по всему, возникает в контексте противопоставления с предыдущим, более широким дискур­сом, например, «Маша гладила кошку, а не собаку, как вы почему-то ут­верждаете» либо «Маша гладила кошку и ни разу не дернула ее за хвост». Этот феномен, очевидно, не может быть объяснен действием факторов моментального пространственного распределения внимания, которые были достаточными для интерпретации результатов, полученных в экс­периментах Томлина.

В теоретическом плане основные усилия направлены сегодня на со­здание полноценной альтернативы генеративной грамматике как теории языка. Начало этой работе было положено Лангакером в его когнитив­ной грамматике. Большая группа ведущих когнитивных лингвистов (в том числе Лакофф, Филлмор, Крофт, их ученики и сотрудники) работает над вариантами грамматики конструкций. Под «конструкциями» пони­маются репрезентации фреймового типа, обычно включающие как син­таксические (форма), так и семантические (содержание) компоненты³⁶ . Наличие формы и содержания говорит о том, что конструкции представ­ляют собой знаки. Они, следовательно, имеют символьный характер и в совокупности образуют особую область концептуальных структур (то есть относятся к тому слою высших символических координации, кото­рый мы предлагаем называть «уровнем Е» — см. 5.3.3). Важно подчерк­нуть, что конструкции обладают целостными, гештальтными качества­ми — их значение не может быть выведено из суммы значений их частей (см. 1.3.1). Поскольку конструкции снабжены синтаксическими вален­тностями, в их отношении заранее известно, как они могут или долж­ны себя вести при объединении с другими конструкциями. При столь детальной предварительной подготовке лингвистических единиц их

³⁶ Конструкции образуют сетевые структуры, в которых выделяются подобласти, име­
ющие вид таксономических иерархий с наиболее абстрактными конструкциями в верх­
ней части. Такую локальную вершину, например, может образовывать схематическая кон­
струкция переходного глагола. Из соображений экономии ресурсов памяти внутри иерар­
хии часто постулируется наследуемость свойств вышестоящих инстанций. С другой сто­
роны, казалось бы, избыточное повторение данных об абстрактных синтаксических свой­
ствах в конкретных конструкциях, нагружая память, могло бы облегчить оперативную
обработку. Споры вызывает также природа синтаксических спецификаций. Некоторые
авторы (например, Р. Лангакер и У. Крофт, автор «радикальной грамматики конструк­
ций») считают, что эти спецификации в их основе также являются семантическими. 147

комбинаторная обработка on-line значительно упрощается и может про­текать по принципу «Соединяй что угодно с чем угодно — но только с тем, что подходит!».

По-видимому, в ближайшем будущем могут быть предприняты по­пытки синтеза этого подхода с развивающимися в том же направлении работами по невербальной семантике (таких как теория перцептивных символов Лоуренса Барсалу — см. 6.4.2). Поскольку число различных «когнитивных» и «психологически мотивированных» грамматик при­ближается к двум десяткам, можно ожидать появления исследований, направленных на проверку психологической реальности отдельных по­ложений этого нового поколения теорий языка. Интересный пример эмпирического обоснования семантической интерпретации синтакси­са может быть найден в психолингвистических работах, опирающихся на использование латентного семантического анализа (см. 6.1.1 и 6.4.2).

Раскол сообщества исследователей языка на сторонников и про­тивников «синтактоцентризма» стал привычным атрибутом професси­ональных дискуссий. Но затянувшийся период «лингвистических войн», кажется, заканчивается. Видный сторонник и ученик Хомского Рэй Джекендофф (Jackendoff, 2002) попытался в последнее время вос­становить связь теоретической лингвистики с остальной когнитивной наукой. Он подчеркивает генеративность не только синтаксиса, но так­же семантики и фонологии. Все три области, согласно Джекендоффу, совершенно равноправны. Они образуют три параллельных модуля, по­парно связанных между собой интерфейсами, которые понимаются как особые процедуры установления соответствия основных областей обра­ботки между собой, например как процедуры артикуляции слова, вы­ражающего определенное значение (интерфейс семантики и фоноло­гии), или как процедуры согласования данного фонологического паттерна с другими (интерфейс фонологии и синтаксиса). Интересно, что слова трактуются как обладающие генеративным потенциалом пра­вила их использования, что ведет к процедурной интерпретации внут­реннего лексикона (близкая идея возникла раньше в рамках процедур­ной семантики — см. 6.1.3).

Признание генеративности семантики ведет к тому, что в этой мо­дели синтаксис освобождается от непомерной нагрузки контроля за се­мантикой и фонологией, возложенной на него в теориях, ориентиро­ванных на работы Хомского³⁷ . По мнению Джекендоффа, в области

³⁷ Следует отметить, что на последнем витке развития идей Хомского, в его минимали­ стской программе изучения языка (Chomsky, 1995), лексикону были переданы некоторые аналогичные функции, ранее выполнявшиеся правилами трансформации. Кроме того, минимализм постулирует две параллельные системы реализации речи — артикуляторно-перцептивную и концептуально-интенциональную. Этим двум системам соответствуют также два интерфейса применения правил (различных в разных языках), названных фо-148 нетической формой {PF, Phonetic Form) и логической формой (LF, Logical Form).

Рис. 7.7. Параллельная модель Джекендоффа (по: Jackendoff, 2002).

собственно синтаксиса, или «протосинтаксиса», при этом могут в ко­нечном счете остаться лишь несколько очень простых эвристических принципов интерпретации и порождения, например, «Первое суще­ствительное предложения есть АГЕНС действия» и «Фокус стоит на первом месте». Возникновение и автоматизация тех или иных специфич­ных синтаксических процедур является результатом взаимодействия про­тосинтаксиса с конкретным речевым окружением, выделения в после­днем устойчивых и предсказуемых паттернов словосочетаний. Легко видеть, что протосинтаксис фактически оказывается чем-то вроде «про-топрагматики», а именно интуицией того, что при недостатке времени надо в первую очередь успеть сообщить самое важное — что делает АГЕНС отслеживаемых нами событий (\felichkovsky, Kibrik & Velichkovsky, 2003).

7.3.3 Современные модели и данные нейролингвистики

В целом полученные в когнитивной психологии и лингвистике резуль­таты свидетельствуют скорее против разведения синтаксиса и семанти­ки как независимых фаз или «уровней» обработки. Некоторые, семан­тически-ориентированные подходы к анализу глубинной структуры предложения, такие как падежная и фреймовая грамматики, были толь­ко что рассмотрены. Заключительная часть данного раздела посвящена

149

актуальным проблемам синтаксического анализа в психо- и нейролинг-вистике. Перед тем как обратиться к нейролингвистическим исследова­ниям, мы кратко обсудим две психолингвистические модели понима­ния предложений, центральные для дискуссий последнего десятилетия. Первая из этих моделей, получившая название теории садовой дорожки (garden-path model), в значительной степени традиционна. Вторая мо­дель, теория множественных ограничений {constraint-based theory), имеет коннекционистскую архитектуру и предполагает одновременное ис­пользование различных источников информации.

«Садовая дорожка» означает, что описание глубинной структуры предложения строится строго последовательно и в каждый данный мо­мент времени учитывает лишь одну синтаксическую интерпретацию. Кейт Рейнер и Александр Полацек (Pollatsek & Rayner, 1990) выделяют несколько других принципов, ускоряющих понимание. Предполагает­ся, во-первых, что первоначальная интерпретация строится без учета значения и контекста, во-вторых, предпочтение отдается простейшему (в отношении числа синтаксических групп) решению и, в-третьих, при последовательном просмотре предложения некоторое слово приписы­вается к непосредственно предшествующей синтаксической единице, если это грамматически возможно. Данная модель вполне успешно объясняет типичные затруднения при понимании некоторых, синтак­сически не вполне однозначных предложений³⁸ .

Накапливаются, однако, и противоречащие этой модели наблюде­ния. Принцип приписывания слова к ближайшей синтаксической еди­нице нарушается, например, в случае следующего сложноподчиненного предложения: «Шпион застрелил сына полковника, стоявшего на бал­коне». Хотя модель предсказывает, что преимущественным прочтением должно быть «на балконе находился полковник», англоязычные испы­туемые чаще склоняются к варианту интерпретации, при котором на балконе находился сын. Этот эффект можно попробовать объяснить с учетом прагматики ситуации — в силу чрезвычайности события убий­ства в фокусе внимания говорящего должен был бы находиться именно сын полковника. Но моделирование семантико-прагматических факто­ров представляет собой особенно сложную задачу, поэтому сторонники теории садовой дорожки хотели бы ее избежать³⁹ .

³⁸ В недавнем обзоре И. А. Секериной (2002) анализируются две другие модели анали­
за предложения: модели главного слова (head-driven parsing model) и структурного детер­
минизма (structural determinism parsing model). Как и в случае модели садовой дорожки (ее
автор обзора называет «моделью заблуждения», учитывая идиоматическое значение вы­
ражения «to lead down the garden path» — см. 7.2.3), речь идет о моделях последовательной
синтаксической обработки.

³⁹ Исследования на материале русского языка, в которых использовались многознач­
ные предложения как с аналогичным, так и менее драматическим содержанием, выявили
влияние ряда других факторов, включающих длину и структурную сложность придаточ-

150 ного предложения (Фёдорова, Янович, 2005).

Модель удовлетворения множественных ограничений была разрабо­тана в 1990-е годы (например, Seidenberg & MacDonald, 1999). Под «множественными ограничениями» имеются в виду частично избыточ­ные источники сведений, используемых для ограничения степеней свободы интерпретации. Сильной стороной модели является включе­ние семантической информации (контекст и лексическая семантика) в качестве фактора, участвующего в выборе синтаксического описания. Модель содержит ряд неиросетевых компонентов, разработанных ранее для демонстрации возможности решения синтаксических задач — они предсказывают грамматическую категорию следующего слова в предло­жении, проверяю! правильность построения прошедшего времени гла­гола и т.п. — без использования правил генеративной грамматики (см. 2.3.3). Возможные интерпретации генерируются и обрабатываются од­новременно, каждая со своими динамически меняющимися коэффици­ентами активации, сравнение которых и определяет конечный выбор. Кроме того, модель способна обучаться. При этом учитывается, что раз­личные синтаксические интерпретации, в равной степени допустимые с точки зрения грамматики, различаются между собой по частоте воз­никновения в языке.

Как мы отмечали выше, одно из важнейших достоинств моделей ис­кусственных нейронных сетей — изменение параметров функциони­рования в ходе обучения — одновременно, парадоксальным образом, затрудняет окончательную оценку их эффективности, поскольку у иссле­дователей всегда есть возможность улучшения («подгонки») демонстри­руемых моделями результатов при дополнительной тренировке сети. Безусловно, существуют принципиальные ограничения коннекциони-стского подхода к синтаксису речи, но попытки их строгого описания практически отсутствуют — за исключением относительно ранней рабо­ты известного голландского психолингвиста Виллема Левелта (Levelt, 1990), который в целом отрицательно относится к коннекционизму, счи­тая его тупиковым направлением, возвращающим лингвистику и психо­логию в эпоху «до Хомского».

Основу оценки должен составлять вопрос о том, насколько прав­доподобны модели типа теории множественных ограничений с психоло­гической точки зрения. Правдоподобным, конечно, представляется ин­туитивный характер синтаксической обработки, хотя в результате школьного и университетского образования мы оказываемся способны­ми к использованию эксплицитных правил грамматики. Правдоподоб­но и подтверждается экспериментально участие семантики в выборе синтаксической интерпретации. Напротив, гипотетическим остается предположение об одновременной проработке нескольких синтаксичес­ких интерпретаций. Нечто подобное доказано для случая снятия се­мантической многозначности слов — быстрая одновременная актива­ция целого спектра возможных значений постепенно сменяется активным уточнением и подавлением избыточных вариантов (см. 4.3.2 и 7.2.2). Однако в случае синтаксической неопределенности (ср. «На-

151

казание охотников было ужасным» или «Мужу изменять нельзя») экспе­рименты, направленные на проверку психологической реальности обра­ботки латентной в данный момент интерпретации, пока еще не были проведены.

Как обстоит дело с выявлением нейрофизиологических механиз­мов речи, в особенности механизмов синтаксической обработки? Этот вопрос важен как практически, для улучшения методов нейропсихоло-гической реабилитации, так и теоретически, например для проверки гипотезы о врожденности и фиксированности мозговой локализации когнитивных модулей. Простая картина, предполагающая существова­ние двух модулей речевых механизмов — зоны Брока для синтаксиса/ произношения и зоны Вернике для понимания/лексической семанти­ки, — оказалась несколько осложненной новыми данными⁴⁰ .

Хотя участие зоны Брока в синтаксической обработке подтвержда­ется результатами трехмерного картирования изменений мозгового кро­вотока (rCBF — regional cerebral blood flow) у взрослых здоровых испыту­емых, клинические данные свидетельствуют о том, что пациенты с поражениями в области зоны Брока и грамматическими ошибками при порождении речи (особенно в отношении использования глаголов) обычно способны успешно различать грамматически правильные и не­правильные предложения при восприятии. Кроме того, поражения зоны Вернике часто, особенно в детском возрасте, также сопровождаются аграмматическими нарушениями (Patterson & Bly, 1999). В настоящее время имеются, как минимум, две нейролингвистические теории, кото­рые пытаются объяснить эти и подобные им факты. Их общее предполо­жение состоит в том, что связанные с зоной Брока процессы отчасти дуб­лируют синтаксическую обработку, которая может до определенной степени осуществляться и в задних отделах коры. В остальном эти тео­рии оказываются полностью противоположными.

Американский нейропсихолог Майкл Ульман и его коллеги считают, что премоторная зона Брока обеспечивает, как и фронтальные отделы коры в целом, сознательный контроль за переработкой информации в других отделах мозга, в данном случае в форме контроля за применени­ем правил грамматической трансформации лингвистического материа­ла (UUman et al., 1997). По мнению Ангелы Фридерици из Института когнитивной нейропсихологии общества Макса Планка в Лейпциге, все обстоит как раз наоборот, а именно по мере развития речи ребенка рас­положенной в премоторной части лобных долей зоне Брока постепенно

⁴⁰ С критикой этих традиционных представлений выступал во второй половине 19-го века Джон Хьюлинг-Джексон (но потерпел поражение в публичном диспуте с Полем Бро­ка). Критический анализ продолжили в середине 20-го века такие авторы, как А.Р. Лурия и Р. Якобсон, а также их коллега, гештальтпсихолог Курт Гольдштейн. Последний, в осо­бенности, подчеркивал роль центрального планирования высказывания во внутренней 152 речи (Goldstein, 1948).

передаются формирующиеся автоматизмы быстрой и не контролируе­мой сознательно синтаксической обработки. В возрасте от 5 до 10 лет в передних отделах коры левого полушария действительно образуется не­что вроде автономного «синтаксического модуля», но только приобре­тенного, а не врожденного (Friederici, 1996). Главным в его работе явля­ется чрезвычайно точное и быстрое временное согласование различных операций обработки при порождении речи⁴¹ . Собственно «знание» грам­матики, в том числе доступное сознательному отчету, скорее связано с задними височными отделами коры, причем не только левого (зона Вер-нике), но и правого полушария.

Точка зрения Фридерици представляется несколько лучше обосно­ванной имеющимися на сегодня данными. Исследования развития речи ребенка свидетельствуют об особенно явном взаимодействии семанти­ки и синтаксиса на ранних этапах этого процесса. Гипотеза «модуляриза-ции», то есть постепенного выделения автоматизированных процедур синтаксической обработки из первоначально единого комплекса «семан­ тического синтаксиса», позволяет также понять, почему картина афази-ческих расстройств при одних и тех же поражениях мозга может суще­ственно зависеть от типа грамматических средств конкретного языка, например от того, использует ли этот язык жесткий порядок слов, как английский, или же развитую систему морфологических элементов (окончания, суффиксы, приставки), обеспечивающих синтаксическое согласование при относительно свободном порядке слов в предложении, как это имеет место в русском языке. Промежуточное положение между английским и русским как в отношении разнообразия морфологических средств, так и в отношении ограничений на порядок слов занимает итальянский язык.

Несомненно, что выделение и постепенная автоматизация процедур синтаксической обработки — это лишь один из нескольких задейство­ванных в индивидуальном развитии речи нейрофизиологических меха­низмов. Другим важнейшим механизмом являются процессы имитации жестов и мимики, протекающие с участием концентрированно распо­ложенных в непосредственной близости к зоне Брока, а также и на ее «территории» зеркальных нейронов (см. 2.4.3). Еще одним механизмом, по-видимому, является более или менее рефлексивная оценка знаний и на­мерений партнера⁴² . Подобная метакогнитивная оценка предполагает до­статочно полноценное функционирование индивидуальной теории психики (см. 5.4.1 и 8.1.1). Для такого функционирования существенны струк­туры филогенетически новых передних отделов мозга, в особенности

⁴¹ Нейрофизиологические процессы, обеспечивающие развертку синтаксических ав­
томатизмов во времени, вовлекают и субкортикальные структуры мозга, прежде всего,
базальные ганглии. Об этом говорят не только многочисленные клинические и нейрофи­
зиологические данные, но и повседневные наблюдения. Так, хорошо известно, что ба-
зальные ганглии чувствительны к стрессу и гипоксии (кислородному голоданию). При этих
условиях и у вполне здоровых людей наблюдаются преходящие симптомы аграмматиз-
ма -- нарушения синтаксической организации речи.

⁴² Два этих механизма не обязательно жестко отделены друг от друга. Как показывают
новые исследования Дж. Риццолатти (Rizzolatti, 2004), система зеркальных нейронов
обычно вовлечена и в решение задач оценки намерений партнеров. 153

правой префронтальной коры (Stuss, Gallup & Alexander, 2001). Раннее поражение этих структур ведет к нарушениям общения, что обычно тя­жело отражается на развитии речи и, по меньшей мере, социального интеллекта.

Таким образом, основной итог нашего обсуждения заключается в выводе об ошибочности изначально изолированной трактовки синтак­сиса и семантики. Представители разных направлений лингвистики и когнитивной науки начинают разделять более функционалистский взгляд на язык, допускающий гибкое взаимодействие компонентов. Так, напри­мер, Джекендофф (Jackendoff, 2002) рассматривает синтаксис и семантику в качестве равноправных модулей обработки (см. 7.3.2). Понимание грам­матики как концептуализации стало одним из основных постулатов ког­нитивной лингвистики. Гипотеза о первоначальном единстве семантики и синтаксиса поддерживается данными о развитии речи и ее нейрофизиоло­гических механизмов в отногенезе, а равно работами по когнитивным уни­ версалиям в различных языках мира, которые мы рассмотрим в следующей главе (см. 8.1.2). Гигантский слой концептуачьного знания в равной мере образует элементарную основу как наших знаний о мире, так и языковой компетентности. Однако синтаксис и семантика не определяют однознач­но использование речи, которое подчинено в первую очередь решению задач, возникающих в социальной ситуации общения.

154

7.4 Прагматика коммуникативных ситуаций

7.4.1 Принцип кооперативности и понимание

Несмотря на кажущуюся простоту большинства ситуаций понимания и общения, они включают множество операций, связанных с решением таких сложных подзадач, как распознавание конфигураций, кратковре­менное запоминание, поиск в памяти, синтаксическая интерпретация и т.д. Все эти процессы объединены главной задачей — выделением не просто значений отдельных слов, но и смысла сообщения в целом. Ее успешное решение доказывает, что знаковые средства переноса и выра­жения значения достаточно «прозрачны», чтобы позволить нам «уви­деть» намерения и установки автора, оценить степень его знакомства с темой и, возможно, даже выделить один или более подтекстов, содер­жащихся в сообщении. По-видимому, это и имел в виду Джером Брунер (1977), когда связывал когнитивный подход с изучением движения «за пределы непосредственно данной информации». Исключительно важ­ная информация, однако, может содержаться как раз в поверхностной, непосредственно доступной коммуникативному партнеру формулиров­ке сообщения.

В 1967 году американский философ Пол Грайс (Grice, 1967) описал в виде четырех «максим» принцип неоперативности, оптимизирующий процессы нашего вербального и невербального общения:

«Максима информативности, или количества» — Будь информати­вен настолько, насколько это требуется, но не более того.

«Максима истинности, или качества» — Не утверждай того, по по­воду чего Ты знаешь, что это неправда или для этого нет доказательств.

«Максима релевантности, или отношения» — Старайся, чтобы Твой вклад был релевантен целям происходящего обсуждения.

«Максима ясности, или способа изложения» — Будь ясен, избегай непонятных слов и формулировок, многозначности и беспорядка в ис­пользовании речи.

Не следует думать, конечно, что диалогическое общение всегда строго подчиняется грайсовским максимам. Они описывают лишь «де-фолтные ожидания», разделяемые в общем случае участниками общения. Эти ожидания позволяют строить предположения («импликатуры») о подтексте сообщения. Например, если кто-то из наших собеседников внезапно начинает объясняться слишком детально или невнятно, то обычно сразу же возникает вопрос, в чем состоит смысл нарушения принципа кооперативности.

Действенность принципа кооперативности побуждает нас искать и чаще всего находить содержание и в, казалось бы, совершенно тавто­логичных утверждениях, таких как «Закон есть закон» или «No God but God». Те же прагматические соображения, кстати, можно применить и к центральному теоретическому вопросу психологии синтаксиса: зачем в языке сосуществует столько различных поверхностных реализаций некоторой фразы, если, как утверждают сторонники генеративной грамматики, важна только ее глубинная репрезентация? Не несет ли выбор той или иной поверхностной формы некоторую специальную функцию, например, передачу личностного смысла, а не просто значения (см. 1.4.2 и 6.1.1)? Действительно, в реальных ситуациях социального взаимодействия, так же как и в случае произведений художественной литературы или изобразительного искусства, для нас часто значитель­но более важно не то, что сказано, а то, как сказано (изображено).

Рассмотрим в качестве примера следующие поверхностно различ­ные реализации одной и той же глубинной репрезентации:

В конце концов Золушка была взята принцем в жены.

В конце концов принц взял Золушку в жены.

В конце концов Золушка взяла принца в мужья.

В конце концов принц был взят Золушкой в мужья. Легко видеть, что эти высказывания при одинаковости глубинной син­таксической структуры далеко не равнозначны как раз в прагматичес­ком отношении — с точки зрения смысла социальной ситуации иници­атива в ряду описываемых событий устойчиво переходит от принца к

155

Золушке. Этот пример наглядно показывает, что прагматика действи­тельно может быть связана именно с поверхностными характеристика­ми высказывания. Позволим себе еще один пример такого же рода (по: Апресян, 1995):

Бросил он курить, как же.

И в этом случае именно поверхностные признаки, такие как необычный порядок слов и присутствие излишнего с точки зрения стандартной глу­бинной интерпретации конструкта «как же», ведут к интерпретации «Он совсем не бросил курить, а все наши надежды на этот счет оказа­лись напрасными», противоположной по смыслу высказыванию «Он бросил курить».

Какие факторы, кроме грайсовских ожиданий, формируют контекст коммуникативного взаимодействия? Герберт Кларк называет этот кон­текст «общей основой» (common ground) и относит к числу его важней­ших компонентов прежде всего взаимное знание (mutual knowledge) о ха­рактере происходящего, разделяемое участниками общения. Высвечивая значение тех или иных «поверхностных элементов» высказывания, ком­муникативный контекст может также менять смысл целых фраз. Так, как отмечалось выше (см. 7.1.3), вопрос «Знаешь ли ты, сколько сейчас вре­мени?» редко допускает прямое истолкование (позволяющее, например, просто ответить «Знаю») и в некоторых ситуациях может быть совсем не вопросом, а, скажем, напоминанием о намеченных, но еще не выпол­ненных делах. Последнее использование как раз и предполагает суще­ствование плана межсубъектного знания, общего для участников обще­ния. В самом деле, чтобы понять этот вопрос как напоминание, адресат должен догадываться, что говорящий знает о его планах и намерениях.

Влияние обобщенного знания на процессы понимания исследовалось в ряде работ Дж. Брэнсфорда и его сотрудников. Испытуемым, например, мог быть предъявлен следующий отрывок: «На самом деле процедура до­вольна проста. Прежде всего вы должны разложить вещи. Конечно, и од­ной стопки может оказаться достаточным в зависимости от того, как много нужно сделать. Если вы должны идти куда-то еще из-за недостат­ка компонентов, то это — естественный следующий шаг, в противном случае можно начинать работу. Выполняя ее, важно не перестараться. Иными словами, лучше сделать меньше, чем попытаться сразу сделать слишком много. Ошибки могут привести к неприятным последствиям. Вначале все может казаться сложным. Постепенно, однако, это станет одной из ваших привычных обязанностей. Трудно предвидеть такой мо­мент в будущем, когда необходимость выполнения этого дела полностью отпадет. После завершения процедуры материал вновь раскладывается по группам. Затем он может быть помещен в соответствующее место. Через какое-то время все это опять будет использовано, и тогда придет­ся повторить данный цикл» (Bransford & Johnson, 1973, p. 400).

Понимание и запоминание данного текста оценивались в двух усло­виях — когда испытуемому не сообщалось никакой предварительной информации и когда ему сообщали о теме отрывка, которой в данном

J

случае была стирка белья (хотя более или менее приемлемыми могут быть и другие интерпретации, например «канцелярская работа»). Во втором случае успешность воспроизведения резко улучшалась. По-видимому, это объясняется эффективной схематической организацией материала уже в процессе восприятия, так как открытие сюжета после прочтения отрывка не приводило к заметному улучшению уровня воспроизведения. В качестве подсказки, позволяющей дать интерпретацию текста, может выступать всякое эффективное сообщение о референтной ситуации⁴³ .

Большое количество работ посвящено описанию психологическо­го формата представления знаний в процессах понимания. Речь идет при этом не просто об активации семантических связей, но и о зритель­но-пространственном, образном контексте, часто «населенном» дей­ствующими лицами. В психолингвистике в связи с этим используется несколько теоретических понятий, одним из которых является понятие ситуативная модель (Zwaan & Radvansky, 1998). В ситуативной модели фиксируются и отслеживаются пять параметров:

1) протагонист,

2) время,

3) пространство,

4) причинно-следственные отношения,

5) интенции.

Понимание затрудняется, если по одному из этих параметров наруша­ется непрерывность переходов от эпизода к эпизоду, скажем, если дей­ствие неожиданно перемещается в прошлое (как это бывает, когда про­тагонист начинает припоминать что-то из своей жизни). Выделяемое значение не исчерпывается тем, что эксплицитно представлено в сооб­щении, распространяясь также на сведения, неявно предполагаемые или выводимые из текста.

Иллюстрацию можно найти в другой работе группы Брэнсфорда (Johnson, Bransford & Solomon, 1973). Испытуемому предъявлялись пред­ложения: «Джон пытался укрепить скворечник. Он как раз (искал/заби­вал) гвоздь, когда пришел отец, чтобы помочь ему в работе». При тести­ровании памяти для узнавания могло быть предъявлено предложение «Джон пытался с помощью молотка укрепить скворечник». Вероятность ошибочных узнаваний (ложных тревог) была больше, если первоначаль­ный текст включал глагол «забивал». В одном из экспериментов Артура Гленберга и его коллег (Glenberg, Meyer & Lindem, 1987) предъявлявши­еся тексты содержали описание действий некоторого любителя бега: «Придя с работы, он (снял/надел) свитер и пробежал четыре раза вокруг стадиона». Слово «свитер» было более эффективной подсказкой для последующего воспроизведения этого микросюжета, если первоначаль­но оно предъявлялось в контексте «надел», а не «снял». В последующих

⁴³ Как отмечал Выготский, для группы людей, давно ожидающих трамвай, произно­
симое вдруг слово «Идет!» не требует каких-либо дополнительных разъяснений. 157

работах описаны еще более сложные эффекты, обусловленные тем, что при понимании повествовательных текстов мы обычно принимаем пер­спективу протагониста. Поэтому если в ходе описываемых событий ка­кие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то потом они также труднее припоминаются нами, несмотря на их экс­плицитное упоминание в тексте (Horton & Rapp, 2003).

Элементарное требование состоит, следовательно, в определенной непрерывности образа референтной ситуации. Иллюстрацией могут слу­жить трансформации отрывка текста. «Маша крепко держала за ниточ­ку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Он наткнулся на ветку и лопнул. Маша горько запла­кала». Случайная перестановка предложений резко затрудняет понима­ние. «Он наткнулся на ветку и лопнул. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Маша горько заплакала. Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар». Естественная последователь­ность событий — инвариантность референтной ситуации — здесь оказы­вается нарушенной. Тот же эффект вызывает и замена групп существи­тельного в исходном отрывке: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал газету и бросил на дерево. Стакан упал на пол и разбился. Джон горько заплакал» (Johnson-Laird, 1978, р. 117). Если текст не отсылает читателя-слушате­ля к одной и той же ситуации более чем один раз, то он быстро превра­щается в нечто, напоминающее телефонную книгу.

Хотя глобальная инвариантность референтной ситуации служит важным условием понимания, в процессе коммуникации возможны под­час весьма существенные изменения, которые мы даже не замечаем. К числу самых частотных изменений относится сдвиг референтного значе­ния терминов — явление, называемое в лингвистике метонимией. Так, нет ничего удивительного в признании знакомой студентки «Я люблю Моцарта», а в разговоре двух коллег вполне возможна фраза: «Выготский был интереснейшим психологом своего времени. Посмотрите на верх­ней полке. Выготский должен быть в синей обложке». Очевидно, суще­ствуют абстрактные прагматические связи, позволяющие — в контексте художественной или научной деятельности — заменять автора его произ­ведениями, например книгами с их предметными свойствами. В других ситуациях вполне естественными могут оказаться иные, иногда доволь­но неожиданные прагматические переходы (или отображения .— англ. mappings) между предметными областями. Так, в коммуникативном кон­тексте, имеющем отношение к общественному питанию, человека впол­не можно заменить его едой: «Венский шницель ушел, не заплатив».

Важнейшая особенность прагматики связана с тем, что язык может быть использован для обсуждения не только реальных, характеризую­щихся определенной онтологией событий, но и воображаемых или ги­потетических событий, по отношению к которым следует говорить уже о практически открытом множестве «семантик возможных миров» 158 (Kripke, 1982). Такие «возможные миры» в когнитивной науке принято

трактовать как особого рода ментальные конструкты, включающие не только образ окружения и других индивидов, но также их предполагае­мые знания, намерения, эмоции и мотивы. Одним из первых это под­черкнул в первой половине 20-го века английский философ и матема­тик Бертран Рассел. Он же описал языковые средства, используемые для обсуждения ментальных состояний. Эти, так называемые пропозицио­ нальные установки обычно имеют вид:

X психологический глагол (пропозиция).

В этом условном выражении «X» — это некоторое действующее лицо, или актор; «психологический глагол» — один из нескольких де­сятков глаголов, означающих ментальные акты и состояния, такие как «хотеть», «надеяться», «бояться», «знать», «думать»; а «пропозиция» — логическое утверждение, которое само по себе может быть истинным или ложным.

Разнообразные примеры речевых конструкций с пропозициональ­ными установками обнаруживают одну замечательную особенность. Она состоит в их известной непроницаемости для наших знаний о ситуации или, более конкретно, в том, что мы не можем использовать наше знание о ситуации для осуществления, казалось бы, эквивалентных подстановок понятий внутри вложенного в ментальный контекст высказывания (про­позиции). Так, в одном из классических примеров Рассела: «Гамлет хотел убить человека, скрывавшегося за занавесом» — попытка осуществить подстановку имени человека, который, как нам известно, скрывался за занавесом, приводит к довольно сомнительному утверждению «Гамлет хотел убить Полония» (то есть отца своей невесты Офелии). Возьмем другой пример, на этот раз из истории русской литературы, содержащий пропозициональную установку с глаголом «думать»: «Николай думал, что Пушкин — это автор "Гавриилиады"». Подстановка имени автора «Гавриилиады» полностью меняет смысл высказывания: «Николай ду­мал, что Пушкин — это Пушкин».

Обобщение этого подхода было предпринято в последние годы франко-американским логиком и когнитивным лингвистом Жилем Фо-конье (Fauconnier, 1997). Он проанализировал ряд речевых конструкций, которые обладают теми же прагматическими свойствами, что и пропози­циональные установки. К таким конструкциям относятся, например, упоминания любого условного отображения реальности («В этом спек­такле», «На этой фотографии») и синтаксические маркеры сослагатель­ного наклонения («якобы», «как если бы»). Аналогичную роль могут иг­рать отсылки к определенному историческому периоду («в 1793 году») или культурно-географическому региону («в Афганистане»), коль скоро в силу обстоятельств для этих периодов и регионов оказалось характер­ным формирование своей собственной «онтологии» — отличной от при­нимаемой в качестве базовой («наивной» — см. 6.4.3) системы семанти­ческих и ценностно-прагматических связей. Фоконье предлагает

159

называть подобные, относительно непроницаемые для наших знаний системы смысловых контекстов ментальными пространствами.

Речевое общение и, очевидно, мышление предполагают умение гиб­ко работать с целыми наборами ментальных пространств. Рассмотрим, например, с позиций представлений о ментальных пространствах про­цессы понимания следующего простого текста: «В этом спектакле Смок­туновский играет Отелло. Отелло думает, что Дездемона ему неверна. Но в действительности она его любит». Текст начинается с упоминания ус­ловного изображения реальности, заставляющего покинуть ментальное пространство МП! (где, скажем, актеры — это обычные люди) и перей­ти в ментальное пространство спектакля (видимо, трагедии Шекспира), МП_Г Заметим, что этот переход полностью меняет семантику понятий и прагматику действий. В частности, в МП₂ оказывается возможным многое из того, что даже невозможно себе представить, находясь в кон­тексте нашего обыденного сознания МП_Г Уже следующее предложение содержит типичный оператор пропозициональной установки «X дума­ет», заставляющий построить еще одно ментальное пространство МП₃ , включающее эмоции, знания и намерения Отелло. Хотя последнее пред­ложение, казалось бы, возвращает нас «к действительности», на самом деле этот переход подымает процесс понимания всего лишь на одну сту­пень — в пространство МП₂ , отличающееся от собственно реальности, которая представлена МП,.

Возможно, впрочем, что в приведенном примере следует говорить только о двух слоях ментальных пространств — МП_! (пространство спек­такля) и МП₂ (внутренний мир Отелло), так как в силу ее особого фено­менологического и лингвистического статуса реальность не может рас­сматриваться в одном ряду со своими условными изображениями. Об этом свидетельствует любопытная асимметрия в использовании возврат­ных местоимений. Предположим, что президент В.В. Путин решил по­сетить премьеру нового мюзикла, посвященного актуальным политичес­ким событиям. Пусть среди изображаемых на сцене политиков есть и президент Путин, который по ходу действия встречается с Жаком Ши­раком. Как мы видели выше, имя «Путин» может использоваться в со­ответствующем контексте и по отношению к исполняющему его роль актеру. Тогда можно представить себе высказывание «Путин был очень удивлен, увидев себя танцующим танго с президентом Шираком». Одна­ко ни при каких обстоятельствах нельзя представить себе высказывание из перспективы актера на сцене «Путин был очень удивлен, увидев себя покидающим зрительный зал». Использование возвратного местоиме­ния здесь оказывается невозможным. Судя по всему, реальность отража­ется в репрезентации, но репрезентация не отражается в реальности — как и в случае встречи с «настоящими» фантомами зеркало остается пустым!⁴⁴

⁴⁴ На наш взгляд, результаты этого мысленного эксперимента представляют собой интересный аргумент в спорах материалистов и идеалистов (см. 1.1.1). В ходе философ­ских дебатов можно выражать сомнение в существовании внешнего мира, но если декла­рирующий это человек использует возвратные местоимения отмеченным асимметрич­ным образом, то это означает, что на деле он тщательным образом различает реальность и 160 ее условные репрезентации.

Гибкое согласование смысловых контекстов играет критическую роль в социальных взаимоотношениях: мы постоянно оцениваем других людей, пытаемся понять их отношение к нам с учетом их знания о на­шем к ним отношении и т.д. Однако намеченная Фоконье теория мен­тальных пространств позволяет увидеть в новом свете и некоторые эле­ментарные факты, например, имеющие отношение к синтаксису речи. Какую функцию выполняют во многих языках мира определенные и неопределенные артикли? По-видимому, неопределенный артикль слу­жит речевым оператором введения нового элемента в ментальное про­странство, тогда как для обозначения уже присутствующих в менталь­ном пространстве элементов используется определенный артикль⁴⁵ .

Таким образом, в психологии языка многое может быть понято при движении «от сложного к более простому» (так возмущавшего И.П. Павлова в работах гештальтпсихологов — см. 1.4.2). При этой стра­тегии исследования могут возникать интересные вопросы. Например, упоминание определенного артикля должно инициировать у слушателя поиск известного ему референта. Если невозможно непосредственное соотнесение высказывания с ситуацией, то поиск разворачивается в па­мяти, причем, видимо, не в безличностной семантической памяти, а в рабочей памяти и в памяти на эпизоды собственной биографии. Как уже отмечалось, если референт абсолютно очевиден для участников обще­ния («находится в фокусе совместного внимания»), то возможно его со­кращенное упоминание с помощью местоимения и даже полное исклю­чение из текста. Представленность референтов в составе собственно речи определяется, таким образом, внелингвистическими факторами (см. 7.1.3 и 8.1.2). Изучение связи прагматики общения с работой памя­ти и с социальным интеллектом во многом остается задачей будущего.

7.4.2 Несовпадение значения и смысла

Особый интерес представляют те случаи, когда подразумеваемое значе­ние фразы не совпадает с ее буквальным значением. Мы подробнее ос­тановимся здесь на метафоре, отложив обсуждение еще более сложных форм непрямого использования речи, подобных иронии, до следующей главы (см. 8.1.3). С точки зрения первоначально доминировавших в ког-

⁴⁵ В русском языке первоначальное введение неизвестного предмета или персонажа в
ментальное пространство совместной со слушателем зоны внимания обеспечивается дру­
гими средствами, например указательными местоимениями или порядком слов, за счет
большей, чем в некоторых западноевропейских языках, свободы последнего (ср. «Маль­
чик вышел из дома» и «Из дома вышел мальчик»). Кроме того, близкие функции выпол­
няет и развитая падежная система русского языка. Так, использование винительного па­
дежа в «Иван ждет поезд» имплицирует определенность (англ. the train), тогда как роди­
тельный падеж в этой же фразе — «Иван ждет поезда» — соответствует применению нео­
пределенного артикля (a train). 161

нитивной психологии представлений о комбинации семантических компонентов (примитивов, маркеров, элементов), феномен метафоры является как бы аномалией. Но, как обычно бывает, именно аномалии привлекают внимание наиболее талантливых представителей научного сообщества (см. 9.1.1 ). Переход к изучению таких проблем означает уве -личение уровня сложности исследовательских задач, ведь уже объясне­ние понимания простых предложений часто вызывает споры сторонни­ков различных моделей обработки. С другой стороны, анализ метафоры может оказаться ключом к пониманию психологических механизмов, лежащих в основе нашей работы с концептуальными структурами.

Для когнитивной психологии интересно изучение метафор, кото­рые не успели еще принять «застывшие», фиксированные в лексиконе данного языка формы. Вопрос состоит в выяснении отношений между двумя видами значения — буквальным (М,) и связанным с контекстом, или «переносным» (М₂ ). Согласно распространенной точке зрения, по­нимание переносного смысла осуществляется на некоторой поздней стадии переработки информации, следующей за пониманием прямого значения. Сначала «вычисляется» буквальное значение М_р которое сравнивается с контекстом. Если оно не подходит, то «вычисляется» значение М₂ , на что, разумеется, уходит дополнительное время. Но, проанализировав результаты ряда экспериментов, Герберт Кларк (Clark & Clark, 1977) пришел к выводу, что как М₍ , так и М₂ выделяются в ка­честве элементов одной «упаковки», причем при «вычислении» обоих значений играют роль разные источники информации⁴⁶ . Использова­ние и запоминание того или иного значения зависит затем от дополни­тельных факторов, таких как пространственно-предметный и соци­альный контекст общения.

В работе Вербрюгге (Verbrugge, 1977) были получены данные, свиде­тельствующие о необходимости дополнительных умозаключений для по­нимания метафоры. Казалось бы, это подтверждает гипотезу двухста-дийной переработки прямого и переносного значения. Но сам автор не склонен соглашаться с двухстадийной моделью. По его мнению, изуче­ние метафоры говорит о потенциальной многозначности любого выска­зывания. Прибегая к помощи метафоры, Вербрюгге уподобляет предло­жение нотной записи — очень общей спецификации того, что будет исполнено пианистом. Партитура требует множества дополнений и уточнений со стороны исполнителя, допуская различные интерпретации музыкального произведения. Ортони с коллегами (Ortony et al., 1978) и Джиббс (Gibbs, 1994), проведшие исследования, в которых системати­чески варьировался контекст, считают, что признаки двухстадийной пе­реработки появляются только тогда, когда контекст накладывает незна-

⁴⁶ Надо сказать, что в этих экспериментах Кларка исследовалось понимание не мета­фор, а косвенных и вежливых просьб. Он, однако, считает, что выводы могут быть рас-162 пространены и на другие примеры непрямого использования речи.

г

чительные ограничения на интерпретацию. Это может говорить в пользу представления, обсуждавшегося нами в связи со снятием лексической многозначности при чтении (см. 4.3.2 и 7.2.2) — на некотором раннем этапе микрогенеза одновременно доступно более одного возможного значения (по крайней мере, до степени «доступности» имплицитных форм познания) читателю-слушателю. Задача и контекст ограничивают затем степени свободы интерпретации.

Следует отметить, что в случае устоявшихся в данном языке идио­ матических выражений буквальное значение может вообще не выделять­ся (что означает буквально «сыграть в ящик» или «дать дуба»?) или во всяком случае не осознаваться наряду с идиоматическим значением. Это могло бы объяснить результаты Кларка и других авторов, показав­ших, что метафоры и идиоматические выражения подчас оцениваются как осмысленные фразы более быстро, чем контрольные предложения. Нечто похожее установлено также в исследованиях понимания и узна­вания карикатур — они могут узнаваться быстрее, чем реалистические фотографии (Benson & Perrett, 1994). Интересно, что эффект такой уско­ренной обработки, кажется, наблюдается и в случае новых метафор (ка­рикатур), а не только в случае уже знакомых.

Обсуждение метафорической речи было бы неполно без упомина­ния роли, которую в ней играет мышление по аналогии. Эта тематика была открыта в когнитивной психологии работами Роберта Стернберга (Sternberg & Nigro, 1983). Р. Стернберг исходит из представления о том, что знания хранятся в форме семантических пространств, структуриро­ванных принадлежностью понятий к тематически различным предмет­ным областям (они подробно обсуждались в предыдущей главе). При этом можно говорить о глобальной и локальной близости понятий. Гло­бальная метрика связана с близостью целых семантических областей между собой. Локальная метрика — с близостью понятий внутри одной и той же области. Порождение образного сравнения представляет собой реализацию своеобразной «минимаксной» стратегии: мы лшнммизируем расстояние (увеличиваем сходство) выбираемых понятий внутри ло­кальных областей, стараясь, чтобы сами эти области максимально да­леко отстояли друг от друга в глобальном семантическом пространстве. Например, сравнения людей и животных обычно звучат банально, по­скольку две эти области непосредственно примыкают друг другу в рам­ках общей категории «живое существо». Более удачными поэтому могут быть сравнения, вовлекающие далекие друг от друга области — «закипа­ющий чайник», «начищенная сковородка» и т.д.

Надо сказать, что первыми влияние сходства отношений в двух раз­личных предметных областях на понимание образных сравнений и по­этической речи стали изучать гештальтпсихологи. Кёлер (Koehler, 1947) приводит строку поэта Кристиана Моргенштерна «Alle Moeven sehen aus als ob sie Emma hiessen» («Все чайки выглядят так, как если бы их звали

163

Рис. 7.8. Какой из этих объектов называется «Текете», а какой «Малума»? (По: Koehler, 1947.)

164

Эмма»). Здесь, очевидно, используется фонетический рисунок имени «Эмма» (по малой дуге вниз, а затем резко снова и еще выше вверх), на­поминающий условное изображение чайки. Другим, ставшим знамени­тым примером является предъявление бессмысленных (и совершенно новых для испытуемых) слов «Текете» и «Малума» и двух столь же не­знакомых зрительных объектов, типа показанных на рис. 7.8. Обычно ни у кого из испытуемых (этот эксперимент повторялся в десятках са­мых различных культур) не возникает сомнений, как можно однознач­но соотнести между собой эти слова и объекты.

С точки зрения современной психосемантической модели Уолтера Кинча (Kintsch, 2000; 2001), нет принципиальной разницы между пони­манием обычных («Скала упала на* дорогу») и метафорических («Семья — это скала») высказываний. Используя векторные репрезентации значе­ний, вычисляемые с помощью Латентного семантического анализа (см. 6.1.1), он показал, каким образом взаимодействие с теми или иными ар­гументами «высвечивает» различные аспекты значения предиката. Вы­сокая размерность этих репрезентаций (порядка нескольких сотен изме­рений) позволяет учитывать различные, в том числе и метафорические потенциальные контексты сравнения понятий между собой. Например, при словосочетании «мост рухнул» векторная сумма значений предика­та и аргумента указывает в направлении глагола «разрушаться», тогда как в случае фразы «рынок акций рухнул» выделяется аспект падения — резкого снижения уровня.

Другой известный психолингвист Сэм Глаксберг (Glucksberg, 2001) также исходит из гипотезы о том, что основой механизмов метафоричес­кого использования языка служат активационно-тормозные процессы в семантических пространствах. Проводимые им исследования иллюстри­рует следующий пример. Сравнение «Мой адвокат — акула», очевидно, подчеркивает профессионально-личностностные особенности некото­рых представителей юриспруденции, такие как целенаправленность и жестокость, но, конечно же, не способность быстро плавать или дышать под водой. Если вслед за пониманием такой метафоры предъявить ис­пытуемым для оценки осмысленности какие-либо высказывания, осно-

ванные на мешающих подразумеваемому образному сравнению семан­тических свойствах («X плавает», «Y дышит под водой»), то наблюдается замедление времени реакции верификации по сравнению с контрольны­ми условиями, в которых эти же высказывания предъявлялись вне мета­форического контекста. Восприятие контрольных предложений замед­ляется, даже если они никак не упоминают ни адвоката, ни акулу. Иными словами, наблюдается так называемый негативный прайминг, свидетельствующий о присутствии тормозных эффектов. Это означает, что за пониманием метафоры стоит определенная метакогнитивная ра­бота, связанная с подавлением мешающих ассоциаций, а не просто ав­томатические (обычно только активационные — см. 4.3.2 и 5.1.3) про­цессы обработки.

Исследования метафоры широко представлены в литературе по философии познания и когнитивной лингвистике, где начинает доми­нировать мнение, что любое речевое значение по своему происхожде­нию метафорично. Так, один из ведущих представителей когнитивной лингвистики Джордж Лакофф, а также некоторые его коллеги (прежде всего философ М. Джонсон) считают, что процессы концептуализации имеют метафорический характер (Лакофф, Джонсон, 1987; Lakoff, 1995). Кроме того, предполагается, что основным источником сравнений и аналогий для лексической семантики служат онтологические категории и непосредственный телесно-чувственный опыт (см. 6.3.1 и 9.3.3). Пере­фразируя название первой книги Лакоффа и Джонсона, можно сказать, что мы живем и мыслим метафорами. Если учесть бурное развитие иссле­дований использования метафор при обозначении эмоций и при нрав­ственных оценках, можно также сказать, что мы чувствуем метафорами (Апресян, 1995; Koevesces, 2005; Lakoff, 2005)

Эта точка зрения верна в отношении научных понятий. Как особая метапроцедура (см. 8.1.3), МЕТАФОРИЗАЦИЯ выполняет важную роль культурной фиксации новых научных результатов. Вопреки мнению о метафоре как о частном средстве повышения выразительности поэти­ческой речи, современные исследования подчеркивают ее значение для расширения научного и разговорного лексиконов, постепенно форми­рующих и наши индивидуальные представления о мире. Научные поня­тия, которые обычно вводятся их авторами в оборот как смелые метафо­ры, постепенно приобретают привычные, фиксированные в лексиконе языка и концептуальных структурах формы. Например, мы говорим се­годня про «электрический ток» и привычно думаем о различных элект­рических явлениях, используя гидравлические аналогии. Однако в 18-м веке, когда создавались основы наших представлений об электричестве, нужно было настоящее интеллектуальное мужество, чтобы сравнить электричество с потоком воды, хотя повседневные электрические явле­ния — молния, притяжение мелких кусочков бумаги или ткани костя­ным гребнем — ничего похожего на поток жидкости в себе не содержат.

165

Складывается впечатление, что по мере увеличения объема теорети­ческих знаний роль МЕТАФОРИЗАЦИИ только возрастает. На наших глазах возникли такие понятия, как «очарованные частицы», «обще­ственный резонанс», «переработка информации человеком», «виртуаль­ная реальность», «мозговое картирование». Видимо, незавершенность метафор позволяет им лучше вписаться в систему существующих кон­цептуальных структур, обеспечив их новое понимание, чем использо­вание буквальной речи или введение условных терминов (неологиз­мов)⁴⁷ . Вместе с тем, всякая, даже очень удачная метафора может обеспечить лишь частичное продвижение вперед и со временем' (как это случается и со всеми научными теориями!) может начать сдерживать дальнейшее развитие. Так, субстанциональное понимание электриче­ства, зафиксированное в нашей наивной модели мира, давно уже стало помехой в процессах обучения физике и электротехнике, препятствую­щей глубокому пониманию студентами его физической природы и ве­дущей к ошибочным утверждениям типа «электричество накапливает­ся внутри батареи», «вытекает из батареи», «течет по проводам» и т.д., как если бы речь шла о перемещении жидкости в трубе под давлением (см. 5.4.2).

Дж. Лакофф и его коллеги рассматривают в своих работах самые раз­нообразные случаи метафорического сравнения, а не только обычные примеры вида «X — это Y», где «X» и «Y» — это некоторые группы суще­ствительного (понятия). Более того, в отличие от психолингвистов и пси­хологов, данную группу исследователей интересуют в первую очередь именно устоявшиеся, «вошедшие в плоть и кровь» языка метафоры и иди­омы. Их вычленение и изучение предполагают поэтому глубокий лекси-ко-этимологический и фразеологический анализ. Так, высказывание «Мы встретимся в 2 часа» содержит признак концептуальной метафоры «ВРЕ­МЯ — это ПРОСТРАНСТВО», поскольку предлог «в» изначально исполь­зуется в качестве предиката для обозначения пространственных отноше­ний. В работах Лакоффа встречается подробный разбор целого ряда таких общих метафор: «ЖИЗНЬ - это ДОРОГА», «АРГУМЕНТАЦИЯ -это ВОЙНА», «ЛЮБОВЬ - это ПУТЕШЕСТВИЕ», «ГНЕВ - это НА­ГРЕВАНИЕ (жидкости в сосуде)» и т.д.

Наличие концептуальных метафор объясняет множество параллелей между сопоставляемыми областями. Например, гнев, как и закипание жидкости в закрытом сосуде, чреват разрушительным взрывом, если только не держать ситуацию под волевым контролем (крышку сосуда под давлением) или вовремя не «спустить пары». Спорным вопросом

⁴⁷ Б.Л. Пастернак (в заметках о переводах Шекспира) сравнивал метафору со «скоро­писью большой личности», позволяющей ей решать огромные задачи в ограниченное время: «Метафоризм — естественное следствие недолговечности человека и надолго за­думанной огромности его задач. При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть поэзия. Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа» (Пас-166 тернак, 1991, т. 4, с. 414).

оказывается роль самой метафоры — не является ли она просто вторич­ным обозначением подобных, заранее существующих параллелей? Ла-кофф настаивает, что метафоры выполняют продуктивную роль и, по крайней мере частично, впервые формируют сходство между семанти­чески более богатой областью-источником и семантически бедной обла­ стью-целью. Иллюстрацией может служить сравнительно свежая мета­фора «ИДЕИ — это ПИЩА». В самом деле, идеи можно тем или иным образом употреблять, их также можно жевать, долго переваривать... Эти последние, действительно удачные образы оформляются лишь благода­ря введению метафоры.

В более формальном плане метафоры, идиомы и примеры метони­мии («Выготский на верхней полке в синем переплете») рассматривают­ся в когнитивной лингвистике как варианты сложных знаков, или кон­ струкций (см. 7.3.2). Значение конструкций не выводится из слов, более того, часто входящие слова не имеют значения и не встречаются в от­дельности, вне шаблонной упаковки. От сравнительно простых оборо­тов, таких как американские «all of a sudden» и «tit for tat» (это сочетание двух псевдослов используется для обозначения того, что с библейских времен является важным принципом межличных и межгосударственных отношений — «Как ты мне, так и я тебе»), до значительно более слож­ных конструкций (они могут включать целые тексты) эти аномальные с точки зрения генеративной грамматики структуры образуют континуум или градиент, покрывающий практически все многообразие форм пись­менной и устной речи. Специфика метафоры как средства коммуника­ции и мышления заключается при этом в гипотезе инвариантности: ме­тафора отображает схематическую образную структуру (отношения фигуры и фона, причин и следствий, движение и т.д.) некоторого фраг­мента области-источника на область-цель, тем самым структурируя пос­леднюю (Croft & Cruse, 2003).

Если общий принцип МЕТАФОРИЗАЦИИ состоит в том, что се­мантически более богатые области используются для интерпретации и структурирования относительно более бедных, то что это за области? Этимологические изыскания говорят о том, что основой для образных сравнений часто служит лексика, описывающая чувственный опыт. Практически универсальной в разных культурах и языках является оп­тическая метафора, то есть связка «видеть» — «понимать» с коннота­циями типа «ясный», «прозрачный», «понятный». В целом ряде язы­ков прослеживается цепочка трансформаций глагола «слышать» — к «слушать» (в значении «обращать внимание») и «слушаться». Тот же корень используется для обозначения важной информации, сообще­ния — «слух». Многие когнитивные лингвисты и психологи полагают, что источник метафор — это наше тело и, более того, что язык возник и актуально функционирует в режиме прямого соотнесения значения абст­рактных понятий с сенсомоторными ощущениями. В радикальной фор­ме это подчеркнули в своей последней -книге Дж. Лакофф и М. Джонсон (Lakoff & Johnson, 1999), для которых подобная «телесная заземлен-

167

ность» (embodiment) семантики стала центральным объяснительным принципом (см. 2.2.3 и 9.3.3).

Однако в подобном общем виде эта точка зрения вызывает возра­жения. Она, во-первых, игнорирует культурный опыт⁴⁸ . Во-вторых, она сводит концептуальное знание (уровень Е) к пространственным и телес­ным ощущениям (уровни С и В). В серии замечательных по их простоте экспериментов психолог из Станфордского университета Лера Боро-дитская и ее коллеги решили выяснить, как влияют на проявление кон­цептуальной метафоры «ВРЕМЯ — это ПРОСТРАНСТВО» актуальное движение тела в пространстве и одно лишь мысленное представливание движения (Boroditsky, Ramscar & Frank, 2001).

Они предъявляли испытуемым неоднозначное высказывание «На­значенное на среду собрание было сдвинуто на два дня вперед», прося ответить, когда в терминах дня недели должно теперь состояться собра­ние. Если считать, что время движется относительно статичного наблю­дателя, то ответом будет «понедельник». При движении самого наблю­дателя во времени ответом будет «пятница». В одном из экспериментов этот вопрос задавался людям, находящимся в здании аэропорта. Те, кто лишь встречал кого-либо, с несколько более высокой вероятностью да­вали ответ «понедельник». Только что прилетевшие с большим преиму­ществом отвечали «пятница». Интересно, что такое же предпочтение ответа «пятница» наблюдалось и у лиц, готовившихся к отлету. Это оз­начает, что одно только мысленное проигрывание движения способно определить характер метафорического переноса, причем не хуже, чем ощущение физического движения. Более того, последующие экспери­менты показали, что при конфликте физического и мысленного движе­ния доминирует мысленное проигрывание.

Сомнения вызывает также рассмотрение метафорического перено­са лишь как отображения структур одной предметной области на другую. Такие отображения сплошь и рядом осуществляются в нормальном функ­ционировании языка, при порождении практически любого высказыва­ния. Но метафоры все-таки не всеобщи, они образуют особый класс пси­холого-лингвистических феноменов, привлекающий к себе повышенное внимание читателя/слушателя. Для них существенна необычность порож­даемых конструкций, часто оставляющая впечатление неполной реали­стичности («как если бы» семантики — см. 8.1.3). Кроме того, метафоры характеризуются особой личностно-смысловой и ситуативной нагруз­кой. Лексикализация метафоры разрушает как раз эти характеристики.

⁴⁸ Культурно-исторический опыт, несомненно, влияет на содержание концептуаль­ных метафор. Так, если жизнь — это долгий и тяжелый путь, то сегодня мы, похоже, пре­одолеваем его не так как раньше (то есть пешком, двигаясь даже не по дороге, а через некое метафорическое поле), а явно более моторизованном образом Поэтому времена­ми нам приходится тормозить, прикладывать усилия, чтобы все-таки вырулить, и на са-168 мьш худой конец просто надеяться, что «кривая вывезет»

Вероятнее всего это происходит потому, что в результате многократного повторного использования соответствующие процессы обработки авто­матизируются и снижается уровень их контроля — с уровня метакогни-тивных координации F до уровня концептуальных структур Е.

Это предположение можно было бы проверить с помощью методов мозгового картирования. Надо сказать, что вопрос о нейрофизиологи­ческих механизмах метафорического и вообще всякого непрямого ис­пользования речи длительное время оставался малоизученным. В 1980-е годы в работах Т.В. Черниговской и В.Л. Деглина были получены пер­вые доказательства того, что непрямое использование речи может быть связано скорее с правым, а не с левым, традиционно считавшимся соб­ственно «речевым» полушарием (Черниговская, Деглин, 1986). В после­дние два десятиления были накоплены подтверждающие и уточняющие гипотезу Черниговской и Деглина данные, согласно которым понима­ние поэтических, а значит, еще не лексикализованных метафор, ирони­ческих замечаний и юмора связано с префронталъными областями, при­чем действительно прежде всего правого полушария (например, Shammi & Stuss, 1999).

Интересно, что поражения этих структур ведут к конфабуляциям, проблемам с отслеживанием истинностных, онтологических парамет­ров знания (см. 5.1.1). Эти же или непосредственно примыкающие к ним структуры коры участвуют в извлечении информации о субъектив­но значимых эпизодах биографии, в кодировании материала с точки зрения личностного к нему отношения и в решении задач, предполага­ющих рефлексивный учет мнений и знаний других людей о той же са­мой ситуации, то есть связаны с функционированием «индивидуальной теории психики» (см. 5.3.3). Таким образом, в настоящее время сами экспериментальные данные начинают способствовать преодолению ис­кусственного, часто обусловленного лишь административными сообра­жениями разделения психологической науки на изолированные друг от друга «департаменты». Более того, очевидна тенденция к преодолению различий между подходами и теоретическими моделями познаватель­ных процессов и языка, существующими в широком поле когнитивой науки, прежде всего в психологии, лингвистике, антропологии и ней­рофизиологии.

7.4.3 Технологические применения прагматики

Поддержка процессов коммуникации выдвигается на первый план в со­временных технологических приложениях когнитивных исследований. Специальной прикладной дисциплиной, занимающейся оптимизацией взаимодействия человека и компьютера, стала возникшая в начале 1980-х годов (с появлением графических интерфейсов и персональных

169

170

компьютеров) когнитивная эргономика. В более широком плане оптими­зацией человеко-машинных взаимодействий продолжают заниматься такие дисциплины, как инженерная психология и, что примерно иден­тично по значению, но более продвинуто непосредственно в область промышленных разработок (R&D, Research and Development — исследо­вание и развитие), инженерия человеческих факторов. Наконец, специфи­ческий анализ и моделирование (или «извлечение») знаний являются предметом инженерии знаний, связывающей такие разделы когнитивной психологии, как психосемантика, с информатикой и искусственным интеллектом, а с недавних пор и с работами в области искусственных нейронных сетей (см. 2.3.3 и 9.2.3).

Простейшее применение изложенных в этой главе данных — про­стейшее по идее, а не по реализации, требующей кропотливого психо­физического и лингвистического анализа, а также достаточно сложного программирования, — состоит в создании систем, дублирующих фоно­логический канал взаимодействия в зрительной модальности, как это имеет место при непосредственном речевом общении. Эти системы «ви­димой речи» иногда называют также «говорящими головами», посколь­ку они представляют собой показываемые на экране головы с движущи­мися в соответствии с фонетикой речи губами (Massaro, 1995). В качестве интерфейса, присоединенного к телефону, «видимая речь» должна поддерживать речевое общение людей с нарушениями слуха. Эти же системы могут использоваться для более эффективного речевого обучения слабослышащих детей. Наконец, данная частная технология нужна в качестве элементарной составляющей при создании виртуаль­ных коммуницирующих агентов — дикторов индивидуально подобран­ных по интересам новостей, персональных секретарей, продавцов и ме­неджеров интернет-магазинов и т.п.

Практическое применение (защищенное несколькими патентами) находят работы по латентному семантическому анализу (см. 6.1.1 и 7.4.2). Он используется, например, для определения индивидуального профиля интересов покупателей интернет-магазинов. Каждый выбор книги в интернет-магазине фирмы AMAZON сопровождается опреде­лением семантического вектора интересов, к которому автоматически подбираются наиболее похожие книги, сразу же предлагаемые для по­купки (обычно в пакете двух-трех наименований). Последующее взаи­модействие позволяет еще более точно определить профиль интересов данного клиента. Понятно, что эта же когнитивная технология может использоваться и в целом ряде других практически важных ситуаций — подборе работы по интересам и квалификации клиента, нахождении сходных по содержанию текстов при полном различии составляющих эти тексты слов и, например, при автоматической оценке качества пе­ревода текстов с одного языка на другой.

Фундаментальная проблема состоит в поддержке коммуникации, которая включена в процессы решения некоторых конкретных опосре­дованных использованием компьютеров практических задач (CSCW, computer supported cooperative work — поддерживаемая компьютерами со­вместная работа). В отличие от развернутого речевого общения процес­сы практического взаимодействия включают массу экстралингвисти­ческих, или «синпрактических», компонентов. Космонавт, пытающийся укрепить солнечную батарею, авиамеханик, находящийся внутри ре­монтируемого им двигателя, военный медик, делающий операцию, или мобильный робот, демонтирующий ядерный реактор, часто нуждаются в строго дозированной в пространстве и времени подсказке экспертов, иногда находящихся за сотни километров от места событий. Поиск ре­шения связан с предоставлением всем участникам общения наряду с акустическим каналом связи видеоизображения рабочей зоны, генери­руемого с помощью одной или нескольких телевизионных камер. Од­нако видеоизображение ситуации в целом еще недостаточно специфич­но, чтобы быстро и однозначно определить предметные референты практических инструкций типа «Соедини эту штуковину с той» или «Убери камень с правой стороны».

Некоторое время назад нами было предложено явно вводить в опосредованное компьютерами общение информацию о фокусе внима­ния и интенциях участников (Velichkovsky & Hansen, 1996). Речь идет прежде всего о поддержке операций совмещения внимания участника­ми общения. Эффекты совместного внимания (joint attention) и их взаи­модействие с речью хорошо известны из исследований онтогенеза (см. 7.1.2). Еще Выготский отмечал, что социализация внимания является важнейшим условием речевого и интеллектуального развития младен­ца. В первые месяцы жизни называние взрослым некоторого объекта увеличивает продолжительность его зрительной фиксации младенцем по сравнению с фиксацией других объектов, одновременно присутству­ющих в поле зрения (Bornstein, 1996). При возникновении речевой ком­муникации характер речи во время фаз «совместного внимания» и вне них оказывается различным как по семантике, так и по синтаксису (Tomasello, 1996). В дальнейшем мы остаемся чрезвычайно чувствитель­ны к направлению взора наших визави (нечувствительность к нему яв­ляется одним из важнейших диагностических признаков аутизма)*⁹ . Можно сказать, что отслеживание и учет распределения внимания

⁴⁹ Для изучения особенностей реагирования на другого человека в последнее время
успешно используются методики предъявления виртуальных антропоморфных агентов,
аватаров. Эти исследования (Helmert et al., 2005, Schilbach et al, 2005) свидетельствуют о
том, что очень похожие по психофизическим параметрам социальные стимулы могут об­
рабатываться на разных уровнях когнитивной организации в зависимости от личной вов­
леченности испытуемого, которая определяется прежде всего контактом «глаза в глаза»
(см. 9.4.2). 171

партнеров — одно из важнейших условий успешного общения и орга­низации совместной деятельности

Современные коммуникативные технологии, такие как электронная почта, интернет и видеоконференции, позволяют исключительно быст­ро, в режиме близком к реальному времени передавать гигантские объе­мы текстовой и визуальной информации При этом, однако, отчасти теряется важнейшая информация о динамике внимания участников об­щения В результате значительная часть диалогов участников видеокон­ференций посвящена не обсуждаемым проблемам, а самому процессу коммуникации («Кому ты это сейчас говоришь⁷ »), а вероятность поле­тов менеджеров крупных корпораций друг к другу после проведения те­леконференций часто возрастает, а не уменьшается Применение осно­ванных на видеообработке систем регистрации движений глаз может быть необходимым дополнением существующих коммуникационных технологий Действительно, передача информации о том, где в предмет­ном окружении в данный момент находится точка фиксации и, следова­тельно (с известными оговорками — см 4 3 1), фокус зрительного вни­мания позволяет формировать состояния «совместного внимания», значительно облегчая решение конструктивных задач кооперативного типа (Vehchkovsky, 1995)⁵⁰

Тот же прием делает возможным отслеживание социальной микро­динамики диалогов участников видеоконференций На рис 7 9А по­казана современная версия более ранней экспериментальной системы GAZE (ВЗОР), которая включала регистрацию направления взора участ­ников обсуждения (Vertegaal, Vehchkovsky & Van der Veer, 1997) Такая бес­контактная регистрация движений глаз, основанная на автоматическом слежении за зрачком в видеоизображении, упоминалась нами в одной из предыдущих глав (см 2 4 2) Если некоторый участник (партнер 1) об­суждения обращается к другому участнику (партнер 2), фиксируя лицо этого участника на экране компьютера, то на мониторах всех других партнеров изображение лица и глаза партнера 1 поворачиваются в на­правлении изображения лица партнера 2, так что доминирующая меж­личностная направленность обращения становится очевидной Путем высвечивания местоположения фокуса зрительного внимания (напри­мер, с цветовой маркировкой для идентификации участника) в совмест­ном рабочем поле данная методика делает также возможным выделение объектных референтов речи На рис 7 9Б показана еще одна современ-

⁵⁰ Следует отметить, что зрительные фиксации могут выполнять несколько разных функций, таких как относительно поверхностная, амбьентная обработка или же фокаль­ная обработка, направленная на идентификацию объектов (см , например, 3 4 2) Комму­ никативную нагрузку несут скорее продолжительные фиксации длительностью более 500 мс Фильтрация подобных фиксаций позволяет, кстати, использовать взгляд в качестве замены традиционной компьютерной мышки (Vehchkovsky & Hansen, 1996) Это важно при затруднениях в использовании рук и речевого ввода информации, в частности, пара­лизованными людьми В настоящее время во всем мире используется несколько сотен систем управления компьютерами (а следовательно, и множеством других технических систем) с помощью взора для инициации команд нужно просто чуть внимательнее по-172 смотреть на соответствующий иконический знак

Рис. 7.9. Системы виртуального общения, использующие информацию о направленно­сти зрительного внимания участников А Модификация более ранней лабораторной разработки, Б Современная промышленная система VR-видеоконференций (по Ве-личковскии, 2003)

ная коммуникационная система такого рода, используемая для проекти­рования новых изделий в автомобильной промышленности (с разреше­ния фирмы DaimlerChrysler)

Интересно, что проблема эксплицитного выявления фокуса вни­мания весьма остро стоит и в случае других современных коммуникаци­онных технологий Так, развитие собственно речевого взаимодействия с компьютерами и вообще разнообразными техническими системами

173

сдерживается тем обстоятельством, что существующие голосовые ин­терфейсы, к сожалению, не обладают способностью к селективному восприятию, например, в его специфической форме, известной в ког­нитивной психологии как эффект вечеринки (см. 2.2.1). Эти устройства просто пытаются обработать все, что произносится в непосредственной от них близости. Поэтому и здесь очень важной представляется задача разработки чувствительных к вниманию пользователя интерфейсов.

Выявление интенций представляет собой следующий, еще более сложный и важный этап в развитии технологических приложений ког­нитивных исследований по сравнению с описанными попытками вклю­чения параметров внимания в процессы коммуникации. Основная пер­спектива здесь состоит в создании совершенно нового, некомандного принципа взаимодействия человека и технических систем. Попробуем проиллюстрировать эту идею двумя примерами актуальных практичес­ких разработок. Первый пример уже кратко упоминался в этой главе, в разделе, посвященном чтению (см. 7.2.3). Почему иностранный язык нужно, по возможности, учить в живом общении с носителями языка? Потому что при межличностном взаимодействии происходит постоян­ное отслеживание затруднений партнера и поддержка предоставляется тогда, когда надо, и в объеме, который необходим для данной ситуации. Нельзя ли смоделировать подобную гибкую поддержку, оказываемую без эксплицитного запроса (то есть «без команды» — некомандный принцип) со стороны испытывающего затруднения пользователя и без обычного отвлекающего от контекста «путешествия» по словарям и тезаурусам?

Поскольку значительная часть эмпирических данных по текущему анализу процессов понимания накоплены в области чтения, именно здесь наметился прорыв к новым решениям. Идея состоит в том, чтобы в самом текущем процессе (то есть в режиме on-line) чтения иностран­ного текста детектировать сочетания параметров движений глаз, свиде­тельствующих о возникших трудностях понимания (как отмечалось выше, такими признаками являются прежде всего регрессии — возвраты к некоторому слову одновременно с увеличением длительности фикса­ций), и осуществлять дозированную подсказку перевода в родном или любом другом удобном для читателя языке. Первый прототип подобно­го интеллектуального интерфейса iDICT, разработанный финскими ин-форматиками совместно с немецкой фирмой SensoMotoric Instruments, был показан в конце 2005 года. Он содержит три функциональных бло­ка: 1) лингвистический модуль, описывающий структуру текста и про­гнозирующий сложность отдельных его компонентов; 2) модуль знаний о параметрах движений глаз при обычном чтении и при возникновении трудностей понимания; 3) коннекционистский модуль, обеспечиваю­щий адаптацию к индивидуальным особенностям движений глаз.

Второй пример связан с усилиями, направленными на повышение бе­
зопасности автотранспорта. Основной причиной столкновений на скоро­
стных магистралях, иногда вовлекающих десятки машин, является нару-
174 шение правила сохранения дистанции до впереди едущего автомобиля.

Устройства, автоматически выдерживающие нужное расстояние с уче­том скорости, условий видимости и параметров поверхности дороги, давно созданы. Эти так называемые ACCs — от Adaptive Cruise Control — сканируют окружение, выделяют другие машины и поддерживают по отношению к ним определенное, зависящее от перечисленных выше ус­ловий расстояние, так что если водитель хочет двигаться слишком быст­ро, приближаясь к впереди едущей машине, педаль газа становится бо­лее жесткой. Однако вскоре выявилась следующая проблема: если водитель вынужден отключить подобное устройство для осуществления обгона, то потом оно им почему-то не включается. Традиционный прин­цип «коммуникации» человека и машины посредством эксплицитных команд здесь не работает. Некомандное решение проблемы разрабаты­вается, в частности, в рамках проекта под названием «Что человеческий глаз говорит мозгу автомобиля». При этом отслеживаются паттерны дви­жений глаз, характерные для интенции обгона. При возникновении та­кого паттерна система блокировки скорости отключается сама, а при восстановлении обычного режима визуального сканирования — включа­ется вновь.

Хотя и со значительной задержкой по сравнению с естественными науками психология начинает влиять на пути развития высоких техно­логий. Часто мы даже не знаем слов, которые будут использоваться для обозначения всех этих новых направлений прикладных исследований. Самое последнее предложение состоит в том, чтобы называть их «когни­ тивными техническими системами». Не имеет пока устойчивого назва­ния и работа по психологической поддержке технологий «виртуальных форм жизни» — интеллектуальных «действующих лиц» (агентов и авата-ров — Поспелов, 2003; Schilbach et al., 2005), а также область исследова­ний, связанная с оптимизацией взаимодействия человека с мобильны­ми роботами, а не просто с обычными стационарными компьютерами (см. 2.1.2, 9.2.3 и 9.4.2). Нет, впрочем, никакого сомнения, что речь идет при этом о возникновении совершенно нового поколения адаптивных человеко-машинных систем. Задача разработки этих технологий 21-го века является самым серьезным практическим вызовом эксперименталь­ной психологии и когнитивной науке за всю историю их существования.

175

8

МЫШЛЕНИЕ

И МЕТАПОЗНАНИЕ

Структура главы:

8.1 Высшие познавательные функции

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи

8.1.3 Метапознание и творческое воображение

8.2 Процессы и модели умозаключений

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз

8.2.2 Дедуктивные умозаключения

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений

8.3 Процессы решения задач

8.3.1 Решение малых мыслительных задач

8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие

8.3.3 Решение задач экспертами

8.4. Принятие решений и структура интеллекта

8.4.1 Эвристики и принятие решений

8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений

8.4.3 Функциональная структура интеллекта

Как когда-то заметил Кёлер, изучение мышления предъявляет особые требования к мышлению самого исследователя. Развитие психологичес­ких представлений о высших формах познавательной активности ока­залось очень сложным, до сих пор далеко не законченным процессом. Для ассоцианизма мышление вообще было областью интересов логики и математики, а не психологии. Вюрцбургская школа, обнаружившая целенаправленность психики, подчеркивала роль создаваемых задачей установок, или детерминирующих тенденций. Отто Зельц (Selz, 1924) до­бавил к ассоциациям и детерминирующим тенденциям новый структур­ный элемент — репрезентацию проблемной ситуации. Это представле­ние условий и требований к решению понималось им как антиципирующая схема, то есть обобщенная структура знания, предвосхищающая иско­мое решение. Гештальтпсихологи, в свою очередь, отметили, что сле­дование определенной установке может играть и негативную роль, пре­пятствуя нахождению нетривиального решения. Центральным для них стало различение репродуктивного и продуктивного мышления. Пер­вый вид мышления направлен на воспроизведение привычных подхо­дов, второй имеет творческий, креативный характер.

К этим работам и восходят современные исследования, для которых характерна трактовка высших форм познания как процессов преобразова­ния знаний. Мышление описывается при этом как взаимодействие кон­цептуальных структур и операций над ними. С культурно-исторической точки зрения, сила нашего мышления состоит в том, что оно опирается на систему концептуального знания. Его слабость — в слишком большой зависимости от этой системы, препятствующей творческим достижени­ям. В новых ситуациях использование одних только имеющихся знаний оказывается недостаточным, необходимой становится метакогнитивная активность. Преобразование знаний оказывается столь сложным процес­сом, поскольку оно создает субъективно незнакомые ситуации. Поэтому решение продуктивных задач требует особых личностно-волевых качеств и, во-вторых, опирается на быстро развивающиеся в антропогенезе пре-фронтальные области коры. Вместе с тем, концептуальные структуры и метапознавательные координации образуют лишь «верхушку айсберга» механизмов человеческого интеллекта. Исследования выявляют и дру­гие, более древние в эволюционном отношении уровни организации. Вырисовывающаяся глобальная архитектура, Grand Design интеллекта, состоит, по меньшей мере, из шести таких уровней. Их совместная рабо­та позволяет дать описание познавательной активности, сопоставимое 178 ^по сложности с ее феноменологией и нейрофизиологией.

8.1 Высшие познавательные функции

8.1.1 Разнообразие подходов и моделей

Перед тем как начать действовать в новой ситуации, мы обычно стара­емся подумать. Как подойти к объяснению того, что собственно при этом происходит? Можно допустить, что мысль работает по образцу очень сложной компьютерной программы, возможно, целого пакета та­ких программ типа современной операционной системы. Поскольку в творческом мышлении и в решении повседневных задач важную роль играет воображение, для многих авторов, начиная с Аристотеля, суть мышления состоит в манипулировании образами. Еще один подход воз­ник в рамках прикладных исследований, направленных на оценку инди­видуальных различий в интеллектуальных способностях. Этот психомет­рический подход может сочетаться с анализом возрастных изменений, хотя развитие может изучаться и с точки зрения его общих механизмов, как, например, в классических работах Выготского и Пиаже. Наконец, можно попытаться выделить мозговые механизмы, специфически вли­яющие на процессы решения задач и другие интеллектуальные дости­жения. Все эти подходы не исключают друг друга, но они по-разному расставляют акценты в исследованиях познания.

Первый подход, возникший в рамках работ по искусственному ин­теллекту, связан с созданием глобальных когнитивных моделей, которые были подробно рассмотрены нами в главе по представлению знаний (см. 6.4.1). Как отмечалось, по замыслу они напоминают сверхтеории необихевиористов. Намерения авторов заключались в моделировании возможно более широкого круга задач, от формирования навыков (см. 5.1.1) до умозаключений (см. 8.2.2). Вопросам мышления специально посвящена теория решения задач человеком А. Ныоэлла и Г. Саймона. Следуя более ранним идеям Дункера и Зельца, они использовали важ­ное разграничение между процедурами, с необходимостью ведущими к решению, или алгоритмами, и эвристиками — упрощенными стратеги­ями, зачастую ускоряющими нахождение решения, но не гарантирую­щими его со 100% вероятностью.

Основными эвристиками, выделенными этими авторами, стали «ана­лиз средств и целей» (means-ends analysis) и репрезентация задачи в виде проблемного пространства разноуровневых целей и средств. Современный вариант этой теории — предложенная в середине 1980-х годов Ньюэллом и усовершенствованная затем его учениками (см. Laird & Rosenbloom, 1996) модель Soar. Эта модель также выделяет иерархию подцелей и рабо­тает с пространством потенциальных состояний проблемной ситуации (см. 8.3.2). По мнению Дж.Р. Андерсона, автора конкурирующей модели ACT-R, центральным механизмом мышления являются умозаключения по аналогии. Когда мы сталкиваемся с новой проблемной ситуацией, мы час­то пытаемся найти пример какой-нибудь похожей задачи с известным ре­шением. Этот процесс представляет собой нахождение сходства между

элементами и их отношениями в разных областях знаний. Такое реше­ние не всегда будет идеальным, однако оно может быть полезным пер­вым приближением. Иначе говоря, умозаключение по аналогии также является разновидностью эвристических способов решения задач.

Сегодня, как отмечалось, формальные модели перестали играть в когнитивной науке прежнюю центральную роль, уступив или разделив ее с другими подходами. В искусственном интеллекте под влиянием за-' дач, связанных с контролем локомоций и действий мобильных роботов, возникла проблема гибкой адаптации базы знаний в ответ на изменения ситуации (см. 6.4.1 и 9.2.2). Эта проблема фрейма может быть решена ско­рее в рамках альтернативных подходов, таких как нейронные сети (ней-роинтеллект — см. 2.3.3) или теория ментальных моделей (см. 8.2.3). В последней мышление описывается как мысленное экспериментирова­ние с наглядными моделями ситуации. Изменения в мире вносятся в ментальную модель, а их последствия селективно «считываются» из нее по мере необходимости. Кроме того, резко возросло значение нейрофи­зиологических данных, соответствие которым стало важным критерием правдоподобности когнитивного моделирования. Поэтому, в частности, последние работы по ACT-R опираются на данные нейровизуализации (Anderson et al., 2003; Taatgen & van Rijn, 2005). Некоторые критики под­черкивают, что такие модели не учитывают социального контекста раз­вития мышления и его зависимости от метакогнитивных процессов (за исключением АНАЛОГИИ — см. 8.1.3), трансформирующих знания в соответствии с требованиями задачи (Glaser & Chi, 1988).

Следует отметить также заметное оживление дискуссий вокруг бо­лее традиционных психометрических исследований индивидуальных различий познавательных способностей. Сами эти исследования, в свою очередь, стали значительно более когнитивно ориентированными. В са­мом деле, вопрос об основных структурных компонентах познавательной активности равнозначен вопросу о функциях и структуре интеллекта.

Слово «интеллект», вошедшее в европейские языки в 17-м веке, является латинским переводом древнегреческого понятия «нус» — «ум». Этнолингвистические данные свидетельствуют о том, что в разных язы­ках мира существует множество частично синонимичных понятий, ука­зывающих на проявление умственных способностей. К такому интуи­тивному прототипу апеллирует определение интеллекта, предложенное Торндайком: «Интеллект — это то качество психики (мозга или поведе­ния, если это кому-то больше нравится), по отношению к которому Аристотель, Платон, Фукидид и им подобные более всего отличались от афинских идиотов того времени»¹ . Данное определение не является

¹ H.H. Непейвода обратил наше внимание на то, что в Древней Греции слово «идио-тес» означало человека, принципиально уклоняющегося от гражданской жизни (народ­ных собраний, государственных должностей, общих обрядов). Этот частный случай по­казывает, насколько неточно данное, казалось бы, очень удачное определение. Фукидид отличался от «афинских идиотов» именно активной гражданской позицией, а не интел-180 лектом. Аристотель же вообще был практически «идиотом».

единственным. В литературе насчитывается свыше 60 определений, от­ражающих разные трактовки проблемы, вплоть до полуиронического замечания Боринга: «Интеллект — это то, что измеряется тестами ин­теллекта». Это определение указывает на операциональный характер психометрического подхода, породившего много измерительных про­цедур, или тестов, но сравнительно мало общепризнанных научных знаний. Поскольку житейская категория «умный человек» имеет раз­личные оттенки в разных культурных контекстах, психометрический подход направлен в основном на анализ академических способностей, лежащих в основе понятия «хороший ученик».

Наиболее распространенные тесты интеллекта, такие как шкала Станфорд-Бине и шкалы интеллекта Векслера, представляют собой ба­тареи стандартизированных задач (заданий), диагностирующих различ­ные познавательные процессы. К ним относятся знание лексики род­ного языка, непосредственное запоминание, узнавание конфигураций, решение силлогистических задач, пространственные преобразования типа мысленного вращения и т.п. Получаемые с помощью разных зада­ний оценки обычно в большей или меньшей степени коррелируют друг с другом. Это позволяет предположить, что на самом деле успешность выполнения множества разных задач определяется ограниченным чис­лом одних и тех же базовых способностей. Для поиска этих способнос­тей в психометрике используется факторный анализ. Индивидуальные оценки в некотором задании, как правило, трактуются как результат ад­дитивного вклада факторов (способностей), лежащих в основе выпол­нения всех тестовых заданий. Данный подход удобен, поскольку дости­жения индивида в Ρ тестовых заданий описываются комбинацией К способностей, число которых значительно меньше Р. Психометричес­кие теории отличаются особенностями используемых математических моделей, числом выделяемых способностей и их содержательной ин­терпретацией.

Исторически самой первой такой концепцией можно считать одно-факторную психометрическую модель интеллекта, которая возникла в самом начале 20-го века, еще до появления факторного анализа в рабо­тах Бине, Симона и их сотрудников, проведенных по заказу француз­ского министерства народного образования. В рамках этой модели мож­но (причем несколькими математико-статистическими способами, например, через нахождение отношения числа задач, решенных инди­видом, к числу задач, обычно решаемых детьми его возраста) ввести представление о некотором единственном, нормально распределенном параметре — коэффициенте интеллекта (IQ = англ. intelligence quotient), который характеризует индивидуальную силу интеллекта. Большинство других психометрических моделей исходит из предположения о суще­ствовании не одной, а нескольких, качественно различных базовых спо­собностей.

181

Так, двухфакторная модель одного из основателей психометрики Чарльза Спирмена предполагает существование единого для всех зада­ний фактора общего интеллекта (g = general) и целой группы специаль­ных способностей (s — special). Другая популярная двухфакторная мо­дель напоминает неоднократно упоминавшуюся нами выше модель двойного кодирования Паивио (см. 5.3.1), но была создана примерно десятилетием раньше. Речь идет о модели Д. Векслера, связанной с из-' мерением коэффициентов вербального и невербального (или практичес­ кого) интеллекта. В модели первичных факторов интеллекта Л. Терсто-уна выделяются уже семь базовых способностей: скорость восприятия, счет, легкость нахождения слова, вербальное понимание, оценка про­странственных отношений, непосредственное запоминание, индуктив­ное и дедуктивное рассуждения. Центральным для следующей модели, разработанной Раймондом Кетеллом, является различение кристаллизо­ ванного и текучего интеллекта. Кристаллизованный интеллект состоит из шести факторов, напоминающих первичные умственные способнос­ти модели Терстоуна. Они формируются под влиянием окружения и те­кучего интеллекта. Последний понимается как врожденный, связанный со свойствами нервной системы потенциал абстрактного мышления, позволяющего нам справляться с относительно новыми проблемными ситуациями² .

Есть ряд оснований для критики психометрического подхода. В силу статистического характера парадигмы результаты в значительной мере определяются алгоритмами факторного или другого вида многомерного математического анализа· в этот анализ можно «войти» без всяких пред­ставлений об интеллекте и личности, а «выйти» с некоторым подобием психологической концепции. Вместе с тем математическая задача на­хождения факторов не определена, пока не сделаны некоторые допу­щения об отношениях между ними. Обычное предположение состоит в статистической независимости факторов, но иногда допускается воз­можность корреляции между ними. Серьезной является и другая пробле­ма. Особенности интеллектуальной активности глубоко индивидуальны: всякий человек, про которого можно сказать, что он умен, умен на свой собственный лад. Факторный анализ выделяет гипотетическую структу­ру, которая характеризует скорее типы решаемых задач, чем деятель­ность решающего задачу.

Поэтому некоторые из психометрических моделей интеллекта созда­вались с учетом определенных теоретических представлений об органи­зации когнитивных процессов. Так, если перечисленные выше модели объединяет индуктивный способ построения, то модель структуры ин­теллекта, предложенная в 1960-е годы Дж. Гилфордом, претендует на

² Современные психогенетические исследования не подтверждают мнение Кетелла о большей генетической обусловленности текучего интеллекта по сравнению с кристалли­зованным (Guthke & Beckmann, 2003). Более того, накапливаются данные о том, что те­кучий интеллект, который идентифицируется сегодня с экзекутивными функциями, за­висит прежде всего от социоэмоционального развития ребенка (Blair, 2005 in press). По­следнее определяет формирование связей префронтальных областей коры со структура-182 ми лимбической системы и влияет, тем самым, на параметры рабочей памяти.

статус дедуктивной теории. Основой для нее послужила простая схема «стимул — организм — реакция». Сочетание четырех типов стимульного материала (фигуративный, символьный, семантический, социальный), пяти типов внутренних операций (узнавание, запоминание, оценка, конвергентное и дивергентное мышление) и шести типов поведенческих ответов (таких как классификация и трансформация материала) задает в общей сложности 120 факторов интеллекта этой модели (впоследствии число постулируемых факторов увеличилось до 150). Интерес представ­ляет не сама эта достаточно произвольная модель, сколько иницииро­ванное ею изучение социального интеллекта и «дивергентного мышле­ния». Последнее характеризуется нестандартностью решений и часто идентифицируется с креативностью (см. 8.3.2). Имеющиеся данные сви­детельствуют об относительно слабой корреляции креативности с об­щим интеллектом. Кроме того, социальный интеллект в этих исследова­ниях коррелирует с показателями вербального интеллекта.

В последние два десятилетия отдельные задания тестов интеллекта стали предметом когнитивного анализа, позволившего разобраться в природе психометрических корреляций³ . Например, скорость решения задач, требующих доступа к внутреннему лексикону, коррелирует с оценками вербального интеллекта на уровне 0,8. В то же время успеш­ность верификации предложений, описывающих пространственные сцены, коррелирует с этой скоростью лишь на уровне 0,3. Причина этих различий состоит в том, что задачи верификации могут решаться не только путем сравнения двух вербальных описаний, но и с помощью другой стратегии — через преобразование предложения в квазипрост­ранственную ментальную модель и сравнение последней со сценой (см. 7.3.1 и 8.2.2). Выбор стратегий ОПИСАНИЕ или ПРЕДСТАВЛИВА-НИЕ может контролироваться произвольно, хотя с возрастом вероят­ность «визуального решения» снижается. Таким образом, эксперимен­тальные исследования позволяют объяснить столь характерные для психометрики случаи слабой положительной корреляции: одно и то же задание может быть не только связано с разными процессами у разных индивидов, но и, более того, по-разному решаться одним и тем же ин­дивидом в разные моменты времени.

³ В ранний период когнитивных исследований, когда едва ли не основным методом
было измерение времени реакции (см. 2.2.3), широкую известность получило предполо­
жение Ганса Айзенка и Артура Дженсена, что основным коррелятом общего интеллекта g
является параметр скорости нервных процессов. За счет миллисекундных различий в тече­
ние ряда лет у «быстрых» индивидов происходит накопление большего объема знаний и
умений, что и находит выражение в высоких показателях IQ. Однако, похоже, исследова­
ния не подтверждают эту точку зрения. Так, оказалось, что IQ коррелирует со временем
реакции выбора, но не с величиной простой двигательной реакции (см. 1.2.1 и 5.2.3). В
настоящее время популярной становится другая гипотеза, объясняющая различия обще­
го интеллекта индивидуальной пластичностью синоптических связей. Операционализа-
ция этой гипотезы, а следовательно, и основание для ее эмпирической проверки пока
отсутствуют. 183

Из числа современных психометрических моделей следует выде­лить прежде всего тройственную теорию интеллекта Роберта Стернбер-га (Sternberg, 2003). В некоторых из работ этого автора и его коллег ее обозначение меняются, в частности, в последние годы данный подход часто называется «теорией успешного интеллекта». Теория Стернберга рассматривает различные методологические контексты изучения интел­лекта и, как видно из названия, состоит из трех частей, или «субтеорий». В первой анализируется структура процессов, лежащих в основе интел­лекта, во второй — особенности задач, пригодных для измерения спо­собностей, в третьей — контексты использования этих способностей в реальных условиях. Наибольший интерес представляют выделяемые Стернбергом компоненты интеллектуальных способностей. Речь также идет о трехзвенной структуре: 1) творческом интеллекте, 2) процессах, связанных с накоплением знаний, — компонентном или аналитическом интеллекте, 3) механизмах, обеспечивающих практическое применение знаний и творческих решений, — практическом интеллекте.

Как показывают проводимые Р. Стернбергом и его группой иссле­дования, каждый из этих трех «блоков способностей» может быть оце­нен относительно независимо друг от друга с помощью специализиро­ванных тестов (прежде всего Sternberg Multidimensional Abilities Test). Полученные данные могут быть использованы далее для решения при­кладных задач, например, для соответствующего структурирования учеб­ного (или профессионального) окружения и оптимизации требований к конкретному студенту или сотруднику. Профиль предъявляемых тре­бований должен соответствовать при этом профилю индивидуального развития каждого из компонентов тройственной модели. Стернберг от­мечает, что его модель возникла из рассмотрения когнитивных иссле­дований последних лет. Действительно, компоненты этой диагностичес­кой модели легко идентифицируются, во-первых, с метапознанием — процессами, используемыми для планирования, контроля и управле­ния, и, во-вторых, с концептуальными структурами. Что касается «бло­ка» практического интеллекта, то он, по крайней мере в своей основе, связан с предметными действиями и обслуживающими их сенсомотор- ными процессами.

Работы Р. Стернберга демонстрируют успешное, поддержанное по­током публикаций выделение ограниченного числа когнитивных меха­низмов как основы теории умственных способностей. В других концеп­циях число этих механизмов оказывается иным. Широко известной стала, например, теория множественных интеллектов Говарда Гарднера (Gardner, 1999), впервые сформулированная в середине 1980-х годов (то есть почти одновременно с гипотезой модулярности Фодора — см. 2.3.2). Гарднер исходит из предположения о сосуществовании в каждом из нас до 8 различных интеллектов: пространственного, лингвистического, му­зыкального, логико-математического, натуралистического (связанного 184

г

со склонностью к наблюдению и классификации природных явлений), телесно-кинестетического, межличностного (социального) и внутри-личностного (определяющего богатство духовной жизни). Подход Гард­нера несколько напоминает поздние работы Бартлетта (см. 1.4.3), но обосновывается, главным образом, ссылками на биографические дан­ные. В случае большинства когнитивных работ речь идет обычно о более аналитических исследованиях. В одном из них на основе анализа корре­ляций и факторизации результатов множества частных когнитивных за­даний было выделено в общей сложности 52 (!) разновидности способно­стей (Fleischman & Quaintance, 1984).

Мы временно прервем обсуждение общей архитектуры высших форм познания (оно будет продолжено в конце данного раздела), что­бы рассмотреть исключительно влиятельный до настоящего времени подход к изучению интеллекта, возникший в рамках концепции гене­ тической эпистемологии Жана Пиаже (см. 1.4.1). В юности, работая в лаборатории Бине и Симона, Пиаже участвовал в сборе данных психо­метрических тестов. Вместо того чтобы ограничиться подсчетом числа правильно решенных заданий, он обратил внимание на характер допус­каемых детьми различного возраста ошибок. Гипотеза о систематичес­ком характере ошибок, отражающих качественные особенности мыш­ления на разных стадиях развития, легла в основу внушительного, охватившего более шести десятилетий цикла исследований Пиаже и его сотрудников, прежде всего Барбель Инельдер.

Теория стадий развития интеллекта относится к хрестоматийному ма­териалу современной психологии и хорошо известна каждому психологу, по крайней мере в общих чертах⁴ . Самая первая из ее четырех стадий, ста­дия сенсомоторного интеллекта, соответствует возрастному периоду от рождения до примерно середины второго года жизни. Ее характерной особенностью является отсутствие внутреннего (как чувственно-образ­ного, так и символического) плана деятельности — вся активность раз­ворачивается первоначально только во внешнем, доступном непосред­ственному восприятию мире. Формирующиеся в результате адаптации движений к свойствам объектов устойчивые схемы сенсомоторной ак­тивности постепенно закладывают основу для протопонятий, например, для представления о постоянстве существования предмета, после чего (в возрасте 6—7 месяцев) младенец впервые начинает искать объект, исчез­нувший из его поля зрения.

Формирование схем действия и овладение речью образуют основу для перехода на следующую стадию. Она называется в теории Пиаже до-операциональным мышлением, поскольку появляющиеся на этой стадии изменения перцептивных образов и символьных репрезентаций еще не

⁴ До сих пор одним из лучших источников информации по генетической эпистемоло­
гии Пиаже остается фундаментальная монография американского исследователя когни­
тивного развития, автора понятия «метапамять» Джона Флейвела (Флейвел, 1967). 185

имеют системности логико-математических операций, в частности, они не обладают свойством обратимости⁵ . Для дооперационального мышле­ния (от 2 до 7 лет) типичны разнообразные проявления эгоцентризма, ставшие известными как феномены Пиаже. Ребенок не может описать ситуацию из перспективы своего собеседника. Он испытывает трудно­сти в контроле согласованности последовательных высказываний. Его оценки физических величин обнаруживают непонимание законов со­хранения вещества и количества, например, оценки количества жидко­сти в сосуде могут зависеть от формы сосуда, а оценка числа объектов — от их взаимного расположения. Для третьей стадии, или стадии конкрет­ных операций (с 7 до 11 лет), характерно преодоление феноменов эгоцен­тризма. Это развитие, называемое Пиаже децентрацией, объясняется в его теории появлением обратимых когнитивных операций, которые пер­воначально применяются лишь по отношению к конкретному и извест­ному из собственного опыта материалу. Данное ограничение в свою оче­редь снимается на стадии формальных операций, достигаемой обычно в возрасте 11—13 лет. Эта последняя стадия знаменует окончание процес­са созревания абстрактной, применимой по отношению к любому мате­риалу ментальной логики взрослого человека.

Как отдельные положения, так и общие принципы теории Пиаже до сих пор вызывают оживленные дискуссии. Многие авторы, особен­но в когнитивной лингвистике и психолингвистике, склонны видеть в этой модели развития доказательство телесной заземленности семанти­ки языка (см. 7.4.2). В то же время у теории Пиаже возникают пробле­мы с экспериментальными данными. Исследования восприятия в пер­вые недели и месяцы жизни не подтверждают тезис о раннем солипсизме младенца по принципу «out of sight out of mind». Представ­ление о постоянстве существования предмета, вместо того чтобы посте­пенно формироваться в результате сенсомоторного взаимодействия с окружением, скорее предшествует такому взаимодействию, то есть ока­зывается чем-то вроде кантианской априорной категории (см. 3.4.3 и 9.4.2). Сомнения вызывает и характеристика последней стадии разви­тия как периода доминирования абстрактно-логического мышления. Фактический материал данной главы свидетельствует о специализации мышления, его зависимости от характеристик материала, в терминах которого сформулированы условия задачи. Чисто логические умозак­лючения, напротив, не являются сильной стороной мышления даже у взрослых, по прочим критериям вполне образованных и разумных лю­дей (см. 8.2.3).

⁵ В теории Пиаже обратимость — это логико-математическое понятие. Оно использу­ется им в том же смысле, в каком в арифметике и алгебре результаты сложения могут быть «обращены» вычитанием, а в геометрии и географии, покинув некоторый пункт в северо-восточном направлении, мы всегда можем вернуться к нему же, двигаясь на юго-186 запад (см. 8.1.3).

В начале 1930-х Л.С. Выготский высказал в адрес подхода Пиаже ряд критических замечаний, которые сегодня начинают определять характер исследований развития высших познавательных процессов. Выготский выступил, как известно, против представления о развитии мышления и речи как процессов внутреннего созревания, подчеркнув значение комму­никативного взаимодействия ребенка с его социальным окружением⁶ . Как будет показано в последующих разделах данной главы, коммуникативная прагматика является ключом к пониманию многих стандартных феноме­нов нашего мышления (см. 8.2.3 и 8.4.2). В рамках этого же круга идей бо­лее понятны открытия последних лет, постепенно выявляющие основания для иной периодизации стадий когнитивного развития (см. 9.4.1).

Одной из ярких страниц исследований развития стало открытие в начале 1990-х годов индивидуальной теории психики (theory of mind — То Ai). Она представляет собой знание ребенка о собственном знании и знании других как отличном от собственного. Без такого метазнания ребенок упорно, вопреки очевидным фактам, приписывает окружаю­щим те же знания о ситуации, которыми располагает сам. Он не разли­чает знания по источнику и времени их возникновения, что говорит о несформированности высших форм памяти и рефлексивного сознания (см. 5.4.3). Индивидуальная теория психики важна и для сложных форм коммуникации: если другой располагает тем же знанием, что и я, то не имеет смысла пытаться ввести его в заблуждение или ждать от него со­общений, содержащих коммуникативный «подвох» (см. 7.4.1). Иссле­дования (Bischof-Koehler, 1999; Perner & Ruffman, 2005) показывают, что ТоМ формируется в возрасте трех-четырех лет, то есть в середине стадии «дооперационального интеллекта» и значительно позже появления пра­вильной в семантико-синтаксическом отношении речи. Если индивиду­альная теория психики не развивается, то возникают проблемы с соци­альным интеллектом и появляются симптомы умственной отсталости, которые свидетельствуют, по крайней мере, об аутизме.

Этот незамеченный генетической эпистемологией переход на но­вый уровень развития обеспечивается изменениями в числе синапсов и показателях метаболической активности, которые достигают в возрасте 4—5 лет их пиковых значений (см. 9.4.2)⁷ . В этом же возрасте происходит

⁶ Производная от этого тезиса Выготского идея измерения способностей не в статичес­
ких ситуациях, а во взаимодействии ребенка со взрослым — внутри зоны ближайшего разви­
тия — становится все более привлекательной для современной психометрики, где она по­
лучила название динамического тестирования. Несмотря на трудности контроля, возни­
кающие в ситуации взаимодействия двух людей, есть первые примеры успешной реализа­
ции этой идеи в исследованиях интеллекта (Guthke & Beckmann, 2003; Sternberg et al., 2002).

⁷ Переход к отслеживанию и учету ментальных состояний других людей можно опи­
сать и в терминах теории Пиаже, а именно как преодоление изначального эгоцентризма
ментальных структур ребенка на основе процессов децентрации. Проблематичность та­
кого описания, в частности, состоит в неадекватности понятия «эгоцентризм», вместо
которого следовало бы говорить о «моноцентричности» сознания ребенка в первые три

года жизни (см. Bischof-Koehler, 2000). 187

интенсивное созревание анатомических связей (миелинация аксонов) префронтальных структур коры с другими областями мозга. Позднее по­ражения префронтальных отделов коры (в особенности справа) ведут к избирательным нарушениям в функционировании индивидуальной тео­рии психики и высших познавательных процессов (Stuss et al., 2001). Мы отмечали выше, что когнитивные механизмы можно описывать в соот­ветствии с градиентами их эволюционного становления — их «верти­кальным измерением» (см. 2.4.3). В этой главе нам предстоит рассмот­реть наиболее высокий из уровней когнитивной организации. Первой особенностью относящихся к этому уровню форм мышления, памяти, восприятия и речи является их рефлексивный, личностно-смысловой характер. Второй — связь с работой филогенетически наиболее новых, префронтальных структур коры. Нам придется, однако, сначала остано­виться на классической проблеме отношения мышления и речи.

8.1.2 Мышление и речь — мышление для речи

Мнение, что мышление есть язык или, по крайней мере «язык про себя», широко распространено в истории науки. Столь же широко представле­но мнение, что мышление (и познание в целом) определяется особенно­стями естественного языка. Эта точка зрения была популярна в течение 19-го столетия. По словам Вильгельма фон Гумбольдта: «Так как вос­приятие и деятельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком... Каждый язык описывает вокруг своего носителя невидимый круг, покинуть который можно лишь вступив в другой круг». В 20-м веке американский линг­вист Эдвард Сэпир, а затем антрополог Бенжамин Ли Уорф выступили с близким тезисом, получившим название гипотезы лингвистической от­ носительности (гипотеза Сэпира—Уорфа). Согласно Уорфу, «Мир пред­стает перед нами в качестве калейдоскопического потока впечатлений, которые должны быть организованы нашим разумом, а значит, прежде всего лингвистической системой нашего разума... "Реальный мир" стро­ится на основе языковых навыков группы... Мы видим, слышим, чув­ствуем и мыслим так, а не иначе, главным образом потому, что языко­вые навыки нашего общества предопределяют выбор интерпретаций». В психолингвистике иногда различают сильную и слабую версии гипотезы лингвистической относительности. Сильная версия в духе Гумбольдта и Уорфа, согласно которой язык полностью определяет осо­бенности мышления, маловероятна, например, из-за существования афазических расстройств, не ведущих к нарушению мышления, и про­тивоположных случаев успешного развития устной и даже письменной речи на фоне выраженного отставания интеллекта (как в случае синдро­ма Уильямса — см. 2.3.2). Слабая версия допускает локальные взаимодей- 188 ствия этих двух относительно автономных областей. Своеобразным

J

испытательным полигоном для проверки гипотезы лингвистической от­носительности со времен Гладстоуна⁸ стало изучение восприятия и узна­вания цвета в зависимости от особенностей цветовой лексики языка.

Наиболее известными стали межкультурные данные, полученные Элеонорой Рош. В начале 1970-х годов она провела эксперименты по шкалированию цвета с охотниками за черепами из племени дани, обна­руженного этнографами в горах Новой Гвинеи. Язык дани замечателен простотой его словарного состава, в частности, тем, что для обозначения цветов и их оттенков в нем есть всего лишь два слова. Одно из них ис­пользуется для обозначения всех темных и холодных цветов, а другое — всех светлых и теплых. Рош использовала стандартную психофизичес­кую процедуру построения модели субъективной близости цветовых от­тенков. Она показывала своим испытуемым цветную карточку и затем, сразу или после некоторой паузы, просила найти этот цвет среди не­скольких цветных карточек. На основании данных о частоте ошибок (смешении цветов) с помощью многомерного шкалирования можно по­строить пространственную модель, в которой точками будут представле­ны отдельные цвета, а расстояние между точками будет соответствовать субъективному сходству цветов. Эти эксперименты показали, что про­странственные модели воспринимаемого и узнаваемого оттенков у дани и у студентов Калифорнийского университета (контрольная группа) в целом очень похожи, несмотря на значительные различия языковых средств кодирования цвета.

Обширные этнолингвистические исследования подтверждают пред­положение о том, что представленность цветовой терминологии в язы­ках мира отражает в первую очередь процессы постепенного выявления контрастных или оппонентных цветов (Berlin & Kay, 1969; Kay, 2001). Как мы видели, в языке племени дани есть лишь два цветовых термина, при­чем они используются для обозначения светло-теплых и темно-холод­ных тонов. Если в некотором языке для обозначения цветов есть три слова, то к светлому и темному добавляется красный (правильнее было бы сказать, что из комплекса светло-теплых цветов выделяется крас­ный). При большем числе цветовых терминов, как правило, возникают названия для желтого, а также для синего и зеленого. Лишь затем появ­ляются названия для разнообразных оттенков этих основных (базовых) тонов. Особая роль оппонентных цветов связана, во-первых, с их эко­логической значимостью, так как они наиболее эффективно категоризу-ют многообразие потенциально воспринимаемых оттенков, и, во-вто­рых, с существованием физиологических, частично субкортикальных механизмов, кодирующих спектральные характеристики цвета по прин­ципу контраста светлого и темного, зеленого и красного, желтого и си­него (см. 3.1.3).

⁸ Британский премьер-министр и специалист по классической филологии Уильям
Гладстоун опубликовал в 1858 году работу, в которой на основании анализа встречающих­
ся в текстах Гомера необычных для современного читателя образных сравнений высказал
предположение, что у древних греков отсутствовало восприятие синего цвета, а оценка
тональности других цветов была искажена. 189

Некоторые языки, причем обычно экваториального пояса, не разли­чают синий и зеленый. Причиной этого может быть желтая пигментация кожи и тканей глазного яблока, выполняющая функцию защитного оп­тического фильтра от чрезмерного ультрафиолетового излучения. Инте­ресно, что в русском языке этой коротковолновой части спектра, напро­тив, соответствуют даже не два, как в других европейских языках, а три базовых названия, включающие термин «голубой», который использует­ся для обозначения светлого и ненасыщенного синего цвета. Проведен­ные уже в 1990-е годы сравнения таких языков, как русский (12 базовых цветов), английский (11) и сетсвана (5), выявили некоторое влияние лексикона на запоминание цвета, особенно в ситуациях, требовавших называния оттенков. Основным результатом, однако, была высокая сте­пень сходства как восприятия, так и узнавания цвета в различных язы­ках. Таким образом, на материале цветовой лексики предсказания гипо­тезы Сэпира—Уорфа не подтверждаются. Скорее всего, язык лишь выявляет здесь специфику механизмов восприятия цвета и перцептив­ной памяти, изначально имеющих невербальный характер.

Было бы, конечно, ошибкой считать, что столь общее теоретичес­кое предположение, как гипотеза лингвистической относительности, может быть проверено в одной, сравнительно узкой и к тому же не име­ющей прямого отношения к мышлению области. В самые последние годы накапливаются данные, заставляющие признать факт взаимодей­ствия особенностей семантики и синтаксиса речи с более сложными познавательными процессами, чем процессы восприятия и узнавания оттенков цвета. Так, согласно данным межкультурных исследований, оценки личностных характеристик испытуемыми-билингвами, одина­ково хорошо владеющими китайским и английским языками, зависят от того, какой язык они используют для оценок (Eysenck, 2004)⁹ .

Детальному анализу были подвергнуты особенности языков аме­риканских индейцев. Один из языков индейцев майя — язык юкатек — и основные европейские языки выделяют различные признаки объек­тов. Например, говоря о свече, носитель этого языка обязательно дол­жен уточнить: одна, длинная, тонкая, из воска. По-видимому, существи­тельные юкатек в значительной степени описывают объекты не столько как индивидуальные предметы, сколько как неоформленные субстан­ции. Психологические тесты на классификацию предметов показали, что носители языка юкатек действительно скорее ориентируются на сам ма­териал предмета и в меньшей степени учитывают форму, чем это обычно делают в аналогичных ситуациях носители европейских языков.

⁹ Имеющиеся на этот счет данные, впрочем, довольно противоречивы. В ряде иссле­дований с билингвистическими испытуемыми смена языка с местного на английский не оказывала влияния на специфические стратегии понимания (Ishii, Reyes & Kitayama, 2003) и категоризации (Nisbett et al., 2001). Поэтому есть основания обсуждать как лингвисти­ческую, так и культурную относительность, а главное, вероятную ко-эволюцию культур и 190 языков.

Интенсивные исследования проводятся в области пространствен­ного восприятия и познания. При категоризации пространства мы мо­жем пользоваться несколькими разными системами отсчета. В низко­уровневой пространственной активности (локомоции и целевые движения) для нас привычны эгоцентрические координаты: «слева», «справа», «спереди», «сзади». В случае предметных действий, обслужива­емых фокальным вниманием, на первый план выступает внутренняя гео­метрия самого предмета (так называемые аллоцентрические координаты). Выбор системы отсчета, таким образом, не всегда связан с собствен­ным телом. Он зависит также от распределения внимания и от соци­альной ситуации, в частности, направленности внимания собеседника. Лектор, объясняющий в аудитории материал студентам, может исполь­зовать относительные координаты «слева» и «справа», но экзоцентри- ческим образом, используя перспективу сидящих перед ним студентов. В некоторых языках и культурах существенное влияние на выбор сис­тем координат оказывают социально-культурные факторы — японцы в отличие от европейцев склонны описывать ситуацию, исходя из пер­спективы лица, имеющего относительно высокий социальный статус (Herrmann & Grabowski, 1994).

В целом ряде языков нет слов для, казалось бы, столь естественных эгоцентрических направлений, а есть только названия абсолютных на­ правлений, отдаленным аналогом которых могут быть используемые нами географические координаты «север», «юг», «восток», «запад» (см. 6.4.3). Такие языки часто встречаются в относительно замкнутых ареа­лах — на островах Тихого океана, а также в горных регионах мира, от Центральной Америки до Непала. Существование в условиях глобаль­ного градиента высот определяет в последнем случае основную про­странственную ось когнитивных репрезентаций: «вверх по склону» — «вниз по склону». Присутствие в мышлении и повседневном общении носителей этих языков абсолютной системы координат обнаруживает­ся и в разнообразных невербальных задачах, от узнавания конфигура­ции расположенных на столе объектов до задач навигационного типа. В результате при перемещениях, в том числе и вне своего ареала обита­ния, они лучше ориентируются по отношению к невидимым в данный момент объектам, чем испытуемые, опирающиеся на эгоцентрические системы отсчета (Levinson, 1996).

Чтобы обнаружить зависимость познавательных процессов от осо­бенностей языка, не обязательно участвовать в этнографических экс­педициях. Так, грамматика немецкого языка предъявляет особые требо­вания к фонологической рабочей памяти, поскольку критический компонент, отрицание, может стоять в конце предложения. Турецкий язык предписывает использование разных форм глаголов в зависимос­ти от того, был ли говорящий непосредственным свидетелем описыва­емых событий или же узнал о них из других источников. Возможные

191

следствия из этого факта для «амнезии на источник» — основной пробле­мы эпизодической памяти (см. 5.3.2), насколько нам известно, еще не проверялись эмпирически. Другой пример: во французском и испанском языках глаголы абстрактны, тогда как в русском и финском они требуют подробной спецификации характера действия. Для носителя русского языка змея «выползает», человек «выходит», птица «вылетает» — во всех этих случаях можно использовать единственный французский глагол «sortir» («покидать»). Эти различия вполне могли бы влиять на харак­тер распределения внимания и на интерпретацию эпизодов, но опять же соответствующие эксперименты нам не известны.

Еще одно интересное различие между, казалось бы, близкими язы­ками состоит в том, что там, где английский язык допускает описание потока последовательных изменений, использование немецких глаголов движения неявно предполагает указание цели. Вероятная причина этого состоит в специфике «лингвистического аспекта (вида)» — английской «ing»-OBoft формы глаголов. Она позволяет описывать процесс как состо­яние изменения, происходящего сейчас — безотносительно к прошлому и будущему. Отсутствие подобной формы глаголов в немецком языке навя­зывает более целостное понимание событий, где всякое действие и изме­нение предполагают начало, а также более или менее целесообразный конец. Для немца «корабль опускается на дно», тогда как для англичан (а также, очевидно, и для русских) корабль просто тонет в данный момент: «is sinking». Возможно, именно поэтому удается обнаружить заметные различия в описании последовательности событий носителями англий­ского и немецкого языков. Различия возникают, отчасти, и при наблюде­нии событий — в отличие от англичан немцы чаще ищут глазами воз­можную конечную точку некоторого движения, даже если это движение состоит всего лишь в перемещении группы утят по двору.

В табл. 8.1 приведены данные недавнего исследования особеннос­тей пересказа содержания короткого мультипликационного фильма ис­пытуемыми, говорящими на различных языках (Stutterheim & Nuese, 2003). В качестве контрольной группы были выбраны алжирские

Таблица 8.1. Количество сообщаемых событий и относительное число упоминаемых це­лей действия при пересказе фильма испытуемыми трех языковых групп (по: Stutterheim & Nuese, 2003)

192

'р < 0,01

арабы, язык которых имеет глагольную форму, близкую «ing»-OBoft фор­ме английского языка. Как видно из полученных данных, англичане и алжирцы, описывая последовательность событий, спонтанно разбива­ли ее на значительно более дробные эпизоды, чем немцы. Одновремен­но немецкие испытуемые примерно в три раза чаще упоминали конеч­ные состояния движения и цели, чем испытуемые двух других групп. Высокое сходство результатов английской и алжирской групп свиде­тельствует о том, что эти данные не могут быть объяснены общими культурными различиями, более выраженными между английской и алжирской группами, чем между английской и немецкой¹⁰ .

В данном случае речь идет о самом первом исследовании этого рода, поэтому следует подождать подтверждений (или опровержений) резуль­татов другими авторами. И все же трудно удержаться от спекулятивного предположения, что обнаруженные различия в описании событий могут объяснять фундаментальные различия англоязычной (аналитической) и немецкоязычной (более целостной и телеологичной) философских тра­диций, а также тот неоспоримый факт, что атомистические подходы в психологии представлены, главным образом, работами английских и американских коллег, тогда как гештальтпсихология и разнообразные подходы к проблематике деятельности и действия первоначально воз­никли именно в сфере немецкого языка (см. 1.4.1)". Таким образом, даже «слабое взаимодействие» языка и мышления может привести к чрезвычайно заметным последствиям!

В последние два десятилетия в результате развития знаний о когни­тивных процессах, а также демонстрации явной ошибочности строгой версии гипотезы лингвистической относительности проблема взаимоот­ношения языка и мышления начинает рассматриваться в совершенно новом аспекте. В работах по когнитивной лингвистике получает распро­странение точка зрения, которая может быть названа «речь для мышле­ ния». Предполагается, что за различными языками, при всем их разно­образии, кроятся единые когнитивные универсалии, возможно, связанные с общими социальными формами деятельности. Иными словами, фунда­ментальные принципы организации познания первичны и универсальны,

¹⁰ Эти данные не обязательно противоречат культурно-историческому подходу. Мож­но сказать, что исторически сформировавшиеся языковые формы предоставляют различ­ные средства для решения познавательных и коммуникативных задач (см. 1.4.2). Поэто­му авторам, хорошо владеющим несколькими языками, часто проще заново написать свой текст на другом языке, чем перевести его.

' " Это обстоятельство в свое время прокомментировал Бертран Рассел, писавший, что
в психологических экспериментах шимпанзе обнаруживают черты национального харак­
тера психологов: в американских исследованиях они проявляют бешеную активность и "
рано или поздно, совершив множество ошибок, наталкиваются на решение; в немецких
работах (речь идет, очевидно, о работах Кёлера — см. 1.3.1) обезьяны периодически на­
долго задумываются и после одной из таких пауз сразу демонстрируют правильное реше­
ние задачи. 193

а языки отличаются характером средств, позволяющих выражать отдель­ные аспекты этих принципов.

Дифференцированное обоснование этой точки зрения можно най­ти в работах по сравнению языков. Здесь же можно найти указания на то, что понимается под «когнитивными универсалиями». По мнению известного русского лингвиста А.Е. Кибрика, наиболее общий когни­тивный принцип состоит в нашей чувствительности к различию нор­ мального (естественного, ожидаемого) и атипичного (маловероятного, неестественного). В отношении языковых проявлений этого принципа, говорящий стремится выражать нормальное положение дел в мире про­стейшими языковыми средствами, или даже вообще не выражать, и, на­против, использовать специальные кодирующие средства {маркирова­ ние) для менее типичного случая (см. Кибрик, 2003, 2004)¹² .

Примером действенности когнитивных универсалий может служить категория числа. Во всех известных языках для кодирования единствен­ного числа счетных объектов используется меньше, или, по крайней мере, не больше «лингвистического материала», чем для кодирования множественного (дом — дома, day — days, Schrank — Schraenke). Совер­шенно очевидно, что в случае счетных объектов именно форма един­ственного числа является «дефолтной», когнитивно нормальной. Иначе обстоит дело со словами, обозначающими собирательные совокупности объектов. Здесь менее типичной, лингвистически более сложной и по­этому специально маркируемой оказывается форма единственного чис­ла (ср., например, в русском языке: морковка — морковь, брусничина — брусника, песчинка — песок).

Другой пример действенности того же принципа связан с феноменом анафоры — замены существительных и личных имен местоимениями, а иногда и так называемой «нулевой формой», когда референт вообще явно не присутствует в тексте, даже в форме местоимения, хотя посто­янно имеется в виду по существу (см. 7.1.3). Использование «нулевой формы» характерно для кратких биографических описаний: «Родился в 1869 году. Учился в Санкт-Петербургском университете» и т.д. Чем ме­нее явно некто или нечто упоминается «по имени» собственно в корпу­се речи, тем выраженнее может быть при прочих равных условиях их психологическое присутствие в качестве когнитивных референтов. Следу­ет заметить, что поскольку одушевленные референты психологически (когнитивно) особенно важны, они в первую очередь привлекают наше внимание. Именно поэтому они, как показывают исследования, значи­тельно чаще замещаются местоимениями и «нулевой формой», чем не­одушевленные референты.

Еще один универсальный когнитивный принцип связан с существо­ванием личной сферы говорящего-слушающего и с языковым маркирова­нием психологической близости к ней. Для этого в различных языках

¹² В силу важнейшей роли маркирования в функционировании речи мы склонны счи-194 тать ее особой метакогнитивной операцией — метапроцедурой (см. 8.1.3).

мира используется хорошо известная иерархия личных местоимений. Обычно она имеет примерно следующий вид:

я > мы > ты > вы > он/она > они.

Вместе с тем, существуют языки с несколько иной функциональной иерархией, в частности, выявляющей доминирование перспективы вто­рого лица «ты» над «я» и «мы» (см. также в 6.4.3 о так называемой эго-центричностиречи). В любом случае когнитивно нормальным, не требу­ющим специального маркирования является случай, когда первые лица играют роль активного начала, то есть роль АГЕНСов высказывания, тогда как лица в правой части иерархии личных местоимений и безлич­ные объекты — роль ПАЦИЕНСов (см. 7.3.2). Всякие отклонения от этого ожидаемого случая требуют использования специальных языковых средств¹³ .

Третий универсальный принцип, причем, несомненно, не только перцептивной, но и когнитивной организации, хорошо известен в пси­хологии. Он состоит в разделении любой осознаваемой нами ситуации на фигуру и фон (см. 1.3.1, 3.3.1 и 7.3.2). Когнитивная лингвистика по­вторно открыла существование фигуры и фона около трех десятилетий назад, после чего был обнаружен целый ряд обусловленных этим разде­лением речевых и коммуникативных феноменов (Talmi, 1978). Суще­ствование данного принципа организации, в частности, предписывает особое маркирование того, что должно стать фигурой, или, другими сло­вами, того, что вводится в фокальную зону совместного внимания участни­ков процесса коммуникации (Мельчук, Иорданская, 1995; Clark, 1992).

Наконец, четвертый принцип, который также выявили кросслингви-стические исследования Е.А. Кибрика и его коллег, связан с существо­ванием и отражением в языке шкалы различных семантических отноше­ний обладания: от отношения части тела (как правило, неотделяемой) к его обладателю до сугубо ситуативного отношения между более или ме­нее случайным предметом и действующим с ним в данный момент ак­тором. Чем прочнее отношения обладания («неотчуждаемая принад­лежность» > «отчуждаемая принадлежность»), тем выше оказывается вероятность использования при их описании в разных языках мира средств речевого маркирования. Этот последний принцип потенциаль­но относится к сфере социальных отношений и товарообмена, в послед­нее время привлекающей особое внимания специалистов по эволюци­онной психологии (см. 8.2.3).

Когнитивные универсалии обычно выявляются посредством язы­ка, так что фактически мы наблюдаем некоторые коммуникативные

¹³ То, насколько тонко язык реагирует на близость другого человека к личной сфере,
можно проиллюстрировать употреблением местоимений «ты» и «вы». Обычно мы не
можем, не нарушив границ личной сферы, обратиться к незнакомому взрослому чело­
веку на «ты». Однако такое обращение вполне естественно по отношению к незнакомо­
му ребенку, а также к домашним животным («Дай, Джим, на счастье лапу мне»). Суще­
ствуют обстоятельства, когда вполне возможно включение в личную сферу и незнако­
мого взрослого, а именно тогда, когда существует хотя бы потенциальная угроза для его
жизни: «Берегись автомобиля», «Не стой под стрелой!» и даже «Ну как мы себя чувству­
ем?» (Апресян, 1995) 195

феномены. Если высшие познавательные процессы неоднородны, то мышление вне сферы коммуникации может быть отличным от мышле­ния в области социальных взаимодействий, неотделимых от коммуни­кации и речи (см. 8.4.2). Эти соображения определяют еще одну тео­ретическую позицию, получившую название «мышление для речи». Согласно этой точке зрения, конкретный язык не просто выражает до­ступными ему средствами универсальные принципы мышления, но су­ществует и обратная зависимость — некоторое подмножество процес­сов мышления включено в обслуживание коммуникации и адаптивно меняется в зависимости от особенностей средств выражения конкрет­ного языка (Slobin, 1996). Так, в приведенном выше примере описания событий англо- и немецкоязычными испытуемыми (см. табл. 8.1) раз­личия между двумя группами наблюдались только в контексте актуаль­ной или потенциальной коммуникативной задачи. Если испытуемые просто должны были молча отмечать эпизоды фильма, нажимая паль­цем на кнопку, количество выделяемых этими группами событий срав­нивалось между собой.

Главный итог нескольких десятилетий когнитивных исследований тезиса о «лингвистической относительности» познаний — перевод этой фундаментальной проблемы из области преимущественно философ­ских споров в плоскость эмпирического анализа, где полем проверки гипотез служат десятки и сотни реально существующих языковых сооб­ществ. Разнообразие, специфичность и часто достаточно очевидные пути операционализации гипотез отличают подобные исследования от основной массы межкультурных (и культурно-исторических) работ, не учитывающих как раз особенности .конкретных языков, прежде всего то, что обязательно должно получить выражение в словесном описании событий, и то, на что можно не обращать особого внимания. Разумеет­ся, необходима дополнительная проверка этих новых данных и даль­нейшее обсуждение наметившихся подходов, чтобы можно было с уве­ренностью сказать, в каких контекстах деятельности и на каких уровнях когнитивной организации происходит взаимодействие мышления и ре­чевой активности.

8.1.3 Метапознание и творческое воображение

Материал, который собран здесь, во многом спекулятивен. Тем не ме­нее необходимо продолжить начатое выше (см. 5.3.3 и 8.1.1 ) обсуждение метакогнитивных координации, поскольку только в этом случае пред­ставления о функциональной организации познания приобретают опре­деленную законченность, позволяющую перейти к анализу продуктивно­го мышления (Величковский, 19866). «Метапознание» (meta-cognition — · «метакогниция») является обобщением понятия метапамять, введен-196

ного в исследованиях развития запоминания в 1970-е годы (см. 5.4.2). Если метапамять означает знания о возможностях и функционировании памяти, то под метапознанием понимаются механизмы, посредством которых мы отдаем себе отчет о содержании и особенностях любых по­знавательных функций, как наших собственных, так и других людей. Можно ожидать, что эти процессы имеют не только «глубинные», но и доступные рефлексивному сознанию компоненты (см. 7.4.1). Мы рас­смотрим сначала вопросы об основной функции и о специфике субъек­тивной «окраски» метакогнитивных координации (координации уров­ня F), a затем перейдем к анализу их роли в качестве средств творческого воображения.

К первому вопросу лучше подойти со стороны нейрофизиологичес­ких механизмов. В чем состоит общая функция связанных с префрон-тальными областями процессов? Хорошо известна роль лобных долей в планировании деятельности и контроле действий (см. 4.4.2), но можно ли выделить при этом специфические аспекты, относящиеся к позна­нию? Речь идет о классической проблеме нейропсихологии, так как эти функции настолько разнообразны, что, казалось бы, не имеют общего набора признаков. Ответ позволяют найти эксперименты на обезьянах, в которых животное должно было найти пищу в одном из двух контейне­ров. При разрушении передних отделов коры животное не могло выучить простое, но, так сказать, «контрфактическое» правило — «пища находит­ся не там, где она последний раз показывалась» (Deacon, 1996). Исследо­вания с применением трехмерного мозгового картирования показывают, что активация префронтальных областей обычно сопровождает выпол­нение всякого нового действия, при котором необходимо активно подав­ лять тенденции использования уже известных правил и способов рабо­ты (Reichte, 1999)¹⁴ . Наиболее базовая функция префронтальных отделов мозга может состоять поэтому в выходе за рамки актуально знаемого, или, в усиленной формулировке, в преодолении знания.

Близкие особенности обнаруживают и процессы творческого мыш­ления. В психологии мышление понимается как преобразование знаний в соответствии с требованиями задачи. Сохранение и репродуктивное использование знания описывалось нами ранее в связи с функциониро­ванием уровня концептуальных структур Ε (см. 5.3.3 и 6.3.3). Продук­тивная работа со знанием значительно сложнее. Она предполагает нали­чие метакогнитивного компонента знания о знании, а также владение общими приемами — назовем их метапроцедурами, с помощью которых

¹⁴ Об этом же свидетельствует простая, но несколько необычная глазодвигательная
задача — тест антисаккад, используемая для быстрого определения сохранности пре­
фронтальных функций. В этом тесте испытуемый должен при внезапном появлении объек­
та на периферии поля зрения переводить взор в противоположную от этого объекта сто­
рону. Пациенты с нарушениями передних отделов мозга прекрасно фиксируют объект
при его появлении. Однако они не способны противостоять этой естественной тенден­
ции и при выполнении теста антисаккад совершают значительное число ошибок. 197

могут осуществляться преобразования знания и стратегический контроль активности¹⁵ . Очевидно, что для сколько-нибудь систематической твор­ческой работы необходимо наличие и некоторой достаточно устойчивой системы мотивирующих ее ценностных ориентиров (см. 8.3.2 и 9.4.3).

Вклад уровня метапознавательных координации F в познаватель­ные процессы состоит прежде всего в релятивизации и изменении кон­цептуальной модели мира, которая создается на базе координации ни­жележащих уровней. Метакогнитивные координации позволяют нам справляться с ситуациями, характеризующимися относительной новиз­ ной. Это объясняет их важнейшую роль в процессах продуктивного мышления и в обеспечении действительно оригинальных интеллекту­альных достижений — недаром Б.Л. Пастернак назвал творчество «ез­дой в незнаемое» (см. 8.4.3). Вводя структуры знаний в новые контексты и осуществляя трансформации как самих представляемых объектов, так и их отношений (в частности, меняя онтологические, истинностные па­раметры знания — см. 6.3.1), мы способны создавать модели подчеркну­то субъективных, гипотетических и даже абсурдных ситуаций.

Базовым механизмом создания таких моделей является рассмот­ренный в предыдущей главе механизм порождения ментальных про­странств, с характерной для последних относительной непроницаемос­тью границ и оттенком «нереальности» («как если бы» реальности — см. 7.4.1). Например, в качестве ментального пространства место фантас­тических событий обычно отделено от остального мира: на начальных этапах развития этого литературного жанра события развивались на не­коем острове (ср. остров Utopia — букв, «место, которого нет»), в наше время — на космическом корабле, отдаленной планете или в особом из­мерении привычного жизненного окружения. «Как если бы» семантика освобождает наше мышление и поведение от безусловной привязки к знаниям и актуальному восприятию. Ее возникновение в онтогенезе, по-видимому, связано с развитием символическо-ролевой игры (pretended play), которая появляется обычно примерно в возрасте двух лет, то есть несколько раньше индивидуальной теории психики. В такой игре пред­метам начинают приписываться значения, не совпадающие с их перцеп­тивным обликом и известной из опыта функцией.

Центральной темой психологии мышления является решение за­дач (см. 8.3.1). Релевантные для процессов решения задач смысловые контексты задаются модальными фреймами «долженствовать», «мочь» и «хотеть» (в двух значениях последнего — «желать» и «намереваться»).

¹⁵ Как мы неоднократно отмечали в предыдущих главах, в связи с развитием взглядов на рабочую память и внимание в психологии сложилось представление об исполнитель­ных, экзекутивных процессах (см. 5.2.3). По выполняемой ими роли они напоминают то, что мы понимаем под метапроцедурами. Однако для нас существенна роль метапроцедур как психологических средств трансформации знаний и порождения новых смысловых контекстов. Их список, таким образом, более разнообразен, а реализуемые функции вы-198 ходят за рамки задач кратковременного запоминания.

В качестве психологических глаголов эти фреймы служат также опера­торами создания ментальных пространств. Обрамление проблемной ситуации интенционально-волевыми контекстами ХОЧУ или ДОЛ­ЖЕН означает принятие задачи, за которым следует вопрос МОГУ ЛИ, в свою очередь образующий ментальный контекст для усилий, направ­ленных на непосредственное достижение цели. Рассмотрение этих же контекстов часто является центральным в моральной философии и эти­ке. Так, признавая общезначимость нравственных обязательств, мы, со­гласно Канту, должны верить, что наша воля свободна, что мы сами способны предписывать себе те или иные правила поведения (см. 1.1.3 и 9.4.1). Вместо обоснования «я должен» посредством «я могу», Кант выдвигает в «Критике практического разума» правило «ты можешь, по­ тому что ты должен». Надо сказать, что при принятии решений в по­вседневных ситуациях последовательность контекстов действительно может быть и другой, например, МОГУ [ХОЧУ ЛИ[... ]].

Не приходится удивляться, что именно эти аспекты планирования и организации деятельности оказываются нарушены при поражениях префронтальных структур коры. В случае дезэкзекутивного (в прошлом называвшегося лобным) синдрома обычный для здорового взрослого человека внутренний, или эндогенный, контроль деятельности сменя­ется экзогенным, навязанным извне. Поражения часто ведут к тому, что не только имеющиеся знания (уровень Е), но и актуальная предметная ситуация (D и С) начинают доминировать, диктуя особенности поведе­ния — соответствующую картину гештальтпсихологи называли «поле­вым поведением». Так, видя предмет, пациент не может удержаться от того, чтобы не взять его и не начать с ним манипулировать (см. 4.4.2). В зависимости от локализации поражения возможно возникновение про­блем с согласованием компонентов действия во времени, в особенности затруднения с его остановкой. В последнем случае возникают персевера­ции — бессмысленные повторы разнообразных фрагментов действия или действия в целом (Гольдберг, 2004).

Нарушения в стабильности деятельности сопровождаются отклоне­ниями в социальном поведении и искажениями структуры личности. Особенно явно при этом страдают интегративные, связанные с рефлек­сивным сознанием процессы. Пациент может много знать и в целом даже адекватно оценивать ситуацию, однако он испытывает большие трудности на пути к принятию, казалось бы, очевидного решения. Если же когнитивно решение принято, то за ним совсем не обязательно сле­дуют соответствующие действия. При поражениях префронтальных от­делов коры также может меняться характер субъективной «окраски» си­туации, прежде всего исчезать впечатление новизны — все кажется давно знакомым, таким же, каким было всегда (см. 5.1.1). Поскольку уровень метакогнитивных координации F реагирует именно на новизну и не­обычность, этот факт дополняет картину селективного нарушения выс­ших нейрофизиологических механизмов познания.

199

В чем состоят признаки ситуаций, выходящих за рамки компетен­ции концептуальных структур и с необходимостью вовлекающих мета-когнитивные координации? Общее разделение могло бы противопос­тавлять, с одной стороны, ожидаемое, обыденное, типичное, заурядное, а с другой — неожиданное, важное, гипотетическое, фантастическое, аб­ сурдное, заведомо невозможное положение дел в мире. Похожее различе­ние, кстати, является центральным при анализе выделенных в лингвис­тике «когнитивных универсалий» (см. 8.1.2). Оно маркируется в языке с помощью специальных семантико-синтаксических средств, таких как сослагательное наклонение. Особой нагрузки префронтальных меха­низмов требует работа с ментальными моделями контрфактических и фантастических ситуаций. Характерно, что аутисты, у которых не сфор­мирована или ослаблена индивидуальная теория психики (см. 8.1.1), мо­гут представить себе довольно сложные ситуации, но только в том слу­чае, если они остаются правдоподобными (Scott & Baron-Cohen, 1996).

Что касается средств метакогнитивных координации, то, на­сколько нам позволяют судить наши ограниченные знания, до сих пор они в явном виде рассматривались лишь в философии (Аристотель, Кант и относительно малоизвестный немецкий философ начала 20-го века Вайхингер — Vaihinger, 1911), поэтике (как средства повышения поэтической выразительности — Жолковский, Щеглов, 1996) и, отчас­ти, в работах по теории изобретательского творчества (Альтшулер, 1973). Очень условно их можно было бы разделить на как минимум пять групп механизмов.

Первая группа включает наиболее общие метапроцедуры пони­ мания, такие как КОНТРОЛЬ, РЕКУРСИЯ, АНАЛОГИЯ, СО­ВМЕЩЕНИЕ/СРАВНЕНИЕ, ВАРЬИРОВАНИЕ (включая ОТ­РИЦАНИЕ). Они имеют универсальный характер и могут применяться по отношению к самым различным компонентам концептуальной «базы знаний», чем и объясняет их особое зна­чение для разнообразных мыслительных процессов. Вторая группа — это метапроцедуры воображения. К ним отно­сятся ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ, ВРАЩЕНИЕ, УВЕЛИЧЕНИЕ/ УМЕНЬШЕНИЕ (ZOOMING), ИНВЕРСИЯ, а также ТРАНС­ФОРМАЦИЯ в различных вариантах. Они позволяют строить пространственно-временные ментальные модели ситуаций и подвергать их изменениям, напоминающим изменения, которые возникают в ходе предметной деятельности. Третья группа могла бы быть названа метапроцедурами вербали­ зации и коммуникации. В эту группу входят стратегии ОПИСА­НИЕ/НАЗЫВАНИЕ, МАРКИРОВАНИЕ, МЕТАФОРИЗАЦИЯ, ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ, а также знание принципов кооператив­ного (и, безусловно, конфликтного) общения, основных комму-200

никативных жанров и некоторых более специальных правил по­строения/интерпретации речевых высказываний¹⁶ . Четвертая группа содержит эвристики мышления и принятия ре­ шений (такие как АНАЛИЗ СРЕДСТВ/ЦЕЛЕЙ и ДОСТУП­НОСТЬ — см. 8.1.1 и 8.4.1), а также относительно эксплицитные правила, позволяющие решать задачи в различных областях дея­тельности. Диапазон последних чрезвычайно широк: от профес­сиональных правил и принципов до житейских, иногда доволь­но противоречивых истин — ср. «Куй железо, пока горячо», но одновременно «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Пятая группа связана с наименее изученными процессами по­рождения интенционалъно-личностных и волевых контекстов, оп­ределяющих выбор целей и ту или иную общую направленность активности. Мы упоминали их выше как модальностные фрей­мы МОГУ, ДОЛЖЕН, ХОЧУ. Рассмотрение ценностных и моти-вационных факторов не входит в число основных задач этой кни­ги, но без их упоминания любое обсуждение метакогнитивных координации оказывается в принципе неполным (см. 9.4.3).

Начнем анализ метапроцедур с подчеркивания того обстоятель­ства, что общая установка на ПОНИМАНИЕ (а, скажем, не на НАПА­ДЕНИЕ или БЕГСТВО) является предпосылкой и основой развернутой познавательной деятельности. Эта деятельность может происходить в режиме ОПИСАНИЯ, предпочтительном в любом потенциально ком­муникативном контексте, и/или ПРЕДСТАВЛИВАНИЯ, то есть обыч­но визуализации, ведущей к построению пространственных менталь­ных моделей. КОНТРОЛЬ подавляет иррелевантные ассоциации и, тем самым, служит важнейшим условием достижения поставленной цели и даже критерием интеллекта (см. 4.3.1 и 8.1.1). Так, решение самых слож­ных задач не оставляет впечатления интеллектуальных достижений, если оно осуществляется под гипнозом или по детальным указаниям извне. Метапроцедура АНАЛОГИЯ (так же как и ее речевой вариант МЕТАФОРИЗАЦИЯ — см. 7.4.2) часто играет критическую роль в про­цессах решения задач, поскольку она делает возможным выявление по­лезного, но замаскированного включенностью в другие концептуаль­ные контексты знания.

РЕКУРСИЯ — это вложение ментальных репрезентаций друг в дру­га. Она важна для самосознания, рефлексивного мышления и социально-

¹⁶ К числу этих «семантико-синтаксических эвристик» относится, например, правило
«Первое существительное — агенс предложения», открываемое ребенком в возрасте при­
мерно четырех лет. Впоследствие такие правила «обрастают» декларативными ограниче­
ниями на условия применения («Первое существительное — агенс предложения, если оно
в именительном падеже») и переводятся из сферы метакогнитивных координации на уро­
вень концентуальных структур Ε (см. 7.3.2 и 9.4.2). 201

го интеллекта — способности к анализу ситуации из перспективы другого человека. Вместе с тем, по мнению М. Хаузера, Н. Хомского и Т. Фитча (Hauser, Chomsky & Fitch, 2002), возможность РЕКУРСИИ является главной чертой человеческой речи, отличающей ее от систем коммуни­кации у животных (см. 1.3.3). Выразительное описание этой метапроце­дуры оставил в «Разговоре о Данте» О.Э. Мандельштам: «Образное мышление у Данта...: представьте себе самолет... который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает со­брать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспо­могательного сравнения прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасыва­емых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но состав­ляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обус­лавливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля и бесперебойность мотора».

Еще одна метапроцедура — ВАРЬИРОВАНИЕ — препятствует персевераторному повторению и заставляет нас вносить хотя бы поверх­ностные изменения в последовательные действия и мысли¹⁷ . ВАРЬИ­РОВАНИЕ играет значительную роль в процессах решения задач и в ху­дожественном творчестве. Так, как уже отмечалось, для поэтического мира Б.Л. Пастернака характерно соединение в одном эпизоде обыден­ного и необычайного. Местом такого СОВМЕЩЕНИЯ обычно являет­ся окно — в его произведениях имеется множество упоминаний окон и их мельчайших деталей, ни одно из которых, как правило, не повторя­ется (Жолковский, 1978). ВАРЬИРОВАНИЕ, в комбинации с метапро­цедурой КОНТРОЛЬ, останавливает активность, если последняя начи­нает приобретать монотонный, повторяющийся характер. Примером может быть «зацикливание» мысли в случае попыток понять логические парадоксы, скажем, оценить истинность утверждения «Каждое предло­жение этой книги ошибочно» с учетом того, что данное утверждение само является одним из предложений этой книги.

Некоторые из числа глобальных метапроцедур имеют аристоте­левские корни. К ним прежде всего относится СОВМЕЩЕНИЕ — прием контрастирования, описанный в «Риторике» Аристотеля. СО­ВМЕЩЕНИЕ столь эффективно благодаря мобилизации внимания (alerting + orienting), провоцируемого необычным сочетанием сопостав­ляемых содержаний (см. 4.3.3 и 4.4.1). Как особый художественный прием повышения выразительности, эта метапроцедура очень широко

¹⁷ Исходный феномен был обнаружен в исследованиях психологического пресыщения, проведенных в 1920-е годы Анитой Карстен под руководством Курта Левина. В этих экс­периментах было установлено, что при необходимости сотни раз повторять некоторое простое действие, например написание буквы «А», испытуемые постепенно начинают 202 вносить в,него множество все более причудливых изменений.

использовалась поэтами-романтиками и неоромантиками, например, в виде контрастирования покоя и интенсивного движения у A.C. Пушки­на («Друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня»), или же со­единения в одном эпизоде обыденного и чрезвычайного, содержаще­го тайну у Б.Л. Пастернака («На окна и балкон, где жарились оладьи, смотрел весь южный склон в серебряном окладе»)¹⁸ .

К Аристотелю («О душе») восходит и само различение понятий phantasia и dianoia, которые соответствуют современным понятиям твор­ ческое воображение и дискурсивное, или рассудочное, мышление. В течение большей части истории христианской цивилизации воображение резко противопоставлялось рассудку и рассматривалось как низшая способ­ность, вводящая человека в грех и заблуждение. Это отношение выразил математик и убежденный христианин Блез Паскаль, называвший вооб­ражение «подругой ошибок и заблуждений» и даже «мерзкой способнос­тью, враждебной разуму». Хотя со временем разум стал ассоциироваться с наукой, а не религией, критическое отношение к воображению сохра­нялось вплоть до конца 18-го века. Именно поэты-романтики изменили эту традицию, подчеркнув связь воображения с художественным вдохно­ вением (Блэйк и Пушкин) и с мышлением неаналитического, синтети­ ческого типа (Шейли).

К началу 20-го века воображение было реабилитировано и в мате­матике, о чем свидетельствует известное замечание Гильберта об одном из учеников: «Он стал поэтом — для математики ему не хватило вообра­жения». В современной логике и философии понимание воображения как фундаментального механизма научного мышления связано с рабо­тами основателя логико-математического интуитивизма, голландца Л.Э.Я. Брауэра и американского логика Сола Кринке, создавшего кон­цепцию семантики возможных миров (Kripke, 1982). В этой концепции в качестве обязательных рассматриваются и контрфактические утверж­дения о референтах имен и терминов, вне зависимости от того, суще­ствуют они или нет.

Творческое воображение как особое субъективное состояние, оче­видно, отличается от обыденного сознания, например, описанного экзи­стенциализмом состояния бытия-в-мире (ср. пушкинское «И забываю мир — и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем, и про­буждается поэзия во мне»). С точки зрения развиваемой нами уровневой концепции, ведущим уровнем построения «поэтической модели мира»

¹⁸ На материале поэтического творчества СОВМЕЩЕНИЕ было подробно рассмот­
рено А.К. Жолковским и Ю.К. Щегловым (1996). В крайнем выражении оно лежит в ос­
нове характерной пушкинской темы грозящей опасности, которую создает для героя вне­
запное оживление неподвижной до тех пор статуи: «Каменный гость», «Медный всад­
ник», «Сказка о золотом петушке». Роман Якобсон (1987), к работам которого восходят
исследования средств повышения поэтической выразительности, показал связь этой темы
с обстоятельствами биографии Пушкина. 203

204

(Апресян, 1995) является уровень F, тогда как «просто мир» (обыденное, ноэтическое сознание) дан нам в координациях других уровней, прежде всего Ε и D. Вместе с тем, воображение есть процесс, который включает множество фоновых координации из этих нижележащих по отношению к метапознанию уровней. Обычно результаты попыток вообразить самую невероятную ситуацию сразу же обнаруживают ограничения со стороны существующего знания. В когнитивной психологии отмечалось, что, пы­таясь представить себе «автомобиль с глазами» или «кита с сигарой», мы всегда строим далеко не случайные образы. Так, сигара наверняка будет торчать у кита во рту, а, скажем, не на спине, наподобие трубы. В этом случае явно выступает включенность понятия «сигара» в схему лица (уро­вень концептуальных структур Е).

Иногда процессы воображения обнаруживают влияние еще более специализированного, лексико-грамматического знания. В начале 20-го века в Институте психологии Московского университета были прове­дены эксперименты, в которых испытуемые должны были персонифи­цировать дни недсли. Неожиданно для участников этих экспериментов пятница, среда и суббота оказались чаще представленными женскими персонажами, тогда как понедельник, вторник и четверг — мужскими. Данный эффект, специфичный, по понятным причинам, только для рус­ского языка, демонстрирует зависимость, казалось бы, совершенно про­извольных процессов творческого воображения от относительно техни­ческих параметров единиц внутреннего лексикона, а именно от грамматической категории рода. Эта же категория может имплицитно влиять в качестве фоновой переменной и на интерпретацию сложного невербального материала. Например, в немецком языке слово «смерть» мужского {der Tod), а не женского'рода, как в русском, поэтому русский зритель может совершенно неправильно понять замысел автора баналь­ной немецкой картины второй половины 19-го века, изображающей бе­зобразного старика, подкрадывающегося к юной девушке.

Творческое воображение вовлекает разные группы метапроцедур, а не только те, которые обеспечивают визуализацию объектов и их транс­формации. В самом деле, с точки зрения возможных областей примене­ния, между группами метапроцедур нет жестких границ. Процессы вер­бального ОПИСАНИЯ могут рассматриваться как средства управления «конвенциональным воображением» (см. 7.3.2). Кроме того, воображе­ние опирается на семантические связи ОПИСАНИЯ, освобождающие познавательные процессы от связи с актуальными стимулами и реак­циями (см. 4.4.2). С другой стороны, типичные метапроцедуры про­странственно-предметного воображения включены в процессы рече­вого общения и понимания, а их сочетание во многом определяет индивидуальные особенности литературного творчества — «поэтичес­кую модель мира».

Так, в произведениях одного из наиболее сложных для понимания русских поэтов-авангардистов В. Хлебникова основными приемами создания фантастических ситуаций служат СОВМЕЩЕНИЕ, ТРАНС­ФОРМАЦИЯ и ИНВЕРСИЯ объектов, их связей, пространственных, временных и социальных отношений (Жолковский, Щеглов, 1996). Сдвиги и совмещения временных перспектив приводят к тому, что со­граждане автора оказываются то в Киевской Руси, то в Древнем Египте. ИНВЕРСИЯ шкалы времени приводит (в пьесе «Мирсконца») к обра­щению естественного хода жизни героев — сюжетный ход, встречаю­щийся, кстати, и у современных американских фантастов, явно не ис­пытавших влияния русской авангардистской поэзии начала 20-го века. Частыми вариантами используемых в произведениях авторов разных ис­торических эпох метапроцедур являются ТРАНСФОРМАЦИЯ идентич­ности действующих лиц и предметов, УВЕЛИЧЕНИЕ и УМЕНЬШЕ­НИЕ их физических размеров или социального «веса» (ср. аналогичные приемы гиперболы и литоты, хорошо известные в риторике и коммуни­кативной прагматике), а также ИНВЕРСИЯ социальных ролей, веду­щая, скажем, к обращению статуса людей и животных¹⁹ .

Художественное творчество не является, конечно, продуктом одного лишь свободного воображения, так как оно неизбежно имеет дело с фо­новыми координациями из уровней Ε и D. В результате возникают гиб­ридные ментальные пространства, сочетающие свойства реальности, вымысла и определенного эмоционально-личностного отношения. Не­которым из таких ментальных пространств суждено было стать «идеали­зированными ментальными моделями» общекультурного значения (Пе­тербург Достоевского, Дублин Джойса, Тоскана Пруста, Киев и Москва Булгакова). Феноменологию возникновения подобных «как если бы» объектов выразительно описал Иван Бунин: «Да вот Полоцк, что меня тянуло туда? С этим словом... у меня давно соединилось предание о кня­зе Всеславе, которое я когда-то прочитал еще в отрочестве... С тех пор Полоцк всегда представлялся мне совершенно чудесным в своей древно­сти и грубости: какой-то темный, дикий зимний день, какой-то бревен­чатый Кремль с деревянными церквами и черными избами... Когда я наконец попал в действительный Полоцк, я, разумеется, не нашел в нем ни малейшего подобия выдуманному. И все-таки во мне и до сих пор два Полоцка — тот, выдуманный, и действительный»²⁰ .

¹⁹ Играющее центральную роль в теории Пиаже понятие «обратимость», по-видимо­
му, связано с метапроцедурой ИНВЕРСИЯ. В свою очередь, последняя может быть выра­
жением ВАРЬИРОВАНИЯ (ОТРИЦАНИЯ), а равно компонентом важнейшей общей
метапроцедуры КОНТРОЛЬ.

²⁰ Близкое описание можно найти у Марселя Пруста («По направлению к Свану»):
«Эти названия навсегда впитали в себя представление, которое осталось у меня об этих
городах, но зато они их видоизменили, подчинили их воссоздание во мне своим законам;
вследствие этого они приукрасили мое представление, сделали нормандские и тоскан­
ские города, какими я их себе рисовал, непохожими на настоящие... Образы эти... были
очень упрощены... мне удавалось втиснуть в них от силы две-три главнейшие "достопри­
мечательности" города, и там они жались одна к другой... Быть может, эти образы дей­
ствовали на меня так сильно именно своей упрощенностью». 205

СОВМЕЩЕНИЕ вымышленного или фантастического (ВООБРА­ЖЕНИЕ) содержания с реалистическим, детально воспроизведенным (ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ) контекстом является еще одним приемом по­вышения художественной выразительности. Этот прием получил особое развитие в творчестве М.А. Булгакова, прежде всего в романе «Мастер и Маргарита», где параллельно протекают два разделенных в пространстве и времени ряда событий: в реалистический контекст первого ряда при этом вписано подчеркнуто гротескное содержание (история Мастера и Москва 1930-х годов), а в призрачно-фантастический контекст второго — содержание в психологическом отношении вполне реалистическое (Ер-шалаим и история Га-Ноцри). Эта созданная автором конструкция ото­бражаемых друг на друга ментальных пространств в действительности оказывается даже более сложной, так как существует еще одно возмож­ное пространство отображения содержания этого романа, очевидное скорее лишь для историков литературы, — «Фауст» Гёте.

Творческое воображение в искусстве, в частности литературе, обыч­но имеет дело с художественным вымыслом — ПРЕДСТАВЛИВАНИЕМ и ОПИСАНИЕМ фиктивных событий, то есть того, чего нет в действи­тельности. В научной деятельности, которая сама по себе содержит мас­су рутинных, автоматизированных компонентов и в целом, конечно, имеет значительно менее творческий характер, иногда оказывается су­щественной способность или, по крайней мере, эпизодическая готов­ность представить себе то, «чего не может быть никогда» («не может быть» с обыденной, опирающейся на знания и навыки уровней Ε и D точки зрения). Хотя, на первый взгляд, такая мыслительная активность совершенно бессмысленна, именно она оказывается предпосылкой се­рьезных научно-технических достижений, время от времени меняющих наши представления о границах возможного и невозможного. Мы еще вернемся к рассмотрению вопроса о роли психологической установки на работу с моделями контрфактических ситуации в творческом мышлении и механизмах интеллекта в следующих разделах этой главы.

206

8.2 Процессы и модели умозаключений

8.2.1 Индукция, аналогия и прогноз

Существенным моментом нашей познавательной активности являются индуктивные умозаключения — предсказание неизвестного на основании знания отдельных фактов («посылок»), разворачивающееся в направле­нии от частного к общему. Индуктивные оценки не являются строго детерминированными и включают элемент угадывания. Чрезвычайно важным случаем, примерно попадающим в эту же категорию умозаклю­чений, являются процессы предсказания будущих событий и генериро-

вания гипотез. Дедуктивные умозаключения, напротив, по определению связаны с однозначно заданным выводом частного из общего. Кроме того, в логике (по предложению Пирса) рассматривают так называемые абдуктивные умозаключения, представляющие собой вывод от частного к частному. Примером абдукции часто могут служить умозаключения по аналогии. Надо сказать, что противопоставление этих понятий в совре­менной психологии не является жестким. Изменение трактовки в на­правлении меньшей четкости границ обусловлено пониманием того, что, во-первых, всякое умозаключение может включать как обобще­ние, так и конкретизацию имеющихся знаний. Во-вторых, существо­вание определенной логической формы умозаключения совсем не оз­начает, что испытуемый будет следовать ей в выборе психологических средств решения²¹ .

Различные формы умозаключений (индукция, аналогия, дедук­ция и т.д.), а равно процессы решения собственно мыслительных задач объединяют и их общие эволюционно-мозговые механизмы, назван­ные нами выше уровнем метокогнитивных координации (уровень F). Как свидетельствуют нейропсихологические данные (Waltz et al., 1999), с увеличением сложности дедуктивных и, в равной мере, индуктивных умозаключений пациенты с префронтальными поражениями начинают стремительно отставать в выполнении задач от двух контрольных групп — нормальных испытуемых и пациентов с поражениями височных облас­тей коры. Центральная роль префронтальной коры (прежде всего ее дорзо-латеральных отделов) в решении задач на индуктивные и дедук­тивные умозаключения подтверждается и данными трехмерного мозго­вого картирования.

Значительная часть экспериментальных исследований индуктив­ных умозаключений связана с процессами категоризации, поскольку функционирование этих процессов часто можно рассматривать в кон­тексте индуктивного образования понятий. Акт категоризации предмета рассматривается при этом как заключение, а доступные для анализа при­знаки предмета выполняют функцию посылок (см. 6.2.1). Индуктивный потенциал понятий зависит от их уровня абстрактности внутри некото­рой категориальной области. Чем выше уровень абстрактности (напри­мер, «Если X живое существо, то у X есть обмен веществ»), тем больше вероятность того, что внутрикатегориалъный вывод окажется верным. Правда, в силу большой общности такого вывода его практическое зна­чение скорее всего будет минимальным. Кроме того, данная схема ин­дуктивного вывода успешно работает лишь в тех, относительно редких

_% ²¹ В конце данного подраздела мы рассмотрим теорему Байеса, представляющую со­
бой однозначное логико-математическое решение задач на переход от априорной к апос­
териорной вероятности событий. Эти задачи играют чрезвычайно важную роль в разно­
образных диагностических ситуациях. Однако в обычных условиях мы никогда не пользу­
емся этой теоремой — судя по всему, мы просто не являемся байесовскими существами. 207

случаях, когда организация понятий внутри категории может быть пред­ставлена как строго иерархическая семантическая сеть (см. 6.2.2).

Категории могут использоваться для умозаключений о других по­нятиях и категориях. Эффективность подобной межкатегориальной ин­дукции зависит от ряда факторов. Прежде всего, для быстрого вывода желательна высокая степень сходства категории-посылки и категории-заключения: мы можем быть готовы сразу перенести некоторое свой­ство мышей на крыс, но вряд ли без дополнительных размышлений предположим наличие этого свойства у лосей или кенгуру. Еще одним фактором является степень типичности категории-посылки: индуктив­ный вывод облегчается, если его основой (посылкой) служит утвержде­ние о некотором типичном для своей категории объекте. Третьим реле­вантным фактором является степень абстрактности целевой категории (категории-заключения). Можно было бы ожидать, что умозаключения облегчаются, если абстрактность и, соответственно, степень общности вывода относительно невысока. Парадоксальным образом, субъектив­ная легкость умозаключения увеличивается с увеличением его абстракт­ности. Нам проще сделать вывод «Если вороны имеют свойство Р, то птицы имеют свойство Р», чем вывод «Если вороны имеют свойство Р, то дятлы имеют свойство Р», хотя все, что утверждается о птицах, спра­ведливо также и по отношению к дятлам!

Исключительно важное значение для процессов мышления имеет использование межкатегориального и межситуативного подобия, свя­занное с умозаключениями по аналогии. В основе использования АНАЛО­ГИИ как особой метапроцедуры лежит эвристическое допущение, что если две различные семантические рбласти или две ситуации сходны в некотором отношении, то они вполне могут быть похожи и в других, в том числе релевантных для решения задачи отношениях. С точки зре­ния функциональной организации, вывод по аналогии рассматривается как процесс, включающий несколько основных компонентов: 1) выде­ление структуры проблемной (целевой) области, 2) обращение к памяти в поиске сходной и более известной семантической области-источника, 3) взаимное отображение структуры отношений в этих двух областях для установления соответствия, 4) собственно вывод.

Методом изучения аналогий долгое время (а в направленных на оценку индивидуальных различий психометрических исследованиях интеллекта и до сих пор — см. 8.1.1) были упрощенные задачи допол­нения или проверки правдоподобности конструкций типа «Адвокат от­носится к клиенту, как доктор к...?». По той же общей схеме возможно конструирование невербальных, обычно геометрических задач на поиск и верификацию аналогий. Некоторые тестовые задания и невербальные тесты интеллекта в целом, подобные известным Прогрессивным матри­цам Равена (см. рис. 8.1), относятся к категории задач на выделение аналогии и индуктивного обобщения. В последние годы эта проблема-208 тика начинает рассматриваться в более широком контексте индукции

Рис. 8.1. Пример задачи, построенной по типу заданий невербального теста «Прогрес­сивные матрицы Равена».

практического знания и способов решения задач. При этом использу­ется тот факт, что индукция схем решения и даже просто способность заметить подсказку, полезную для решения задачи, предполагают про­ведение как раз умозаключения по аналогии.

Начало бесконечной цепочке экспериментов с изучением эффек­тивности подсказки при решении задач положил в своей (так никогда и не защищенной) диссертации Карл Дункер. В наиболее известной из введенных им в психологический оборот задач испытуемым предлага­ется найти способ облучения раковой опухоли внутренних органов без разрушения окружающих здоровых тканей. Решение состоит в приме­нении нескольких слабых источников излучения, расположенных под углом друг к другу и конвергирующих на опухоли, либо во вращении та­кого источника вокруг пациента. В современных исследованиях, так же как и во времена исследований Дункера, лишь около 10% испытуемых способны самостоятельно найти правильное решение (хотя как раз это решение уже свыше 40 лет практически используется в медицинской радиологии!).

Классический вопрос психологии мышления состоит в том, како­го рода информация используется для усмотрения аналогии между этой проблемной ситуацией и другими, более очевидными примерами реше­ния. В ряде недавних экспериментов испытуемым в неявной форме да­валась информация, позволявшая найти принципиальное — «функци­ональное» — решение основной задачи. Например, через короткое время после неудачной попытки решения основной дункеровской за­дачи их знакомили с историей некоего античного полководца, взявше­го укрепленную крепость благодаря тому, что он разделил свою армию на несколько меньших отрядов и одновременно атаковал крепость с

209

210

разных сторон. В этом случае около 40% испытуемых спонтанно усмат­ривали связь двух ситуаций и решали задачу с облучением опухоли. Этот результат подтверждает мнение Дункера о трудностях с усмотре­нием глубинного сходства при различиях конкретного материала. При прямом указании на возможное сходство ситуаций решение находили уже 80% испытуемых. Самостоятельное усмотрение связи скорее удава­лось тем испытуемым, которые были ориентированы прежде всего на ПОНИМАНИЕ, а не на ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ потенциально реле­вантных способов решения из памяти.

Существует несколько в основном пропозициональных моделей вы­вода по аналогии. Соответствующий модуль, в частности, имеет систе­ма ACT-R Дж.Р. Андерсона (см. 6.4.1 и 8 1 1). Модели работают со сход­ством элементов и их отношений. В них, правда, используется очень обедненная и заранее «препарированная» на пропозиции информация. Более интересна коннекционистская модель LISA (Learning and Inference with Schemas and Analogies), осуществляющая просмотр текстов и выделя­ющая семантически похожие фрагменты (Hummel & Holyoak, 1997). При этом моделируются два этапа вывода: 1) процессы поиска в памяти; 2) отображение схематической структуры области-источника на область-цель. Согласно модели, поиск в памяти ограничен по ресурсам, тогда как взаимное отображение структур знания осуществляется автомати­чески, не требуя нашего полного внимания. Эти допущения, возмож­но, объясняют не только особенности умозаключений по аналогии, но и известные характеристики мышления вообще, а именно мучитель­ный, связанный с концентрацией внимания процесс переформулиро­вания условий задачи, а затем внезапное, как бы само собой возникаю­щее решение — финальный аккорд, удачно описываемый бюлеровским термином «ага-реакция» (гештальтпсихологи называли это «инсайтом» — см. 1.3.1 и 8.3.2).

В самое последнее время для изучения аналогии (а равно метафоры) в качестве базы знаний начинают использоваться модели семантики языка, которые создаются с помощью латентного семантического анали­за и похожих статистико-математических методов (см. 6.1.1 и 7.4.2). Так, модель EMMA (Environmental Model of Analogy) использует многомерные данные о частоте различных словосочетаний в языке для быстрого гене­рирования гипотез о сходстве слов и словосочетаний (Ramscar & Yarlett, 2003). Мерой сходства при этом служит косинус угла между соответству­ющими векторными репрезентациями. Подобный поиск в памяти вы­полняет функцию предварительной фильтрации, за которой следует этап проверки удачности аналогии. Этот второй этап в рамках модели, впро­чем, пока никак не объясняется, как слишком сложный. Надо сказать, что EMMA не знает прагматики и поэтому генерирует набор гипотез на основании одних лишь лексико-семантических признаков, оценивая, например, текст «Ромео и Джульетты» на основании сходства использу­емых слов как в целом более похожий на «Двенадцатую ночь», чем на «Вестсайдскую историю».

Особое практическое значение имеют разнообразные прогнозы — индуктивные умозаключения по отношению к будущему. Обращенность в будущее обусловливает тот факт, что все прогнозы осуществляются в характерной для продуктивного воображения (и метапознания в целом) модальности «как если бы-» (см. 8.1.3). Ретроспективные сравнения пока­зывают, что в наших прогнозах и оценках возможной динамики собы­тий обычно довольно велика доля ошибок. В особенности судьба мно­гих научных открытий и технологических инноваций демонстрирует характерный переход от первоначальных заключений типа «Этого не может быть, поскольку этого не может быть никогда» к последующему «Кто же этого не знает?». Телефон, радио, самолет, телевидение, ядер­ное оружие и атомная энергетика вначале не были оценены по достоин­ству даже экспертами²² . Почему же прогнозы часто столь ненадежны?

Психологические исследования выявляют несколько возможных причин ошибочных прогнозов. Во-первых, для наших оценок характер­на линеаризация тенденций, которые на самом деле имеют характер нели­нейных взаимодействий. Как показал немецкий психолог Дитрих Дёрнер (2001), даже специалисты, отвечающие за мониторинг и прогнозирова­ние таких явлений, как распространение СПИДа или возможности не­контролируемой реакции расщепления ядерного топлива, обычно оце­нивают динамику этих процессов в терминах линейных изменений, а не экспоненциально распространяющейся эпидемии (цепной реак­ции). Во-вторых, для нас типичен учет лишь нескольких, обычно не бо­лее двух-трех, измерений. Поэтому, в частности, нам трудно понять те­орию относительности Эйнштейна, оперирующую представлениями о четырехмерных величинах (см. 6.4.3). Эти же трудности, по-видимому, испытывали и члены Нобелевского комитета, после долгих дискуссий так и не присудившие Эйнштейну премию за теорию относительности (он получил ее позднее за менее существенный в контексте других его научных достижений анализ фотоэффекта)²³ .

²² Ряд таких примеров содержит история информатики В начале 1950-х годов комис­
сия британского Королевского общества должна была определить потребность Велико­
британии в компьютерах После детальной проработки вопроса комиссия пришла к выво­
ду, что стране в будущем могут понадобиться два компьютера один для баллистических
расчетов и второй на тот случаи, если первый выйдет из строя Позднее, в конце 1960-х
годов на Западе вышло несколько футуристических прогнозов, в том числе знаменитая
книга Алвина Тойфера «Шок будущего» Ни одна из этих работ не содержала упоминания
Микропроцессора, появившегося парой лет позднее и изменившего облик множества тех­
нических устройств По-видимому, мы делаем сегодня аналогичные ошибки (см 7 4 3)

²³ Мы уже отмечали, что, возможно, онтологический состав наших концептуальных
структур не полон (см 6 3 1). В них отсутствует аппарат для интерпретации множествен­
ных нелинейных взаимодействий, которые трактуются нами либо как изолированные
события, либо как субстанции Нобелевский лауреат Илья Пригожий (1917—2003) в ис­
следованиях так называемых диссипативных систем создал современную теорию таких
процессов 211

Наконец, при прогнозах мы обычно делаем грубые ошибки, рабо­тая с данными, которые представлены в форме вероятностей. Ошибки при работе с вероятностями — особенно слабый пункт наших умозак­лючений. Вместе с другими аналогичными ошибками они обсуждают­ся в психологической литературе последних десятилетий под общим названием «когнитивные иллюзии». Дело не только в том, что мы обыч­но недооцениваем вероятность высоковероятных событий и несколько переоцениваем возможность низковероятных²⁴ . Наряду с другими не­ожиданными особенностями процессов принятия решений (см. 8.4.1), для нас характерно непонимание простейших свойств вероятностей, например того, что вероятность совместного возникновения двух и бо­лее событий обязательно меньше вероятности каждого из этих событий в отдельности.

Классическая иллюстрация подобной ошибки конъюнкции вероятно­стей {conjunction fallacy) известна как «задача Линды». В задаче, предло­женной Даниелом Канеманом и Амосом Тверски, дается описание неко­торой молодой женщины по имени Линда. Для нее характерна широта интересов, самостоятельность, высокая социальная ангажированность. Испытуемых просят затем выбрать более вероятную из двух гипотез: 1) «Линда работает в банке» и 2) « Линда работает в банке и участвует в женском движении». Подавляющее большинство выбирает как «более вероятную» вторую гипотезу, упуская из вида, что вероятность совмест­ного возникновения двух событий («работает в банке» и «участвует в женском движении») не может быть выше вероятности одного из них («работает в банке»). Серьезные трудности также возникают с понима­нием ситуаций, в которых нужно учитывать суммирование вероятнос­ тей. Это можно показать на примере простой вероятностной задачи-игры с колпачками (так называемая Monty Hall Dilemma), популярной в 1990-е годы в западных телевикторинах и научно-популярных журналах.

Рассмотрим такую игру с тремя колпачками, под одним из которых экспериментатор прячет банкноту в 100 долларов. Угадав правильный колпачок, испытуемый получает эту банкноту, в противном случае не получает ничего. Условия игры заключаются в следующем. Испытуемый начинает играть и выбирает себе один колпачок, но при этом не должен открывать его. Затем выбор осуществляет экспериментатор, переворачи­вая один из двух оставшихся в его распоряжении колпачков. При этом он намеренно выбирает пустой колпачок, внятно объявляя об этом ис­пытуемому и возможным зрителям. На следующем и последнем этапе испытуемому предоставляется возможность выбора — он может либо открыть свой колпачок либо поменять его на последний, оставшийся у экспериментатора.

²⁴ Математические модели, учитывающие завышенную субъективную оценку возмож­ности маловероятных событий, используются страховыми компаниями, позволяя им на-212 капливать финансовые средства за счет мнительности клиентов.

Как показывают результаты обширных исследований этой задачи, большинство испытуемых категорически отказывается обменивать пер­воначально выбранный ими колпачок на второй колпачок эксперимен­татора. Надо сказать, что подобная стратегия весьма спорна, так как она ведет к систематическим неудачам. Попробуем проанализировать зада­чу с самого начала, подсчитав на этот раз вероятности различных исхо­дов. Априорная вероятность того, что под колпачком лежит купюра рав­на 1/3. Вероятность, что она лежит под одним из двух колпачков равна 2/3. Если экспериментатор открывает пустой колпачок, то это значит, что купюра может находиться под вторым из его колпачков, причем с двойной вероятностью 2/3! Обмен своего колпачка на второй колпачок экспериментатора и есть тот шанс, который позволяет испытуемому до­биться устойчивого успеха в достаточно продолжительной серии подоб­ных экспериментов. При обычной стратегии отказа от обмена испытуе­мый будет проигрывать примерно в двух случаях из трех²⁵ .

Гораздо более серьезные практические последствия имеет другая особенность вероятностных оценок и рассуждений человека, а именно слабый учет базовой, априорной вероятности событий. Так, если из­вестно, что одно из двух заболеваний встречается в 100 раз чаще, чем другое, то при одинаковой симптоматике имеет смысл (по крайней мере, с точки зрения рационального использования времени и средств) обратить особое внимание на углубленную проверку возможности более частотного заболевания. Как свидетельствуют результаты эмпирических исследований, часто, особенно неопытными врачами, вероятности этих двух заболеваний продолжают рассматриваться как практически более или менее равные.

Широкую известность в когнитивной психологии и далеко за ее пределами в последние годы получила так называемая задача маммо­ графии. Задача состоит в вынесении диагностического суждения. Пусть вероятность рака груди у женщин в возрасте свыше 40 лет составляет примерно 1% (идеализированные, в действительности даже несколько заниженные данные). Если такое заболевание имеется, то стандартная диагностическая процедура, называемая маммографией, выявляет его в 80% случаев. Однако иногда маммограмма оказывается положительной и у здоровых женщин, а именно у 10% не имеющих рака груди женщин маммографическое обследование ведет к ошибкам ложных тревог. Предположим теперь, что в некотором конкретном случае результат об­следования оказался положительным, то есть получены данные о воз-

²⁵ Как показал американский психолог Стивен Сиси (см. Ceci, Rosenblum & DeBruyn,
1999), так поступают и многие испытуемые с высшим, в том числе математическим обра­
зованием. Согласно его сообщению, эту задачу не смогли решить даже два Нобелевских
лауреата по физике. Смысл ситуации был, однако, сразу же понятен неграмотным улич­
ным мальчишкам из Рио-де-Жанейро. Британский журнал «The Economist» посвятил
недавно этой задаче подборку материалов: обследование сотрудников редакции показа­
ло, что правильно решить задачу смог лишь главный редактор. 213

можности заболевания. Какова вероятность того, что данная пациент­ка действительно больна раком груди?

Разумеется, по своей сути это первый вопрос, который возникает в любых ситуациях диагностических оценок. От ответа на этот вопрос прямо зависят последующие события и профессиональное поведение проводящих обследование (или расследование) лиц. Тем удивительнее, что не только обычные испытуемые, но даже многие специалисты, включая известных радиологов и хирургов, не могут дать на него пра­вильный ответ, оценивая такую вероятность как лежащую где-то в диа­пазоне от 70 до 90%. При этом они в среднем ошибаются в 10 раз! Сле­дует отметить, что подобные ошибки наблюдаются не только в описанной ситуации диагностики рака груди, но также и в некоторых других диагностических ситуациях (для мужчин классической ситуаци­ей является диагностика рака простаты), в том числе вне медицинско­го контекста, например, при оценке причин технических неполадок или возможной виновности подозреваемых в судебных процессах, ве­дущихся на основании косвенных улик.

Формально для решения подобных задач должна использоваться теорема Байеса. Она позволяет осуществить переход от априорной веро­ ятности некоторого события (то есть в данном случае от известной за­ранее общей вероятности данного заболевания в популяции) к его апо­ стериорной вероятности — вероятность заболевания при позитивном исходе теста. Соответствующая формула, учитывающая также вероятно­сти положительного исхода диагностического теста при наличии (веро­ятность «попаданий») и при отсутствии заболевания (вероятность «лож­ных тревог») выглядит следующим'образом:

Р(Н) ■ _Р (₊ тест|Н)

где ρ — вероятность, Η — ситуация истинности проверяемой гипотезы (наличие заболевания), «—Н» — ошибочность проверяемой гипотезы (от­сутствие заболевания), «+тест» — положительный исход диагностическо­го теста, «|» — символ, вводящий выражение «при условии, что». Если подставить в эту формулу приведенные выше данные задачи маммогра­фии, то искомая вероятность заболевания раком груди при условии, что результат диагностического теста был положительным, оказывается лишь несколько больше 7%:

Медицинские или юридические оценки требуют, таким образом, нашего внимательного критического анализа, особенно если они осно­ваны, как это повсеместно принято сегодня, на данных, представлен­ных в вероятностной (или процентной) форме. В истории европейской философии Локк и Лейбниц в равной мере подчеркивали роль расчета

вероятностей, так как наша жизнь проходит «в сумерках неопределен­ности, а не в солнечных лучах уверенности». Теория рациональности эпохи Просвещения исходила из представления о том, что логика и теория вероятности описывают законы мышления, с той, правда, ого­воркой, что речь идет о мышлении образованных, или просвещенных, людей — hommes éclairé. По замечанию французского математика Пье­ра-Симона Лапласа, «Теория вероятности представляет собой не что иное, как здравый смысл, выраженный в математической форме».

Если считать теорию вероятности синонимом рациональности, то напрашивается общий пессимистический вывод о природе наших ин­теллектуальных способностей. Надо сказать, однако, что рассмотрен­ные выше, часто действительно драматические ошибки не должны счи­таться проявлением фатальной иррациональности мышления человека. Ошибки возникают, главным образом, при использовании вероятност­ного формата представления данных, который не всегда оптимален с точки зрения условий эволюции нашего мышления²⁶ . Кроме, того, ис­пытуемые могут иначе интерпретировать условия задачи, полагая, что экспериментатор следует принципу неоперативности (см. 7.4.1) и сооб­щает только релевантную информацию (скажем, о «социальной анга­жированности Линды»), которая должна быть учтена в их ответе. Как будет показано в конце данного раздела, изменение формулировок по­сылок иногда приводит к тому, что решение проблемы маммографии и ряда аналогичных задач становится заметно более успешным (см. 8.2.3). Для полноты картины вначале нужно рассмотреть психологические ме­ханизмы дедуктивных умозаключений.

8.2.2 Дедуктивные умозаключения

При традиционном, ориентированном на формализацию подходе к мышлению основной сферой приложения усилий исследователей долж­но было бы стать изучение процессов решения задач на относительно простые логические умозаключения силлогистического типа. Всякое логическое исчисление включает (помимо синтаксических правил, не­обходимых для проверки правильности построения формул) набор ак­сиом и правила вывода, которые определяют возможные дедукции из аксиом или производных от них утверждений. Поскольку в повседнев­ной жизни мы редко сталкиваемся с необходимостью доказательства логико-математических теорем и больше озабочены тем, чтобы не на­рушать логику в своих последовательных высказываниях и действиях, то и возможные аксиомы организации познавательных процессов не

²⁶ Характерно, что автор этой математико-статистической теоремы, преподобный То­мас Байес (1702—1761) так и не стал публиковать при жизни свою «теорему о прираще­нии знания», поскольку сомневался в ее приложимости к повседневным рассуждениям. 215

считались до самого последнего времени играющими сколько-нибудь значительную роль в исследованиях мышления. Большинство работ по­священо анализу дедуктивных умозаключений, связанных с переходом от общего к частному знанию.

Хотя с логической точки зрения дедуктивный вывод, в отличие от индуктивного, строго детерминистичен, в психологии с дедукцией свя­зано отнюдь не меньшее число проблем. Их экспериментальное изуче­ние началось около ста лет назад. Полученные к концу 1930-х годов данные были собраны и проанализированы Робертом Вудвортсом (рус­ский перевод, 1950). Основным обнаруженным феноменом оказался эффект атмосферы, согласно которому создаваемая общим видом по­сылок «атмосфера» настраивает испытуемого (предположительно по типу прайминга) на принятие одних выводов и отбрасывание других. В современной интерпретации «эффект атмосферы» сводится к двум эм­пирическим правилам. Во-первых, если по крайней мере одна посылка отрицательна, то и вывод будет сформулирован скорее в отрицательной форме; в противном случае он будет утвердительным. Во-вторых, если по крайней мере одна посылка является частной (то есть содержит квантор «некоторые»), то и вывод будет скорее частным. В противном случае он будет сформулирован в универсальной форме, для которой характерно использование кванторов «все» или «ни один».

Анализ этого эффекта породил в когнитивной психологии множе­ство противоречивых данных. Дело в том, что эти правила совпадают с двумя из трех законов логически правильного рассуждения, установ­ленных еще в средневековой схоластической логике. Поэтому «эффект атмосферы» не позволяет сказать что-либо особенно содержательное о психологических процессах, лежащих в основе решения силлогизмов. Кроме того, иногда этот эффект почему-то не срабатывает. Одним из проблематичных примеров является следующий силлогизм: «Некоторые пчеловоды — художники» «Ни один химик не является пчеловодом»

Как показали эксперименты (Johnson-Laird & Steedman, 1978), из 20 испытуемых 12 сразу заявили, что на основе этих посылок нельзя сде­лать однозначный вывод. В конце концов лишь двое испытуемых смог­ли дать правильный ответ:

«Некоторые художники — не химики»,

хотя этот вывод полностью соответствует как первому, так и второму правилу «эффекта атмосферы».

В последние десятилетия наряду с эмпирическими исследованиями предпринимались попытки создания психологически обоснованной те­ории силлогического вывода. Дж. Эриксон (Erickson, 1974) выдвинул теоретико-множественную модель, основанную на предположении, что посылки мысленно репрезентируются в виде кругов Эйлера. Вывод де- лается на основе систематического сравнения этих пространственных

представлений. Р. Стернберг и M. Тернер (см. Sternberg, 1977) также ис­ходят из теоретико-множественных представлений, но полагают, что умозаключение включает детальный анализ посылок, направленный на выделение дизъюнктивных порций соответствующих множеств. Ошиб­ки возникают, согласно этим авторам, из-за ограниченности объема оперативной памяти, препятствующей исчерпывающей репрезентации условий. Третья группа авторов развивает так называемое «рационалис­тическое направление» в психологии мышления, основательницей кото­рого является ученица Вертхаймера Мэри Хэнли. Рационализм проявля­ется в трактовке процессов решения силлогизмов как преобразования информации в соответствии с законами математической логики. Вывод осуществляется путем перестановки аргументов в исходных посылках и перебора следствий.

Хотя эти теоретические модели и позволяют предсказать некоторые данные типа «эффекта атмосферы» (психологическая реальность кото­рого, как мы видели, может быть поставлена под сомнение), в целом ни одна из них не дает объяснения некоторым известным в течение доволь­но продолжительного времени особенностям логического вывода у че­ловека. Так, Аристотель (в «Логике») отмечал, что некоторые модусы силлогизмов являются естественными — «совершенными» — и значи­тельно быстрее ведут к ответу, чем другие. В особенности силлогизм об­щего вида AB, ВС -> АС является более естественным, чем силлогизмы любого другого вида. Ускорение ответа обусловлено перцептивным сход­ством соседствующих элементов посылок. Заметим, что такое перцеп­тивное сходство не гарантирует истинности умозаключений и может служить источником ошибок. Рассмотрим «совершенный силлогизм» с одним нечетким квантором «почти все»: «Все А есть В. Почти все В есть С». Большинство испытуемых быстро делает из этих посылок вывод «Почти все А есть С». Этот вывод ошибочен, как легко видеть из следу­ющего конкретного примера: «Все академики — ученые. Почти все уче­ные моложе 50 лет».

Ориентированным на формальную логику подходам к дедуктивно­му выводу противостоит теория ментальных моделей, разработанная од­ним из учеников Бартлетта, психологом из Принстонского университе­та Филиппом Джонсон-Лэйрдом (Johnson-Laird, 1978; 1999). Этот автор подчеркивает, что логические правила могут быть использованы для проверки правильности вывода, но они в принципе не могут объяс­нить, почему из некоторых посылок в определенных условиях был сде­лан данный вывод, так как, во-первых, всегда существует бесконечное число логически правильных следствий и, во-вторых, имеются различ­ные логические системы (например, открытое множество так называе­мых модальных логик). Если формальная логика трактуется как основа мышления человека, что характерно для многих когнитивных исследо­ваний, то необходимо сначала решить вопрос о том, какая логическая система лучше всего подходит для описания процессов мышления.

217

Теория Джонсон-Лэйрда, почти четверть века определяющая рабо­ты в этой области, состоит из двух частей. Первая часть представляет собой качественное описание психологических процессов, разворачи­вающихся при решении силлогизмов. Вторая — довольно простую ком­пьютерную программу, моделирующую некоторые существенные мо­менты первой части теории. Остановимся несколько подробнее на содержательных представлениях этого автора. Они заключаются в опи­сании процессов умозаключений как особого рода мысленного экспе­риментирования: сначала конструируется ментальная модель (образ) ситуации и релевантных индивидов, между ними распределяются роли, а затем проводится проверка модели «на прочность» к различного рода мысленным трансформациям.

Пусть испытуемый должен сделать вывод из следующих посылок:

«Все врачи — художники»,

«Все поэты — художники».

Предполагается, что для этого он представляет себе некоторое поме­щение с находящимися там людьми — акторами и распределяет между ними роли врача, художника и поэта не противоречащим посылкам об­разом. Поскольку сделать это можно бесконечным числом способов, вводятся дополнительные эвристические правила, ограничивающие раз­нообразие представлений. Согласно первому из таких правил, испытуе­мый всегда старается дать как можно больше ролей каждому актору. Тем самым сокращается число действующих лиц, а плотность связей между разными ролями становится максимальной. Если испытуемый предста­вил себе пять акторов, то использование данного правила могло бы при­вести к следующему распределению ролей:

врач = художник = поэт

врач = художник = поэт

(художник)

(художник)

(художник),

где скобки означают, что релевантные индивиды могут существовать, а могут и не существовать. На этом этапе решения испытуемый мог бы сде­лать ошибочный вывод «Все врачи — поэты» или «Все поэты — врачи».

Однако имеется еще и другое правило, заключающееся в том, что построенная мысленная модель должна подвергаться «испытанию на прочность» путем проверки необходимости именно того распределения ролей, которое было осуществлено в самом начале процесса умозаклю­чения. Применение этого второго правила позволяет немедленно уста­новить, что следующая перестановка ролей также не нарушает исходных посылок:

врач = художник = поэт

врач = художник

художник = поэт

(художник)

(художник)

218

Вывод (пока все еще ошибочный) мог бы состоять в утверждении, что «Некоторые врачи — поэты» или «Некоторые поэты — врачи». Но дальнейшая проверка должна показать, что посылки не нарушаются и в следующей ситуации:

врач = художник

врач = художник

художник = поэт

художник = поэт

(художник)

Достаточно терпеливый и настойчивый испытуемый должен, следова­тельно, прийти к правильному выводу о невозможности однозначного логического заключения из исходных посьиок.

Любопытно, что данная теория, не содержащая в себе правил ло­гического вывода, оказалась, как свидетельствуют экспериментальные исследования, более адекватной, чем перечисленные выше формально­логические модели²⁷ . Подход Джонсон-Лэйрда особенно успешен при работе с описаниями простых пространственных ситуаций. Пусть даны посылки:

«Лампа находится справа от кружки»

«Книга — слева от кружки»

«Часы — перед книгой»

«Ваза — перед лампой»

Заключение, к которому при некотором напряжении воображения и ра­бочей памяти может прийти каждый, состоит в том, что «Часы находят­ся слева от вазы» (либо «Ваза — справа от часов»). Согласно теории мен­тальных моделей, испытуемый мысленно конструирует по описанию условий нечто вроде следующей структуры:

книга кружка лампа

часы ваза

Легко видеть, что вывод непосредственно следует или, вернее, про­сто «считывается» из ментальной модели. Поскольку мы не можем по­строить альтернативную модель, которая соответствовала бы данным посылкам и одновременно противоречила бы сделанному выводу, то де­дукция считается правильной.

Развиваемый Джонсон-Лэйрдом подход позволяет показать, что во многих повседневных ситуациях осуществления умозаключений не вы­полняются некоторые обязательные для символьного подхода требова­ния, прежде всего, правило транзитивности. Пусть даны посылки: «Маша находится справа от Иры», «Ира — справа от Аллы», «Алла —

²⁷ В частности, эта модель позволяет иметь дело с посылками, несущими слишком
сложное для теоретико-множественной и пропозициональной репрезентаций содержа­
ние, например посылками, представляющими собой высказывания следующего вида:
«Всякий мужчина любит женщину, которая его любит» или «Некоторые родственники
каждого крестьянина и некоторые родственники каждого горожанина знают друг друга»
(Хинтикка, 1980). 219

справа от Анны», а «Анна — справа от Саши». Если рассматривать отно­шение «справа от...» в качестве абстрактного логического предиката, то вывод из данных посылок состоит в том, что «Маша находится справа от Саши» либо, согласно правилу обратимости этого отношения, «Саша — слева от Маши». Легко представить, однако, что вся компания сидит за круглым столом, и в этом случае, конечно, Саша будет находиться спра­ва от Маши. Возможный пространственный контекст ситуации, таким образом, не может быть вынесен за скобки в процессах дедуктивного умозаключения.

Новым дополнением к теории, позволяющим организовать ее эк­спериментальную проверку, является предположение, что создание ментальных моделей осуществляется за счет ограниченных ресурсов рабочей памяти (см. 5.2.3). Это означает, что, когда задача требует по­строения нескольких альтернативных моделей, вывод замедляется и часто оказывается неверным. Относительно недавно Джонсон-Лэйрд (Johnson-Laird, 1999) сформулировал еще одно эвристическое правило, названное им правилом истинности. Согласно этому правилу, мы мини­мизируем нагрузку на рабочую память, сосредотачивая наши усилия на создании ментальных моделей того, что нам представляется безуслов­но правильным, а не того, что безусловно ошибочно или хотя бы гипо­тетично. Побочным результатом этой, в целом, довольно разумной стратегии также является возникновение характерных ошибок.

Рассмотрим в этой связи задачу угадывания игральной карты в опре­деленном наборе. Пусть прежде всего известно общее условие, согласно которому верна только одна из следующих трех посылок:

«В наборе есть король, или туз·, либо то и другое»

«В наборе есть дама, или туз, либо то и другое»

«В наборе есть валет, или десятка, либо то и другое». Спрашивается, есть ли в наборе туз. Как показывают эксперименты, 99% испытуемых дают на этот вопрос положительный ответ, хотя ответ дол­жен быть отрицательным. Очевидно, испытуемые легко строят менталь­ную модель первой посылки:

король —

— туз

король туз

Столь же легко строятся модели, отражающие содержание второй и третьей посылки. Судя по всему, высокая частотность элемента «туз» рассматривается как указание на его вероятное присутствие в наборе. При этом, однако, совершенно упускается из виду именно задача фаль­сификации, сформулированная в общем запретительном условии, со­гласно которому лишь одна и только одна посылка может быть истин­ной. В самом деле, если бы в наборе был туз, то истинными были бы как первая, так и вторая посылки, что противоречит этому общему условию.

По своим основаниям теория ментальных моделей довольно по-220 хожа на теорию глубинных семантических ролей — лингвистическую

модель понимания предложений, разработанную Чарльзом Филлмором (см. 7.3.2). В том и другом случае когнитивная активность описывается как некоторое организуемое нами и разворачивающееся перед нашим мысленным взором действие. Близки и критические замечания по отно­шению к этим двум концепциям: как и в случае теории глубинных се­мантических ролей, в теории Джонсон-Лэйрда слишком велика произ­вольность интерпретации. Эта теория до сих пор остается неполной, так что иногда трудно однозначно сказать, в чем конкретно состоят ее пред­сказания. Вводя в рассмотрение роль схематического пространственно­го знания и процессов его оперативного изменения, она во всех других отношениях, подобно формальным теориям силлогического вывода (Андерсон, 2002), связана с объяснением мыслительных процессов лишь в относительно абстрактных, искусственных условиях²⁸ .

Требование «экологической валидности», сформулированное в 1940-е годы учеником Бюлера Эгоном Брунсвиком, остается актуальным для когнитивных исследований в данной области, так как лабораторные эксперименты на абстрактном материале не вскрывают подлинных воз­можностей мышления. Преодоление этого недостатка наметилось в ряде работ, подчеркивающих возможность специализации процессов умозак­лючения. Наряду со сферой пространственной ориентации и предмет­ных действий, затронутой в работах Джонсон-Лэйрда, одной из таких областей может быть область межличностного взаимодействия и комму­никации. В конечном счете любой психологический эксперимент, осо­бенно при изучении высших познавательных процессов, представляет собой ситуацию межличностного взаимодействия экспериментатора и испытуемого, в которой испытуемый пытается использовать для пони­мания инструкции (и ожидаемого от него поведения) принципы комму­никативной прагматики (см. 7.4.1).

8.2.3 Специализация и прагматика умозаключений

Главная дилемма исследований мышления состоит в понимании мысли­тельных операций либо как универсальных, применимых по отноше­нию к любому материалу средств, либо в их трактовке как специальных приемов решения задач, используемых лишь в специфических обстоя­тельствах и по отношению к конкретному материалу. Возникшая на волне функционализма (см. 1.2.3) философия прагматизма призывает удовлетворяться частным, но практически полезным решением. В этом

²⁸ Предпринятые в последнее время эксперименты с картированием мозговой актив­
ности свидетельствуют о том, что эффективность ментальных моделей в качестве сред­
ства решения задач на дедуктивные умозаключения определяется не столько процессами
визуализации, сколько опорой на амодальные пространственные схемы. Визуализация
сама по себе может затруднять нахождение решения (Knauff et al., 2003). 221

контексте можно рассматривать представление об эвристиках мышле­ния, равно как и о столь же нестрогих принципах коммуникативной прагматики. Проведенный выше анализ процессов умозаключений по­казал, что при использовании абстрактно-математической формы пред­ставления данных испытуемые допускают грубые ошибки в оценке воз­можностей тех или иных событий, например вероятности заболевания в зависимости от имеющихся диагностических данных. Как обстоит дело со следующим важным этапом мышления — проверкой возникаю­щих в результате умозаключений гипотез?

Имеющиеся результаты свидетельствуют о том, что подобно ин­дуктивным умозаключениям проверка гипотез сопровождается харак­терными ошибками. Как мы только что отмечали, испытуемые склонны проверять правильность условных утверждений с помощью подтвержда­ющих примеров, хотя использование опровергающих было бы более адекватным. Введенное в теорию ментальных моделей несколько лет на­зад «правило истинности» соответствует известной из социальной пси­хологии и исследований принятия решения особенности мыслительных процессов, называемой установкой на подтверждение {confirmation bias). Она заключается в том, что мы обычно активно ищем подтверждающие некоторое правило или гипотезу примеры и игнорируем опровергающие (см. 8.4.1). Отсюда, в частности, следует, что в случае задач, требующих работы с явно ошибочными, или контрфактическими, ситуациями, дол­жны наблюдаться систематические ошибки.

Наиболее известная демонстрация таких ошибок была предложена несколько десятилетий назад английским психологом Питером Уэйзе-ном — отсюда название задача выбора Уэйзена {Wason selection task). В ис­ходном варианте задачи (он показан на рис. 8.2А) испытуемому предъяв­ляют четыре карточки, на которых находятся символы: «Е», «К», «4» и «7». Испытуемому объясняют при этом, что каждая карточка имеет циф­ру на одной стороне и букву на другой. Ему далее сообщают гипотетичес­кое правило, согласно которому:

«Если карточка имеет на одной стороне гласную букву, то на другой

она обязательно должна иметь нечетную цифру».

Задача состоит в том, чтобы указать минимальное количество карточек, которые нужно перевернуть, чтобы проверить справедливость этого правила. Менее 20% всех испытуемых правильно указывает карточки с символом «Е» и «4». Подавляющее большинство выбирает карточки «Е» и «7». Выбор «7» при этом, разумеется, является ошибочным. В самом деле, логическая импликация «если..., то...» не является обратимой — проверяемое правило никак не связано с обратным по отношению к нему утверждением, что если на одной стороне карточки нечетная циф­ра, то на другой должна быть гласная буква. Решая эту задачу, испытуе­мые обычно упускают возможность проверить данные, опровергающие

гипотезу. 222

Рис. 8.2. Задача выбора Уэйзена в абстрактном (А) и конкретном (Б) вариантах.

Согласно распространенной интерпретации, возникающая ошибка отражает установку испытуемого на работу с элементами, явно упомяну­тыми в правиле. Подобная интерпретация может быть верной в случае приведенного абстрактного варианта задачи. Она, однако, не объясняет, почему при более конкретных условиях эта ошибка не наблюдается или, по крайней мере, не наблюдается в столь выраженной форме. Например, когда карточки содержали названия городов и средств транспорта — «Лондон», «Манчестер», «поезд», «машина», а проверяемым правилом было «Если мне нужно в Манчестер, я еду на поезде», большинство (бри­танских) испытуемых рассуждали совершенно правильно, сразу выбирая «Манчестер» и «машина». На рис. 8.2Б показан еще один пример конк­ретных условий, в которых необходимо проверить правильность подго­товки письма к отправлению: «Если письмо запечатано, то на обратной стороне должна быть почтовая марка». В последние годы в этой области исследований развернулась интенсивная дискуссия — возникает ли улучшение выбора за счет использования конкретного материала как та­кового или же критическое значение имеет что-то другое?

Многочисленные данные свидетельствуют о том, что при использо­вании конкретного материала, если он не опирается на специальные предметные знания, улучшения решения не происходит. Например, в варианте задачи, обыгрывающей ситуацию посылки почтовых отправле­ний («Если письмо запечатано, то на обратной стороне должна быть по­чтовая марка стоимостью не менее одного евро»), ошибки допускались скорее испытуемыми-американцами, имеющими отличную от европей­ской почтовую систему и поэтому не обладающими соответствующими знаниями. С другой стороны, вариант с городами и средствами транс­порта перестает облегчать решение, если названия английских городов

223

предъявляются американцам или русским. Точно так же русские испы­туемые не используют преимуществ конкретной формулировки, если им предлагаются карточки «Петербург», «Владивосток», «поезд», «самолет», но проверяемое правило задается в непространственной форме: «Если я думаю о Владивостоке, я вспоминаю самолет».

Интригующие (и, безусловно, требующие дополнительной эмпири­ческой проверки) результаты дают эксперименты, в которых проверяе­мое правило является абстрактным, но включает в явном виде отрица­ ние следствия, например, в следующей форме: «Если на одной стороне есть буква Е, то на другой стороне нет цифры 4». При этом наблюдается обращение типичных результатов: улучшение решения задачи выбора в абстрактном варианте и ухудшение в конкретном! В самом предвари­тельном плане можно предположить, что обработка фрейма-отрицания «неверно, что...» выполняет роль своеобразного метаоператора ОТРИ­ЦАНИЯ, активирующего установку на поиск контрпримеров в абстракт­ном варианте задачи. В то же время в более конкретном варианте при­сутствие такого метаоператора может приводить к интерференции с глобальной метапроцедурой ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ, ведь представить всегда несколько проще то, «что есть», а не то, «чего нет» (Величков-ский, 19866).

Особую область, в которой наблюдается заметное улучшение наших способностей решать задачу выбора Уэйзена, образуют контексты обяза­ тельства, обещания или разрешения. Речь идет, очевидно, о так называе­мых речевых актах, изучаемых коммуникативной прагматикой (см. 7.1.2 и 7.4.1). Когда задача выбора сформулирована так, что позволяет предпо­ложить один из подобных контекстов социального взаимодействия меж­ду людьми, испытуемые неожиданно начинают значительно более кри­тически, а следовательно, и более эффективно проверять соответствие заданного правила действительности. Согласно предложенной К. Холи-уоком и П. Ченгом (Holyoak & Cheng, 1995) теории прагматических схем вывода, психологические механизмы умозаключений развиваются в кон­тексте целей наших социальных действий. Это в общем виде объясняет изменение эффективности вывода при сохранении его логической осно­вы. Интересно, что выраженное улучшение имеет место даже в достаточ­но абстрактном варианте задачи. Так, в модификации «Если некто соби­рается совершить действие А, то он должен сначала выполнить условие Р» задачу правильно решают 61% испытуемых, а вне подобного условно-прагматического контекста — только 19%.

Популярными становятся идеи похожего подхода, получившего громкое название эволюционной психологии. Основатели этого подхода, калифорнийские исследователи Лида Космидес и Джон Туби (Cosmides & Tooby, 1994) придерживаются радикальной версии концепции моду­лярной организации психики (см. 2.3.2). По их мнению, подлинные воз­можности интеллекта могут быть установлены только в некоторых узких

областях жизнедеятельности, а именно там, где они имеют значение для 224

выживания и социобиологической успешности. Важнейшей такой обла­стью является сфера отношений обмена и взаимных услуг, регулируемая фундаментальным принципом социального договора: «Если я делаю что-то для тебя, ты должен сделать нечто эквивалентное для меня». В подобных, типичных для социальной жизни Homo sapiens ситуациях наша интеллек­туальная активность направлена на отслеживание того, не имеем ли мы дело с человеком, пользующимся нашими ресурсами, но не дающим вза­мен ничего равноценного и, тем самым, нарушающим принцип соци­ального договора.

В чем все-таки причина возникающего в социальном контексте улучшения проверки правил путем поиска опровергающих примеров — может быть, просто в высокой степени знакомости подобных ситуа­ций? По мнению Космидес и Туби, мы используем для решения таких задач нечто вроде специализированного врожденного модуля обработ­ки социальной информации, называемого ими «алгоритмом обнаруже­ния обманщика». Высокая эффективность проверки правил, попадающих в категорию «социальный договор», была многократно показана в пос­ледние годы на сложном и незнакомом (с точки зрения имен участников и названий объектов обмена) испытуемым этнографическом материале. Упоминание эволюционного аспекта становления когнитивных процессов приобретает в новейших исследованиях мышления все более важное значение. Берлинский психолог Герд Гигеренцер, разделяющий взгляды «эволюционистов», нашел для этого подхода возможность серь­езного практического применения. В начале этого раздела мы упомина­ли трудности работы с вероятностями, особенно в случае необходимости использования теоремы Байеса. Самым известным примером допускае­мых при этом ошибок является рассмотренная выше задача маммогра­фии (см. 8.2.1). По мнению Гигеренцера, специфические трудности по­нимания условных вероятностей обусловлены тем, что вероятностный формат представления данных получил распространение лишь в послед­ние 150—200 лет и наше мышление не адаптировалось к нему. В контек­сте эволюционного развития тысячелетий значительно более привычна работа с конкретными случаями, или, как их называет Гигеренцер, есте­ственными частотами.

В самом деле, если типичные задачи на условные вероятности пе­реформулировать в терминах естественных частот, то испытуемые, до­пускавшие ранее серьезные ошибки, неожиданно начинают решать их значительно более успешно. Примером может служить следующий ва­риант иначе сформулированной, но идентичной в отношении числовых параметров задачи маммографии:

«Пусть имеется группа из 1000 женщин, 10 из которых больны раком груди. Применение диагностического теста, называемого маммографией, ведет к положительному результату у 8 из числа

больных и у 99 здоровых женщин. Как велика доля женщин с

225

раком груди среди всех женщин с положительной маммограм-мой?»

Такое описание задачи позволяет прежде всего легко, путем сложе­ния 8 и 99, найти общее количество женщин с положительной маммо-граммой. На втором и последнем этапе решения задачи нужно, конеч­но, еще попытаться разделить 8 на 107 (то есть 8 + 99), но практически всем сразу становится ясно, что эта величина меньше 8%, то есть никак не может быть близкой к 80%.

Аналогичное улучшение понимания наблюдается при переходе к естественным частотам и в случае некоторых других задач, решение ко­торых обычно сопровождается возникновением «когнитивных иллю­зий». Например, получаемые с помощью этого подхода данные показы­вают очевидным для каждого образом, что вероятность действительного заражения синдромом приобретенного иммунодефицита (СПИДа) при положительном исходе соответствующего диагностического теста ока­зывается равной примерно 50%, то есть остается серьезный шанс на от­сутствие заболевания. Этот вывод оказался неожиданным не только для обычных испытуемых, но и для тех медицинских работников, в прямые обязанности которых входило консультирование людей, обращающихся за помощью в связи с возможностью этого заболевания. Гигеренцер и его коллеги предлагают поэтому срочно ввести методы интерпретации и оценки диагностических ситуаций в терминах естественных частот в курсы обучения будущих врачей, а также юристов (Gigerenzer, 2001).

В дипломной работе, выполненной под нашим руководством Анкой Гош (Gösch, 2003), был предпринят сравнительный анализ решения за­дачи маммографии и описанной в начале данного раздела задачи с кол­пачками (Monty Hall Dilemma) в зависимости от нескольких различных вариантов их формулирования. Этот анализ выявил определенные раз­личия между этими задачами и одновременно их общее отличие от зада­чи выбора Уэйзена. Если в случае последней критический социальный контекст («поиск обманщика») улучшает решение, то для задачи с кол­пачками именно недоверие испытуемых к искренности экспериментато­ра (ожидание подвоха) служит одним из основных препятствий для рас­смотрения ситуации с точки зрения ее абстрактной математической структуры. Переход к частотам был эффективен только в случае задачи маммографии. Для задачи с колпачками критически важными оказались другие условия. Так, склонность испытуемых к рассмотрению математи­ческой структуры ситуации несколько возрастала, если эта задача фор­мулировалась, так сказать, «изнутри», из перспективы ее восприятия эк­спериментатором. Иными словами, подобно перцептивным иллюзиям, разные «когнитивные иллюзии», несомненно, имеют различные причи­ны. Переход к частотам и в особенности введение условий задачи в со­циальный контекст не являются универсальными средствами от всех возникающих при попытках применения логики или теории вероятнос­тей затруднений. 226

Таблица 8.2. Время реакции ответов (в сек) испытуемых на вопросы о возможных и не­обходимых вариантах поведения (по: Bell & Johnson-Laird, 1998)

Хотя взгляды представителей «эволюционной психологии» инте­ресны в теоретическом отношении и, сверх того, практически значимы, не все авторы считают ссылку на эволюционную адаптацию достаточ­ной для полноценного объяснения обнаруженных эффектов. Во-пер­вых, общей проблемой эволюционных объяснений является то, что они не могут быть экспериментально доказаны или опровергнуты. Во-вто­рых, судя по всему, иногда удается найти и более простые объяснения. Так, для Джонсон-Лэйрдa (Johnson-Laird, 1999) улучшение результатов, достигаемое в ряде задач с помощью формата естественных частот, объясняется тем, что в этом случае облегчается применение ментальных моделей. Теория ментальных моделей позволяет также более детально проанализировать механизмы, лежащие в основе прагматических схем, в частности, таких важных для произвольной регуляции поведения ин-тенционально-волевых установок, как МОГУ и ДОЛЖЕН (см. 8.1.3).

В самом деле, для конструирования представления о чем-то воз­можном — модальность «могу» — в принципе достаточно построения единственной подтверждающей модели. Иначе обстоит дело с модаль­ностями «должно» и «необходимо». Чтобы показать, что различные альтернативы, кроме одной, невозможны, должны быть построены (или, по крайней мере, обозначены) модели всех возможных ситуаций. В тер­минологии современной логики, речь идет о моделях множества «воз­можных миров». В. Белл и Ф. Джонсон-Лэйрд (Bell & Johnson-Laird, 1998) предположили поэтому, что в задачах на умозаключения положи­тельные ответы на вопросы о возможности некоторого положения дел в мире или формы поведения (поступка) должны даваться быстрее, чем отрицательные ответы. Напротив, в случае вопросов о необходимости («долженствовании») относительно более быстрыми должны быть отри­цательные ответы — ведь для опровержения необходимости достаточно одного примера, тогда как ее подтверждение связано с построением и проверкой целого ряда ментальных моделей.

Эти предсказания теории ментальных моделей подтверждаются эк­спериментально (см. табл. 8.2)²⁹ . Интересно, что, согласно этой точке зрения, понимание и подтверждение возможного в целом оказывается

²⁹ Этот результат нетривиален еще и потому, что в хронометрических экспериментах отрицательные ответы требуют, как правило, больше времени, чем положительные.

227

когнитивно значительно более простым действием, которое требует меньшего количества умственных усилий, чем понимание необходимо­го и должного В самом деле, понимание необходимости требует почти в полтора раза больше времени. Столь значительная разница во времени реакции, по-видимому, свидетельствует о дополнительной мыслитель­ной активности, осуществляемой за счет использования ресурсов рабо­чей памяти Несомненно, что эти результаты, выявляющие когнитивные причины трудностей в принятии некоторых, казалось бы, совсем про­стых правил поведения, имеют не только психологическое, но также со­циокультурное значение

Данные о специализации мышления позволяют иначе поставить вопрос о причинах когнитивных иллюзий. В частности, обнаруженные первоначально в абстрактных вариантах задачи выбора ошибки не обя­зательно свидетельствуют об алогичности мышления. Логические связ­ки имеют в естественном языке прагматический оттенок, отсутствую­щий в формальной логике. Когда импликация «Если А, то В» задана на условном материале, испытуемые могут ошибочно считать ее обрати­мой³⁰ . Более того, из-за невозможности доказательства правильности индуктивных умозаключений практически приемлемым для них часто оказывается поиск именно подтверждающих примеров. Рассмотрим гипотетическое утверждение «Все лебеди — белые». Поиск контрприме­ров (для их обнаружения пришлось бы добраться до Австралии, где ле­беди — черные), быстро мог бы стать занятием, слишком дорогостоящим для решения повседневных задач. Поэтому такое утверждение разумно принять как первое приближение, хотя оно и сделано на основании ог­раниченного числа подтверждающих примеров.

В зависимости от сферы деятельности существуют различные ме­ханизмы и, соответственно, разные критерии разумности познаватель­ной активности. Ниже мы рассмотрим альтернативное представление о рациональности, разделяющее практически приемлемые (возможные) и теоретически нормативные, но практически невозможные решения (см. 8.4.1). Вместе с тем, такое разделение не должно быть слишком строгим. В науке односторонняя установка на подтверждение рано или поздно корректируется если не самим автором теории, то его часто за­ранее скептически настроенными коллегами. Сомнение столь важно для научного мышления, поскольку любое обобщение справедливо лишь в той мере, в какой для него нет контрпримера. Важность поиска

³⁰ Импликация — не единственная логическая операция, аналоги которой в естествен­ном языке имеют несколько другое значение Примером может служить союз «или», ис­пользование которого, в отличие от логической дизъюнкции, означает не только то, что по крайней мере одна из возможностей имеет место, но и то, что говорящий не знает, какая именно Эта особенность связана с коммуникативной прагматикой (см 7 4 1) если бы говорящий знал, какая из возможностей реализуется в действительности, он бы так и сказал, придав своему высказыванию бульшую информативность ценой меньших уси­лий Следовательно, предполагая искренность коммуникативных намерений говоряще-228 го, необходимо допустить, что он этого просто не знает (Падучева, 1985)

контрпримеров подчеркивается в принципе фальсифицируемости Кар­ла Поппера (см. 1.4.2). Рефлексивная установка, связанная с учетом кон­фликтных интересов действующих лиц, часто помогает нам и при реше­нии практических задач, таких как покупка квартиры или автомобиля. Балансирование между безусловно возможным и безусловно невозмож­ным при принятии решений и есть настоящее мышление в действии.

8.3 Процессы решения задач

8.3.1 Решение малых мыслительных задач

Хотя первоначально представители информационного подхода, а затем и когнитивной психологии предполагали добиться быстрых успехов в области изучения и моделирования мышления, реальные достижения оказались весьма скромными. Общее обсуждение процессов решения задач с позиций когнитивной психологии было дано Дж. Грино (Greeno, 1973). Согласно его определению, в случае решения задач «речь идет о нахождении способов трансформации исходной ситуации (или задан­ных переменных) в желаемую ситуацию (или неизвестные перемен­ные)». Это понимание разделяют и другие авторы, в частности А. Нью-элл и Г. Саймон, монография которых «Решение задач человеком» (Newell & Simon, 1972) длительное время считалась наиболее авторитет­ным руководством в данной области. Конечно, это определение недоста­точно специфично, так что под ним могли бы подписаться представите­ли всех направлений, так или иначе связанных с изучением мышления. При более детальном рассмотрении работ Дж. Грино, А. Ньюэлла, Г. Сай­мона и их коллег вновь вырисовываются очертания вычислительного устройства и его программного обеспечения.

Анализируя процесс решения задачи, Грино выделяет пять после­
довательных стадий: 1) чтение текста задачи, 2) интерпретация понятий,
3) извлечение релевантной информации, 4) создание плана решения,
5) выполнение вычислительных операций. Эта модель становится более
содержательной, когда Дж. Грино детально рассматривает стадию извле­
чения релевантной информации, выделяя в зависимости от характера
этих процессов несколько типов задач: одни задачи требуют преимуще­
ственного извлечения правил оперирования (то есть процедурного зна­
ния), другие — хранящихся в памяти пропозиций (декларативного зна­
ния), третьи — дополнительной трансформации уже имеющихся
знаний (то есть применения метапроцедур). Значительная часть усилий
когнитивных психологов и специалистов по искусственному интеллек­
ту была направлена первоначально на создание компьютерных моделей
мыслительных процессов, типа глобальных когнитивных моделей, рас­
смотренных нами в начале этой главы. 229

Рис. 8.3. Ханойская башня: А. Исходное положение дисков; Б. Алгоритм решения зада­чи для случая трех дисков.

230

Особой популярностью при моделировании мышления длительное время пользовались достаточно однотипные задачи на перемещения: анаграммы, задача переливания жидкости, задачи перевозки ревнивых мужей и их жен, миссионеров и каннибалов, проблема монстров и т.д. На рис. 8.3 показан вариант одной из наиболее известных из числа та­ких задач, получившей название «Ханойская башня». Задача состоит в том, чтобы переместить фишки с левого на правый стержень. При этом каждый раз можно брать только одну фишку, а класть ее можно только на фишку больших размеров. При оптимальной стратегии эта задача ре­шается за 2" — 1 шагов, где л — число фишек. Детальный психологичес­кий анализ решения этой задачи проводился в последние десятилетия многими авторами, причем иногда ее используют и в целях нейропсихо-логической диагностики (в несколько упрощенных вариантах, извест­ных как «Лондонская башня» и «Торонтская башня»).

Возможности машинных программ также часто проверяются на за­дачах этого типа. Г. Саймон и Дж. Хайес (Simon & Hayes, 1976) проана­лизировали для тестирования своей программы протоколы контрольной группы — людей, процесс решения задачи которыми прослеживался с по­мощью классической методики рассуждения вслух Дункера. Проведен­ный анализ показал, что испытуемые беспокоились о правильном пони­мании условий, часто просили дать им дополнительные разъяснения и

проверяли допустимость тех или иных возможных шагов³¹ . Надо сказать, что именно эти моменты в работе программы представлены не были. Эквивалентность результатов, очевидно, еще не означает совпадения процессов. В целом ориентированный на формальное моделирование подход привел к успехам главным образом в случае тех задач, где относи­тельно однозначно определены условия, а решение может быть достиг­нуто с помощью выполнения последовательных операций над дискрет­ными символами.

Было бы большой ошибкой, конечно, недооценивать потенциал символьного подхода. Все более быстрый алгоритмический перебор ва­риантов — основа эффективности компьютерных систем, позволившая им в последнее время более чем успешно соревноваться с человеком даже в таких традиционных областях интеллектуальных достижений, как шахматы (см. 8.3.3). Человек должен решать задачи иначе, опираясь на эвристические методы. Не случайно отклонение от механического перебора считается одним из критериев действительно разумного реше­ния. В популярной истории математики хорошо известен рассказ о юном Гауссе, нашедшем новое решение некоторой сравнительно лег­кой, но чрезвычайно скучной задачи. Согласно этой истории (или ле­генде), учитель, чтобы освободить себе какое-то время, дал школьникам задачу найти сумму всех чисел от 1 до 100. К его удивлению, уже через пару минут один из мальчиков — это был Карл Гаусс — сообщил, что за­дача решена. В отличие от прямого решения 1 + 2 + 3 и т.д. он выбрал непрямой путь, начав суммирование одновременно с двух концов ряда:

(1 + 100) + (2 + 99) + (3 + 98)... = 101 χ 50 = 5050³² .

Определенные способности к манипуляции пространственными структурами, поиску решения «в обход», а не «в лоб», предполагаются множеством так называемых малых мыслительных задач, широко приме­няемых в психологии для иллюстрации закономерностей мышления. Рассмотрим следующую задачу, требующую известного переосмысления стратегии решения (задача упоминается в книге А.Р. Лурия 1979 года, посвященной мнемонисту Ш.). Пусть в университетской библиотеке на полке рядом стоят два тома руководства по когнитивной науке. Каждый

³¹ Подобные исследования справедливо критикуются за опору на рассуждение вслух.
Согласно распространенной точке зрения, самоотчеты отражают лишь гипотезы, кото­
рые конструирует субъект, пытаясь дать причинно-следственное объяснение своего по­
ведения (см. 4.4,3). Параллельный анализ самоотчетов и движений глаз испытуемых сви­
детельствует о том, что лишь часть активности, связанной с процессами решения задач,
находит отражение в вербальных отчетах. Серьезная проблема состоит также в интерфе­
ренции рассуждения вслух с процессами самого решения (см. 1.1.3).

³² Наглядная интерпретация этой же задачи состоит в ее представливании как выклады­
вания поверхности, состоящей из увеличивающихся на единицу рядов квадратов. Такая
поверхность будет иметь форму прямоугольного треугольника. Удвоив число квадратов,
можно увидеть, что искомое решение эквивалентно нахождению половины площади пря­
моугольника со сторонами ЮОи 101. Общее аналитическое решения для подобного приме­
ра арифметической прогрессии, конечно же, выглядит следующим образом: 0,5п ■ (п + 1). 231

том имеет объем 400 страниц. Червяк начинает работать с этим матери­алом и успевает за какое-то время продвинуться от первой страницы первого тома до последней страницы второго. Спрашивается, сколько всего страниц прогрыз червяк? Напрашивающийся сразу же ответ «800 страниц» ошибочен. Для решения нужно постараться наглядно предста­вить, как именно будут стоять оба тома на полке при их правильной ориентации. Очевидно, первая страница первого тома и последняя вто­рого будут разделены при этом только обложками. Следовательно, чер­вяк прогрызет всего лишь две страницы.

В чем специфическая трудность этой задачи? Только в том, что, ус­лышав в условиях данные о количестве страниц в сочетании с вопросом «сколько?», мы ошибочно интерпретируем эту задачу как математичес­кую. На рис. 8.4 приведены две задачи «графическо-математического» типа, решение которых мы предоставляем читателю. Эта пара задач по­зволяет проиллюстрировать феномен функциональной фиксированности, который использовался гештальтпсихологами для критики взглядов представителей вюрцбургской школы (см. 1.3.1). Дело в том, что задачи несколько отличаются принципом их решения. При этом внешне они очень похожи, поэтому возникает впечатление, что во втором случае можно просто применить старое решение, или, иначе говоря, использо­вать опирающуюся на функции памяти метапроцедуру ВОСПРОИЗВЕ­ДЕНИЕ, тогда как необходимыми являются ПОНИМАНИЕ и ВАРЬИ­РОВАНИЕ с одновременным подавлением (метапроцедура КОНТРОЛЬ) тенденции к повторению. В результате «фиксированности» на ошибоч­ном подходе испытуемые тратят на решение второй задачи больше вре­мени, чем на решение первой.

Большинство рассмотренных в этой главе задач решается легче, когда они даны на конкретном материале, что свидетельствует о роли процессов пространственного воображения. Для современных «эволю­ционистов» (см. 8.2.3) и сторонников концепции «телесной заземлен-ности» семантики (см. 7.4.2) это ожидаемый результат, объясняемый первичностью манипулятивной активности с предметами. Вместе с тем имеются и другие задачи, которые требуют абстрактно-символьного ОПИСАНИЯ условий. Опора на стратегию наглядного ПРЕДСТАВЛИ-ВАНИЯ может вести при этом к выраженным ошибкам.

Хорошим примером служит предложенная английским психоло­гом Ричардом Грегори задача на определение толщины сложенного 50 раз пополам листа папиросной бумаги. Большинство испытуемых пы­тается наглядно представить процесс последовательного складывания очень тонкого и очень широкого листа. В этом случае они обычно на­зывают величину порядка одного-двух метров. На самом деле в резуль­тате этой процедуры, по сути дела представляющей собой возведение двойки (с некоторым коэффициентом, равным толщине листа) в 50-ю степень, должна была бы получиться величина, сопоставимая с рассто­янием от Земли до Солнца! В другой задаче того же общего типа испы­туемым предлагается представить себе тонкий шнур, плотно опоясыва­ющий Землю по экватору, а затем добавить к нему метровый отрезок. Необходимо определить примерную величину зазора между шнуром и земной поверхностью, возникающего в результате ослабления натяже­ния шнура. Читатель может самостоятельно найти решение этой за­дачи. Заметим только, что решение ведет к игнорированию размеров опоясываемого объекта: оно является тем же самым в случае Земли и теннисного мяча.

Рассмотрим еще одну задачу, известную как задача про безумного орла. Пусть в одно и то же время из города А и города Б, расположен­ных на расстоянии 100 км друг от друга, навстречу друг другу отправля­ются два поезда. Скорость каждого из них равна 50 км/час. В момент начала движения с паровоза одного из поездов взлетает орел, который летит навстречу другому поезду со скоростью 100 км/час. Долетев до второго поезда, орел немедленно поворачивает назад и летит к первому поезду, от которого немедленно летит к другому и т.д. Спрашивается, сколько всего километров пролетит орел до момента встречи поездов? В подобной формулировке задача навязывает яркий зрительный образ летающего вперед и назад орла. Знающего математику человека это за­ставляет строить алгебраические уравнения, учитывающие постоянное сокращение расстояния между поездами. Задача решается тогда путем суммирования ряда чисел, соответствующих расстояниям, которые на каждом этапе пролетает орел. Правильное, то есть в данном случае про­стое решения состоит в... игнорировании траектории полетов орла. В са­мом деле, двигаясь с относительной скоростью 100 км/час (50 + 50) по­езда должны пройти 100 км. Следовательно, встреча произойдет через 1 час после начала движения. За это время орел пролетит точно 100 км.

Попробуем подвести некоторые предварительные итоги анализа решения задач. Уже в классической немецкой психологии мышление стало описываться как преобразование проблемной ситуации. Вюрцбур-жцы подчеркивали при этом целенаправленность и абстрактный харак­тер мыслительных операций, гештальтисты — спонтанность трансфор­маций, неожиданно ведущих к усмотрению решения, инсайту (см. 1.3.1 ). По сравнению с этими направлениями когнитивные исследования,

233

234

во-первых, позволили описать эвристики, используемые в процессах решения (см. 8.1.1 и 8.4.1), и, во-вторых, добавили представление о множественном выборе: выборе формата репрезентации условий и вы­боре метаопераций, используемых для трансформации этих условий. Для успешности решения, следовательно, большое значение имеет со­ответствие представления условий тем метапроцедурам, которые ис­пользуются для достижения решения.

Еще один существенный результат исследований последних лет со­стоит в выявлении коммуникативной природы мышления и, соответствен­но, многих возникающих при решении задач затруднений. В особеннос­ти малые мыслительные задачи, примеры которых были приведены на предыдущих страницах, специально сконструированы так, чтобы вво­дить читателя/слушателя в заблуждение, навязывая своими формули­ровками неоптимальные репрезентации и/или средства их трансформа­ции. В этом отношении использующие их психологи прямо нарушают один из грайсовских принципов коммуникативной прагматики, кото­рый предписывает говорящему быть релевантным (так называемая мак­ сима отношения — см. 7.4.1). Что касается испытуемых, то они значи­тельно усложняют себе путь к решению, заранее ожидая поддержки со стороны экспериментатора и стараясь быть кооперативными: «Если экспериментатор сообщает мне все эти сведения, я должен обязатель­но попытаться использовать их в моем решении задачи».

Таким образом, мышление как решение задач — это прежде всего искусство выбора и отбора: выбора общего формата репрезентации ус­ловий и соответствующих метапроцедур, а также отсеивания (с крою­щейся за ним метапроцедурой КОНТРОЛЬ) подчас очень заметных, но иррелевантных с точки зрения разрешения проблемы деталей. Подоб­ное отсеивание иррелевантных и даже намеренно вводящих в заблуж­дение деталей делает возможной более полную концентрацию на су­щественных для решения моментах. Судя по всему, эти процессы по их значимости выходят далеко за рамки собственно психологических исследований малых мыслительных задач, представляя собой одну из основ значительно более сложных интеллектуальных достижений, на­пример, открытий Коперника или Галилея. Ведь эти открытия проти­воречили не только общепринятому «академическому знанию», но и непосредственно наблюдаемым «физическим фактам», таким как види­мое движение Солнца относительно неподвижного горизонта и, несом­ненно, более высокая скорость падения тяжелых тел по сравнению с легкими.

1

8.3.2 Сложные проблемы, творчество и открытие

Для повседневных ситуаций, в которых человек должен продемонстри­ровать свою разумность и интеллектуальные способности, характерно то, что они частично знакомы субъекту и могут быть отнесены к опреде­ленной семантической области. Далее, они не разбиты на дискретные, не связанные друг с другом «задачи», имеющие однозначные ответы. Нам самим приходится выделять проблемы, ставить и корректировать цели, находить средства их достижения, контролировать развитие событий — в особенности последствия собственных действий и поступков, так как в реальных условиях решение одной проблемы почти всегда порождает несколько новых. Поскольку ситуация обладает собственной динами­кой, контроль должен вестись с опережением событий, в режиме анти­ ципации: правильное решение в момент времени t, перестает быть тако­вым в некоторый последующий момент t₂ . Наконец, в реальной жизни почти не бывает чисто когнитивных проблем: их постановка и процес­сы решения переплетаются с интересами и ресурсами других людей, социальных групп и общества в целом³³ . Иными словами, мир предста­ет перед мыслящим и действующим человеком как сложная открытая система.

Примеров изучения проблемных ситуаций подобного уровня слож­ности в когнитивной психологии до последнего времени было очень мало. Особенно интересным направлением стал анализ процессов ре­шения сложных практических задач в реальном или моделируемом ком­пьютером окружении. Дональд Бродбент (Broadbent, 1977), который и в этом отношении оказался первооткрывателем, провел самые ранние эк­сперименты с анализом особенностей когнитивных процессов испыту­емых, пытавшихся управлять работой сложной, включавшей множество переменных компьютерной моделью экономики Великобритании.

Наиболее полными исследованиями такого рода являются полу­чившие широкую известность работы немецкого психолога Дитриха Дёрнера (Doerner, 1986). В одной из них испытуемые должны были в те­чение «десяти лет» управлять небольшой административно-хозяйствен­ной единицей — вымышленным городком «Лохаузен» и окружающей его территорией. Коммуна «Лохаузен» была смоделирована с помощью компьютерной программы как сеть из примерно 2000 взаимодействую­щих экономических, экологических, демографических и политических переменных. Испытуемые могли вызвать любую исходную информа­цию о состоянии системы, должны были самостоятельно оценивать ее и предпринимать адекватные действия, направленные на процветание

³³ Исключением являются, конечно, задачи с математическими объектами. Одна их них связана с нахождением так называемых «чисел-близнецов» — пар простых чисел, разделенных всего лишь одной позицией, таких как 3 и 5, 5 и 7, 11 и 13, 17 и 19, 29 и 31... Возникает впечатление, что такие пары будут встречаться на оси натуральных чисел вновь и вновь, но в общем виде это предположение, кажется, до сих пор остается недоказанным. 235

«Лохаузена» и увеличение благополучия его жителей. Компьютер моде­лировал последствия этих действий и по мере необходимости выдавал испытуемому информацию, на основании которой нужно было осуще­ствлять новые управляющие воздействия. В отсутствие всяких управля­ющих воздействий система обнаруживала легкую тенденцию к неста­бильности и последующему распаду.

В этой работе (и в многочисленных последующих, которые часто имеют сегодня характер компьютерных игр с эколого-экономическим содержанием) были выявлены выраженные индивидуальные различия между испытуемыми. Так, уже в исследованиях Дёрнера одни из них очень быстро доводили подвластную им территорию до экономической и социальной катастрофы, тогда как другие оставляли «Лохаузен» пос­ле «десятилетнего правления» процветающим городом с решенной жи­лищной проблемой, трудоустроенной молодежью и т.д. При этом — к большому удивлению самого инициатора этих экспериментов — корре­ляция успешности управления подобными сложными системами с ре­зультатами традиционных психодиагностических тестов интеллекта, типа тестов Векслера и Гилфорда (см. 8.1.1), оказалась близкой к нулю. Что же тогда существенно для решения подобных задач?

Анализ индивидуальных данных свидетельствует о том, что причи­ны различий кроются в организации знаний и использовании разных метакогнитивных стратегий. Те, кто легко добивается успеха, значитель­но более активны в попытках понять взаимодействие переменных систе­мы (метапроцедура ПОНИМАНИЕ). Они далее имеют в своем распоря­жении большое число знаний среднего уровня абстрактности. Эти так называемые «умеренно абстрактные схемы» (их роль подчеркивается многими исследователями — см. 8.3.3) позволяют относительно легко переходить от обобщенного рассмотрения проблемы, способствующего обнаружению сходства с другими областям знания (метапроцедура АНАЛОГИЯ), к планированию и реализации действий. Испытуемые, решающие подобных задач с отрицательным балансом, напротив, опи­раются либо на очень специфичные, конкретные единицы памяти, либо остаются на уровне общих деклараций и благих намерений³⁴ .

³⁴ Вопрос, конечно, в том, насколько удачно использование столь сложных ситуаций в качестве инструмента оценки индивидуальных различий. Любая система, состоящая из тысяч переменных, обладает собственной динамикой. Если на некотором этапе автоном­ное развитие системы начинает протекать в неблагоприятном направлении, то никакие, даже очень разумные вмешательства не исправят положения. Именно поэтому так труд­но оценить интеллект политических деятелей, когда в оценку неизбежно вмешиваются внешние факторы, такие как географические открытия, колебания климата или цены на нефть. Точно так же постановка научных проблем может просто опережать свое время, обрекая усилия исследователей на неудачу. Так, попытки Д.И. Менделеева понять при­чины обнаруженной им периодической зависимости, свойств химических элементов от атомного веса не могли быть успешными уже потому, что они примерно на 80 лет опере-236 дили развитие методов и концептуального аппарата физической химии.

Решение реальных жизненных задач обнаруживает также выра­женную зависимость от использования метапроцедуры ПРЕДСТАВЛИ-ВАНИЕ. Подобная зависимость от наглядно-действенных средств реп­резентации и преобразования проблемной ситуации противоречит ожиданиям, основанным на компьютерной метафоре. Уже на примере понимания отдельных предложений и отрывков текста мы видели, что оно не может быть сведено к манипулированию символами (см. 7.3.1). Существует большое число свидетельств значения наглядно-действен­ного мышления в научной деятельности. Научная оценка этих свиде­тельств должна осуществляться с учетом того, что сами возможности нашего воображения относительно тесно связаны с имеющимися кон­цептуальными структурами (см. 8.1.1).

Примером служит замечание польского физика Леопольда Инфель-да: «Фарадей и Бор обладали богатым воображением и были наделены гениальной прозорливостью. Фарадей видел силовые линии электричес­ких и магнитных полей, тогда как для остальных там существовала пус­тота, свободная от физических проблем. Достаточно один раз слышать Бора, видеть движения его рук, образы и модели, которые он воспроиз­водит, чтобы понять, что Бор действительно видит, как построен атом, что он мыслит образами, непрерывно возникающими перед его глазами» (цит. по: Швырев, 1978, с. 38). Опора на зрительные представления со­всем неудивительна в этих случаях, поскольку и Фарадею и Бору удалось создать чрезвычайно успешные наглядные модели изучаемых объектов. Так, Фарадей, использовав рассыпанные на листе бумаги металлические опилки, смог выявить характерный узор силовых линий, возникающих у одного полюса магнита и исчезающих у другого. 20 годами позже, бли­же к концу 19-го века Джеймс Клерк Максвелл увидел сходство этого рисунка с распределением струй протекающей в сужающемся канале жидкости, создав на основе данной АНАЛОГИИ с гидродинамикой ма­тематическую теорию электромагнитных явлений. Бор также воспользо­вался АНАЛОГИЕЙ, на этот раз между строением атома и Солнечной системой. Его планетарная модель атома предполагала существование ядра и переменного количества электронов-планет, вращающихся вок­руг ядра на определенных орбитах.

В популярной истории науки особенно подчеркивается роль снови­дений и/или игры воображения при открытии Ф.А. Кекуле в 1865 году кольцевого строения молекулы бензола и при создании (четырьмя года­ми позже) Периодической системы элементов Д.И. Менделеевым. Инте­ресный обзор данных о роли зрительных образов в творчестве выдающих­ся физиков, химиков, математиков, инженеров, физиологов, биологов, скульпторов и композиторов 20-го века был написан Роджером Шепар-дом (Shepard, 1978a). Проведенный этим автором анализ говорит о воз­можной роли процессов мысленного ВРАЩЕНИЯ в создании Ф. Криком и Дж. Уотсоном в 1953 году модели двойной спирали ДНК. Исследование Шепарда значительно дополняет тот фактический материал, который со­бран в известных работах Ж. Адамара и М. Вертхаймера. Явным пробе­лом в ней является только отсутствие упоминания роли воображения в 237

238

литературном творчестве (см. 8.1.3). Достаточно вспомнить, с какой точ­ностью воссоздана Ф.М. Достоевским и М.А. Булгаковым топография Петербурга, Киева и Москвы — реальная пространственная сцена опи­санных в их романах вымышленных и фантастических событий.

И все же наметившийся акцент на роли образного мышления в науч­ных открытиях требует коррекции. Так, знаменитому «химическому па­сьянсу» и последующему сну Д.И. Менделеева (они датируются второй половиной дня 17 февраля 1869 года) предшествовало десятилетие, в те­чение которого он пытался найти основания для классификации при­мерно 60 известных тогда химических элементов, по его собственному замечанию, «перепортив массу бумаги». Менделеев сравнительно рано пришел к выводу, что в основу систематики должны быть положены атомные веса, а не один из множества других, обсуждавшихся в то вре­мя параметров. Вторым приближением стало понимание того, что зави­симость свойств элементов от атомного веса периодически меняется — наблюдается «как бы период свойств». Наконец, последнее крупное пре­пятствие на пути к Периодической системе было взято, когда Менделе­ев заметил, что сами «группы периодичности» обнаруживают сходство «через одну», что нашло свое выражение в различиях заполнения четных и нечетных строк таблицы элементов. Как отмечает современный иссле­дователь: «Менделееву предстояло не просто в один прекрасный день удачно разложить "химический пасьянс" да вовремя увидеть нужный сон..., но проделать... работу по осмыслению громадной, разноречивой и не всегда точной информации и концептуального аппарата химии» (Дмитриев, 2001, с. 37).

Итак, всякое открытие представляет собой прежде всего процесс кон­цептуального изменения (см. 6.3.1). В психологии подобную точку зрения раньше других авторов сформулировал Макс Вертхаймер (Вертгеймер, 1987), подчеркнувший, что открцтие — это не механически достигнутый новый результат, а более глубокое понимание ситуации, меняющее зна­чение составляющих ее компонентов. К этой точки зрения он пришел на основании реконструкции открытий Галилея и Эйнштейна, причем уни­кальность его исследования состоит в том, что с последним, коллегой по физическому факультету Берлинского университета (см. 1.3.1), Вертхай­мер мог вести длительные доверительные беседы.

По Вертхаймеру, центральной для Галилея была работа с понятием ускорения. Упростив измерение скорости падения рассмотрением дви­жения шара по наклонной плоскости, Галилей установил, что ускорение постепенно и симметрично (в случаях отрицательного ускорения при движении шара вверх и положительного при движении шара вниз) уменьшается по абсолютной величине с уменьшением наклона поверхно­сти. Иными словами, если представить ускорение как непрерывную функцию от угла наклона, то при нулевом наклоне ускорение должно быть равным нулю, из чего и следует гениальный «закон инерции» — всякое тело сохраняет сообщенную ему скорость при движении в гори­зонтальной плоскости (см. 6.4.3). Это открытие позволило снять основ­ное возражение против теории Коперника. Предположим, что Земля действительно вращается вокруг своей оси относительно неподвижного Солнца, причем с очень большой скоростью, позволяющей ей совер-

шить полный оборот за 24 часа. Тогда упавший с башни камень должен приземлиться не у ее основания, а на некотором расстоянии от него, ведь за время падения башня успеет сдвинутся вместе с Землей. Опыты (для них идеально подходила Пизанская башня) показали, что никакого отклонения места падения не происходит, казалось бы, опровергая ге­лиоцентрическую теорию. Закон инерции объясняет этот результат тем, что падающий камень одновременно продолжает по инерции двигаться вместе с башней.

Исходным пунктом создания теории относительности стал мыслен­ный эксперимент, который Эйнштейн провел в возрасте 16 лет, предста­вив себя движущимся вместе с пучком света с леденящей воображение скоростью 300 000 км/с³⁵ . При этом он натолкнулся на трудности описа­ния наблюдаемых «в полете» объектов и событий в терминах сначала световых, а затем — спустя несколько лет, после знакомства с теорией Максвелла, — и электромагнитных колебаний. В теории Максвелла ско­рость света фигурирует в качестве константы, независимой от выбора системы отсчета. Поэтому Эйнштейн (как и крупнейший французский математик Анри Пуанкаре) не стал считать артефактами озадачившие современников результаты экспериментов, авторы которых не нашли изменения скорости света в зависимости от направления движения Зем­ли—к удаленному астрономическому источнику света или от него. Эйн­штейн усомнился сначала в относительности скорости света (правило сложения скоростей галилеевско-ньютоновской механики), а затем и в абсолютности времени. Специальная теория относительности зафикси­ровала новое понимание пространства, движения и времени, причем понятие времени впервые получило здесь операциональную трактовку, связанную с процедурами измерения одновременности.

Карл Дункер назвал мышление «борьбой, в которой куется ее соб­ственное оружие». Эта метафора напоминает описание образного мыш­ления Данте, данное О.Э. Мандельштамом (как серия порождаемых са­молетом на лету «технически немыслимых», новых летательных аппаратов — см. 8.1.3). В обоих случаях речь идет о том, что менталь­ные пространства, организующие процесс решения всякой достаточно сложной задачи, создаются по ходу самого решения. Эти сравнения, однако, не должны быть поняты как указание на исключительно внут­ренний характер активности, порождающей решения «из глубины соб­ственного духа». Последнее было бы неверно, учитывая существование восприятий, фактов, мнений и фрагментов концептуального знания, между которыми объективно возникают или латентно сохраняются про­тиворечия. Мышление состоит в обнаружении и преодолении противоре­ чий: противоречия формы и содержания в художественном творчестве,

³⁵ Хотя такого рода динамическое СОВМЕЩЕНИЕ себя с потоком света крайне не­
обычно с точки зрения обыденного сознания (то есть координации уровня Е), оно впол­
не может спонтанно встречаться и встречается в художественном воображении (см. 8.1.3),
например, в поэтической моделе мира Мандельштама — ср. «О, как же я хочу, не чуемый
никем, лететь вослед лучу, где нет меня совсем...». 239

конфликта различных способов описания (ре-репрезентации) объекта исследования в фундаментальной науке, наконец, так называемого «технического противоречия» в случае прикладных разработок и изоб­ретательского творчества (Альтшулер, 1973). Именно поэтому мышле­ние лучше описывается в терминах диалектического развития (см. 1.4.1), чем посредством правил традиционной формальной логики.

Для прояснения деталей ментального экспериментирования, которое приводит к решению проблем, необходимо принять во внимание суще­ствование нескольких глобальных метапроцедур, упоминавшихся в пер­вом разделе этой главы (см. 8.1.3). Важнейшими являются РЕКУРСИЯ и ВАРЬИРОВАНИЕ. Первая делает возможным многократное вложение ментальных пространств друг в друга. Ряд особенностей мышления че­ловека можно интерпретировать как результат использования именно этой метапроцедуры. Мы имеем в виду прежде всего психологическое структурирование задачи, выделение в ее составе иерархии целей, отме­чаемое многими исследователями³⁶ . Во-вторых, это происходящее по ходу подобного структурирования «погружение в задачу», связанное с выходом из сферы актуального осознания не только первоначального намерения («зачем?»), но также и требуемого общего решения. Третьей характерной особенностью является повторное осознание исходных на­мерений по мере снятия соответствующих противоречий, что, видимо, объясняется уменьшением числа вложенных друг в друга ментальных пространств. Такая актуализация исходных смысловых контекстов, про­исходящая в результате преодоления промежуточных препятствий, дела­ет понятным, почему в личностном отношении сложным может оказать­ся период после достижения конечной цели — известно, что «время после победы опасно для победителя».

Вторая метапроцедура — ВАРЬИРОВАНИЕ — обеспечивает макси­мальное разнообразие поверхностных реализаций ментальных контек­стов в терминах пространственных, фигуративных, лексических, грам­матических, семантических и прагматических характеристик. Поскольку некоторые фрагменты таких меняющихся репрезентаций сами оказыва­ются метаоператорами, их выделение и осуществление соответствующих преобразований может вести сначала к «функциональному решению», а затем и к полному снятию противоречия. Например, появление компо­нента «неверно, что...» при, казалось бы, совершенно эквивалентных переформулировках условий стандартной задачи выбора Уэйзена может приводить, как мы видели в предыдущем разделе (см. 8.2.3), к возник­новению установки на поиск контрпримеров и связанному с этим росту числа правильных решений.

Упомянем и некоторые другие метапроцедуры, участвующие в про­цессах решения. Мы уже отмечали критическую роль КОНТРОЛЯ для

³⁶ В последнее время появились первые нейрофизиологические исследования процес­сов целеобразования, а также до сих пор несколько загадочного инсайта (бюлеровской «Ara-реакции», русского «озарения» и т.д. — см. 1.3.1). Эти работы свидетельствуют об особой роли правых префронтальных и фронтополярных областей — наиболее передних 240 отделов коры мозга (Bowden et al., 2005).

подавления и игнорирования мешающих решению задачи сведений (см. 4.4.3 и 8.3.1). Практически неограниченным источником необходимой для творческих решений вариативности служит использование кросскон-текстуального подобия, на котором основаны процессы нахождения ме­тафорических сравнений и умозаключения по аналогии. Специфика МЕ-ТАФОРИЗАЦИИ как особой метапроцедуры состоит в повышенных требованиях к необычности, а также в преимущественной связи с вер­бальными репрезентациями (см. 7.4.2). В случае АНАЛОГИИ столь жест­ких требований к оригинальности нет, поэтому сходство может устанав­ливаться здесь и между структурами близких предметных областей.

Для творческого мышления далее характерно использование мета­процедуры СОВМЕЩЕНИЕ. Хорошим примером является классичес­кая задача про буддийского монаха, который на рассвете начинает под­ниматься в гору и к вечеру доходит до вершины. На следующий день он спускается вниз по той же тропинке. Вопрос состоит в том, существует ли точка на склоне горы, в которой монах оказывается в одно и то же время в первый и во второй день своего путешествия. Эта задача стано­вится тривиально простой, если образно совместить оба дня и предста­вить себе траектории движения поднимающегося и спускающегося мо­наха во времени. Совершенно очевидно, что эти траектории обязательно будут пересекаться в некоторой точке пространства и времени.

Существенно, что СОВМЕЩЕНИЕ — как это вообще характерно для метапроцедур — может применяться также и по отношению к онтологи­ческим категориям, потенциальные последствия чего оказываются тем значительнее, чем дальше находятся друг от друга соответствующие об­ласти (Chi & Roscoe, 2002). Примером может служить недавнее предполо­жение, согласно которому язва желудка и некоторые сердечно-сосудистые заболевания связаны в первую очередь не с повышенной кислотностью, отложением солей или липидов, а с бактериальной инфекцией. В этом последнем варианте объяснения реализуется СОВМЕЩЕНИЕ катего­рий неживого и живого, что означает более радикальное изменение знания о природе, в также о диагностике и лечении заболеваний. Бри­танская исследовательница творчества Маргарет Воден (Boden, 2004) под­черкивает значения манипулятивных ТРАНСФОРМАЦИИ концептуаль­ных структур, называемых ею «концептуальными пространствами»³⁷ . Так, ОТРИЦАНИЕ принципа тональной гармонии (Артуром Шёнбергом) ста­ло важным этапом в новейшей истории европейской музыкальной куль­туры, а ОТРИЦАНИЕ одного из центральных постулатов классической математики (постулата о параллельных прямых) позволило Н.И. Лобачев­скому создать новую область, неевклидову геометрию (см. 6.1.1).

³⁷ Под последними она понимает установившиеся стили и формы мышления в раз­
личных областях деятельности, такие как форма тональной гармонии в музыке, реа­
лизм в живописи, приемы работы с ароматическими веществами в химии или же посту­
латы евклидовой геометрии и вытекающие из них способы доказательства теорем. Ины­
ми словами, речь идет скорее о расширении понятий «жанр» (см. 6.3.3) и «идеализиро­
ванная ментальная модель» (8.1.3), чем о внешне похожем понятии «ментальное про­
странство» (7.4.1). 241

В основе нашей наивной модели мира лежит (не всегда обоснован­ное) убеждение в согласованности ее компонентов, поэтому всякое мен­тальное пространство, содержащие явно противоречивые элементы, имеет контрфактический оттенок. Поскольку творческое мышление в известном смысле отрицает общепринятое, то, как мы неоднократно от­мечали, огромную роль в нем играет психологическая готовность к рабо­те с гипотетическими и контрфактическими ситуациями. Характерным приемом научного доказательства, возникновение которого знаменует, по мнению некоторых историков науки, появление самого научного мышления, является reductio ad absurdum. Этот прием рассуждения пред­полагает последовательное движение мысли в контрфактическом мен­тальном пространстве. Точно так же эксперимент, или гипотетико-де- дуктивный метод — главный в арсенале методов научного поиска, основан не на простой констатации относящихся к реальности фактов, а на выводе следствий из моделей гипотетических ситуаций и критичес­кой проверке этих следствий³⁸ .

В разных языках этимология слов, связанных с открытием, обнару­живает прямую связь с непосредственным действием и восприятием. Но эффективность научной деятельности определяется, помимо наличных знаний и когнитивных стратегий, рядом других, менее специфичных личностных особенностей, традиционно относимых к эмоционально-волевой сфере. По замечанию Эйнштейна, сделанному им в одном из писем, хороший характер может быть важнее для научной работы, чем ум или интеллект. Это замечание, конечно, не следует понимать слиш­ком буквально, но оно отражает значимость социально-информацион­ных и социально-воспитательных аспектов занятия наукой. Каждый преподаватель, имеющий опыт подготовки будущих исследователей, знает, насколько важна при этом доверительная поддержка любых про­явлений бескорыстной любознательности самих студентов. Регулирую­щая роль мотивов проявляется в том, что общая познавательная актив­ность, с которой коррелируют некоторые тесты креативности (см. 8.4.1), принимает форму именно интеллектуальной любознательности, а не бытового любопытства.

Многочисленные указания на значение нравственного начала, выдержки, характера, независимости, сильной воли содержит, в част­ности, литература о Н.И. Лобачевском, Д.И. Менделееве, Ч. Дарвине, А. Пуанкаре, В.И. Вернадском, A.A. Ухтомском, А. Эйнштейне, Н. Боре,

³⁸ Эксперимент потому является особенно мощным инструментом познания, что час­то он ведет нас дальше, чем мы могли себе представить до его проведения. По признанию видного исследователя внимания и памяти Невилла Морея (личное сообщение, октябрь 2003), ни один из проведенных им экспериментов не подтвердил полностью первона­чальных предположений. Научные публикации, как правило, тщательно маскируют сте­пень несоответствия результатов и гипотез в реальной исследовательской практике (о 242 нашей склонности пересматривать прогнозы «задним числом» — см. 8.4.1).

П.Л. Капице, а также их переписка. В некоторых психологических рабо­тах (например, Теплов, 1997) показано значение волевых черт личности при решении проблем полководцем, администратором, политическим деятелем. Без этих качеств трудно представить себе продолжительную напряженную работу в условиях неопределенности перспектив пред­принимаемых усилий. Вертхаймер описывает состояние научного поис­ка следующим образом: «Я обнаружил подобный ход развития во мно­гих действительно великих интеллектуальных свершениях — то же чувство направленного напряжения при туманности, неопределенности реальной ситуации. В каком-то смысле форма, которую примет реше­ние, "вертится на кончике языка", но ее невозможно ухватить. Это со­стояние может продолжаться в течение многих месяцев, сопровождаясь многодневной депрессией, и, хотя очевидно, что успех незначителен, человек не может оставить проблему» (Вертгеймер, 1987, с. 226)³⁹ .

В последние годы начинают разворачиваться исследования мудрос­ти. В отличие от процессов мышления Как решения задач, житейская мудрость обнаруживает другую возрастную динамику (см. 9.4.2). Обыч­но она проявляется лишь тогда, когда возрастная инволюция префрон-тальных функций уже сказывается на успешности выполнения традици­онных тестов интеллекта. Хотя существуют попытки психометрического анализа мудрости (Staudinger & Pasupathi, 2003), на наш взгляд, наиболее интересный подход связан с ее анализом в контексте изменения содер­жания метакогнитивных координации. В фокусе осознания оказывается при этом не столько знание и даже не знание о знании, сколько знание о незнании. Свидетельством совершенно особого мироощущения служит признание Исаака Ньютона, сравнившего себя с мальчиком, играющим в камушки на берегу океана Непознанного, или, например, ретроспек­тивное замечание Эйнштейна: «Нормальный взрослый человек едва ли станет размышлять о проблемах пространства и времени. Он полагает, что разобрался в этом еще в детстве. Я же, напротив, развивался интел­лектуально так медленно, что, только став взрослым, начал раздумывать о природе пространства и времени»⁴⁰ .

³⁹ В поэтческой форме это выражено в творческом кредо Б.Л. Пастернака: «И оку­
наться в неизвестность, и прятать в ней свои шаги, как прячется в тумане местность, ког­
да в ней не видать ни зги. Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь, но
пораженья от победы ты сам не должен отличать. И должен ни единой долькой не отре­
каться от лица, но быть живым, живым и только, живым и только — до конца».

⁴⁰ Важную роль в развитии мудрости играет накопление и осмысление негативного
опыта. Преодолевая трудности и переживая неизбежные потери, мы начинаем понимать
смысл простых житейских истин, которые в концентрированном виде выражают обще­
человеческие ценности. Не случайно состояния выхода из острого стресса часто сопро­
вождаются внезапным интересом и постоянным возвращением к давно известным жи­
тейским истинам, типа «Жизнь пройти — не поле перейти» (см. 5.4.1). 243

8.3.3 Решение задач экспертами

С 80-х годов прошлого века одним из важных направлений когнитив­ных исследований стало сравнение особенностей знаний и познаватель­ных процессов экспертов и новичков. В это время, как мы видели (см. 2.3.1), была установлена несостоятельность первых попыток создания глобальных моделей мышления и систем искусственного интеллекта. Поэтому внимание когнитивного сообщества переключилось на анализ знаний и умений в специальных, относительно узких областях. Конеч­ной целью этих усилий является создание экспертных систем — компь­ютерных программ, которые могут оперировать со знаниями в опреде­ленной проблемной области, обеспечивая выработку рекомендаций и решение задач (см. 9.2.1). За последние четверть века было создано зна­чительное число прототипов экспертных систем особенно в области медицины (Джексон, 2001). Их практическое использование наталкива­ется на ряд проблем, в частности, юридического характера. Серьезной проблемой продолжает оставаться также психологический этап выявле­ния знаний экспертов — для решения возникающих при этом задач на границе с когнитивной психологией была создана специальная при­кладная дисциплина, инженерия знаний (Ларичев и др., 1989).

Изучение природы экспертных знаний и оценок в когнитивной психологии отличается от технически ориентированных работ по инже­нерии знаний своей академической направленностью. По предложению Герберта Саймона, в качестве общего определения обычно принимается, что «эксперт» — это человек, успешно работающий в некоторой области не менее 10 лет. Конечно такое определение очень условно. За это время в профессиях с выраженной социальной составляющей, таких как меди­цина и педагогика, может — вследствие монотонии и стресса — произой­ти эмоционально-мотивационное «выгорание» {burn-out syndrom), сни­жающее качество решений и даже ведущее к личностным изменениям. Теоретически эти различия иногда пытаются описать в терминах «рутин­ной» versus «гибкой» (то есть «настоящей») экспертизы (Robertson, 2001). Что касается эмпирических работ, то в них предпочтение отдается облас­тям, в которых существует возможность для относительно объективных оценок уровня экспертизы. Своеобразной дрозофилой исследования ре­шения задач экспертами стали шахматы, с их общепризнанной системой международного рейтинга.

Самые первые работы по анализу особенностей мышления и памя­ти шахматистов мастерского класса были проведены еще в конце 19-го века Рибо. Согласно его мнению, эффективность мышления хороших шахматистов связана с формированием более абстрактных, схематичес­ких представлений, отличающихся от конкретных зрительных образов начинающих игроков. В этом же направлении можно интерпретировать результаты работ известного голландского шахматиста (и психолога —

244

ученика Зельца) Адриана Де-Гроота, которые были выполнены уже пос­ле Второй мировой войны.

Де-Гроот использовал методику «рассуждения вслух», чтобы срав­нить между собой особенности планирования следующего хода шахма­тистами высшей квалификации — в его исследованиях приняли участие пять гроссмейстеров — и игроками среднего уровня. Хотя, как можно было ожидать, качество предлагаемых ходов явно различалось в случае этих двух групп, гроссмейстеры, похоже, не рассматривали большее ко­личество вариантов и не проводили расчет ходов на большую глубину. Де-Гроот предположил поэтому, что природа экспертизы связана не столько с мышлением, сколько с обширными и лучше организованны­ми знаниями. Действительно, эксперименты показали, что гроссмей­стеры лучше запоминают предъявляемые им на короткое время пози­ции, но только для осмысленного расположения фигур. При случайном расположении фигур разницы в запоминании первоначально установ­лено не было. Последующие проведенные в 1980-е годы работы показа­ли также, что запоминание позиций шахматистами-экспертами в отли­чие от памяти новичков не зависит от блокирования процессов проговаривания, то есть, по-видимому, представление знаний имеет у них невербальный характер.

Хорошей иллюстрацией происходящих с ростом экспертизы измене­ний восприятия могут служить современные экспериментальные иссле­дования. Канадский психолог Йел Рейнголд и его коллеги (Reingold et al., 2001) подробно проанализировали особенности движений глаз шах­матистов высшей квалификации при показе различных позиций в мит­тельшпиле. Вводя маскировку периферических фигур в зависимости от положения точки фиксации, а также подменяя фигуры во время сакка-дических скачков глаз (этот методический прием используется при изу­чении упоминавшейся нами выше «слепоты к изменениям» — см. 4.4.1), они установили, что развитие экспертизы в этой специфической облас­ти связано с расширением полезного поля зрения, внутри которого может симультанно проводиться анализ ситуации. Они также обнаружили, что эксперты в отличие от новичков чаще смотрят не на сами" фигуры, а на интервалы между ними, очевидно, работая с отношениями фигур и с целыми конфигурациями⁴¹ . Кроме того, в этой работе авторы вводили изменения типичного зрительного формата предъявления позиций, показывая вместо привычно узнаваемых фигур соответствующие заг­лавные буквы. Эти сугубо поверхностные изменения вида объектов вели к снижению эффективности решений. Более того, это снижение было сильно выражено у экспертов, что вновь свидетельствует о

⁴¹ Надо сказать, что эти особенности обследования осмысленных конфигураций шах­
матистами высшей квалификации впервые были описаны еще в начале 1970-х годов
O.K. Тихомировым и его коллегами из Московского университета. Они считали данный
результат доказательством укрупнения так называемых «оперативных единиц опознания»
(нечто похожее на «шаблоны» Саймона и Гобе) в процессе обучения. 245

зрительном характере лежащих в основе экспертных знаний шахмати­стов репрезентаций.

Наиболее известное теоретическое обобщение подобных данных было дано Саймоном и его учениками. В ряде исследований, выполнен­ных, в частности, с помощью регистрации движений глаз, они выдвину­ли предположение, что основу компетентности шахматистов составляет знание тысяч, возможно десятков тысяч типичных конфигураций типа миллеровских «кусков» (см. 2.1.2), объединенных в более крупные схе­мы. В уточнение этих идей Ф. Гобе и Г. Саймон (Gobet & Simon, 1996) предложили теорию шаблонов, согласно которой экспертное знание хра­нится в памяти в более абстрактной форме, чем актуальное расположе­ние фигур на доске. Каждый такой шаблон состоит из постоянного ядра (объемом до 12 фигур) и некоторого набора свободных «посадочных мест», которые могут заполняться почти случайным образом. Преиму­щество выдающихся шахматистов связано с более широким ассорти­ментом шаблонов, так как в случае их извлечения из памяти они непос­редственно подсказывают следующий ход.

Этот подход, однако, вызывает ряд критических замечаний. Так, К. Эриксон и У. Кинч (Ericsson & Kintsch, 1995) усомнились в том, что схематические единицы организации экспертных знаний могут «монти­роваться» из «кусков» (chunks) информации, фиксированных в кратко­временной памяти. Они приводят множество фактов, свидетельствую­щих о том, что развитие экспертизы в определенной предметной области прежде всего ведет к ослаблению и даже исчезновению влияния ограниченной по своему объему кратковременной памяти на процессы переработки информации. Поэтому они считают процессы кодирова­ния и извлечения экспертных знаний непосредственно связанными с долговременной памятью. Соответствующий формирующийся в ходе накопления опыта «интерфейс» восприятия и долговременной памяти называется ими долговременной рабочей памятью (см. 5.2.2).

Значительная часть возражений других авторов направлена на кри­тику сведения природы экспертизы к функциям и содержанию памяти. Американский психолог Дэнис Холдинг первым установил факты, противоречащие одностороннему акценту на знания (память) в иссле­дованиях экспертизы. В задаче на запоминание шахматных позиций он показал, что и случайные конфигурации могут воспроизводиться экспертами лучше, если дать на их решение несколько больше времени, чем это делалось обычно. По мнению этого автора, умение экспертов находить лучшие решения связано не столько с готовыми шаблонами, используемыми для быстрого опознания конфигураций, сколько с про­цессами активного поиска, изменения и более успешной интерпрета­ции материала.

Тестом для проверки различных подходов может быть анализ воз-246 можной зависимости успешности принимаемых решений от имеюще-

гося для этого времени. С этой точки зрения можно, например, проана­лизировать игру одного из выдающихся современных шахматистов Гар­ри Каспарова с несколькими противниками или с же компьютером при варьировании времени, отводимого на игру. Если основу компетентно­сти образуют перцептивные шаблоны, то можно ожидать отсутствия влияния фактора времени на уровень игры многолетнего чемпиона мира. Имеющиеся данные не подтверждают это ожидание — рейтинг его ходов оказывается примерно на 100 пунктов ниже при симультан­ной игре, чем при игре с единственным противником. Кроме того, ана­лиз игр Каспарова с компьютером Deep Blue фирмы IBM, равно как и последующих игр Крамника и вновь Каспарова с немецкой програм­мой Deep Fritz, показывает, что с уменьшением времени на отдельные ходы эксперт-человек явно начинает играть хуже, так что относитель­ ный рейтинг ходов компьютера возрастает. Иными словами, эмпиричес­кие данные содержат указание на определенную развернутость обработ­ки информации человеком во времени. Следовательно, природа экспертизы в этой специфической области не может быть сведена к «симультанному узнаванию».

В какой степени полученные при изучении шахмат представления о природе экспертизы переносимы на другие области? В ряде исследо­ваний анализировались различия экспертов и новичков в таких облас­тях, как чтение, жонглирование, медицинская диагностика, педагогика, программирование, физика и инженерные профессии (Glaser & Chi, 1988). «Ключевые характеристики», отличающие экспертов, состоят в следующем:

1) эксперты выделяются знаниями и умениями, главным образом, в
своей специфической области;

2) эксперты способны воспринимать обширные осмысленные кон­
фигурации, релевантные их области экспертизы;

3) эксперты обладают более быстрыми навыками и в целом быстрее
решают задачи, делая меньшее число ошибок;

4) по отношению к релевантному материалу эксперты демонстрируют
лучшую память;

5) эксперты рассматривают задачи с точки зрения глубоких семанти­
ческих связей, тогда как новички обращают внимание прежде все­
го на поверхностные перцептивные признаки;

6) эксперты уделяют относительно много времени качественному
анализу задачи;

7) эксперты демонстрируют лучшее знание собственных знаний и бо­
лее совершенные стратегии метакогнитивного контроля.
Эсперты в разных областях не просто больше знают, но в полном

смысле слова более чувствительны к релевантным характеристикам си­туации. По-видимому, это отражает приобретение соответствующими процессами статуса автоматизмов и их перевод с уровня концептуаль­ных структур Ε на уровень перцептивного узнавания D. В результате 247

опытный шахматист сразу видит при мимолетном показе, что позиция белых предпочтительнее, врач отмечает, что у входящего в кабинет па­циента больна печень, инженер-строитель чувствует скрытое от других напряжение металлоконструкций и т.д. Вместе с тем, речь явно идет не только об автоматизации, поскольку решение задач экспертами, как правило, обнаруживает значительную гибкость, умение рассматривать несколько альтернативных интерпретаций⁴² . Хотя эту гибкость можно объяснить происходящим при автоматизации освобождением внима­ния, важно, что освобождающиеся ресурсы позволяют иметь дело с но­выми задачами, решение которых невозможно в автоматическом режи­ме, путем извлечения готовых схем из памяти. Таким образом, развитие экспертизы происходит сразу на нескольких уровнях организации: от перцептивных автоматизмов до метакогнитивных стратегий уровня F.

В литературе по психологии экспертизы (Zeitz, 1997) интенсивно обсуждается роль изменений концептуальных структур, которые ведут к появлению так называемых умеренно абстрактных концептуальных репрезентаций (MACRs, moderately abstract conceptual representations). По сути дела, подобные схемы увязывают между собой слой чрезвычайно абстрактных, в частности научных, понятий со специализированными, зависящими от контекста применения житейскими понятиями (см. 6.2.3). Результатом этой интеграции является, с одной стороны, «декон-текстуализация» практического знания и, с другой, «заземление» теоре­тического. Таким схематическим знанием оказывается проще манипу­лировать — концептуальные схемы средней абстрактности облегчают вывод по аналогии и перенос решения из одной предметной области в другую. Роль репрезентаций среднего уровня абстрактности, как мы ви­дели, выявляется также в исследованиях категоризации (см. 6.2.2) и уп­равления большими системами (см. 8.3.2). Для выдающихся индивиду­альных достижений в области практического интеллекта характерно гибкое сочетание глобальной и локальной перспектив. Так, Наполеон, по замечанию Тарле, был способен «одновременно видеть и деревья, и лес, и чуть ли не каждый сук на каждом дереве».

Важным направлением междисциплинарной работы в когнитивной науке является создание формальных моделей обучения экспертным знаниям и основанных на них экспертных обучающих систем. Наибо­лее известная современная психологическая модель такого рода, ACT-R

⁴² Иногда, впрочем, эксперты оказаваются склонны к ошибкам, которые могут избе­жать новички. Так, в медицинской радиологии эксперты демонстрируют более консерва­тивные стратегии принятия решений, чем начинающие врачи, что обуславливает отно­сительно большее количество ошибок типа «пропуск сигнала» у первых и типа «ложная тревога» у вторых. В терминах теории обнаружения сигнала (см. 2.1.2) эксперты в этой области демонстрируют более высокую чувствительностью (d') и одновременно высокое положение критерия (β). Неизвестно, какую роль в этом случае может играть характер­ный для медицинских профессий и развивающийся с задержкой порядка 10 лет синдром 248 выгорания.

Дж.Р. Андерсона, трактует обучение односторонне, как преобразование (компиляцию) декларативных (утвердительных) констатации в экспли­цитные правила с их последующей процедурализацией и автоматизаци­ей (см. 6.4.1 и 8.1.1). Как мы видели, обучение и формирование эксперти­зы одновременно происходят на нескольких уровнях, причем частично с самого начала вне сферы сознательного контроля (см. 5.4.1). Кроме того, данная модель применима только по отношению к четко описываемым областям, таким как математика и навыки программирования.

Примером успешного симбиоза психологии и искусственного интел­лекта служат работы О.И. Ларичева и его коллег (Ларичев, Нарыжный, 1999).Так, им удалось значительно ускорить обучение студентов-меди­ков дифференциальной диагностике двух похожих по проявлениям за­болеваний: тромбоэмболии легочной артерии и острого инфаркта миа-карда. Практикующий врач обычно сталкивается лишь с несколькими такими случаями в год. Их дифференциация основана на учете пример­но десяти сложных признаков (таких как параметры ЭКГ и клинический состав крови), причем диагностические навыки вырабатываются годами и не имеют четких правил. Проранжировав признаки по характерности, авторы прежде всего аппроксимировали систему решающих правил, остающихся в явном виде неизвестными даже экспертам. Затем они в течение двух дней (по четыре часа ежедневно) тренировали студентов-медиков в различении обоих заболеваний на материале 500 инсцениро­ванных ситуаций. Эта тренировка привела к 95% уровню правильных диагностических решений. Хотя через неделю эффективность решений снизилась до 85%, ее удалось вновь поднять до прежнего уровня всего лишь после часового тренинга. Система решающих правил при этом в целом осталась для испытуемых неявной, что, по мнению авторов, име­ет и положительную сторону, связанную с особой прочностью импли­цитной памяти (см. 5.1.3).

Традиционно высшие достижения в определенной области интер­претируются как проявление особой личностной диспозиции в форме одаренности, таланта или гениальности. Хотя когнитологи пока не ос­меливаются объяснять творчество Моцарта, военные успехи Наполеона или открытия Эйнштейна в терминах приобретения и применения экс­пертных знаний, открытая дискуссия развернулась в последнее десяти­летие вокруг понятия «талант». Несмотря на расшифровку генома чело­века и быстрое развитие психогенетики, имеющиеся данные о врожденных способностях чрезвычайно противоречивы (см. 9.4.2). Вполне возможно, что в случае таланта речь идет о псевдопонятии, за которым кроется длительное, продолжающееся десятилетиями обуче­ние (Howe, Davidson & Sloboda, 1998). Ряд исследований формирования экспертизы показывает, что оно может вести к выдающимся результа­там, при отсутствии каких-либо особых общих предпосылок столь вы­соких достижений. Лица, являющиеся экспертами в очень специфичес­ких областях, таких как футбол, рыбная ловля или лошадиные скачки, могут обладать сложными когнитивными репрезентациями в этих обла­стях знания при среднем или даже низком уровне общего интеллекта.

8.4. Принятие решений и структура интеллекта

8.4.1 Эвристики и принятие решений

При всей увлекательности изучения собственно познания в практичес­ком плане существенно, какие решения мы принимаем и что делаем, основываясь на нашем понимании ситуации. Область принятия реше­ний настолько важна, что в последние годы ее иногда выделяют как осо­бую науку о решениях {decision science). В течение большей части 20-го века человек трактовался в экономических и производных от них кон­цепциях как рациональное, максимизирующее выигрыш (или полез­ ность тех или иных действий) существо. Соответственно, в этой обла­сти доминировали логико-математические исследования операций, на которые ориентировались частные экономические и психологические работы. На этом предположении основаны, в частности, взгляды вли­ятельной сегодня чикагской школы позитивной экономики, созданной лауреатом Нобелевской премии по экономике Милтоном Фридманом. Методология позитивной экономики связана, во-первых, с игнориро­ванием эмпирических исследований поведения субъектов экономи­ческих процессов и, во-вторых, с допущением полной прозрачности самой экономики.

Хотя в русскоязычной аудитории особые сомнения вызывает, навер­ное, последнее предположение, нас будет интересовать только тезис о возможности игнорирования субъекта. Направлением экономики, рас­сматривавшим специфику индивидуальных решений, была субъективист­ ская школа Кейнса. Дж.М. Кейне (1883—1946) пояснял свою мысль о субъективизме рыночной экономики аналогией с «конкурсами красо­ты», проводившимися в 1930-е годы американскими газетами. Читатель должен угадать 6 самых красивых девушек из примерно 100, участвую­щих в конкурсе. «Красота» не имеет объективного определения и поэто­му задается общим количеством выборов некоторой претендентки в письмах читателей. Зная об этом, здравомыслящий человек не станет называть тех девушек, которых он сам считает самыми красивыми, а попытается угадать, кого может считать красивыми большинство. На этом начинает раскручиваться спираль взаимных рефлексивных ходов. Аналогичные проблемы возникают, по Кейнсу, в случае рынка акций и других ценных бумаг. Ценность определяется при этом не объективны­ми факторами, а совокупными ожиданиями покупателей. Эти стандарт­ные ожидания, казалось бы, и нужно угадать. Но эту задачу могут ста­вить себе и другие участники рынка. Поэтому покупатель должен попытаться сформировать ожидания об ожиданиях ожиданий движения курса ценных бумаг. Предсказуемая реакция будет состоять в увеличении глубины рефлексии — и далее, до бесконечности.

Кейнс подчеркивал поэтому, что «человеческие решения, влияющие на будущее..., не могут зависеть от строго математических ожиданий, поскольку для таких ожиданий нет оснований» (Keynes, 1936, р. 162). 250

Чтобы найти конструктивный выход из этой ситуации, нужно было бы провести уточняющие психологические эксперименты. Целью таких эк­спериментов могло бы стать установление реальной глубины типичных для человека рефлексивных ходов (в действительности, эта глубина до­вольно ограничена — см. 8.4.3). Вместо этого возобладало мнение, что «невидимая рука рынка» (знаменитое выражение Адама Смита, 1723— 1790) как-нибудь обратит на благо общества эгоистические устремления остающихся принципиально рациональными субъектов экономических решений. Абстрактная модель homo economicus, при всех обстоятельствах максимизирующего свой выигрыш, надолго стала стандартной моделью человека в экономических, психологических и социологических иссле­дованиях.

Проведенные американскими психологами Даниелом Канеманом и Амосом Тверски⁴³ в 1970 и 1980-е годы классические исследования осо­бенностей принятия решений человеком серьезно поколебали данную точку зрения. В результате этого в когнитивной науке стало весьма попу­лярным мнение, что представители биологического вида Homo sapiens sapiens обнаруживают в процессах принятия решений не просто ограни­ченную рациональность (так полагал в последние годы жизни Герберт Саймон), но, возможно, нечто большее — систематическую подвержен­ность нашего мышления «когнитивным иллюзиям».

Работы Канемана и Тверски прежде всего связаны с выделением двух упрощающих принятие решений метапроцедур, или эвристик. Под эвристикой репрезентативности понимается простая стратегия сравне­ния неизвестного с известным. Определяющим при таком сравнении является общее сходство с типичным видом известных нам из опыта со­бытий (см. 6.2.3). Так, если, подбросив 3 раза монетку, мы вновь и вновь находим решку, то нам кажется, что вероятность выпадения орла при четвертой попытке должна быть выше 50% — ведь известно же, что об­щая частотность обоих событий, выпадения орла и решки, примерно одинакова. На самом деле, конечно, в каждой попытке вероятности ис­ходов остаются равными и не зависящими от предыстории. Следстви­ем использования этой эвристики является так называемая ловушка иг­ рока — когда в некоторой азартной игре случается полоса невезения, то возникает впечатление, что после очередной неудачи вероятность удачи нарастает и нужно только рискнуть еще один, последний раз. В сочета­нии с тем обстоятельством, что в негативном эмоциональном контексте мы часто обнаруживаем повышенную готовность к риску (см. ниже в этом подразделе), это может вести к еще более серьезным потерям.

^4Î В 2002 году Даниел Канеман получил за эти исследования Нобелевскую премию по
экономике, став третьим лауреатом этой высшей научной награды в истории психологи­
ческой науки (после психофизиолога Роджера Сперри и исследователя мышления Гер­
берта Саймона). Амос Тверски умер в 1996 году. 251

Второй классической стратегией принятия решений является, со­гласно Канеману и Тверски, эвристика доступности — мы принимаем решение на основании наиболее доступной нам информации, предпо­читая искать решение «не там, где потеряли, а там, где больше света». Каких слов в русском языке больше — с буквой «н» на первом месте или на третьем? Обычно большинство людей полагает, что слов с «н» на пер­вом месте больше. Очевидной причиной подобного, ошибочного выво­да является значительно более эффективный поиск слов в памяти (внут­реннем лексиконе) по первой букве. Другой, еще более яркий вариант этого эффекта связан с англоязычной лексикой. Испытуемым предлага­лось в серии проб определить, сколько всего слов с некоторыми графи­ческими характеристиками может встретиться в массиве текста, состоя­щем из 10 000 слов. Оказалось, что испытуемые оценивают число слов с суффиксом «ing» на конце как примерно в 3 раза большее, чем число слов с «п» на предпоследней позиции (!).

Любое выделение информации меняет параметры доступности и, тем самым, способно повлиять на наши оценки и решения. Так, боль­шинство опрошенных американцев считает, что убийства случаются чаще, чем самоубийства. На самом деле, конечно, количество само­убийств значительно выше, но они крайне редко освещаются телевиде­нием и газетами. Другой пример: распространенное мнение об особой опасности авиаполетов. В действительности, с учетом преодолеваемых дистанций, поезда примерно в два раза, а автотранспорт более чем в 4 раза опаснее самолетов. Вероятная причина ошибочных представлений состоит в том, что авиакатастрофы широко обсуждаются средствами массовой коммуникации⁴⁴ .

Иногда сообщаемая нам информация оказывает референтное вли­яние, то есть выполняет функцию системы отсчета (см. 3.1.2), хотя она заведомо иррелевантна. В одной из работ Канемана и Тверски испытуе­мые должны были определить число африканских государств, имеющих членство в ООН. Во время ответа испытуемым на экране показывалось какое-нибудь случайно выбрасываемое рулеткой число. Если таким числом было, скажем, 17, то оценка числа государств оказывалась мень­ше, чем в том случае, когда на экране возникало число 68. Практичес­кий аспект использования эвристики доступности связан с рекламным бизнесом, где дорогостоящая «раскрутка брэнда» обычно окупает себя

⁴⁴ Интересно, что влиянию эвристики доступности подвержены не только наивные испытуемые, но и эксперты. После состоявшихся выборов политологи совершенно ина­че начинают оценивать шансы кандидатов перед выборами, корректируя «задним чис­лом» и, похоже, без особых «задних мыслей» свои более ранние оценки. Точно так же даже опытные врачи меняют свои оценки вероятности некоторого заболевания на осно­ве описания группы симптомов, если им одновременно с этим описанием предъявляют­ся несколько различающиеся списки болезней. Проблемы с вероятностными оценками 252 заболеваний, впрочем, хорошо известны (см. 8.2.1).

за счет повышения знакомости и, соответственно, доступности инфор­мации о продукте.

Близкие факторы влияют даже на оценку логичности аргументов. Американские психологи Л. Росс и Р. Нисбетт (1999) сообщают об экс­периментах, в которых испытуемые наблюдали за спором нескольких персонажей на театральной сцене: подсветка лица или простое движе­ние — во время дискуссии один из актеров начинал ходить взад и вперед по сцене — увеличивали последующую оценку важности приводимых им логических аргументов. Причины этих эффектов не совсем понятны. Нет также данных о том, насколько стабильными оказываются подоб­ные результаты. Возможно, привлечение непроизвольного внимания за счет особой перцептивной заметности яркого пятна и движения позво­ляет провести более детальную обработку соответствующего сообще­ния, однако это происходит в ущерб пониманию других, в частности ситуативных, сведений⁴⁵ .

К числу эффектов, обусловленных эвристикой доступности, по-ви­димому, относится стратегия межличностных оценок, известная как фундаментальная ошибка атрибуции. Суть этой типичной (и исключи­тельно важной для существования многих разделов психологии) ошиб­ки состоит в том, что различия в наблюдаемом поведении обычно при­писываются нами постоянным личностным «диспозициям» людей, хотя они могут объясняться и сугубо ситуативными обстоятельствами (см. также 6.2.3 и 6.4.3). Первые исследования эффектов атрибуции были проведены в середине 20-го века Фрицем Хайдером. Эти эффекты легко интерпретируются с помощью открытого гештальтпсихологами закона разделения видимой сцены на фигуру и фон (см. 2.1.1). Фигурой при этом обычно становятся действия и поступки наблюдаемого нами чело­века — именно он привлекает наше внимание и, следовательно, именно он в первую очередь сознательно воспринимается нами. Что касается ситуации, то она выполняет функцию фона, — как и полагается фону, ситуация при этом отступает на задний план, не подвергаясь детально­му психологическому анализу.

В результате подобной асимметрии обработки иногда возникают по­разительные примеры игнорирования ситуативной обусловленности на­блюдаемого поведения. Так, в одном из экспериментов большой группе испытуемых предлагалось поиграть в вопросы и ответы по типу бесчис­ленных телевикторин (Росс, Нисбетт, 1999). На глазах у всех группа раз­бивалась случайным образом на две части. Испытуемые первой подгруп­пы становились зрителями-судьями. Вторая подгруппа вновь делилась случайным образом. Четные ее члены получали возможность придумать

⁴⁵ Использование динамических зрительных и акустических эффектов, которые авто­
матически привлекают внимание наблюдателя (см. 4.4.1), во все большей степени харак­
терно не только для коммерческой рекламы и поп-культуры в целом, но и для современ­
ных компьютерных программ презентации данных научных исследований. 253

Таблица 8.3. Результаты экспериментов на оценку общего уровня знаний, демонстриру­ющие фундаментальную ошибку атрибуции

и задать какие-нибудь сложные вопросы. Нечетные должны были попы­таться на эти вопросы ответить. После окончания эксперимента все учас­тники оценивали общий уровень знаний тех испытуемых, которые зада­вали вопросы, и тех, которые отвечали на них. Результаты приведены в табл. 8.3. Как видно из таблицы, те испытуемые, которые в силу сугубо случайных обстоятельств получали возможность задавать вопросы (осно­ванные на их собственном, идеосинкретическом знании), получили более высокие оценки знаний и интеллекта, чем испытуемые, которые столь же случайно были вынуждены отвечать на эти вопросы. Различия отсутство­вали лишь в оценках группы задававших вопросы, очевидно, сохранив­ших способность критической оценки своих достижений⁴⁶ .

В терминах рационального выбора особенно сложно объяснить об­наруженный Канеманом и Тверски эффект обрамления {framing effect), связанный с эмоциональным тоном событий. Влияние эмоционально­го контекста можно проиллюстрировать следующим простым приме­ром. Что бы вы предпочли: 1) получить 100 евро или 2) бросить монет­ку и с вероятностью 50% либо не получить ничего, либо получить 200 евро? В подобном позитивном контексте большинство людей выбирает первую возможность, демонстрируя нечто вроде стратегии «Хватай деньги и беги!». Рассмотрим, однако, другую, формально симметрич­ную задачу. Что бы вы предпочли: 1 ) отдать 100 евро или 2) бросить мо­нетку и с вероятностью 50% либо ничего не отдавать, либо отдать 200 евро? В этом случае многие неожиданно обнаруживают склонность к риску и выбирают вариант с бросанием монеты. Перспектива потери (негативный эмоциональный контекст) скорее, чем перспектива выиг­рыша (позитивный эмоциональный контекст), заставляет нас предпри­нимать какие-то дополнительные действия, в том числе связанные с дополнительным риском (см. 9.4.3)⁴⁷ .

254

⁴⁶ Можно лишь догадываться, какую роль подобные эффекты играют в случае экзаме­
национных оценок и в любых других ситуациях, при которых в силу социальных обстоя­
тельств лишь одна из сторон может задавать вопросы, другая же должна на них отвечать.

⁴⁷ Канеман и Тверски (см. Kahneman, 2003) попытались построить теорию принятия
решений (теорию перспективы — англ. prospect theory), основанную на эмпирических

Еще интереснее следующая задача Канемана и Тверски. Предполо­жим, что в некотором городе вспыхнула эпидемия трудноизлечимой бо­лезни. Всего заболело 600 человек. Существуют два альтернативных спо­соба лечения, А и Б. Если использовать вариант Л, то будут вьшечены 200. Если использовать вариант лечения Б, то с вероятностью 1/3 удастся вы­лечить 600 больных, но с вероятностью 2/3 могут погибнут все 600. Когда задача представлена ц этой форме, то примерно 72% испытуемых выби­рает вариант лечения А, хотя математическое ожидание излечения при использовании варианта Б (то есть при многократном повторном его выборе в случае возникновения аналогичных ситуаций) также составля­ет 200 вылеченных пациентов. Эта задача, однако, может быть перефор­мулирована, казалось бы, несущественным образом. Пусть в некотором городе вспыхнула серьезная эпидемия, так что в общей сложности забо­лело 600 человек. Если использовать вариант лечения А, то погибнут 400 человек. При использовании варианта Б с вероятность 1/3 можно будет спасти всех, но с вероятностью 2/3 все 600 больных погибнут. Несмотря на то, что данная задача формально полностью идентична предыдущей, в этом случае 78% испытуемых выбирают вариант лечения Б.

Проблематичной в объяснении решения этой задачи (она также из­вестна в литературе как «дилемма генерала» — некий полководец вы­нужден при выходе из окружения жертвовать частью своих солдат для спасения остальных) вновь оказывается коммуникативно-прагматичес­ кая интерпретация некоторых из высказываний. Когда мы читаем или слышим «будут вылечены 200 человек», то известная незакрытость этой фразы оставляет шанс на то, что речь идет в действительности о «как минимум 200», то есть число вылеченных может оказаться и несколько больше. При переформулировке «погибнут 400» опять же возможное прочтение близко интерпретации «как минимум 400». Таким образом, в прагматическом отношении (см. 7.4.1) оба варианта задачи по их смыслу далеко не эквивалентны, что, скорее всего, и находит отражение в при­нимаемых испытуемыми решениях. Это предположение было отчасти подтверждено в одной из последующих работ, где среди прочего меня­лось количество больных и степень их близости к испытуемому (Wang, 1996). Если общее число заболевших было небольшим (6 или 60), то эф­фект контекста становился менее выраженным и приоритет отдавался выбору вероятностного варианта. Этот последний был более приемлем с точки зрения принципа социальной справедливости, так как он давал шанс на выздоровление каждому заболевшему (см. 8.4.2).

данных об особенностях решений человека, в частности, на выявленной в связи с анали­
зом эффекта обрамления асимметрии решений в контексте возможных потерь или при­
обретений. Эта теория не получила, однако, большого распространения, так как спорны­
ми остаются сами положенные в ее основу феномены. В недавней попытке объяснить
обнаруженную Канеманом и Тверски асимметрию стратегий принятия решений в ситуа­
циях выигрыша или проигрыша было высказано предположение, что испытуемые про­
сто всеми силами стараются избежать отрицательных эмоций (Anderson, 2003). Возмож­
ная эвристическая функция эмоций будет рассмотрена нами ниже (см. 8.4.2 и 9.4.3). 255

С анализом прагматики, то есть с учетом социального контекста ситуации и различий того, что сказано и что только подразумевается, связана наметившаяся в последнее время реабилитация типичных осо­бенностей решений, основанных на упрощающих процессы поиска эв­ристиках. Даже простейшие эвристики — и именно в этом состоит их исходная интерпретация в логике, математике и психологии — могут быть полезны как предварительная основа решений в условиях, когда мы не располагаем всеми необходимыми для оптимального решения сведениями либо, как тоже часто бывает в реальных условиях, такое ре­шение объективно невозможно. Речь может идти о более или менее обоснованном — и в этом смысле вполне разумном — принятии реше­ний с одновременной экономией времени и сил на процессах поиска информации.

Простейшей стратегией принятия решений является вариант эври­стик доступности и репрезентативности, получивший название эврис­ тики знакомости. В одной из работ Герда Гигеренцера и его коллег (Goldstein & Gigerenzer, 2002) испытуемым в Германии или США пред­лагалось указать город с большим населением в парах городов Биле-фельд — Ганновер, Сан-Антонио — Сан-Диего. Оказалось, что немец­кие испытуемые, никогда не слышавшие о Сан-Антонио в отличие от Сан-Диего, быстрее дают правильный ответ (Сан-Диего), чем амери­канские студенты, располагающие некоторыми знаниями об этих горо­дах. Обратная картина наблюдалась в случае оценки немецких городов Билефельда и Ганновера. Испытуемые явно используют что-то вроде правила «Раз я никогда ничего не слышал об этом городе, значит, он должен быть совсем небольшим». Существуют и более серьезные при­меры применения данной эвристики. Так, инвесторы, практически ни­чего не знающие о компаниях, представленных на американской бир­же технологических акций NASDAQ, и слышавшие лишь о наиболее крупных фирмах, таких как Microsoft, в конце концов оказываются примерно столь же успешными (или неуспешными), как и большин­ство экспертов, одновременно с ними работающих на этом рынке⁴⁸ .

Это делает понятным еще одну причину распространенности эври­стик — они облегчают КОНТРОЛЬ, обеспечивая эффективный отбор часто действительно важнейшей информации. На последнем примере, впрочем, можно вновь видеть потенциальные опасности подобных уп­рощенных стратегий. В случае покупки технологических акций негатив­ной стороной опоры на эвристику знакомости является то, что ведущие компании ведут рынок не только на стадии общего роста, но и на стадии

⁴⁸ Эвристика знакомости используется в работе одной из наиболее известных в насто­ящее время систем поиска информации в Интернете, Google. Информация предоставля­ется пользователю прежде всего в порядке общей частоты ссылок на некоторую страни­цу, так как на основе одного лишь совпадения с критериальными понятиями может быть 256 одновременно выделено слишком большое их число.

так называемого «медвежьего рынка», то есть в период снижающихся котировок, когда они могут лидировать в падении курса. Таким обра­зом, фундаментальная проблема оптимизации наших решений и дей­ствий в конечном счете состоит именно в том, что полной информа­цией о будущем развитии событий не располагает никто.

Итак, насколько рационально мышление человека? Чтобы ответ стал очевидным, можно предложить незначительное изменение этого вопроса: «Может ли человек мыслить математически?». Совершенно ясно, что люди могут использовать, а могут и не использовать приемы математического рассуждения в зависимости от специальной подготов­ки, а также индивидуальных и ситуативных факторов. Это же справед­ливо и по отношению к мышлению. Сложность реальных ситуаций та­кова, что мы неизбежно будем совершать ошибки, в особенности при использовании неестественного формата представления знаний, недо­статочной практики или неполной теоретической работы с моделями возможных миров. Осознание этих успехов и неудач и ведет к форму­лировке логических законов, — процесс, который, кстати, продолжает­ся до сих пор (Kripke, 1982; Непейвода, 2000). Поэтому современная трактовка вопроса связана с различением прагматической рационально­сти, обеспечивающей успех в определенной области деятельности, и формальной рациональности, которая служит предметом конструирова­ния в математической логике.

8.4.2 Новые веяния в исследованиях решений

Новые аспекты анализа процессов принятия решения в когнитивной науке связаны с более полным учетом социальных, психологических и коммуникативных переменных, то есть с контекстами, в которых при­менение универсальных нормативных моделей из математических ис­следований операций и из теории вероятностей перестает играть преж­нюю центральную роль. Причины этого можно проиллюстрировать старой английской притчей о городском дурачке. В одном маленьком городе жил-был известный всем дурачок. Он был так глуп, что, когда од­нажды кто-то предложил ему на выбор фунт или шиллинг, подумав, выбрал шиллинг. Узнав об этой немыслимой глупости жители города наперебой стали предлагать ему выбрать между шиллингом и фунтом и всякий раз он настойчиво выбирал шиллинг. Этой странной привычке он, кажется, не изменил до сих пор... (напомним, что один фунт равен 12 шиллингам). Мораль этой притчи такова: сделайте «глупый» выбор, и у вас может появиться новый шанс в жизни!

• Под вопросом прежде всего оказывается принцип максимизации полезности. В самом начале этого раздела мы упоминали длительное время доминировавшее в экономике мнение, согласно которому человек есть рациональное, максимизирующее выигрыш (или полезность тех или 257

иных действий) существо — Homo economicus. Под влиянием примерно 20 лет наблюдений поведения инвесторов на рынке ценных бумаг мне­ние экономистов о рациональности поведения человека стало меняться. Эти наблюдения показывают, что влияние психологии на биржевые со­бытия не может быть смоделировано с помощью нормативных матема­тических моделей. В период нестабильности рынка, когда настроение участников начинает колебаться между эйфорией и паникой, норматив­ные модели перестают адекватно описывать их поведение⁴⁹ . Наиболее явно неоптимальность принимаемых инвесторами решений проявляет­ся в том, что большинство из них покупает акции на пике подъема рынка и продает при его падении, причем это делают не только новички, но и большинство профессионалов. На достаточно продолжительных отрез­ках времени более половины менеджеров инвестиционных фондов де­монстрируют результаты, худшие, чем соответствующие рыночные ин­дексы. Иными словами, не принимая никаких решений и просто следуя колебаниям рынка, можно было бы добиться лучших результатов.

В экономических науках в последние годы возникло особое на­правление, получившее название поведенческой экономики. Данное на­правление подчеркивает низкую предсказуемость и иррациональность человеческих решений, пытаясь исследовать их особенности эмпири­чески. ^Примером работ по поведенческой экономике служит недавний, проведенный журналом «The Economist» анализ работы нью-йоркских таксистов. Оказывается, часто они по собственной инициативе просто стараются заработать за день определенную сумму. Если подобный «дневной план» выполнен, то они отправляются домой, если нет — то работают несколько дольше, чем обычно. Эта стратегия, наверное, не вызывает особого удивления, но с формальной точки зрения она дале­ко не оптимальна. Дело в том, что различные дни отличаются тем, на­сколько большим является спрос на услуги таксистов, а при выбранной «плановой» стратегии они в среднем работают меньше в удачные дни и больше в неудачные. Оптимальной стратегией, с точки зрения макси­мизации месячного или годового заработка, конечно, была бы страте­гия более продолжительной работы в удачные дни.

В связи с этим анализом, однако, возникает вопрос: всегда ли ге­нерализованный эффект экономической полезности действительно яв­ляется единственной переменной, определяющей поведенческую и в

⁴⁹ Нобелевская премия по экономике 1997 года была присвоена американским мате­матикам Р. Мэртону и М. Скоулсу за создание модели, оптимизирующей торговлю так называемыми опционами — спекулятивными бумагами, прогнозирующими снижение или подъем курса акций. Эта модель оказалась успешной лишь в период относительно ста­бильного рынка Действительно, ни одна математическая модель до сих пор не учитывает факторы, влияющие .. на настроение трейдеров. По утверждению финансового ежене­дельника «Euro» (№ 25, 2001), вероятность подъема акций на нью-йоркской бирже в пе­риод с 1984 по 1997 год в дни, начинавшиеся с солнечной погоды, была почти в два раза 258 выше, чем в дни, которые начинались с дождя.

особенности психологическую успешность решений? В примере с таксис­тами нужно было бы, безусловно, учитывать еще и то обстоятельство, что речь идет о высоких нагрузках и одновременно о довольно низком уров­не жизни. Чтобы выдерживать подобный режим нагрузок, они должны иметь возможность спокойно отдохнуть после тяжелого рабочего дня, чтобы полностью восстановить свои силы. Если учесть, что дневной за­работок существенно влияет на настроение, то понятно, что без достиже­ния очень конкретно поставленных целей подобная рекреация может быть затруднена.

Рассмотрим другой, возможно, более близкий многим пример. Предположим, что некоторая немолодая супружеская пара накопила 30 000 долларов, чтобы через несколько лет купить загородный домик, о котором они мечтали всю жизнь. Деньги положены ими в банк, где при­носят 5% дополнительных доходов в год. Кроме того, месяц назад суп­руги купили себе новый автомобиль за 10 000 долларов. Для оплаты этой покупки они взяли кредит под 10% годовых. Что можно сказать о всей этой ситуации? Для любого финансового консультанта расходы и дохо­ды спланированы в данном случае неоптимально — чтобы оплатить по­купку машины, нужно было бы просто снять деньги со счета и, таким образом, избежать выплаты относительно высоких процентов за взятый кредит. Тем не менее большинство людей, которые знакомятся с описа­нием этой ситуации, считают, что супруги все-таки поступили правиль­но. Очевидно, реализация мечты связана с отслеживанием движения средств по совершенно особому ментальному счету, отличному от счета, используемого при решениях о перемещении денег для оплаты повсед­невных или, по крайней мере, достаточно обычных покупок⁵⁰ .

Можно привести десятки других примеров подобного рода, демонст­рирующих существование имплицитной стратегии распределения де­нежных средств на качественно различные ментальные счета. Пред­ставьте себе, что два студента идут вечером развлечься в казино — разумеется, после интенсивных занятий в университетской библиотеке. Перед самым входом один из них находит 20 долларов. Оплатив вход (каждый должен заплатить при этом 20 долларов), они попадают внутрь заведения, где второй студент также неожиданно находит 20 долларов. Спрашивается, какой из двух студентов скорее всего попробует сыграть в рулетку (ставка составляет 20 долларов)? С формальной точки зрения незапланированный рост капитала каждого из студентов совершенно одинаков. Тем не менее, по мнению большинства людей, знакомящихся с этим описанием, рискнуть скорее должен второй студент. Простейшее объяснение подобного единодушия состоит в том, что КОНТРОЛЬ легко

⁵⁰ При этом вновь можно констатировать непосредственную связь этой психологи­
ческой особенности принятия решений с практикуемыми торговыми фирмами в индуст­
риальных масштабах методами предоставления кредитов (с завышенными процентами)
для покупки товаров длительного пользования. 259

(или даже случайно) полученных, а следовательно, сравнительно безбо­лезненно инвестируемых средств опять же ведется по своему особому ментальному счету, из которого первый студент уже выплатил находив­шуюся «там» сумму за вход в казино.

В литературе наблюдается целый поток простых экспериментов, в которых вновь и вновь подтверждается, что люди вовсе не стремятся при всех условиях к максимальной выгоде (например, Medin et al., 1999). Так, обычно мало кто согласен продать «любимую кошку» или «любимую собаку», но при этом может быть готов, по крайней мере в ответах на вопросы экспериментатора, подарить их детскому санато­рию. Даже за крупную сумму денег практически никто не соглашается продать свое «обручальное кольцо». Ситуация меняется, если тем же испытуемым предлагается подумать о возможной продаже «золотого кольца». В одной из работ испытуемым-студентам предъявлялись вариан­ты следующего воображаемого сценария. Пусть два бывших выпускника университета — президент крупной компании и учитель гимназии — да­рят своему университету по 500 долларов. Едва ли стоит удивляться, что лишь 20% студентов оценивают личность президента фирмы положи­тельно, хотя практически все они одобрительно отзываются о школь­ном учителе. Предположим, однако, что президент компании дарит университету первое издание стихов известного поэта, причем ры­ночная стоимость издания также составляет 500 долларов. Хотя сумма не меняется и остается, с точки зрения возможных доходов данного лица, незначительной, этот поступок и лично президент внезапно на­чинают положительно оцениваться подавляющим большинством рес­пондентов.

Иными словами, вместо абстрактной величины полезности, выра­жаемой с помощью известного «всеобщего эквивалента», наши пред­почтения, оценки и решения определяются качественно различными системами ценностей. Новейшие исследования антропологов, сопос­тавивших влияние просоциальных и эгоистических интересов в раз­личных культурах, продемонстрировали решающее влияние первых, причем это влияние можно было предсказать на основе данных об экономической организации и структуре социального взаимодей­ствия: чем выше был уровень интеграции и поощрения кооперации, тем выраженнее были проявления просоциальности в экспериментах (Henrich et al., 2005 in press). Надо признать, что здесь мы затрагиваем одну из центральных междисциплинарных проблем когнитивной на­уки. Совмещение чисто функционалистски, то есть, в конце концов, прагматически ориентированных концепций психологии, лингвистики и нейрофизиологии с аксеологическими (то есть буквально задающими «ось», общее направление), ценностно ориентированными концепциями этики, теории права и моральной философии не всегда проходит глад­ко. Более того, для многих представителей последней группы дисцип­лин знания — даже имеющие априорный характер (подобный катего-

260

рическому императиву Канта (см. 1.1.3 и 9.4.3) — не являются основой морали⁵¹ .

Одновременно, в связи с упоминанием ценностной основы реше­ний, возникает два новых вопроса. Первый заключается в том, насколь­ко сами моральные суждения могут быть результатом применения эв­ристик, чреватых возникновением не просто перцептивных или когнитивных, а, так сказать, «нравственных иллюзий»? Второй вопрос связан с личностным аспектом принятия решений. Остановимся вна­чале на первом из этих вопросов. В последнее время он стал предметом экспериментальных исследований. Главная методическая трудность со­стоит в отсутствии очевидной основы измерения степени «правильнос­ти» или «ошибочности» решений, подобной ошибкам в оценке физичес­ких параметров объектов при перцептивных иллюзиях или искажениям фактических знаний, с изучением которых первоначально имел дело подход Канемана и Тверски. Тем не менее в последнее время, похоже, удалось выделить ряд интуитивных эвристик, влияющих на решение моральных, политических и юридических проблем (Slovic et al., 2002; Sunstein, 2005 in press)⁵² .

Особенностью решений здесь часто является использование относи­тельно простых, связанных с эмоциями принципов. Руководствуясь та­кими принципами, мы выдвигаем неограниченные требования в услови­ях ограниченности ресурсов. Так, поскольку сознательно причинять вред другим людям плохо, всякая компания, которая ограничивает инвести­ции в безопасность своих продуктов (пусть они и осуществляются на беспрецедентно высоком уровне), оценивается общественностью отри­цательно. Особенно плохо, когда в вопросах морали начинают фигуриро­ вать деньги. Поэтому, например, широкая общественность считает аморальной идею торговли лицензиями на загрязнение окружающей среды, как это предусмотрено так называемым Киотеким протоколом. Отвратительно, когда нам во вред используется наше доверие, скажем, вред причиняется инструментами, продаваемыми (!) в качестве средств повышения уровня безопасности и защиты. Здесь явно нарушается прин­цип социального договора, уже упоминавшийся в одном, из предыду­щих разделов данной главы (см. 8.2.3). Подобный обман доверия име­ет место, когда причиной смерти в автокатастрофе становятся подушки

⁵¹ В литературе по теории этических концепций и философии морали иногда прово­дится различение между «когнитивизмом» и «нонкогнитивизмом». Признаком «когни-тивизма» служит трактовка нравственных норм как логических суждений, объективно являющихся либо истинными, либо ложными (Максимов, 2003). «Когнитивизм» мета-этики затрагивает, таким образом, лишь раннюю версию когнитивной науки, когда в ней доминировал символьный подход с типичной для него логико-пропозициональной трак­товкой знаний (см. 2.3.2 и 9.4.1).

³² Термин «эвристики» в контексте анализа истоков нравственного поведения впер­
вые применил немецкий гештальтпеихолог Карл Дункер (Dunker, 1939). В этом же кон­
тексте в последнее время анализируются базовые матафоры языка, задающие семантику
понятий «мораль» и «нравственность» (Lakoff, 2005). 261

262

безопасности. В своих оценках таких фактов люди склонны игнориро­вать почти десятикратное общее улучшение безопасности, связанное с использованием этих средств. Точно так же многие родители озабочены скорее маловероятным побочным риском от прививок, чем риском от значительно более серьезных заболеваний, против которых эти привив­ки предназначены.

Другая группа моральных эвристик влияет на выбор наказания в юридической практике. Надо сказать, что в этой области видную роль играет принцип сходного случая, то есть по сути дела эвристика зна-комости, а значит, стоящие за ней классические эвристики репрезен­тативности и доступности. Согласно эвристике возмущения, предлагае­мое наказание (то есть, по сути дела, возмездие) оказывается пропорциональным степени эмоционального возмущения, которое выз­вало в нас то или иное деяние. В результате подобного, очень понятного подхода отступают на задний план и часто игнорируются контекст и по­следствия наказания. Пусть две фармацевтические компании должны быть наказаны за вредные для здоровья пациентов побочные эффекты от приема их лекарств. Как показывают эксперименты, предлагаемые на­казания не зависят от информации о том, что предполагает делать руко­водство компаний после вынесения приговора — прекратить выпуск в принципе очень важного медикамента или же усилить исследования, на­правленные на устранение побочных эффектов. В серии других экспе­риментов было также показано, что предлагаемые наказания не зависят от сообщаемой вероятности раскрытия того или иного преступления. При этом игнорируется, что суммарная профилактическая эффективность наказания связана и с тем, насколько такое наказание неотвратимо.

Особенно сложными и противоречивыми оказываются моральные дилеммы, относящиеся к вопросам жизни и смерти. В попытках их раз­решения, несомненно, присутствует древняя моральная эвристика, со­гласно которой человек не должен думать и действовать, как если бы он был Богом («Бог дал, Boi и взял»). Мы с относительным доверием отно­симся к естественному порядку вещей и поэтому предпочитаем не вме­шиваться в него, то есть скорее воздерживаемся от каких-либо действий в случае сомнений экзистенциального порядка. С этим обстоятельством может быть связана часть трудностей, на которые наталкивается внедре­ние новых биотехнологий, таких как методы генной инженерии, и в ча­стности клонирование. На другом полюсе актуальных общественных дискуссий находится проблема допустимости смертной казни. Согласно некоторым новым исследованиям, существование высшей меры наказа­ния, по-видимому, имеет сдерживающий эффект (утверждается, чТо в статистическом отношении одно такое наказание может предотвращать до 18 убийств — см. Dezhbakhsh, Rubin & Shephard, 2003). Не является ли тогда отсутствие законодательной инициативы, морально и религи­озно обоснованное бездействие, своего рода нравственной иллюзией, на деле ведущей к гибели невинных людей? На этот вопрос трудно дать од­нозначный ответ, если не иметь ясного представления о возможности судебных ошибок и злоупотреблений.

Говоря об аксеологических основах проблемы принятия решений, необходимо также отметить связанные с ними выраженные индивиду­альные различия. С этой точки зрения, нельзя не признать, что боль­шинство рассмотренных выше психологических исследований приня­тия решений довольно односторонни и обычно не выявляют того фундаментального обстоятельства, что решения, которые мы принима­ем, в наиболее яркой форме характеризуют нашу личность. В последние годы получены данные, свидетельствующие о том, что изменение поли­тических, религиозных и социальных ценностей, означающее ради­кальное изменение личности пациента, наблюдается прежде всего при поражениях правых префронтальных и орбитофронтальных отделов коры (Milleret al., 2001). Эти аспекты принятия решений начинают интенсив­но исследоваться сегодня в рамках нового интердисциплинарного под­хода, получившего название нейроэкономика⁵³ . Но сам вопрос, конечно, выходит далеко за рамки нейрокогнитивных исследований. Так, соглас­но Аристотелю, «некоторое лицо имеет характер, если обнаруживает в своих речах и поступках какой-то определенный выбор» («Поэтика»).

Спектр возможных вариаций этого вопроса иллюстрирует история мировой культуры. В популярной литературе по психологии и культуро­логии широко известна гипотеза Б. Снелла и Дж. Джейнса, согласно которой рефлексивное (автоноэтическое — см. 4.4.3) сознание впервые возникло в Древней Греции в конце так называемых Темных веков, на рубеже II и I тысячелетий до нашей эры. Герои древнейших эпосов не принимали решения, механически следуя в своем поведении социальным предписаниям. Одним из примеров этого может быть Агамемнон в «Илиаде», который делает не то, что он хочет или считает необходимым делать, а то, что ему приказывают боги. Другой герой Гомера, Одиссей, , напротив, представляется нам вполне живой личностью с мышлением, в принципе, современного нам типа. Он не только пытается понять си­туацию, но и принимает самостоятельные решения, демонстрируя неза­урядные хитрость и волю в их реализации. Это отчетливо видно в архе-типическом для психологических механизмов произвольного действия эпизоде, когда Одиссей, предвосхищая влияние пения сирен, просит по­путчиков привязать его к мачте, а им затыкает уши воском.

Изображение известных каждому индивидуальных мук сомнения — состояний «амехании» или «стасии» (буквально «стояния», отсутствия

⁵³ Нейроэкономика представляет собой самую молодую ветвь нейрокогнитивных ис­
следований, число ссылок на которую выросло с начала 2003 по конец 2004 года с 0 до при­
мерно 25 000. Аналогичную динамику демонстрирует и родственная субдисциплина — ней-
ромаркетинг. Основным направлением здесь является мозговое картирование изменений,
связанных с восприятием рекламы, предпочтением тех или иных продуктов и в особен­
ности с принятием решений и оценкой честности поведения партнеров/противников в
стратегических играх (в этих работах вновь выявляется особая роль передней поясной
извилины и правых префронтальных областей — например, Sanfey et al, 2003). Типичные
исследования включают также моделирование процессов коллективных решений посред­
ством искусственных нейронных сетей. 263

действия) — впервые появляется в классической греческой трагедии, примерно в 5-м веке до нашей эры⁵⁴ . Причина трагедии — это неразре­шимая, ведущая к гибели героя коллизия двух различных систем ценнос­ тей: чаще всего семейного и общественного долга. В разрешении кол­лизии, однако, еще длительное время нет отблеска личности героя. Центральная для европейской цивилизации тема свободного и, следова­тельно, ответственного решения личности впервые высвечивается Еван-гелиевским сюжетом. Но в художественной литературе принятие лично­ стного решения становится очевидным значительно позже, в «Гамлете» Шекспира. Эта трагедия насыщена метакогнитивными приемами, акти­визирующими работу рефлексивного мышления: СОВМЕЩЕНИЕ све­та и тьмы, АНАЛОГИЯ виденья и видения, РЕКУРСИЯ отражения (те­атральное представление) и его же упрощенного отражения — сцена театра в театре, в третьем акте⁵⁵ . Под влиянием психологии и фило­софской феноменологии уже в 20-м веке возникла целая линия литера­турных произведений, изображающих процессы принятия решений из перспективы первого лица. К числу героев «литературы первого лица» относятся, например, Сван Пруста, Клим Самгин Горького, Пнин Набоко­ва, Пушкин Тынянова, Посторонний Камю (Степанов, 1984).

В когнитивно ориентированных работах по истории, социологии, философии морали и политологии практические решения описывают­ся с точки зрения взаимодействия трех компонентов: во-первых, пред­ставлений о мире (ситуации), во-вторых, системы ценностей субъекта (под «субъектом» при этом может пониматься и коллективный субъект, например государство) и, в-третьих, его представлений о себе, прежде всего, об имеющихся у него ресурсах действия (Сергеев, Цымбурский, 1990). Предполагается, что на пути от мысли к действию осуществляет­ся двойной выбор — целеполагающий (выбор, реализующий смысловые установки) и целеобслуживающии (определяющий адекватные условиям операции и ресурсы). На рис. 8.5 показана схема, включающая эти ком­поненты, а также такие промежуточные конструкты, как «интересы» и «возможности». Первые порождаются из сопоставления модели мира и ценностей, тогда как вторые — из сопоставления модели мира и ресур­сов. Целеполагающий выбор, таким образом, всегда является компро­миссом между интересами и возможностями, ограничивающими друг друга. Целеобслуживающии выбор имеет более технический характер.

⁵⁴ Как неоднократно отмечалось в литературе по истории культуры, этот короткий
период между Персидскими и Пелопонесскими войнами чрезвычайно интересен с точки
зрения эволюции сознания и интеллекта. Другое метакогнитивное или, точнее, метаязы-
ковое открытие — выделение в составе речи гласных и согласных звуков и их обозначе­
ние особыми графемами — произошло несколько раньше, в 8—9-м веке. При этом ис­
пользовались знаки финикийского шрифта, который первоначально возник как силла­
бический, не различавший гласные звуки как таковые (см. 7.2.1).

⁵⁵ В живописи такое же значение для утверждения идеала свободной личности имели
264 работы Джотто (фрески капеллы Скровеньи в Падуе) и Гойи.

Рис. 8.5. Базовая когнитивная модель принятия решений (по: Сергеев, Цымбурский, 1990).

Он ведет к формулированию задачи и связан с выбором средств дости­жения поставленной цели.

Этот подход вводит аксеологические компоненты в механизмы при­нятия решений, подчеркивая, что в исследованиях процессов принятия решений существенны не только целесообразность средств, но и соот­ветствие самих выбранных целей системе ценностей. Система ценностей относится к числу метакогнитивных переменных, наряду с моделями себя и других, а также метапроцедурами, позволяющими работать с он­тологическими параметрами знания. Как мы видели, категория цели длительное время рассматривалась в научной психологии как пережиток аристотелевского способа образования понятий (см. 1.3.2). В последние десятилетия с появлением сначала кибернетики и позднее когнитивной психологии эта категория стала общепринятой. Таким образом, в центре внимания исследователей оказались познавательные процессы, отвеча­ющие на вопросы «что?» и «как?», а также предположительно лежащие в их основе декларативные и, соответственно, процедурные формы зна­ния. При этом вопрос «зачем?» первоначально выпал из рассмотрения как .непсихологический или, в лучшем случае, относящийся к психоло­гии мотивации и личности (см. 4.1.1 и 9.4.3).

265

Надо сказать, что в большом мире, вне стен психологических лабо­раторий игнорирование тесной взаимосвязи целей и ценностей может вести к весьма опасному фетишизму целей Он особенно характерен для военно-политической практики, с древнейших времен основанной на задаче последовательного ослабления и уничтожения противника (по принципу «Карфаген должен быть разрушен»). Новейшая история со­держит примеры затяжных разрушительных конфликтов, подобных аме­риканской войне во Вьетнаме и, несколько позже, советской интервен­ции в Афганистане, когда сотни специалистов по принятию решений пытались найти все новые средства достижения поставленных однажды военно-стратегических целей, вместо того чтобы проверить их соответ­ствие национальным интересам и общечеловеческим ценностям. В кон­це концов потерял свой смысл и характерный для 19-го и первой поло­вины 20-го веков принцип массовой войны, ведущейся до полного поражения противника — в условиях развития ядерного оружия «побед­ный конец» стал перспективой гибели и самого победителя.

Психологическим сигналом кризисного состояния связки «ценности — цели» является внезапное понимание абсурдности происходящего, сти­мулирующее работу по переосмыслению ситуации и изменению стра­тегических целей (мотивов). Для возникновения впечатления абсурд­ности недостаточно поверхностных противоречий воспринимаемой действительности и ее ментальной модели. Существенно возникновение противоречий между онтологическими переменными семантических кате­горий (см. 6.3.1). Примерами таких противоречий можно считать семан­тику описанного в романе Оруэлла «1984» языка New speak с заменой понятий «война» и «мир», а также ряд противоречий в массовой пропа­ганде советского периода истории России. Среди них выделяются лозунг освобождения пролетариата, менее всего стремящегося «освободиться» от отношений наемного труда, à также призыв защищать мир любыми средствами и, следовательно, перспектива уничтожения человечества из гуманистических побуждений. Таким образом, массовая пропаганда могла оказать крайне спорное влияние на модель мира и мотивы дея­тельности советских людей, внеся вклад в создание атмосферы абсурд­ности и в исчезновение ценностной основы для принимаемых решений и совместных действий.

Если пути анализа целеполагания только намечаются, интерес пси­хологов, философов, историков и политологов к выбору средств достиже­ния целей как к основной проблематике психологии мышления традици­онно велик. Примеры мышления в политике, правда, замаскированы ограничениями ресурсов, действиями контрагентов и собственной дина­микой событий («фортуной»). Политик должен противопоставить этому личную энергию, проницательность, умение быстро реагировать на ме­няющиеся обстоятельства и гибкость в выборе средств, «оправдываемых целью». В память о флорентийском политологе Никколо Макиавелли релевантный набор личностных качеств называют макиавеллизмом. Метакогнитивный аспект состоит здесь в способности увлечь (или 266 нейтрализовать) других действующих лиц, объединив их ресурсы для

Jh.

достижения поставленных целей. Этим искусством, например, владел Бисмарк, деятельность которого обнаруживает глубокую иерархию це­лей и подцелей — от преследования постоянных национальных интере­сов до множества фланкирующих действий, включающих диффамацию и другие приемы влияния на отношения внутри политической элиты Европы⁵⁶ . Не случайно уход Бисмарка разбалансировал всю систему ев­ропейской безопасности конца 19-го века, что дважды ввергало Герма­нию в войну на два фронта.

Еще одно важное личностное измерение этих работ связано с ана­лизом когнитивных стилей. В дифференциальной психологии это поня­тие часто трактуется очень «уплощенно», например, как «полезависи- мость» — относительная зависимость перцептивных оценок некоторого параметра (такого как ориентация линии или величина объекта) от пер­цептивных же характеристик «поля» окружающих объектов. При этом до последнего времени не учитывалась как раз специфика высших по­знавательных процессов, состоящая в их связи с принятием решений и метакогнитивным контролем »(Холодная, 2003). С точки зрения предъявляемых к ним требований, особый интерес могут представлять типологические особенности военно-политических решений (Теплов, 1945/1961). «На войне, — отмечал Клаузевиц, — события развиваются не так, как мы этого ожидаем. Вблизи они кажутся совсем другими, чем на расстоянии... Во время военных действий генерал постоянно бомбар­дируется сообщениями, которые могут быть как истинными, так и лож­ными. Он сталкивается с ошибками, возникающими из-за страха, не­знания или поспешности; с невыполнением приказов, порожденным правильной или ошибочной интерпретацией ситуации, враждебной во­лей, верно или ложно понятым чувством долга, ленью или же полной потерей сил; с событиями, которые никто не мог заранее предвидеть... Тот, кто поддастся этому напору, никогда не сможет довести до конца ни одной операции» (Clausewitz, 1976, р. 193).

Один из вариантов выделяемых при этом стилей — это жесткая связь целей и средств с почти алгоритмической фиксацией планируемых действий в пространстве и времени, по образцу изображенной в «Войне и мире» схемы «Erste Kolonne marschiert, zweite Kolonne marschiert...». В новейшей истории Европы примером подобного подхода может служить детальнейший план военной компании 1914 года, разработанный на­чальником немецкого генерального штаба фон Шлиффеном. Весь этот

⁵⁶ Анализ когнитивной сложности деятельности Бисмарка позволяет выделить до
6уровней рефлексивной поддержки процессов принятия решений, что контрастирует с
одним или, максимум, двумя уровнями в случае других известных политиков того вре­
мени (см. 8.4.3) Максимальную глубину (сывше 10 уровней!) когнитивно ориентиро­
ванным историкам удалось обнаружить у византийского царедворца и историографа
11-го века Михаила Пселла, успешно пережившего нескольких императоров (Луков,
Сергеев, 1983) 267

план, однако, был основан на допущении, что русская армия не успеет отмобилизоваться до нанесения решающего удара по французским вой­скам. Похожую кардинальную ошибку немецкий генштаб повторил и в ходе русской компании 1941 года, когда по плану противник должен был быть разгромлен до наступления зимы⁵⁷ .

В другом варианте цели фиксируются относительно жестко, зато тактические средства выбираются предельно гибко, в зависимости от ак­туального развития ситуации. Этот двухуровневый стиль был характерен для военно-политических решений Наполеона, отмечавшего в конце жизни, что он никогда не верил в реализуемость планов, претендующих на установление длинной цепочки причинно-следственных связей. Не­сколько загадочным для современников и потомков остается при этом когнитивный стиль главного контрагента Наполеона в войне 1812 года — М.И. Кутузова, который, не выиграв в этой компании полностью ни од­ного сражения, уничтожил армию Наполеона и сохранил в целости рус­ские силы. Для его характеристики следует, во-первых, постулировать существование ценностного уровня регуляции, задающего личностную устойчивость и временную перспективу, перекрывающую рамки продол­жительности собственно войсковых операций. Во-вторых, мы сталкива­емся здесь с примером экологического мышления, когда принимаемые ре­шения настолько соответствуют условиям среды, что иногда возникает впечатление, что ни волевых решений, ни лежащих в их основе мыслен­ных усилий и не было, а все произошло в силу стечения обстоятельств (см. 9.3.3).

8.4.3 Функциональная структура интеллекта

В первом разделе этой главы (см. 8.1.1) мы рассмотрели некоторые ти­пичные исследования интеллекта, отметив недостаточность корреля­ционных подходов и чисто операциональных определений. Наиболее систематичная попытка построения общей теории интеллекта была предпринята в прошлом века Пиаже, однако в свете новых фактов, ус­тановленных, главным образом, уже после его смерти, эта теория вы­зывает множество критических замечаний. Ученики и научные наслед-

⁵⁷ Одна из новых версий событий 1941 года дает метакогнитивное объяснение поведе­нию советского руководства непосредственно перед нападением, возникшим вследствие этого тяжелым потерям и .. последующему поражению вермахта. Согласно этому объяс­нению, Сталина подвела его индивидуальная теория психики (см. 8.1.3) противника. Он не мог представить, что войну против России можно начать без запасов зимней одежды Поэтому усилия советской разведки были направлены на отслеживание закупок немец­кой армии. Сталин якобы сам просматривал информацию о ценах на овчину и шерсть на европейских товарных рынках, игнорируя сведения, поступавшие от резидентов и по дип­ломатическим каналам Гитлер же понадеялся на завершение кампании до наступления 268 холодов — выиграл ряд сражений и проиграл войну.

никй Пиаже сегодня, с одной стороны, склонны уделять значительно большее внимание социокультурному контексту развития в духе кри­тических замечаний Выготского, а с другой, стремятся найти замену столь характерному для этой теории предположению о существовании универсальной «ментальной логики». Возможность описания более спе­цифических механизмов высших форм интеллектуальной активности некоторые из них видят в метапознании. В частности, ближайшая со­трудница Пиаже Барбель Инельдер ввела в когнитивные исследования термин «метапроцедуры», а американский историк генетической эпис­темологии Джон Флейвел — понятие «метапамять».

Подводя итоги анализа механизмов и проявлений высших позна­вательных процессов, здесь можно еще раз вспомнить классическое ис­следование «Лохаузен» Дитриха Дёрнера (см. 8.3.2), свидетельствующее об отсутствии корреляции успешности управления сложными система­ми с основными тестами интеллекта. Таким же оказался результат при­менения тестов креативности, или дивергентного мышления. Мотива­ция испытуемых не была критической переменной, так как она менялась лишь к концу эксперимента, когда явно намечались контуры успеха или неудачи. Показателем, различавшим успешных и неуспеш­ных испытуемых, была общая установка на ПОНИМАНИЕ, выражав­шаяся в числе вопросов о состоянии системы. Существенными были также метакогнитивный КОНТРОЛЬ и организация семантической па­мяти. Присутствие в последней репрезентаций среднего уровня абст­рактности позволяло, с одной стороны, «заземлять» представления о ситуативно адекватных действиях, а с другой — выделять общие харак­теристики ситуации и на основании умозаключений по АНАЛОГИИ переносить способ решения на новые области. «Конвергенция» и «ди­вергенция» мышления, следовательно, выступили не как независимые факторы, а как моменты единой активности аналитико-синтетическо-го типа⁵⁸ .

Поразительна именно эта высокая степень интеграции разнород­ных компонентов познавательных процессов. Любое действие, любое решение в разных своих аспектах регулируется и управляется различны­ми механизмами, которые, по крайней мере в норме, обычно согласова­ны друг с другом. Это видно на примере простого действия срывания яблока с ветки, которое обеспечивается целым рядом уровней: от скорее

⁵⁸ К числу уроков этого исследования относится вывод о высокой эффективности гло­
бальных экспертных оценкок' там, где психометрические тесты не позволяли дифферен­
цировать испытуемых, проводившие эксперимент психологи постепенно научились уз­
навать успешных и неуспешных испытуемых. Аналогичные выводы можно сделать и на
основании опыта применения тестов интеллекта в школе. Как правило, глобальная оценка
учителя служит лучшим предиктором будущих успехов, чем результаты психометричес­
ких тестов. В этом случае, правда, следует еще учитывать возможное влияние эффекта
самореализующегося пророчества 269

270

рефлекторных механизмов сохранения равновесия уровня А до скорее рефлексивных символических координации (Е и F), определяющих ин-тенциональную сторону и мотивацию этого действия. Мы в должной мере осознаем координационную сложность и степень этого согласова­ния только тогда, когда наблюдаем его дезинтеграцию в случае раненого или больного мозга.

До сих пор наиболее яркой концепцией управления двигательны­ми компонентами поведения остается теория уровней построения дви­жений H.A. Бернштейна (1947). Она же дает описание возможной структуры сенсомоторного интеллекта. К сожалению, в этой концеп­ции не было (и не могло быть — см. 1.4.3) обсуждения когнитивных процессов. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы установить пересечения этих, обычно изолированных друг от друга, областей иссле­дований. Эта работа была инициирована выявленным к началу 1970-х годов функциональным и нейроанатомическим расщеплением процес­сов перцептивной обработки на этапы пространственной локализации и идентификации объектов (Trevarthen, 1968; Величковский, 1973). Ра­бота была продолжена исследованиями уровневой организации памяти (Velichkovsky, 1999). На этой основе нами была предпринята попытка осовременить модель Бернштейна, дополнив ее в верхней, когнитивной части за счет введения двух уровней «высших символических коорди­нации». Общая модель уровневого Grand Design интеллекта представле­на в табл. 8.4. От более ранних вариантов данной модели (Величковс­кий, 19866) представленная в этой книге версия отличается тем, что здесь впервые указан возможный нейрофизиологический субстрат каж­дого из уровней.

Хотя наиболее интересными для нас были когнитивные и метаког-нитивные механизмы, мы не могли оставить без изменений сенсомо-торную часть данной модели. Суть введенных в нее изменений состоит в следующем. Во-первых, предметные действия требуют предметного восприятия, а оно связано, согласно современным представлениям (см. 3.4.2), с нижневисочными (вентральными) механизмами коры. Во-вторых, в последнее время выявляются факты фундаментальной ими­тационной природы предметных действий человека и приматов, поэто­му имитация упомянута в качестве одной из функций соответствующей группы механизмов (см. 2.4.3 и 9.4.1). В-третьих, исследования про­шедших десятилетий показали, что спинной мозг и стволовые отделы головного мозга (то есть бернштейновский уровень А) содержат базо­вый репертуар программ поведенческих реакций, необходимых для вы­живания: дыхание, жевание, защитные реакции, локомоции, движения глаз, изменения позы и т.д. (Grillner et al., 2005). Они находятся под то­ническим контролем следующего уровня, представленного нейронными и нейрогуморальными механизмами паллидума (уровень В). Эти меха­низмы, в свою очередь, находятся под селективным контролем стриату-ма (уровень С), который фильтрует и комбинирует элементы моторного

Таблица 8.4. Уровни когнитивной организации и регуляции поведения — модель Grand Design (по: Величковский, 19866, с изменениями)

инструментария в соответствии с пространственными характеристиками ситуации и, что существенно (см. 9.4.3), их аффективной разметкой.

Что дает уровневый подход с точки зрения анализа проблем когни­тивной науки? Способности и все без какого-либо исключения традици­онные познавательные функции оказываются при таком подходе слож­ными, многоуровневыми образованиями. Простейшие из них — их традиционно называют «ощущениями» — связаны с работой трех из этих уровней (А, В и С), причем соответствующая уровню А протопатическая чувствительность столь примитивна, что даже сам термин «ощущение» кажется в этом случае неоправданно интеллектуальным⁵⁹ .

Столь же неоднородны в отношении «вертикального» измерения и более центральные для когнитивной науки процессы. Разнообразные феномены восприятия в основном реализуются посредством уровней пространственного поля (С) и действий (D). Они стали широко извест­ны в последние 30 лет под совсем другими именами (см. 3.4.2), но глав­ное в представлениях об их функциях сохранилось — разделение дина­мической локализации (вопрос «где?» с модификацией «как?») и идентификации объектов (вопрос «что?»). Память в виде ее различных подсистем (см. 5.3.3) требует участия, по меньшей мере, трех уровней (D, Ε и F), тогда как мышление и воображение, главным образом, двух (Е и F), хотя и с возможными фоновыми координациями из нижележа­щих механизмов. Например, не только пространственное воображение, но и (как показано в теории ментальных моделей — см. 8.2.2) процессы решения силлогистических задач обычно опираются на специфические ресурсы и навыки уровня пространственного поля С. Механизмы вос­приятия и порождения речи распределены между тремя уровнями (D, Ε и F). Лишь наиболее творческие аспекты речевых функций, подобные формированию коммуникативных интенций, применению пропозици­ональных установок, пониманию и порождению поэтического текста (см. 7.4.1), требуют участия уровня метакогнитивных координации F.

Чрезвычайно сложен вопрос о месте сознания в этой модели. По мнению Бернштейна, нами осознается содержание работы ведущего для решения данной задачи уровня. Иными словами, сознание ориентирует деятельность по отношению к содержанию решаемой задачи, обеспечи­вая, тем самым, функциональную интеграцию мозговых механизмов (см. 5.3.3). Кроме того, по Бернштейну, степень отчетливости сознания

⁵⁹ Протопатическую чувствительность описал в начале 20-го века английский невро­лог Генри Хэд, наблюдавший в опытах на себе восстановление болевых и тактильных ощущений после перерезки нерва. Оказалось, что вначале восстанавливалась некоторая общая раздражимость, без четкой локализации места раздражения (наличие таких про­странственных «локальных знаков» вообще-то считалось до этого необходимым призна­ком ощущений). Эту смутную раздражимость Хэд и описал как филогенетически древ­нюю, протопатическую ступень развития ощущений. И.М. Сеченов использовал ранее в 272 сходном контексте термин «темные чувства».

увеличивается при движении от низших к высшим уровням. Следует до­бавить, что при таком движении радикально меняется и качество фено­менов сознания, как показано в предпоследнем столбце табл. 8.4. В этом ряду различных форм осознания (awareness) классическому представле­нию философии об интроспекции (восприятии собственных менталь­ных состояний) и рефлексивном сознании (самосознании, или автоноэ-тическом сознании современных авторов) отвечают лишь координации уровня F⁶⁰ . В 20-м веке феноменология, экзистенционализм и гештальт-психология, с их установкой на изучение наивного восприятия мира, описали нерефлексивные формы осознания, характерные для уровней от Ε до С. Современные нейрофилософия и психология осваивают и другие «пласты» явлений сознания, исследуя, например, парадоксальные зако­номерности хронических (Grahek, 2001; Ramachandran, & Hirstein, 1998) и острых (Kahneman et al., 1993) болей.

Вместе с тем, спектр состояний сознания шире списка его форм, ориентирующих наши попытки решить те или иные поведенческие и когнитивные задачи. Подобно наблюдаемому из внешней позиции («от 3-го лица») поведению, субъективный образ ситуации в общем случае есть амальгама вкладов разноуровневых механизмов (это впервые отме­тил еще Кант — см. 1.1.3). Относительно явное выделение ведущего уровня и, соответственно, доминирующей формы осознания происхо­дит только тогда, когда возникает некоторая проблемная ситуация, явно принимаемая нами в качестве требующей решения задачи. При этом же условии возникают эффекты внимания, которые, как мы отме­чали (см. 4.1.1 и 4.4.2), отнюдь не синонимичны сознанию. В эндоген­ном варианте эффекты внимания являются результатом воздействий более высоких уровней на нижележащие (прежде всего F на Е, а также Ε на D, С и В) и соответствуют контрольным компонентам координа­ционной структуры действия в целом. Работа любого из уровней в фо­новом режиме остается вне сферы сознания, хотя при этом она вполне может иметь произвольный и контролируемый («интенциональный» и «внимательный») характер.

Несколько неудобное следствие такого рода анализа состоит в том, что он заставляет признать возможность и даже регулярность нереф­лексивных состояний сознания, которые не являются осознанными с точки зрения традиционных философских представлений об интро­спекции и сознании. Существуют лингвистический и концептуальный подходы к проблеме «бессознательного сознания». Лексико-лингвис-тический аспект связан просто с различными вариантами перевода русского термина «сознание» в разных языках. В том же английском

• ^№ Участие механизмов уровня F, судя по всему, является необходимым, но не доста­
точным условием самосознания, так как лишь часть этих механизмов (прежде всего ме-
диобазальные и фронтополярные структуры, особенно справа) реализует функции само­
контроля, личностной оценки и регуляции социального поведения (см. 4.4.2 и 9.4.3). 273

274

языке один из возможных переводов — «awareness» — не имеет выра­женного рефлексивного оттенка термина «consciousness» (см. 4.4.3). В концептуальном отношении нам известно сегодня, что значительная часть познавательных процессов вообще не ведет к формированию экс­плицитной эпизодической памяти, необходимой для любого устойчиво­го анализа переживаний. Без достаточных возможностей для ретроспек­ции невозможной оказывается также и интроспекция. В частности, как отмечалось (см. 3.4.1 и 4.2.3), пространственный поиск и вполне целе­направленные сенсомоторные взаимодействия в рамках уровня С («дор-зальной системы») не сопровождаются эксплицитным запоминанием, протекая как бы в вечном настоящем времени.

Далее, актуально нами, видимо, осознается прежде всего само изме­ нение модуса осознания, связанное со сменой задачи и с межуровневыми переходами. Феномены сознания демонстрируют здесь их подвержен­ность общему принципу работы биологических систем — адаптации к абсолютным параметрам ситуации. Весь фактический материал психо­физики свидетельствует о повышенной чувствительности именно к из­менениям. При движении «сверху вниз» уровневые переходы рефлек­сивно осознаются как волевое усилие (судя по некоторым данным, это осознание происходит с задержкой по отношению к реальным измене­ниям и может иметь более или менее выраженный иллюзорный харак­тер — см. 4.4.3) и произвольное (эндогенное) внимание. Переходы в противоположном направлении, когда некоторый уровень не справляет­ся с задачей имеющимися у него средствами и апеллирует к более мощ­ным механизмам, также хорошо известны в психологии. Они описыва­ются законом Клапареда (см. 1.2.3), согласно которому осознание возникает в случае нарушения привычного протекания действий. В этом последнем контексте было бы интересно проанализировать ориентиро­вочный рефлекс и другие разновидности реакций на значимость (новиз­ну) воспринимаемых событий (см. 4.4.1 и 5.1.1).

Сами механизмы вертикальной интеграции, то есть межуровневых взаимодействий и переходов, пока в значительной степени неясны. В отношении их нейрофизиологических проявлений можно предполо­жить, что они как-то связаны с изменениями фазовой когерентности интегральных ритмов мозга, а также с использованием различных ней-ротрансмиттеров, которые, в свою очередь, участвуют в регуляции ин­тегральных ритмов (см. 4.3.3 и 5.3.3). С точки зрения феноменологии этих переходов, наше рефлексивное сознание (уровень F), несомненно, имеет частичный доступ к содержанию работы филогенетически более старых механизмов. Так, мы можем более или менее отчетливо осознать интероцептивные, болевые и тактильные ощущения в некоторой части тела, если такая задача вдруг возникнет объективно или мы почему-то поставим ее перед собой произвольно. Используя аналогию из вычисли­тельной техники, можно сказать, что новые эволюционные приобрете­ния демонстрируют в отношении их координационных возможностей нечто вроде асимметричной — «снизу вверх» — совместимости (upwards compatibility) программных продуктов, когда функциональные возмож­ности относительно примитивных программ предыдущих поколений

могут быть, в известной мере, использованы более современными опе­ рационными системами⁶¹ .

В опубликованной только сейчас монографии 1930-х годов H.A. Берн-штейн (2003) подробно останавливается на проблеме сознания (не имея, впрочем, возможности использовать для ее анализа свою уровневую кон­цепцию, созданную десятилетием позже). Он очень проницательно выде­ляет при этом два, по его словам, «объективных явления», характеризую­щих сознание. Речь идет о произвольности и о связи феноменов сознания с самонаблюдением. За прошедшие 70 лет мы действительно научились объективно различать произвольные и автоматические процессы (см. 4.3.2 и 5.1.3). Говоря о связи сознания с интроспекцией, Бернштейн имеет в виду не жесткую связь, а потенциальную доступность некоторого класса феноменов рефлексивному контролю. Так, он отмечает, что «...процесс самонаблюдения не течет параллельно с процессом наблюдаемых в себе психических явлений, а чередуется с ним и перебивает его...» (2003, с. 217). Все это похоже на принцип частичной межуровневой совмести­мости, очерченный в предыдущем абзаце. Современные исследования также подтверждают мысль H.A. Бернштейна об объективности само­наблюдения. Проявлением рефлексивного контроля является верти­ кальная интеграция уровневых механизмов (см. 3.4.1 и 5.3.3). Кроме того, самонаблюдение может заметно менять протекание отдельных процес­сов, например, приводить к сбоям в выполнении сложного навыка (см. 5.4.2) и модифицировать аффективные реакции (см. 9.4.3).

Наше предположение о природе феноменального сознания (то есть собственно квалий, или «чувственной ткани образа» — см. 1.2.1 и 4.4.3) состоит в том, что она может быть связана с возможностью широкого спонтанного обследования окружения. Опосредованная движениями глаз вместе с поворотами головы и корпуса возможность получения в любой момент информации об окружении объясняет главную особен­ность перцептивного образа — впечатление обширного, стабильного, красочного и детального видимого мира. Если ответа на спонтанный запрос нет (или если ответ не меняется), то феноменальная «картинка» исчезает, как это происходит в экспериментах с длительной сенсорной депривацией или со стабилизацией изображения на сетчатке. Та же ги­потеза моторных запросов и сенсорных ответов как основы феноменаль­ного сознания может объяснять его нарушения при паркинсонизме — заболевании, связанном с дефицитом дофамина. Причина, возможно, состоит в том, что как раз этот нейромедиатор опосредует процессы ме-такогнитивного контроля, а также (вместе с ацетилхолином) активного поиска в рамках «дорзального потока» и его префронтального продолже­ния — дорзолатеральной префронтальной коры (см. 4.3.3 и 9.4.3). В пользу данной гипотезы говорит и пробуждение сознания (к сожалению,

·" Хотя данная аналогия может показаться противоречащей нашей отчасти скепти­
ческой оценке компьютерной метафоры (см. 2.1.3 и 2.2.3), речь идет об общем принципе
эволюции систем. Совместимость результатов каждого нового крупного продвижения с
предыдущими достижениями имеет фундаментальное биологическое значение, в против­
ном случае «филогенетический зверинец» наследуемых компонентов поведения в какой-
то момент просто перестал бы быть управляемым. 275

лишь временное), которое наблюдается при дофаминозамещающей фар­макотерапии.

Совершенно иными, на первый взгляд, представляются механизмы высших форм сознания. Как поэтическое (см. 4.4.3 и 5.3.2), так и реф­лексивное, автоноэтическое сознание в значительной мере имеют социо­культурную и коммуникативную основу. Они, казалось бы, освобожде­ны от связи с нейрофизиологическим субстратом и необходимости чувственной подпитки. Но это впечатление явно ошибочно (см. 6.1.3 и 8.1.1). Интересны случаи ретроспективного описания состояний «созна­ния без речи» пациентами-афазиками, прошедшими успешную нейро-психологическую реабилитацию (Т.Г. Визель, личное сообщение, март 2004). Оказывается, невозможность спонтанно найти слово для выраже­ния своих мыслей также может приводить к явным изменениям чув­ственного образа ситуации, сопровождающимся ощущением несвободы, а также впечатлением сужения и общего затемнения поля зрения — по­добного описанному Мандельштамом и вдохновлявшему многих психо­логов, начиная с Л.С. Выготского, «чертогу теней» («Я слово позабыл что я хотел сказать... и мысль бесплотная в чертог теней вернется»). Реф­лексивная оценка при этом, правда, сохраняется. Кроме того, восприни­маемая яркость сцены зависит от эмоционального тона, так что в буду­щем предстоит выяснить, какой вклад вносит в описанные феномены очень частое в подобных случаях состояние психологической депрессии.

Префронтальные механизмы уровня F обладают наиболее мощны­ми интегративными возможностями. Они располагают прямыми нейро-анатомическими связями со всеми другими уровнями (включая и уро­вень А). Эти связи, которые образуют несколько специализированных петель, обычно вовлекающих также задние («гностические», в термино­логии А.Р. Лурия — см. 2.4.3) структуры коры и подкорковые центры, будут рассмотрены нами в следующей главе (см. 9.4.3). При их участии реализуются процессы продуктивного мышления, принятия решений, самоконтроля и межличностного общения (коль скоро последнее не сво­дится к разыгрыванию одного из фиксированных на уровне Ε «сценари­ев» поведения). Совершенно аналогично обстоит дело с обеспечением интеллектуальных достижений. Если в случае уровней А, В и С речь идет о сравнительно элементарных сенсомоторных и перцептивных функци­ях, то уже уровень предметных действий D реализует весьма сложные процессы, в частности, некоторые когнитивные автоматизмы, лежащие в основе решения экспертных задач. Важность уровня Ε иллюстрируется тем обстоятельством, что большинство психометрических тестов интел­лекта имеет отношение к этому уровню знаний и культурных навыков.

Особое значение для выбора и конечного успеха наших начинаний имеют процессы, реализуемые уровнем F. Хотя некоторые из намечен­ного нами в начале этой главы списка метакогнитивных координации позволяют работать преимущественно с вербальными, а другие с образ­ными компонентами знаний, в целом именно они определяют индиви-276 дуальные различия в общих способностях (см. 8.1.1). Так, хорошие

«решатели» тратят сравнительно много времени на ПОНИМАНИЕ за­дачи и создание адекватной репрезентации (ОПИСАНИЕ и/или ПРЕД-СТАВЛИВАНИЕ) условий. Плохие начинают сразу же искать ответ в памяти (ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ). Лишь первая стратегия дает возмож­ность обобщить приемы решения и перенести их в случае необходимос­ти на проблемные ситуации в другой предметной области. Успешность решения реальных жизненных задач определяется не столько количе­ством знаний, сколько ВАРЬИРОВАНИЕМ подходов к решению и кри­тическим КОНТРОЛЕМ их применимости, а также умением «видеть», что информация, полученная в одном контексте, пригодна для исполь­зования в другом (АНАЛОГИЯ и МЕТАФОРИЗАЦИЯ).

Уровню F, формирующемуся прежде всего в связи с появлением индивидуальной теории психики (см. 5.4.3 и 8.1.1), принадлежит веду­щая роль и в механизмах социального интеллекта и коммуникативной прагматики. При этом, в частности, очень важна метапроцедура РЕ­КУРСИЯ, позволяющая осуществлять вложение ментальных про­странств друг в друга (см. 7.4.1 и 8.3.2). Поскольку в ряду таких вложе­ний могут с некоторыми вариациями многократно повторяться образы «Я» и «значимого другого», возникают столь характерные для коорди­нации уровня F эффекты диалогичности, рефлексивности и стереоско­пичности: мы часто замечаем, что ведем с кем-то внутренний диалог, смотрим на себя со стороны глазами окружающих, оцениваем других в зависимости от того, как они предположительно оценивают нас, пыта­емся представить, как бы мы поступили на месте другого либо другой человек повел бы себя в нашей ситуации, и т.д.

Сложность экспериментального изучения этих процессов объясняет тот факт, что в когнитивной науке они до последнего времени анализи­ровались в основном на литературном материале. В связи с интересом к особенностям «дедуктивного метода» Шерлока Холмса, примечательна следующая цитата из «Обряда дома Месгрейвов»: «Вы знаете мой ме­тод... Уотсон: я ставлю себя на место действующего лица и, прежде все­го уяснив для себя его умственный уровень, пытаюсь вообразить, как бы я сам поступил при аналогичных обстоятельствах». В русском литерату­роведении признанным «героем рефлексии» является лермонтовский Печорин. Интеллектуальное превосходство Печорина над окружением в значительной степени является превосходством в полноте и глубине рефлексии, ведущей его от одного успеха к другому. Но и его возмож­ности рекурсивного построения ментальных пространств небезгранич­ны — в «Тамани» Печорин едва не погибает, «не подумав, что могут по­думать, что он может донести». Таким образом, проблематичной стала ситуация, потребовавшая трехслойной конструкции ментальных про­странств, или второго уровня рефлексии.

Ограничения в глубине рефлексии характеризуют индивидуальную когнитивную сложность решений (равно как и индивидуальную теорию психики — см. 5.4.3 и 8.1.1) и в этом качестве более интересны, чем дру­гие показатели когнитивной сложности, например, опирающиеся на 277

параметры репрезентаций уровня Ε оценки числа независимых семан­тических измерений, используемых при классификации понятий. Не совсем понятна связь этих ограничений с объемом рабочей памяти, по­скольку последняя тестируется в совсем иных ситуациях. Скорее мож­но ожидать некоторой корреляции с долговременной рабочей памятью, учитывающей степень развития экспертных знаний в определенной области (см. 5.3.2 и 8.3.3). Как мы отмечали, анализ деятельности Бис­марка (по материалам его собственных мемуаров) позволяет выделить до 6 уровней стратегического планирования, в отличие от 1—2 уровней у других известных немецких и европейских политиков того времени⁶² . Интересно, что этими же числами обычно оценивается глубина про­работки решений в современных игровых методиках изучения страте­гического интеллекта (Colman, 2003). При этом лишь очень незначи­тельное число испытуемых — менее 10% — демонстрирует способность работать на втором уровне рефлексии.

Предположение Хомского о продуктивном использовании РЕКУР­СИИ сыграло важную роль в критике бихевиористских теорий развития языка и в возникновении когнитивного подхода (см. 1.3.3). Эмпиричес­кие данные говорят о том, что эта продуктивность ограниченна. В реаль­ных диалоговых ситуациях (а не в письменной, вынесенной вовне речи — см. 7.2.1 и 7.3.2) рекурсивные вложения довольно редки, а если они и встречаются, то их глубина не превышает одного-двух. Речевое взаимо­действие также обнаруживает многочисленные признаки редукции сложности, когда анализ и продуктивное порождение заменяются ими­тацией по типу прайминга, настраивающей нас на фонетику, семантику и синтаксис речи собеседника (см. 7.1.2). Из-за отмеченных ограниче­ний рефлексивное управление заменяется где только возможно следова­нием системе правил. Например, чтобы избежать постоянного мыслен­ного моделирования намерений каждого встречного, в особенно опасном сегменте поведения — дорожном движении вводится строгая регламентация. Более того, функции рефлексивного управления посте­пенно передаются автоматам, таким как проектируемые адаптивные си­ стемы поддержки (AAS = Adaptive Assistant Systems). Эти системы отсле­живают состояние внимания и намерения человека, вмешиваясь только в том случае, когда для этого есть достаточные основания, например, когда водитель не увидел красного света светофора или не заметил вы­бежавшего на проезжую часть дороги ребенка (Величковский, 2003).

Заканчивая эту главу, следует поставить вопрос о реальности уров­ней, положенных нами в основу классификации когнитивных феноме­нов. Речь идет, как и в случае любой теории, о полезной абстракции,

⁶² В дипломатии специальным метакогнитивньш приемом использования знаний о подобных ограничениях является вариант диффамации, основанный на антиклише: «Я бы затруднился исключить возможность такого развития событий, при котором кто-либо мог бы заподозрить меня в неискренности, если бы я позволил себе высказать предполо­жение относительно полной невозможности переговоров по данному вопросу». Избы­точная рефлексия мнений третьих сторон, введение дополнительных модальностей и не 278 относящихся к делу деталей приводят здесь к потере смысла высказывания.

хотя, возможно, задействованные механизмы и менее дискретны, чем это имплицируется списком, приведенном в табл. 8.4. В их филогенезе и в индивидуальном развитии эти механизмы обнаруживают явные пе­реходы и градиенты роста. Так, «восприятие для действия» (дорзальный поток) демонстрирует элементы восприятия формы, полностью разво­рачивающегося на следующем уровне (см. 3.3.4). «Восприятие для по­знания» (вентральный поток) ведет (под метакогнитивным контролем — см. 7.1.2) к накоплению категориального знания, мозговые механизмы которого распределены в местах соответствующей перцептивной обра­ботки. Семантическая категоризация вовлекает не только височные ме­ханизмы (совместный субстрат с высшими формами восприятия), но и фронтальные структуры. При этом она взаимодействует с метакогни-тивными координациями, субстрат которых, по-видимому, развивается из двух базовых подсистем восприятия (дорзо-латеральная и вентроме-дианная префронтальная кора — см. 9.4.3).

Между разными уровнями происходит постоянное согласование и делегирование функций. Формирование когнитивных навыков, кото­рые служат основой сложных умений в разных областях деятельности, можно объяснить передачей функций контроля с уровня Ε на уровень D, то есть переходом от преимущественно декларативного знания к лроцедурному ноу-хау. Аналогичные изменения постоянно происходят и во взаимоотношениях уровня метакогнитивных координации F с ни­жележащими структурами. То, что представляется нам уникальным вос­поминанием, свежей метафорой или смелой научной гипотезой, посте­пенно утрачивает свой экстраординарный характер и становится просто частью концептуальной модели мира. Кроме того, фоновые координа­ции могут осуществляться и более высокими по отношению к актуаль­но ведущему уровню структурами. Так, выполняя предметное действие, мы можем неожиданно ощутить гордость за нашу работу (или же стыд). Многие детали этой сложнейшей картины практически незаметных, градуальных переходов и внезапных, «катастрофических» скачков пока остаются неясными. Но процессы коммуникации требуют расчленения реальности, хотя бы в дидактических целях.

279

9

ПЕРСПЕКТИВЫ

когаитивнои

НАУКИ

Структура главы:

9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии

9.1.1 Третий кризис научной психологии

9.1.2 Произвольность формальных моделей

9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности

9.2 Перспектива методологического солипсизма

9.2.1 Искусственный интеллект и человеческий разум

9.2.2 Философия искусственного интеллекта

9.2.3 Виртуальные формы жизни

9.3 Перспектива прямого реализма

9.3.1 Экологический подход: вклад Джи Джи Гибсона

9.3.2 Исследования ситуативного действия

9.3.3 Телесная заземленность познания

9.4 Перспектива методологического плюрализма

9.4.1 Разнообразие подходов и моделей

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития

9.4.3 Когнитивно-аффективная наука

282

Несмотря на высокий уровень работ, вызванных к жизни когнитивным подходом, к середине 1980-х годов значительное число авторов стало критически оценивать соотношение затраченных усилий и реального прогресса. Тулвинг и Мэдиган одними из первых отметили, что поток психологических исследований не привел к соответствующему росту наших знаний. «Многие изобретения и открытия в других областях на­уки потрясли и озадачили бы Аристотеля, но самые яркие и неожидан­ные результаты психологических исследований... заставили бы его под­нять брови только на мгновение» (Tulving & Madigan, 1970, p. 437). «Психология, — писал Джерри Фодор, — это очень трудное занятие... С одной стороны, внутренние репрезентации очень лабильны и их ис­пользование определяет эффективность ментальной обработки. С дру­гой стороны,... по-видимому, имеются какие-то структурные ограниче­ния возможностей организмов в этом отношении, однако никто не знает, в чем они заключаются» (Fodor, 1978, р. 166). Другой автор при­знавался, что за глянцевой убедительностью психологических журналов кроется все большая неуверенность (Claxton, 1980). В чем причины та­кого изменения оценок перспектив направления, которое должно было произвести переворот во взглядах на природу человека?

Причины нового кризиса следует искать в общих основаниях когни­тивной науки. Декарт выдвинул идею независимости материи и мысли (духа). Несмотря на ряд кризисов и обусловленную ими смену глобаль­ных подходов, эта идея доминировала в психологических исследованиях с момента возникновения психологии как науки вплоть до начала 1990-х годов. Благодаря созданию новых методов анализа работы мозга (преж­де всего трехмерного мозгового картирования) ситуация стала менять­ся в направлении признания массивного взаимодействия этих якобы независимых «субстанций». Более того, из-за распространения моделей с параллельными и параллельно-иерархическими архитектурами веду­щая парадигма когнитивной науки более всего напоминает сегодня мо­надологию Лейбница. Дальнейшие перспективы когнитивной науки и ее практических приложений могут быть связаны с плюралистической стратегией исследований, в частности, с полузабытой, но исключитель­но продуктивной деятельностной парадигмой, впервые сформулиро­ванной Новалисом, Фихте и Гегелем.

9.1 От дуализма Декарта к новой монадологии

9.1.1 Третий кризис научной психологии

В этом разделе мы остановимся на чрезвычайно важном моменте в но­вейшей истории когнитивных исследований — выраженном методоло­гическом переломе, или, как сейчас принято говорить, «смене парадиг­мы», который произошел на границе нового тысячелетия (см. 2.3.1 и 2.4.1). Широкое употребление термина «парадигма» началось с 1962 года, в контексте получившей широкую известность теории «научных революций» американского философа и историка науки Томаса Куна (русский перевод, 1977). Согласно этому автору, на определенных — нормальных — отрезках истории любой науки можно выделить устано­вившуюся научную парадигму. Она представляет собой комплекс прак­тически безоговорочно принимаемых научным сообществом фундамен­тальных допущений: методологических установок, теоретических и претеоретических представлений (метафор), определений важных и второстепенных задач исследований, критериев оценки их успешности и т.д. Парадигма определяет имплицитные правила, по которым дела­ется нормальная наука.

По мере накопления опытных данных, все более убеждающих науч­ное сообщество в правильности парадигмы, в ходе исследований неиз­бежно возникают аномалии — отдельные наблюдения, которые не могут быть теоретически предсказаны на основе принятой парадигмы. По­скольку нормальная наука — это в первую очередь деятельность по ре­шению научных головоломок, аномалии привлекают внимание наиболее способных членов сообщества исследователей. Если аномалии сохраня­ются и даже множатся, наука переходит из нормального состояния в со­стояние кризиса. В том случае, если парадигма принципиально недоста­точна и зона кризиса продолжает расширяться, данная наука созрела для революции. Пытаясь спасти парадигму, лояльные члены научного сообщества делают все большее количество частных поправок и допол­нений. По словам Николая Коперника, «с ними происходит нечто по­добное тому, когда скульптор собирает ноги, голову и другие элементы для своей скульптуры из разных моделей: каждая часть превосходно вы­леплена, но не относится к одному и тому же телу... получается скорее чудовище, чем человек» (цит. по Кун, 1977, с. 118).

Иначе говоря, парадигма теряет свою эстетическую привлекатель­ность (см. 1.1.1). Научная молодежь проявляет недовольство и начинает открыто обсуждать не оспаривавшиеся ранее фундаментальные допу­щения. Но для революции в науке нужно нечто большее, чем неудовлет­воренность старой парадигмой и недовольство старшим поколением, а именно новая парадигма. Как подчеркивает Кун, отбросить парадиг­му, не имея для нее замены, значит «отбросить науку вообще» (там же, с. 112). Анализируя крупные революционные эпизоды в развитии 283

естествознания (подобные коперниканско-галилеевской революции в астрономии и физике), он приходит к выводу, что новая парадигма обычно является созданием гения, способного порвать с привычным взглядом на вещи. В меру своей достаточности для разрешения кризиса новая парадигма завоевывает науку. Этот процесс сопровождается оже­сточенными спорами, вызванными взаимным непониманием из-за им­плицитного характера основной части фундаментальных допущений¹ .

Теория научных революций Томаса Куна дает яркое и узнаваемое описание глобальных концептуальных изменений, лежащих в основе раз­вития научных представлений (см. 6.3.1). В отечественной философской литературе, по понятным причинам, длительное время была особенно широко представлена точка зрения марксистской истории и методоло­гии науки. Для последней существенно предположение о поступатель­ности и прогрессивности развития. Отвергая психологические («ирраци­ональные») моменты концепции научных революций, марксизм одновременно подчеркивает революционность всякого крупного про­движения науки вперед. Прогресс научного знания определяется, со­гласно этой точке зрения, законами гегелевской диалектики: перехода количественных изменений в качественные и отрицания отрицания — развития путем противоречия в соответствии с принципом смены тези­са антитезисом и разрешения противоречия на стадии синтезиса (см. 1.4.1). В силу этих особенностей развития науки на новых витках спира­ли возможно возвращение к старым проблемам, но на более высоком уровне обсуждения и с более мощным арсеналом средств их решения.

Однако возвращение к старым проблемам может происходить и при движении по кругу. В этом случае возможна смена парадигм и довольно живая иллюзия революционных изменений. Эти процессы, особенно если они охватывают научные сообщества, насчитывающие тысячи чле­нов, напоминают колебания гигантского маятника. Интересен в этом отношении проведенный С.Л. Рубинштейном еще в 1940 году анализ, позволивший ему сделать вывод, что подобные колебания в психологии могут осуществляться одновременно в ряде плоскостей: сенсуализм-ра­ционализм, натурализм-спиритуализм, элементаризм-холизм, иррацио­нализм-интеллектуализм и т.д. Значительно позже похожий анализ про­вел создатель семантического дифференциала Чарльз Осгуд (Osgood, 1980), который выделил два основных полюса колебаний парадигм в психологии и лингвистике На одном полюсе локализованы бихевио­ризм и традиционные (сравнительно-описательные) направления линг­вистики. На другом — когнитивизм и трансформационные течения, прежде всего порождающая грамматика Хомского. Одним из 25 (') кор­релирующих противопоставлений оказалась классическая пара «эмпи­ризм-рационализм» (см. 1.1.2).

¹ Свидетельством возникающих при этом трудностей является замечание Макса План­ка. «Новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что ее оппо­ненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней» 284 (1966, с. 188-189)

Для внешнего наблюдателя психология к началу этого периода представляла собой картину почти тотального когнитивизма. Этому под­ходу отводилась значительная часть симпозиумов международных конг­рессов. Когнитивный ментализм утвердился в лингвистике (см. 7.3.2) и все чаще становился предметом философского анализа. Это нашло выра­жение в решениях специальной междисциплинарной конференции, со­стоявшейся в 1979 году в Сан-Диего по инициативе Дональда Нормана. Здесь было впервые официально объявлено о создании когнитивной на­уки, призванной синтезировать психологию с лингвистикой, антрополо­гией и такими разделами кибернетики, как искусственный интеллект и машинное зрение. Появились и новые журналы под тем же названием. Интересно, что нейрофизиология и нейропсихология первоначально ос­тавались в стороне от этого развития, за исключением цикла работ по анализу специализации левого и правого полушарий, проведенного Род­жером Сперри и его коллегами. За последние два десятилетия достиже­ния в области когнитивной науки трижды отмечались Нобелевским ко­митетом — премии получили Р. Сперри (по медицине и физиологии), Г. Саймон и Д. Канеман (оба по экономике).

Вернемся, однако, к психологии, где когнитивный подход охватил самые разные области исследований. Это проявилось, например, в быс­трой ассимиляции американскими психологами теории развития Пиа­же, а затем и Выготского. Этот подход также быстро распространился на изучение эмоционально-аффективной сферы и личности, начало чему положили ранние когнитивные теории социальной психологии (см. 1.3.3). В наиболее известных когнитивных теориях эмоций и стресса, свя­занных, прежде всего, с именами С. Шектера, Дж. Сингера, Р. Лазаруса и Дж. Мандлера, эмоциональные состояния описывались как результат, с одной стороны, физиологической активации и, с другой, когнитивной оценки (appraisal) ситуации. Физиологическая активация определяет при этом лишь интенсивность и генерализованные «телесные» проявле­ния эмоций, когнитивная оценка — их качество и субъективное содер­жание. Следует отметить, что в данном отношении эти теории хорошо вписывались в картезианские представления, согласно которым неспе­цифические проявления «страстей души» относятся к сфере простран­ственной телесности, а не духовности (см. 1.1.1)² .

Авторы практически всех обзорных работ, подводивших в 1980-е годы итоги исследований мотивационных процессов, полагали, что они могут быть сведены к формуле «мысль направляет действие» («thought directs action»). В работах такого крупного европейского исследователя, как Хайнц Хекхаузен (2003), представление об аффективной или эмо­циональной детерминации поведения объявлялось «гедонистическим»

² Экспериментальные результаты и допущения этих когнитивных теорий эмоций очень
скоро стали предметом критического анализа (см. 9.4.3) 285

и было заменено представлением о мотивах как о некоторых когнитив­ных конструктах, включающих рациональную оценку ситуации и учи­тывающих вероятность достижения той или иной цели. Важнейшим опосредующим звеном мотивированного когнитивными конструктами поведения считается каузальная атрибуция — та или иная стратегия объяснения успешности результатов собственных действий. Так, в слу­чае неудачи ее можно объяснить отсутствием способностей, недоста­точными усилиями или, наконец, просто случайным стечением обсто­ятельств — «невезением». Продолжение активности будет, очевидно, зависеть от подобного, выбранного на основании индивидуальной стратегии атрибуции объяснения (см. 6.4.3 и 8.4.1).

На фоне все более широкого распространения когнитивной терми­нологии меньший энтузиазм постепенно стал наблюдаться в тех облас­тях, где когнитивная психология первоначально возникла. Признаки замешательства появились, когда выяснилось, что основанные на ис­пользовании компьютерной метафоры мультикомпонентные модели памяти не имеют того общего характера, который им приписывался. Настоящей аномалией в куновском смысле слова оказались эксперимен­тальные данные о возможности долговременного сохранения гигант­ских массивов сложной невербальной информации, подобной видовым слайдам (см. 5.2.1). Последующие модификации этого поколения моде­лей памяти стали настолько громоздкими, что они фактически потеря­ли возможность выполнять объяснительные функции. Рост числа их ча­стных вариантов, различимых, пожалуй, лишь с помощью факторного анализа, стал практически бесконтрольным. Аналогичная судьба по­стигла глобальные когнитивные модели (см. 6.4.1). Даже наиболее ус­пешные из них срочно подстраиваются сегодня под нейрофизиологи­ческие объяснительные схемы (рис. 9.1).

Первым резкой критике подверг когнитивную психологию один из пионеров вычислительного моделирования мышления Алан Ньюэлл (Newell, 1974b). Позднее с основными выводами его анализа солидаризи­ровались А. Олпорт и М. Айзенк. По мнению всех этих авторов, для ког­нитивной психологии стала типичной концентрация усилий на изуче­нии феноменов, полученных в очень специальных лабораторных условиях. Исследование этих феноменов обычно ведется в контексте ди­хотомических противопоставлений: последовательный или параллель­ный, периферический или центральный, непрерывный или дискретный, врожденный или приобретенный... — Ньюэлл обнаружил свыше 20 та­ких оппозиций. В зависимости от доминирующих в данный момент тео­ретических настроений эти оппозиции могут приобретать еще и оценоч­ный оттенок «плохой — хороший». При этом действительно важные вопросы остаются неизученными. Если эта практика будет продолжать­ся, предупреждал Ньюэлл, то от будущего нельзя ожидать ничего хоро­шего: «Другая сотня плюс-минус дюжина феноменов. Сорок новых 286

Рис. 9.1. Нейрофизиологическая модификация модели ACT-R Дж.Р. Андерсона (по: Taatgen & van Rijn, 2005).

противопоставлений. Будет ли в результате развиваться психология? Мне кажется, что... с течением времени картина просто будет становить­ся все более мутной» (Newell, 1974b, p. 287—289).

И в самом деле, общая картина перестает быть понятной даже для активных участников исследований. Складывается ситуация, описан­ная одним из когнитивных психологов следующим образом: «Мы напо­минаем обитателей тысяч островов, расположенных в одной части оке­ана, но не имеющих сообщения друг с другом. На каждом острове развивается своя культура, свой язык. Иногда мы видим на соседнем острове группы каких-то людей, которые, судя по всему, танцуют, изда­вая при этом непонятные крики. Но поскольку мы не знаем, что все это означает, то эти впечатления быстро забываются» (Claxton, 1980, р. 15).

Критическая оценка состояния психологии, связанная с отсут­ствием систематического накопления знаний, отчетливо проявилась в работах ведущих американских авторов, вышедших в связи со 100-лет­ним юбилеем научной психологии в 1979 году. Многие участники се­рии юбилейных симпозиумов, среди них такие известные авторы, как

287

Дж. Гибсон, 3. Кох, Р. Кетелл, Дж. Левенджер, Р. Льюс и даже патриарх американской математической психологии У. Эстес, пришли к выводу, что за этот период прогресс психологии оказался либо очень скромным, либо отсутствовал, либо обернулся регрессом³ . В качестве ведущего на­правления последних десятилетий когнитивная психология несет часть вины за это положение. К близкому выводу пришел и Тулвинг (Tulving, 1979), который подвел итоги исследований в области психологии памя­ти, одной из центральных для когнитивного подхода. Основным при­знаком развития науки, по его мнению, является то, что результаты предыдущих исследований «глубоко укореняются в кумулятивно разво­рачивающейся структуре знания». Однако за прошедшие 100 лет в этой области так и не появилось инвариантного, окончательно установлен­ного ядра.

Особый интерес представляет мнение Найссера, «Когнитивная пси­хология» которого в течение длительного времени была основным руко­водством не только для работающих психологов, но и для студентов аме­риканских университетов. В следующей книге «Познание и реальность» (Найссер, 1981) он пришел к выводу, что когнитивная психология дает искаженный образ природы человека, копируя стандартные лаборатор­ные процедуры и традиционные способы объяснения. Заимствуя термин у Брунсвика и Гибсона, он призывает к экологической валидности исследо­ваний познавательных процессов. «Короче говоря, — пишет Найссер, — результаты 100 лет исследований памяти несколько обескураживают. Мы установили надежные эмпирические обобщения, но большинство из них столь очевидны, что известны даже десятилетнему ребенку... По­звольте мне быть искренним: я не вижу никаких фатальных ошибок в мультикомпонентных моделях памяти, в принципе специфического ко­дирования Тулвинга, в моделе АС Τ Андерсона и т.д.... Но они говорят так мало о повседневном использовании памяти, что кажутся мне со­зревшими для судьбы, которая сравнительно недавно постигла бихеви­ористскую теорию научения» (Neisser, 1978, р. 12—13).

Экологическая валидность для Найссера — это также соответствие теоретических представлений экологическому подходу, который связан с именем Гибсона. Речь идет прежде всего о модели перцептивного цик­ла, описывающей восприятие как процесс развернутого во времени вза­имодействия организма и окружения (см. 3.3.3). По мнению Найссера,

³ Критике, в частности, был подвергнут «методизм» — приоритет, отдаваемый част­ным методическим приемам перед содержательным анализом проблемы, словом, то, что Выготский более хлестко называл «фельдшеризмом» в психологии. Д. Лири описывал сло­жившуюся к началу 1980-х годов ситуацию как своеобразное межвременье: «...критика логического позитивизма...», «...разочарование в идеале прогресса психологии...», «...в отсутствие какой-либо общепризнанной альтернативы многие психологи продолжают работать так, как они это делали в прошлом, но без убежденности в правоте своего дела, 288 характерной для предыдущих поколений...» (Leary, 1980).

в это взаимодействие равный вклад вносят внутренние когнитивные схемы, активность организма и внешнее окружение. Найссер, следова­тельно, не настолько радикален, чтобы вообще отрицать существование внутренних репрезентаций окружения даже в столь общей форме, как схемы. Именно такое отрицание содержится в работах Гибсона и его последователей (см. 9.3.1).

Сомнениям, как мы видим, подвергается не только главное мето­дическое средство научной психологии — гипотетико-дедуктивный эк­сперимент, но и центральное для когнитивного подхода понятие внут­ренней репрезентации (см. 2.2.1). «Каждый, кто попытался бы читать современную литературу о когнитивных репрезентациях, довольно ско­ро пришел бы в недоумение, — отметил четверть века назад Стивен Палмер, — и с полным на то основанием. Эта область запутана, плохо определена и крайне дезорганизована. Среди наиболее популярных тер­минов можно найти следующие: зрительные коды, вербальные коды, пространственные коды, физические коды, наименования, образы, ана­логовые, цифровые и векторные репрезентации, изоморфизмы первого и второго порядков, многомерные пространства, шаблоны, признаки, структурные описания, семантические сети и даже голограммы. Эта из­быточность терминов... была бы хорошим делом, если бы все различе­ния были ясны и систематически дополняли друг друга. Факт состоит в том, что они не ясны и не соотносимы между собой... Это не характерно для области с глубоким пониманием своих проблем и серьезным стрем­лением к их разрешению» (Palmer, 1978, р. 259).

9.1.2 Произвольность формальных моделей

В чем заключалась причина этого нового кризиса? Возникновение ком­
пьютерной метафоры было связано с принятием двух решений, упроща­
ющих процедуры исследований. Первое решение состояло в отказе от
анализа всякого достаточно сложного, развернутого во времени есте­
ственного поведения. Второе — в отказе от анализа мозговых механиз­
мов (см. 2.2.3). Исходная идея разделения психологического «софтвера»
и физиологического «хардвера» полностью соответствовала духу карте­
зианского дуализма, с его верой в мощь математической интуиции (см.
1.1.1). Считалось, что абстрактные символьные модели, особенно в
форме компьютерных программ, являются идеальным инструментом
для объяснения познавательных процессов. Но во многих случаях этот
инструмент оказался... слишком мощным. Всякая формула, снабженная
достаточным числом свободных параметров, позволяет путем подбора
их числовых значений описать практически любой массив эмпиричес­
ких" данных. Проблема произвольности формальных моделей стала для
когнитивного подхода наиболее серьезной причиной методологическо­
го кризиса 1980-х годов. 289

Например, Дж. Таунсэнд (Townsend, 1976) проанализировал основа­ния для выбора моделей решения задач бинарной классификации, ши­роко представленных в исследованиях познания (см. 2.2.3 и 5.1.2). Он показал, как трудно подобрать массив хронометрических данных, ко­торый бы позволил остановиться на одной из моделей. В частности, типичные данные стернберговского эксперимента могут быть аппрок­симированы не только моделью последовательного, но и моделями па­раллельного поиска Акцент на формальном моделировании привел к появлению десятков моделей, представляющих разные комбинации допущений об обработке информации в этой сравнительно простой за­даче. Дж. Тейос (Theios, 1977) выдвинул модель последовательного са­мооканчивающегося поиска, который распространяется и на «отрица­тельное множество», то есть на элементы, не входящие в положительное множество данной пробы. Существуют модели самооканчивающегося поиска в обратном направлении и исчерпывающего, но параллельного поиска. В одной из работ (Reed, 1976) обсуждалось сразу 14 подобных моделей, тогда как другие авторы доказывали, что, изменяя параметры базовой параллельно-зависимой модели (все процессы переработки па­раллельны, но их скорость лимитируется ресурсами внимания), можно описать практически любой массив данных. Как отметил У. Чейз, «пос­ле проведения сотен исследований нужно честно признаться, что вопрос о том, является ли поиск в памяти последовательным или параллель­ным, самооканчивающимся или исчерпывающим, по-прежнему остает­ся открытым» (Chase, 1978, р. 36).

В последующие годы интерес к этой проблеме просто угас. В других областях исследований сложилась очень похожая ситуация. Так, после появления десятков работ по психосемантике, направленных на сравне­ние пространственных и сетевых моделей репрезентации значений, не­ожиданно было показано, что с математической точки зрения они пол­ностью эквивалентны, так что при желании можно выбрать любую из этих форм описания данных (Hollan, 1975). Сама эта проблема быстро потеряла актуальность. Ведущиеся в настоящее время в рамках когни­тивной науки исследования направлены скорее на выявление нейрофи­зиологических механизмов сохранения семантической информации (см. 6.1.3) и на проведение лингвистического анализа функционирования концептуальных структур в процессах понимания и порождения речи (о так называемых грамматиках конструкций см. 7.3.2).

В ряде классических дискуссий, таких как дискуссия об образах (imagery debate — см. 5.3.1иб. 3.1), некоторые авторы склоняются к мыс­ли, что можно произвольно выбрать любую из точек зрения о характере репрезентаций. Так, Дж.Р. Андерсон (Anderson, 1978; Андерсон, 2002) последовательно подчеркивает, что любое утверждение о когнитивных репрезентациях невозможно оценить до тех пор, пока не указаны про­цессы, которые оперируют над ними. Комбинируя в разных соотноше­ниях разнообразные «ментальные акты» и «ментальные элементы», можно дать множество разных описаний любой системы эмпирических данных. Это точка зрения известна как «теорема мимикрии Андерсона»

(Hayes-Roth, 1979). Следует признать, что в силу выраженной зависимо­сти данных от процедуры измерения психологический эксперимент яв­ляется не очень точным средством проверки гипотез, поэтому темпы со­здания формальных моделей в течение последних 30 лет намного превышали скорость, с которой они проверялись. Если Андерсон прав, всякий эксперимент оказывается вообще ненужным — снимаются все ограничения на пути формального моделирования ради моделирования.

На примере проблемы образов можно увидеть, в каком направле­нии возможен выход из наметившегося тупика. Хотя сегодня никто не будет отрицать значение воображения для познавательной активности, природа образов продолжает вызывать оживленные споры (см. 5.3.1 и 6.3.1). Дискуссия была начата Пылишиным (Pylyshyn, 1981), атаковав­шим исследования образной памяти за чрезмерную «картинность» ле­жащей в их основе метафоры. Фактически утверждается, что наглядные образы являются эпифеноменами, а эффективная форма репрезента­ции — это дискретные логические функции, или пропозиции. Спор об аналоговой или пропозициональной природе образов продолжался несколько десятилетий, приобретая такой характер, что для его разре­шения нужно было бы уметь буквально «заглянуть в мысли» другого человека. Интересно, что позиция, занимаемая в этой дискуссии, кор­релирует с особенностями зрительных образов участников и различия­ми в их подготовке, причем сторонники картинной метафоры тяготеют к гуманитарным наукам и биологии, а представители пропозициональ­ной точки зрения — к математике и языкам программирования⁴ .

Для эмпиризма, равно как и для значительной части традиционной психологии, представления были ослабленными копиями восприятий. В когнитивной психологии первоначально также не делалось качественно­го различения между ними: восприятие, воображение и галлюцинация понимались как явления одного порядка, иногда как результат возбужде­ния одной и той же гипотетической структуры — «зрительного буфера». Так, видный представитель аналоговой точки зрения Косслин описыва­ет образы как изображения на экране электронно-лучевой трубки, кото­рые генерируются из более абстрактных репрезентаций долговременной памяти. Механизмы интерпретации («мысленный взор») обрабатывают («смотрит на») эти внутренние дисплеи и классифицируют изображения в терминах семантических категорий (Kosslyn, 1981).

Проблематичность подобной трактовки образов была отмечена не только сторонниками пропозиционального формата описания знаний (см. 6.3.1), но и Улриком Найссером (см. 5.3.1). Восприятие, познание и

⁴ Один из основателей дифференциальной психологии Фрэнсис Гальтон показал в кон­
це 19-го века, что у части людей (по его данным, примерно 10%) зрительные образы инт­
роспективно отсутствуют. В условиях, когда остается слишком много степеней свободы ин­
терпретации данных, объяснительные схемы начинают черпаться исследователем, как за­
метил Эдвард Толмен, «из своей собственной феноменологии» (Tolman, 1959, р. 147). 291

действие понимаются им как процессы циклического взаимодействия организма и окружения. В таком взаимодействии нельзя выделить от­дельные фрагменты — есть только все более полно воспринимаемое ок­ружение. Схемы, перцептивная активность и предметы включены в бо­лее широкий контекст: когнитивные карты, локомоции субъекта и реальный мир. Включение перцепции в устойчивые структуры знания об окружении позволяет предвосхитить изменения окружения во время перемещений (путешествий) в пространстве. Воображение — это внут­ренний аспект пространственной антиципации. Когда кто-то сообщает о своих наглядных образах, то в действительности он говорит о том, что ожидал увидеть, но по каким-то причинам не увидел. Иными словами, найссеровская теория зрительных образов — Это теория неподтвердив- шихся ожиданий.

Воспользуемся этими соображениями, чтобы дать описание образов, альтернативное их пониманию как картинок или логико-лингвистичес­ких описаний. Оно состоит в трактовке образов как инициированных, но затем задержанных движений — «действий про себя». Подобно внеш­ним движениям человека, образ есть в общем случае амальгама вкладов разных уровней (см. 1.1.3 и 8.4.3). В основе микроструктуры образных явлений обычно лежит работа пространственно-предметных механиз­мов уровней С и D. Например, включенность перцептивных автоматиз­мов в знания и умения иллюстрируют результаты исследований, пока­завших, что взрослый образованный человек располагает знанием об очертаниях частотных слов, написанных привычным шрифтом (см. 7.2.1). Эта процедурная форма памяти обычно недоступна для интро­спекции и специфически связана с процессами чтения. Точно так же среди подобных «действий про себя» могут быть и воображаемые враще­ния трехмерного предмета. При их экспериментальном анализе может быть установлено хорошее соответствие динамики мысленного и реаль­ного вращения, хотя сомнительно, что при этом происходит какое-либо физическое вращение в голове самого наблюдателя (см. 9.3.3).

Более сложные образные явления учитывают не только простран­
ственно-предметные, но также социальные и эмоциональные аспекты
ситуаций. В зависимости от характера вкладов различных уровневых
механизмов возможны те или иные классификации образов. Так, Пиа­
же и Инельдер (Piaget & Inhelder, 1966) различали репродуктивные и ан­
тиципирующие образы, появление которых они связывали, соответ­
ственно, со стадиями дооперационального мышления (два года) и
конкретных операций (шесть лет). Когда процессы воображения пре­
имущественно репродуктивны, то ведущим для них может быть уровень
концептуальных структур Е. Однако часто для воображения в качестве
ведущего уровня необходимо использование уровня метакогнитивных
координации F с характерной для него возможностью релятивизации
знания и рассуждения в модальности «как если бы» (см. 8.1.1). Не слу­
чайно дети-аутисты, у которых неразвита индивидуальная теория психи­
ки, то есть нарушена рефлексивная оценка собственного и чужого зна-
292 ^ния ° ситуации, испытывают специфические трудности именно тогда,

когда они должны представить себе — вообразить — нереалистические ситуации (Scott & Baron-Cohen, 1996).

В предыдущей главе было показано (см. 8.1.3), что уровень F распо­лагает средствами, позволяющими решать подобные задачи. К ним прежде всего относятся метапроцедуры ПРЕДСТАВЛИВАНИЕ и КОН­ТРОЛЬ. Например, чтобы разметить цветочную клумбу, мы обычно сна­чала просто пытаемся увидеть ее в том или ином положении на пока еще ровной лужайке. Информация, которая явно не подтверждает такое вос­приятие, — отсутствие перепадов цвета и текстуры на «границах» клум­бы и лужайки — должна при этом игнорироваться, для чего приходится использовать стратегию произвольного подавления зрительной информа­ции (метапроцедура КОНТРОЛЬ). Сам факт такого подавления не прохо­дит бесследно, его результатом оказывается то, что воображение имеет для нас подчеркнуто субъективный характер. С этим обстоятельством связа­на важнейшая роль воображения в решении творческих (продуктивных) задач. Поскольку такие задачи по определению не могут быть решены пу­тем ВОСПРОИЗВЕДЕНИЯ готовых знаний из памяти, для них необходи­мо особое пространство движения в модальности «как если бы» (см. 8.3.2). В качестве процесса, связывающего сенсомоторные предвосхищения с произвольным (эндогенным) КОНТРОЛЕМ, воображение и создает тот особый пространственно-смысловой контекст, который позволяет нам работать с моделями гипотетических и контрфактических ситуаций⁵ .

Трудности формализации содержательных предметных областей и даже строгого обоснования самой математической логики во многом определяли направленность центральных научных дискуссий прошед­шего века, которые были начаты знаменитым перечнем нерешенных математических проблем, составленным Давидом Гильбертом (см. 2.1.1). Надо полагать, что сегодня, в начале 21-го века, таких нерешен­ных математических проблем осталось никак не меньше. К ним, безус­ловно, относятся такие проблемы применения математики в когнитив­ной науке, как моделирование рефлексивного сознания и описание взаимодействия компонентов многоуровневых развивающихся систем. Одна из причин возникающих на этом пути методологических затруд­нений была отмечена голландским математиком, основателем интуи­ционизма Л.Э.Я. Брауэром, по мнению которого «тот, кто говорит на формализованном языке, часто теряет суть проблемы, поскольку при абстрагировании мы отвлекаемся, прежде всего, от содержания» (цит. по: Непейвода, 2000). Этот видный оппонент Гильберта инициировал развитие неклассических логик, которые могут стать одной из основ

⁵ Ослабление префронтального контроля во сне, при психотических состояниях и
фармакологических воздействиях ведет к тому, что качественные различия между вос­
приятием и образными представлениями могут исчезать, в результате чего последние при­
обретают галлюцинаторно-реалистический характер (Collerton, Perry & McKeith, 2005 in
press). Похожий эффект может иметь ослабление сенсорной основы восприятия, напри­
мер, при зрительном восприятии в темноте, когда мы «куст принять готовы за медведя»
(см. 3.3.3). 293

более успешного применения логико-математических средств к содер­жательным когнитивным системам (см. 9.2.2).

9.1.3 Нейрокогнитивизм и теория идентичности

В современных теориях образных явлений и других психологических феноменов все чаще используются данные о работе мозга. С начала 1990-х годов для психологии и когнитивной науки в целом становится типичным обращение к нейрофизиологическим объяснительным схе­мам и методам. Эта новая смена парадигмы была подготовлена разви­тием нейронаук, в частности, нейропсихологии, постепенно выявляв­ших все более полную связь мозгового субстрата и психологических функций (см. 2.4.3 и 8.4.3). Тесная связь с субстратом обнаружилась не только для сравнительно элементарных сенсомоторных процессов, но и в случае более сложных функций, таких как самосознание, принятие ре­шений и понимание поэтических метафор (7.4.2 и 8.1.1). Хотя можно было бы и дальше рассматривать эти данные с позиций параллелизма, современная когнитивная наука предпочитает избегать избыточного уд­воения языков описаний. Переход к исследованию «психики/мозга» (mind/brain) был ускорен революционными изменениями методологии, в первую очередь появлением методов трехмерного картирования, по­зволившим визуализировать данные о функционировании мозга в про­цессе решения задач (см. 2.4.2).

Нейрокогнитивная парадигма изменила подходы к решению ряда классических проблем, в том числе и проблемы образов. На пути ее ре­шения в последние годы было показано, что процессы представливания действительно вовлекают первичные и вторичные сенсорные зоны, но при этом они также обязательно сопровождаются изменениями актив­ности в высших отделах коры, включающих префронтальные структуры (см. 6.3.1). Кроме того, внимание было обращено на нейропсихологичес-кий материал. Выявленные при этом двойные диссоциации восприятия и представливания ослабили позиции сторонников радикальной теории образов (см. 5.3.1), хотя Косслином и его коллегами были предприняты определенные шаги по адаптации к новой парадигме (они, в частности, привели к интерпретации образов как изображений... на кортикальных дисплеях — Kosslyn, 2003). Еще менее понятно то, как нейронные сети мозга могли бы генерировать дискретные логические суждения — про­позиции⁶ . Спор о том, являются ли образы аналого-перцептивными или логико-лингвистическими репрезентациями, по-видимому, теряет свою недавнюю актуальность, становясь достоянием истории.

⁶ Полом Смоленским (например, Smolensky, 2005) была продемонстрирована возмож­ность успешного совмещения нейросетевого и символьного подходов, но пока преиму-

294 щественно на материале фонетики речи (см. 2.3.3).

С общенаучной точки зрения, нейрокогнитивизм означает реви­зию картезианского противопоставления материи и духа как двух ре­альностей, существующих в разных измерениях — пространственном для мозга и временном для мысли (см. 1.1.1). При сохранении основ­ной идеи в ходе исторического развития психологии происходило по­степенное признание все большего сходства этих субстанций. В рабо­тах Вундта и его современников речь шла уже о параллелизме, что исключало взаимодействие (оно противоречило бы закону сохранения энергии), но в принципе допускало соответствие психического и физи­ческого, например, как соответствие образа и образца. Следующее по­коление, в лице гештальтпсихологов, более дифференцированно гово­рило о структурном подобии («тройном изоморфизме») физического, физиологического и феноменального «полей». Появление кибернетики и вычислительных машин добавило к представлению об энергетичес­ком обмене организма и среды идею информационного обмена (см. 2.2.1). Экспериментальное уточнение этой идеи в когнитивной психо­логии и выявило, отчасти независимо от поставленных задач, полно­масштабную связь переработки информации qua психических процес­сов с физиологическим субстратом, причем как в пространственных (локализация функций — см. 2.4.3 и 8.4.3), так и во временном измере­ниях (интеграции признаков — см. 4.2.3 и 4.4.3).

При таком развитии событий многими авторами, близкими к ког­нитивной науке, сегодня признается, что картезианский дуализм ока­зался, в конечном счете, ошибочной концепцией, задержавшей разви­тие научных представлений (Damasio, 1994). Говоря в этой связи об ошибке Декарта, следует отметить, что уже в предшествующий возник­новению научной психологии период рассматривались различные аль­тернативы по отношению к его взглядам. Наиболее созвучной совре­менному этапу исследований является, несомненно, монадология Лейбница с ее идей множества автономных агентов-субстанций, организованных в случае человеческого организма в функциональную иерархию (см. 1.1.2). При некотором усилии воображения в монадах, а не в единицах любых других философских концепций, можно увидеть сходство с ког­нитивными модулями Джерри Фодора (см. 2.3.2), а также с нейронны­ми ансамблями Д. Хэбба и с функциональными системами (органами, уровнями) отечественных авторов — от A.A. Ухтомского и Л.С. Выгот­ского до П.К. Анохина, H.A. Бернштейна и А.Р. Лурия (см. 1.4.3)⁷ .

⁷ В теории построения движения H.A. Бернштейна, как отмечалось, уровни отлича­
ются возможностью осознания — чем выше уровень, тем лучше осознание. Это напо­
минает идеи Лейбница, использовавшиеся им для объяснения произвольных движе­
ний (см. 1.1.2 и 4 4.3). Конечно, монады мыслились им как изолированные друг от дру-
га-индивиды-субстанции, но принцип функциональной автономии встречается и у со­
временных авторов. Так, по мнению одного из близких Бернштейну исследователей,
математика М.Л. Цетлина, основным критерием оценки успешности работы иерархи­
ческой системы является критерий минимального взаимодействия между уровнями. 295

К числу активно обсуждаемых проблем относятся проблемы субъек­та активности и свободы воли. Рассмотрим, например, раннюю теорию памяти Аткинсона и Шиффрина (см. 5.2.1). Заслуга этих авторов состоя­ла в том, что они подчеркнули значение процессов управления в реше­нии задач на запоминание. Но, определяя процессы управления, они вышли за рамки системы памяти: «Термин "процессы контроля (управ­ления)" относится к тем процессам, которые, не являясь постоянными характеристиками памяти,... осуществляются под контролем (управле­нием) субъекта» (Аткинсон, 1980, с. 78). Иными словами, вне системы памяти находится некто, управляющий движением информации. Поста­новка данной проблемы видоизменилась при переходе к нейрокогаитив-ной парадигме: если на заре когнитивной психологии нередко раздава­лись призывы признать научную респектабельность гомункулуса (см. 2.1.3), то в последнее время вновь возобладал естественно-научный, прежде всего, физиологически ориентированный подход. Связывая се­годня в рамках этой парадигмы функции самосознания и самоконтроля с вентромедианными отделами префронтальной коры, мы должны иметь в виду, что любой скептически настроенный наблюдатель вправе задать уточняющий вопрос: «Кто» же все-таки контролирует/осознает «того» (и «кого» собственно?), которого этот «кто» контролирует/осознает?!

По мнению Деннетта, решение классической проблемы Юма (см. 1.1.2) следует искать в иерархической организации нейрофизиологи­ческих механизмов: «Каждая подпрограмма "глупее", чем система в це­лом... В свою очередь подпрограммы могут состоять из подподпрог-рамм,... пока на нижнем уровне не окажутся элементы архитектуры компьютера... В случае человека этому уровню анализа будут, видимо, соответствовать отдельные нейроны. Хитрого гомункулуса удаляют из схемы, организуя работу целых армий таких идиотов» (Dennett, 1981, р. 124). Всеобъемлющая теория сознания будущего, подчеркивает Ден-нетт в одной из последних работ (Dennett, 2003), будет более всего на­поминать полностью автоматизированную фабрику, где много машин и совершенно не видно людей.

Чем более полно в рамках нейрокогнитивной парадигмы удается описать психику в терминах объективных мозговых процессов, тем больше, вообще говоря, оказывается соблазн вновь отказаться от мен-талистской терминологии и целиком перейти на язык физиологии. Эта тенденция поиска нейрофизиологических объяснений отчетливо выражена сегодня даже в случае, казалось бы, трудно представимых в данном контексте феноменов группового поведения и социальной пси­хологии⁸ . Философской платформой для подобного развития стала

⁸ Одной из недавно возникших в русле данного развития дисциплин является нейро- экономика. Ожидается, что исследования в этой области позволят лучше понять механиз­мы принятия экономически релевантных решений, в частности, понять характер их за-296 висимости от настроений и эмоций инвесторов (см. 8.4.1 и 9.4.3).

теория идентичности психики и мозга, оперирующая следующими постулатами:

«Психические состояния — это состояния мозга»,

«Сознание — это нейрофизиологический процесс».

Представление об избыточности менталистской терминологии было, как известно, широко распространено в целом ряде направлений психологии и философии первой половины 20-го века, испытавших влияние неопозитивизма (см. 1.3.1 и 1.3.2). Само название «теория идентичности» было впервые предложено именно в тот период истори­ком психологии Эдвином Борингом (Boring, 1933). Число сторонников теории идентичности вновь начинает возрастать в последние годы, осо­бенно среди философов и нейрофизиологов.

Нельзя сказать, конечно, что эта точка зрения разделяется всеми авторами. Как отмечает один из видных оппонентов Деннетта Джерри Фодор: «Если моя голова наполнена работающими нейрокомпьютера­ми, то лучше,... если бы это кто-то контролировал — лучше всего, если бы это был я сам!» (Fodor, 1998, р. 17). Может показаться, что речь идет просто о вечной философской дискуссии. Весомые аргументы для анти-ментализма, однако, дают и результаты некоторых экспериментов. Суть этих, частично упоминавшихся выше (см. 4.4.3), результатов состоит в том, что как при анализе сознательной регистрации событий, так и при оценке момента принятия произвольного решения, ведущего к осуще­ствлению некоторого движения, обычно наблюдается систематическая задержка (около 500 мс) осознания по отношению к коррелирующим с ними нейрофизиологическим изменениям (Libet, 1989).

Особенно явно физические движения тела опережают осознание их произвольной инициации в случае чрезвычайно быстрой глазодвига­ тельной активности, например, при чтении вслух, игре на музыкаль­ном инструменте с листа или словесном описании сцены (см. 7.2.3). На­пример, когда мы описываем для партнера предметную сцену, наши глаза забегают вперед по отношению к местоположению описываемых и отчетливо осознаваемых в данный момент предметов. Сравнительно медленное рефлексивное осознание, таким образом, как бы следует в фарватере быстрой автоматической обработки. Сознание оказывается эпифеноменом, комментирующим, но не направляющим развитие со­бытий. Следует отметить, однако, что подобное опережение сразу же исчезает при возникновении трудностей, а также тогда, когда партнер по общению задает уточняющий вопрос (Velichkovsky, Pomplun & Rieser, 1996). Можно предположить поэтому, что при принятии сложных реше­ний и осуществлении выбора (особенно в условиях смены задачи — см. 4.4.2) наше сознание могло бы, в чисто временном отношении, соуча­ствовать в формировании текущей активности. Более того, коммента­рий, даже данный post factum, может серьезно изменить характер пос­ледующих решений. Весь этот комплекс вопросов требует дальнейшего изучения.

297

Проблема свободы воли непосредственно связана с вопросом об от­ ветственности человека за осуществляемые поступки. С тех пор как квантовая механика выявила принципиальную неопределенность разви­тия событий в микромире, механистический детерминизм в духе Лапласа (см. 1.1.1) окончательно отошел в прошлое, но варианты детерминист­ских, отрицающих'свободу воли представлений широко представлены сегодня в философских и нейрокогнитивных теориях⁹ . С этой точки зре­ния, за свободой всегда кроется необходимость (как полагали в самом общем виде уже Гоббс и Спиноза), а индивидуальная ответственность релятивируется множеством объективных обстоятельств — от детальной композиции генотипа и условий пренатального развития до особеннос­тей активации префронтальной коры и нейрогуморального фона в мо­мент совершения действия.

В отличие от этого в теории права и моральной философии домини­рует так называемый либертарианизм. Это направление, прежде всего, подчеркивает существование свободы воли. Далее, оно допускает суще­ствование идеального Наблюдателя, который не менее фундаментален и вечен, чем материальные законы природы. Мнение Наблюдателя при­сутствует в каждом выборе нормального взрослого человека и с каждым таким выбором накапливается ответственность. Поэтому конкретный поступок (проступок) должен оцениваться с учетом всего жизненного пути. Важны также возможность выбора и уровень процессов, привед­ших к влекущим ответственность последствиям, например, к аварии са­молета. Если уровень низкий, пилот просто перепутал сигналы или кнопки, то ответственность снижается (делегируясь отчасти на авиакон­структоров); если же пилот, предварительно подумав, совершил запре­щенный маневр, то степень его личной ответственности повышается (см. 2.1.2). Здесь эта картезианская модель согласуется с представления­ми философа и юриста Лейбница — монады, составляющие глаза или руку, менее способны к сознанию, а следовательно, менее ответственны, нежели монады, репрезентирующие душу и разум.

Признаком отклонения «маятника» от неоментализма второй по­ловины 20-го века к неоантиментализму может служит бурный расцвет исследований поведенческого типа в области искусственного интеллек­та, роботике и нейроинформатике (см. 9.2.3), а также попытки постро­ения экологической психологии (см. 9.3.2). При всем их различии, рав­нодействующая этих подходов указывает в направлении концепций, ставящих под вопрос сложность внутренней организации и свободу

⁹ Как отмечалось в одной из предыдущих глав (см. 4.4.3), осознаваемое волевое уси­лие предлагается рассматривать как иллюзию контроля. С этим мнением можно согла­ситься, но с двумя оговорками. Во-первых, отдельные демонстрации явно иллюзорного впечатления контроля над ситуацией не означают, что волевой контроль всегда иллюзо­рен. Так, существование перцептивных иллюзий не доказывает, что восприятие — это иллюзия. Во-вторых, довольно часто (если не всегда) иллюзии являются побочным про­дуктом в целом полезных эвристических приемов решения задач. Такие иллюзии не смог­ли бы эволюционно закрепиться, если бы они не выполняли полезную приспособи-298 тельную роль.

действий человека. Характерна точка зрения Герберта Саймона (1913— 2001), согласно которой человек в качестве поведенческой системы так же прост, как муравей, а кажущаяся сложность его развертывающегося во времени поведения отражает в основном сложность окружающей среды. Это замечание одного из основателей когнитивной науки впол­не можно было бы приписать Уотсону или Скиннеру.

Иногда возникает впечатление, что после смены нескольких пара­дигм в психологии произошло возвращение к более ранним проблемам и представлениям. Собственно говоря, в таком возвращении a priori нет ничего плохого. Так, сама когнитивная психология, несомненно, отчас­ти представляла собой обращение к проблемам ранней эксперименталь­ной психологии. Это сходство проявляется не только в таких терминах, как «неоментализм» или «неоассоцианизм», но и в самом характере за­даваемых вопросов. Примером может служить психология чтения. Про­веденное некоторое время назад сравнение большого числа англоязыч­ных руководств по психологии чтения показало, что лучшее из них было написано... в 1908 году (Huey, 1908). Продолжавшиеся в течение десяти­летий бихевиористские исследования ничего не добавили к фактическо­му материалу этой работы, развивавшей традиции вундтовской лабора­тории. Примерно тот же факт, но уже по отношению к немецкоязычной литературе отмечает и Э. Шерер (Scheerer, 1978), подчеркивая современ­ность руководства Э. Мейманна 1914 года¹⁰ .

Этот неожиданный факт объясняется тем, что микроструктура таких познавательных навыков, как чтение, на поздних этапах формирования недоступна внешнему и внутреннему наблюдению. Для ее изучения не­обходимы экспериментальные исследования. Однако центральное тре­бование такой программы — выделение отдельных операций — «каза­лось трем научным "наследникам" психологии сознания одинаково подозрительным, хотя и по разным основаниям. Для гештальтпсихоло-гии это был элементаристский атавизм, нарушение "примата целого". Бихевиоризм считал недопустимым само понятие "внутренних" процес­сов. Наконец, ничто не было более чуждым дифференциальной психо­логии, чем изучение высших психических функций, направленное на анализ их механизмов» (Scheerer, 1978, S. 348). Действительно, психоло­гия чтения — область, где экспериментальный анализ привел к замет­ным успехам, оказавшим влияние на теорию и практику обучения (см. 7.2.1). Этот пример доказывает, что Найссер ошибается, отказывая ла­бораторному эксперименту в экологической валидности. Требования валидности, релевантности, практической значимости применяются не к методам, а к теориям. Для определенного класса проблем создание

¹⁰ Не следует идеализировать психологию сознания, как это делают авторы, считаю­
щие, что когнитивная психология вернулась «на правильный путь» и вновь «заговорила
своим языком». Психология сознания прекратила существование не из-за происков би-
хевиористов, а из-за неспособности решить центральные для себя проблемы, вызывав­
шие лишь бесконечные споры: ученики Ф. Брентано против В. Вундта, Э.Б. Титченер
против вюрцбургской школы и т.д. Некоторые дискуссии в когнитивной психологии очень
похожи на эти классические (в отношении их бесплодности) споры (см. 1.2.3 и 9.1.2). 299

300

имеющей практическое значение теории предполагает лабораторное эк­спериментирование с характерными для него надежностью и достовер­ностью результатов.

Учитывая все отмеченные трудности реализации менталистской программы, что можно было бы сказать о возможности хотя бы частич­ного возвращения к исследованиям поведенческого типа? Представля­ется, что на современном, нейрокогнитивном этапе развития когнитив­ной науки обращение к значительно более детальному, чем до сих пор, анализу поведения человека и животных — особенно в условиях, при­ближенных к естественным условиям жизнедеятельности, — могло бы быть исключительно полезным. Следует отметить также, что картезиан­скому дуализму противостоит еще одна глобальная, доказавшая свою продуктивность философская позиция. Речь идет о точке зрения Нова-лиса, Фихте, Гегеля и их последователей, включая А.Н. Леонтьева, со­гласно которой единственной подлинной реальностью является наша деятельность («Тому, что я есть, я обязан моей деятельности» — см. 1.4.1 и 1.4.2). Обоснование этого тезиса будет оставлено нами до последнего раздела данной главы (см. 9.4.3), сейчас же мы ограничимся лишь од­ним примером.

Важное значение для возникновения когнитивной науки, как из­вестно (см. 1.3.3), имели лингвистические работы Н. Хомского, осно­ванные на аргументе о так называемой «бедности стимула» — невоз­можности найти в корпусе слышимой речи признаки, достаточные для абстрагирования синтаксических правил. Современные статистические исследования «речи во вне», напротив, уже не исключают такую воз­можность (см. 6.1.1). Можно предположить даже, что грамматика уст­ной речи в определенной степени связана с грамотностью, становясь полностью генеративной лишь на относительно поздней, письменной фазе развития языка (см. 7.2.1). Наконец, анализ речевого поведения в реальном общении выявляет картину широкой взаимоподдержки и имитации в речи партнеров, так что в действительности некоторая фра­за часто начинается одним из них, а заканчивается другим (см. 7.1.3). Все это плохо согласуется с общей индивидуалистской традицией Но­вого времени и с «картезианской» моделью трансформационной грам­матики, согласно которой высказывание монологически порождается говорящим из «глубины собственного духа» в соответствии с интуитив­ным знанием математических аксиом.

9.2 Перспектива методологического солипсизма

9.2.1 Искусственный интеллект и человеческий разум

Итак, сразу по нескольким направлениям наметилась угроза фундамен­тальным допущениям когнитивной психологии. Возникает вопрос о возможных перспективах когнитивной науки и ее психологических раз­делов. Для подавляющего большинства исследователей эти перспекти­вы связаны сегодня с нейрокогнитивной парадигмой. Но как обычно бывает в истории любой науки, ведущая в данный исторический момент парадигма сосуществует с рядом других (см. 9.1.1). Так, в рамках логи­ко-математических исследований и особенно в связи с работами по ис­ кусственному интеллекту продолжает развиваться «вычислительный под­ ход», сторонники которого требуют, чтобы всякая теория создавалась как программа для вычислительной машины. Для многих работающих в этой области авторов научные аспекты проблемы имеют лишь вторич­ный интерес. Искусственный интеллект как часть информатики пред­ставляет собой инженерную дисциплину, для которой существенна, прежде всего, реализуемость и функциональность программных про­дуктов, а не их сходство с какими бы то ни было биологическими или социокультурными системами.

В этом разделе речь пойдет о примерах вычислительного подхода в психологии и когнитивной науке¹¹ . «Несмотря на широкое исполь­зование вычислительной терминологии (например, "хранение", "про­цесс", "операция"), обычно за ней сохраняется некоторый метафо­рический смысл», — пишет Зенон Пылишин (Pylyshyn, 1980, р. 10). Необходимо преодолеть отношение к ментальным вычислениям как к метафоре, тогда и станет возможным исследование основы мышления — синтаксиса внутреннего языка мысли (см. ниже 9.2.2). Пылишин ил­люстрирует полезность последовательной формализации на примере геометрии: «...Планиметрия была хорошо известна и широко ис­пользовалась уже в Древнем Египте... Но для египтян это был способ арифметических вычислений, подобный счетам, тогда как для греков — демонстрация совершенного платоновского порядка. Только через две тысячи лет Галилей начал концептуальную революцию, которая при­вела к сегодняшней точке зрения, не оставившей ничего от аристоте­левских идей... Каждый представляет пространство пустым... трехмер­ным вместилищем, существование и свойства которого совершенно не зависят от Земли и других объектов... Полностью этот процесс

• " Мы говорим здесь о вычислительном, а не о символьном подходе, поскольку начи­
ная с 1980-х годов в связи с разработкой моделей массивно-параллельной обработки и ис­
кусственных нейронных сетей появились многочисленные примеры вычислений субсим­
вольного типа (см. 2.2.3 и 2.3.2). 301

"геометризации мира" был завершен только при Ньютоне» (там же, p. 10)¹² .

Нельзя недооценивать галилеевских амбиций отдельных предста­вителей этого подхода, который возник вместе с когнитивной психоло­гией и одно время понимался как ее составная часть. Центральной за­дачей здесь было машинное моделирование возможных познавательных процессов, для чего начиная с 1960-х годов стали использоваться со­зданные к тому времени языки программирования. Через десять лет в данной области, получившей название искусственного интеллекта, на­считывалось уже свыше 4000 публикаций. Наиболее известными дости­жениями этого периода стали программы, моделирующие решение за­дач — «Логик-теоретик» и «Общий решитель проблем» А. Ньюэлла, Г. Саймона, Дж. Шоу, а также восприятие и запоминание информации — «Пандемониум» О. Селфриджа, «Персептрон» М. Минского и ЭПАМ Э. Фейгенбаума. Работы этого периода получили подробное освещение: благожелательное — в книге У. Рейтмана (1968), критическое — в кни­гах X. Дрейфуса (1978) и особенно Дж. Вейценбаума (1982). Улрик Найссер, хорошо знающий проблемы моделирования, неоднократно выступал против отождествления машинных программ и психологичес­ких теорий, подчеркивая более высокий уровень сложности психичес­ких процессов (см. 2.2.2).

Следующий период развития начался в 1970-е годы и отчасти про­должается до сих пор. Его существенными моментами стали, с одной стороны, возникновение в качестве альтернативы символьному подходу более правдоподобного с нейрофизиологической точки зрения «суб­символьного подхода» (коннекционизма — см. 2.3.2), а с другой — операционализация с помощью компьютерных программ того факта, что знание может быть представлено не только в форме статичных структур — декларативного знания, но и в форме операций — процедур­ного знания. Это было сравнительно новым развитием, вызвавшим мини-революцию в самой вычислительной математике и оказавшим значительное влияние на когнитивные исследования, прежде всего в области психологии и нейрофизиологии памяти (см. 5.3.2). Примером процедурного знания являются уже упоминавшиеся системы продукции (см. 2.2.3 и 6.4.1).

Значение систем продукций состоит в возможности выполнения вычислений, что, по предположению, составляет суть процессов познания

¹² Пылишин ошибочно описывает здесь свойства феноменального пространства, по­скольку последнее структурировано скорее топологически, а также зависит от присут­ствующих в нем объектов, отношения к ним и типичных условий жизнедеятельности (см. 6.3.2). Его анализ находится в противоречии не только с экологическим (см. 9.3.1) и лин­гвистическим (Talmi, 1983) анализом восприятия, но и с современной физикой. Так, в теории относительности Эйнштейна масса вещества в некоторой области пространства 302 меняет его геометрию, определяя степень локальной искривленности пространства.

у человека. Далее, они позволяют записывать информацию однородно, являясь наиболее гомогенной формой организации программ из всех, известных на сегодняшний день. Так как каждая продукция не зависит от других, это облегчает дополнение системы новыми продукциями, выявляемыми при опросе и наблюдении за поведением испытуемых. Система продукции предполагает существование рабочей памяти, со­держащей описание условий актуально реализуемых продукций и их результатов, а также операций сравнения и идентификации, нахожде­ния подпрограмм и контроля за их развертыванием. Эти операции в системах продукции крайне просты, поэтому общее количество единиц оказывается в пределах «магического числа». Долговременная память интерпретируется как хранилище массива продукций, то есть связок «условие—действие». Наконец, работа моделей определяется балансом информации, поступающей из внешнего мира («внешней памяти») и создаваемой продукциями. Возникает известная непредсказуемость «поведения», столь характерная и для человека.

В области мышления этот этап исследований открыла монография Ньюэлла и Саймона (Newell & Simon, 1972), в которой они обобщили опыт моделирования доказательства геометрических теорем, решения криптоарифметических задач и игры в шахматы. Основным допущени­ем этой работы является то, что мыслительные процессы — это процес­сы вычислений, а основным выводом — что по своей организации они являются системой продукции. С помощью систем продукции было проведено моделирование процессов решения множества простых по­знавательных задач. Так, Д. Массаро (Massaro, 1975) создал программы последовательного исчерпывающего, последовательного самооканчива­ющегося и контентно-адресуемого поиска в памяти. В последнем случае центр тяжести обработки переносится на этап фиксации элементов по­ложительного множества, каждый из которых заносится в одну из спе­циально пронумерованных ячеек памяти и снабжается маркером ответа. При предъявлении стимула информация о нем направляется прямо к соответствующей ячейке, вызывая записанный там ответ. В памяти мо­дели, следовательно, могут храниться не только элементы, но и пары «стимул-ответ». Этот же принцип был реализован в другой программе (Newell, 1974a), моделирующей решение задач поиска в памяти, непос­редственного запоминания, задач абстрагирования и выполнения ариф­метических вычислений.

Помимо этой и последующих работ Ньюэлла, Саймона и их коллег (например, Newell, 1990), процедурная репрезентация знания является основой большинства глобальных моделей понимания. Дж.Р. Андерсон (2002) использует ее в модели ACT-R, память которой разбита на две примерно равные части: систему пропозиций (декларативная часть) и систему продукций (см. 6.4.1 и 8.1.1). Такой диапазон моделей иллюст­рирует возможности систем продукции, допускающих простое расшире­ние набора операций и выделение их общих звеньев. В других моделях соотношение оказывается иным, вплоть до отказа от процедурного

303

знания. Это отражает ведущиеся в информатике споры о сравнительных достоинствах этих двух форм репрезентации¹³ . Декларативные системы более обозримы и доступны для внешнего контроля, поэтому здесь лег­че извлекать нужную порцию сведений. Независимость от контекста позволяет также вводить общие алгоритмы расширения базы данных. Что касается процедурных систем, то они более эффективны, когда ис­пользование операций удается связать с тем специфическим контекстом (условиями), в котором они заведомо ведут к цели.

Психологически правдоподобное решение этой проблемы состоит в отказе от жесткого различения данных и операций. Например, в ран­ней системе представления знаний LNR, разработанной Д. Норманом, Д. Румелхартом и их сотрудниками, одна и та же информация может по­переменно выступать то в одном, то в другом качестве. Как отмечают эти авторы, «то, что мы знаем, включено в то, что мы умеем делать» (Rumelhart & Norman, 1981). Обобщенные описания знания — схемы — это процедуры, сканирующие сенсорную информацию в поисках приме­ров репрезентированных ими понятий. Внутренняя структура схем при этом иррелевантна, существен лишь операциональный аспект. Деклара­тивный аспект важен в тех случаях, когда появляется необходимость ас­симиляции нового знания либо имеющиеся знания должны быть приме­нены в новых условиях. Подобный перенос навыка решения, сравнение и обучение осуществляются в современных моделях (таких как LISA и EMMA — см. 8.2.1) прежде всего по типу решения задач на аналогии.

В качестве простейшей иллюстрации рассмотрим процедурное опре­деление функции, извлекающей из памяти имена всех родителей инди­вида «х»:

родитель (дс): возврат узлов от «х» через «родитель».

Функцию ребенок (дг) можно определить как аналогичную функции родитель (jc) с «ребенок» вместо «родитель». Это приведет к появлению функции, извлекающей набор узлов семантической памяти, доступных от узла «х» с помощью указателя «ребенок». Если данные хранятся упо­рядоченным образом, то в результате можно получить список всех детей индивида «л». Если существует функция мужчина (дс), которая, действуя как фильтр, отбирает из множества «jc» тех индивидов, про которых мож­но сказать, что они являются мужчинами, то новую функцию отец (х) можно определить так:

отец (х) возврат мужчина (родитель (х))

Тогда при наличии функции женщина (х) (ее, разумеется, можно вве­сти по аналогии с функцией мужчина (х)) легко создать новые функции мать (jc), дочь (х), сын (дс), бабушка (дс), внучка (дс) и т.д., используя такие структурные отношения, как «мать» подобно «отец» с «женщина» вмес­то «мужчина», «дочь» подобно «мать» с «ребенок» вместо «родитель», «бабушка» подобно «мать» с родитель (дс) вместо «х» и т.п. Иными слова­ми, декларативное описание отношений родства удается построить на основе двух или трех исходных процедур.

¹³ Отголоском этих споров является тезис Дж.Р. Андерсона о принципиальной произ-304 вольности моделей в когнитивной науке — его известная «теорема мимикрии» (см. 9.1.2).

Полезность подобного гибкого совмещения декларативных и проце­дурных способов описания материала также удается показать в рамках исследований по процедурной семантике, для которых характерно пони­мание значения как системы операций, позволяющих установить пер­цептивные референты понятия и возможности его использования. Хо­рошим примером здесь может служить использование понятийного знания для порождения новых лексических единиц, которое обсужда­лось нами в предыдущих главах (см. 6.1.1 и 7.3.2).

К сожалению, примеров учета функциональных возможностей раз­личных форм репрезентации знания в вычислительном подходе не так уж много. Так, в период расцвета глобальных моделей понимания рецен­зенты единодушно отмечали их слабую связь с эмпирическими данными (см. 6.4.1 и 8.1.1). Поскольку языки программирования и аналогичные формально-логические системы достаточно мощны, чтобы описать лю­бой массив данных, а, с другой стороны, своеобразие их внутренней грамматической организации сводит возможность правильного предска­зания новых психологических результатов к случайности, то и схема ги-потетико-дедуктивного исследования оказывается не достижением, а помехой. Возможно, именно поэтому наиболее резкая критика чрезмер­ного обилия фактов в когнитивной психологии и иррелевантности экс­периментов исходит от представителей вычислительного подхода.

С практической точки зрения, наиболее важным развитием послед­них десятилетий стало создание экспертных систем — программных сис­тем, моделирующих в рамках определенной проблемной области реше­ние задач экспертами (см. 8.3.3). Экспертные системы состоят из двух основных компонентов: базы знаний и так называемой машины вывода, то есть собственно решателя задач. Базы знаний строятся при этом как про­цедурно-декларативные репрезентации, включающие факты и правила. В качестве технического, человеко-машинного «изделия» полноценная экспертная система дополнительно включает интерфейс пользователя и интерфейс разработчика (инженера по знаниям). Наконец, чрезвычайно важным оказалось присутствие специальной подсистемы, которая дава­ла бы пользователю правдоподобное обоснование предлагаемых реше­ний. Общей тенденцией стала постепенная трансформация экспертных систем в системы поддержки решений. К числу основных сфер примене­ния этой основанной на формальном представлении знаний (knowledge-based) технологии относятся медицина, геология, юриспруденция, пси­хологическая диагностика, а также учет и логистика, прежде всего в области электронной коммерции и банковского дела.

По утверждению разработчиков, экспертные системы в ряде случа­ев демонстрируют уровень знаний, равный среднему уровню знаний специалистов в соответствующих областях (Джексон, 2001). Более того, имеются примеры использования этой технологии для моделирования творческих достижений (как в случае системы поддержки индуктивных

305

умозаключений BACON, которая смогла на основании заранее выявлен­ных, кодированных и введенных в компьютер данных «повторить» от­крытие законов Галилея, Кеплера и Ома). Самостоятельное значение имеет использование программ компьютерной графики в качестве ин­струмента визуализации, позволяющих человеку-эксперту делать новые открытия в медицине, геологии и математике, в частности, в теории чи­сел (Зенкин, 1996).

Но все же, как правило, в большинстве случаев традиционные эк­спертные системы остаются на уровне прототипов, не превращаясь в коммерческий продукт. Их применимость ограничивается проблемой юридической ответственности, как в случае неправильно поставленно­го медицинского диагноза, а также недостаточной гибкостью. Одной из неприятных особенностей практически всех систем является возника­ющее вблизи границ области экспертизы «обвальное» ухудшение ре­зультатов. Надежды возлагаются поэтому на гибридные архитектуры, прежде всего на искусственные нейронные сети. Последние демонстри­руют при ухудшении условий работы плавное снижение эффективнос­ти (англ. graceful degradation — см. 2.3.2).

Вопрос состоит в том, можно ли, в свете этих данных, считать пра­вильным вычислительное понимание мышления и, шире, познания? В отношении самих процессов, ведущих к решению, в этом нет никакой уверенности. В литературе сосуществует множество различных систем описания вычислений, и они постоянно развиваются, как, например, в случае возникших сравнительно недавно языков объектно-ориентиро­ ванного программирования {ООП). Основное в этих языках — сохранение внешней формы при изменении свойств: программные структуры меня­ют свое содержание в зависимости от того, какие «объекты» (либо, в бо­лее современной, но менее адекватной терминологии, «классы») под­ставляются в них¹⁴ . Однако в целом развитие логических оснований вычислительного подхода имеет собственную динамику. Оно направле­но не на симуляцию человеческих достижений, а на их дополнение, причем акцент делается на способности вычислительных устройств к чрезвычайно быстрому перебору вариантов¹⁵ .

¹⁴ При этом на экране может оставаться та же привычная картинка, что, конечно же,
удобно для человека-пользователя. ООП привлекательно тем, что оно сделало шаг на­
встречу простейшим аксиомам психологии человека. Внешняя идентичность при изме­
нении функционального содержания соответствует, в частности, смене социальных ро­
лей одной и той же личности. Интересно, что для этого шага создателям ООП пришлось
отказаться от числовых структур как основы и перейти к понятиям более высоких типов.
Если в обычном программировании преобразуются данные, то в ООП преобразуются
функции и действия над «объектами».

¹⁵ Исследователям всегда было свойственно считать достигнутый в их время техни­
ческий аппарат идеальным средством объяснения функционирования мозга и психики
(Бернштейн, 2003). В начале 20-го века такой моделью считалась телефонная станция,
позднее возникли аналогии с радиопередачей, голографией, архитектурой компьютера и

306 _все новыми разновидностями компьютерных программ. Трудно сказать, какие возмож-

С точки зрения сравнения результатов искусственных и естествен­ных интеллектуальных достижений, ответ, несомненно, выглядит ина­че. В ряде случаев, как, например, в случае компьютерных программ игры в шахматы, программные системы явно превзошли человека¹⁶ . Это развитие было предсказано свыше полувека назад. В 1950 году Алан Тьюринг опубликовал статью «Вычислительные машины и интеллект», где он высказал предположение, что к концу 20-го века достижения программируемых компьютеров сравняются с результатами решения задач человеком (см. 2.1.1).

В той же классической статье Тьюрингом была описана процедура возможной проверки такого соответствия. Эта процедура известна се­годня как тест Тьюринга. Если в диалоге с невидимым партнером чело­век не может достоверно определить, имеет ли он дело с собратом по ра­зуму или же с вычислительным устройством, то последнее успешно выдержало этот тест. В ряду серьезных и полусерьезных попыток прове­дения теста Тьюринга выделяются эксперименты известного критика ра­бот в области искусственного интеллекта Дж. Вейценбаума (1982) с отно­сительно простой, включавшей всего лишь несколько сот строчек текста программой ELISA, которая позволяла длительное время поддерживать заочный диалог с человеком. При этом она производила на собеседников впечатление живого человека. Позднее (и опять же скорее в критических целях) Вейценбаум адаптировал свою программу для целей роджериан-ской психотерапии, назвав ее DOCTOR. Многие участники опытов Вей­ценбаума не только не чувствовали дискомфорта, но и предпочитали иметь дело с компьютером, а не с реальным психотерапевтом.

9.2.2 Философия искусственного интеллекта

Слабость теста Тьюринга состоит в том, что это бихевиористский тест. Для когнитивной науки важен анализ интенций и ментальных репре­зентаций, обеспечивающих решение задачи. Неоменталистским отве­том на тест Тьюринга и успехи вопросно-ответных программ стал мыс­ленный эксперимент, описанный американским философом Джоном Сёрлом (Searle, 1991). Он предложил представить человека, находяще­гося в закрытом помещении. Через щель в комнату поступают письмен­ные вопросы на китайском языке, о котором этот человек не имеет ни

ности для аналогий могут возникнуть в среднесрочной перспективе (см. 9.4.3). С задачей когнитивного моделирования в настоящее время непосредственно связано только разви­тие в области искусственных нейронных сетей (см. 2.3.3).

·" В 1997 году компьютерная программа впервые выиграла партию у чемпиона мира по
шахматам. Интересно, что соответствующие программмы игры го далеко не столь сильны.
Важнейшей причиной этого является более высокая комбинаторная сложность этой игры,
ставящая перед компьютером (и программистом) проблему практической вычислимости. 307

308

малейшего представления. Ему также не известна тематика вопросов. К счастью, при нем находится достаточно полный китайско-китайский толковый словарь. Найдя в словаре иероглифы, соответствующие тол­кованию иероглифов в записках, герой этой истории записывает их в качестве ответа и передает обратно через дверную щель. Для внешнего наблюдателя весь процесс может выглядеть как участие закрытого в «ки­ тайской комнате» человека в дискуссии экспертов... по истории сред­невекового Китая. Проблема, однако, состоит в том, что, симулируя ра­ боту компьютера и практически решая коммуникативную задачу, человек в комнате совершенно не осознает интенциональное содержа­ние своей деятельности.

Это феноменологическое рассуждение (если нет интенционально-сти, то нет сознания, а следовательно, нет и человеческого мышления) служит одним из нескольких обсуждаемых в литературе радикальных аргументов против применения вычислительного подхода в психологии и против самой возможности построения искусственного интеллекта. Но аргументация Сёрла не безупречна. Слабым ее пунктом является рассмотрение заведомо ограниченной системы индивидуального созна­ния и мышления. Хотя человек в комнате, по определению, ничего не знает о содержании принимаемых и передаваемых сообщений, нельзя отрицать, что фактической основой его работы служит глубокое пони­мание языка и тематики обсуждения создателями толкового словаря и участниками ведущейся дискуссии. Используя нейрокогнитивную ана­логию, можно уподобить сёрловского оператора частной подсистеме большого мозга. Так, зона Брока, играя важную роль в экспрессивном речевом общении (см. 7.3.3), тоже, по-видимому, «не понимает» наме­рений и содержания речи своего обладателя.

В последние десятилетия стали появляться примеры, как бы зер­кально симметричные аргументу Сёрла. Речь идет об успешном реше­нии задачи компьютером при отсутствии понимания природы этого решения человеком. Самым известным примером такого рода являет­ся доказательство теоремы о четырех красках. Еще в середине 19-го века было высказано предположение, что для раскраски карты таким образом, чтобы две имеющие общую границу области (страны) имели разную окраску, должно быть достаточно четырех красок. Несмотря на усилия выдающихся математиков, эта теорема не могла быть доказана вплоть до 1977 года, когда ее «доказала» относительно простая компью­терная программа, написанная К. Аппелем и В. Хакеном. Путем исчер­пывающего перебора множества возможных сочетаний границ, про­грамма продемонстрировала, что во всех случаях четырех красок действительно оказывается достаточно. Профессиональное сообщество математиков отнеслось к этому событию с большой долей скепсиса, так как, во-первых, остались непонятными концептуальные основания данного вывода, а во-вторых, любая программа, как было ясно уже в то время (до появления продукции фирмы Microsoft), может содержать

ошибку. Собственно «человеческое» доказательство теоремы появилось лишь спустя 20 лет, в 1997 году (MacKenzie, 2001).

Ситуации непонятности машинного решения для человека возника­ют, например, при распознавании объектов с помощью искусственных нейронных сетей, поскольку характер изменений в сетях в процессе обу­чения слишком сложен, чтобы его можно было затем проследить анали­тически. Более того, эпизоды непонимания содержания производимых компьютерными системами операций и вытекающих из них выводов весьма частотны в реальной жизни — как в профессионально-техноло­гическом контексте (проблема ситуативного сознания у пользователей полуавтоматизированных систем — см. 2.1.2), так и во все большей мере в повседневных бытовых условиях. Непонимание возникает здесь, в ко­нечном счете, между пользователем и разработчиком технических сис­тем. Но стремительное усложнение этих систем и их намечающееся ав­тономное взаимодействие — автомобилей между собой и со знаками дорожного движения, домашних приборов с системой энергообеспече­ния дома и т.д. — заставляет и самих разработчиков опираться на ком­пьютерные средства поддержки программирования и принимаемых при этом решений (как в случае систем CAD — Computer Aided Design).

Что касается теоретических обобщений этих результатов, то скла­дывается впечатление, что часто они имеют характер «бракосочетания сомнительной эпистемологии и IBM». Унаследованный от формальной логики и вычислительной лингвистики интерес к играм с условными правилами, применяемым к дискретным символам, а также влияние философских взглядов Декарта и особенно Юма привели к тому, что ос­новной стратегией исследования в когнитивной науке был объявлен методологический солипсизм (см. 1.1.2). Считая Юма первым подлин­ным представителем когнитивной науки, Фодор (Fodor, 1980) утверж­дает, что если нет различия между мыслью о предмете и просто мыслью, то предмет можно игнорировать. Этот вывод имеет определенные ос­нования, так как при построении систем искусственного интеллекта наиболее существенными вопросами являются их непротиворечивость и программная реализуемость, а не соответствие реальным прототипам.

Основной задачей вычислительного подхода было объявлено изу­чение «языка мысли» (language of thought), предикаты которого, как считает Фодор (Fodor, 1978; Ray, 2003), являются врожденными и ле­жат в основе не только усвоения родного языка, но и вообще всех форм познавательной активности¹⁷ . Язык мысли («менталезский язык»)

¹⁷ Критикуя с этих позиций работы Л.С. Выготского, Фодор (Fodor, 1972), похоже, не
замечает трудностей, в которых оказывается его собственная концепция. Укажем одну из
них. Предположение о существовании «языка мысли», кроме спорного утверждения о
его врожденности, содержит опасность бесконечного регресса. Если «язык мысли» — это
нечто вроде автокода вычислительного устройства или же своеобразный interlingua, опос­
редующий коммуникацию перцептивного и вербального знания, то, по-видимому, необ­
ходимы специальные языки-посредники для перевода информации с «языка восприя­
тия» и с естественного языка на «язык мысли». 309

включает, наряду с логическими суждениями, пропозициями, также и пропозициональные установки , то есть метаоператоры субъективного от­ношения к ним, представленные ментальными предикатами (или «пси­хологическими глаголами») «хотеть», «знать», «думать», «предпола­гать», «надеяться», «бояться» и т.д. (см. 6.3.1 и 7.4.1). Вопрос о ложности или истинности содержания пропозиций в подобных конструкциях приобретает подчеркнуто субъективный характер. Например, если не­кий персонаж по имени Петя «считает, что идет дождь», то справед­ливость этого утверждения остается (в первом приближении — см. 9.4.1) на совести Пети.

Отметим очевидную неполноту этого подхода. В качестве основы мышления человека здесь рассматривается исключительно важное, но все же явно ограниченное подмножество средств двух высших уровней функ­циональной организации интеллекта, а именно уровней Ε и F. Рассматри­вая в предыдущей главе (см. 8.1.4 и 8.4.3) основные виды четакогнитив-ных координации, мы отмечали, что в их число входят и невербальные метапроцедуры воображения, позволяющие строить пространственные модели ситуаций и подвергать их изменениям, напоминающим измене­ния, которые возникают в ходе предметной деятельности. Предположение о сугубо формальной, пропозициональной основе внутренних репрезен­таций проблематично в целом ряде отношений, прежде всего с точки зре­ния того, как мы решаем простейшие задачи с учетом пространственных отношений. Предположим (вслед за Джонсон-Лэйрдом — см. 8.2.2), что нам даны следующие условия «Анна сидит слева от Маши, а Маша сидит слева от Джона». Нужно определить взаимное положение Анны и Джона. Сделать это, используя только свойства логической транзитивности, не­возможно, так как в том случае, если Анна, Маша и Джон сидят за круг­лым столом, Анна будет находиться не слева, а справа от Джона.

Пропозициональное описание оказывается в принципе недостаточ­ным, если оно строится без учета предметной ситуации, то есть с пози­ций декларируемого методологического солипсизма. Полезным расши­рением теории языка мысли могла бы стать, например, ее интеграция с теорией перцептивных символьных систем (см. 6.4.2). Отдавая дань доми­нирующей в последнее десятилетие нейрокогнитивной парадигме, Фо-дор и другие сторонники рассматриваемого подхода признают сегодня, что функционирование языка мысли непосредственно коренится в ра­боте нейрофизиологических систем мозга, сохраняя при этом, тем не менее, свой основанный на абстрактных вычислительных операциях ха­рактер. Так, например, порождение на языке мысли синонима русской фразы «Я боюсь» приводит к активации миндалины, затем ядер гипота­ламуса, выделению адреналина и т.д., причем происходит все это столь же автоматически, как выполнение команд в компьютерной системе, где, скажем, появление на входе последовательности символов вида «begin print» ведет к распечатке текста.

Самым общим аргументом в пользу вычислительного подхода слу-310 ^жит ссылка на возможности машины Тьюринга. Утверждается, что всякая

критика данного подхода, если она непротиворечива, должна допус­кать формализацию в виде программы работы машины Тьюринга. Это устройство, как отмечалось (см. 2.1.1), использует гомогенную систе­му репрезентации — цепочку символов из конечного алфавита. В та­ком же коде, как функция состояния и символа на ленте, описывается и поведение машины Тьюринга. Поэтому всякая логичная критика ма­шинных моделей познавательных процессов может быть переведена если и не в реально, то, по крайней мере, в потенциально реализуемые программы вычислений¹⁸ . Заслуживающие внимания критические за­мечания, следовательно, могут быть ассимилированы и использованы для демонстрации универсальности вычислительного подхода. С этой целью А. Ньюэлл и Г. Саймон разработали программу, моделирующую картину движений глаз шахматистов. Такие исследования проводились ранее советскими критиками искусственного интеллекта — O.K. Тихо­мировым и его коллегами (см., например, Тихомиров, 1969).

Этот аргумент, конечно, основан на ряде недоразумений. Его авто­ры не учитывают развитие самой математической логики. Во-первых, анализ вопроса о границе между реальной и потенциальной вычислимо­стью функций показал, что с помощью машины Тьюринга могут быть вычислены лишь сравнительно простые функции: формальные модели сложных систем оказываются более сложными, чем сами эти системы (Doyle, 2003)¹⁹ . Во-вторых, средствами исчисления предикатов первого порядка («булевой алгебры»), с которой имеет дело машина Тьюринга, невозможно решать задачи новых разделов математической логики — конструктивной и модальной логики, прежде всего, подклассов так на­зываемых временных и интенциональных (или эпистемических), логик, в случае которых, до известной степени, учитываются ресурсы, знания и интенции субъекта (см. 9.2.3).

Впрочем, недостаточно убедительны и радикальные аргументы против возможности вычислительной интерпретации человеческого ин­теллекта. Упоминавшаяся в самом начале данного подраздела китайская комната Сёрла отнюдь не единственный такой аргумент. Двумя други­ми, наиболее частотными аргументами являются ссылки на теорему Гёделя о неполноте формальных систем и на «проблему фрейма» (после­днюю не следует путать с частными проблемами, возникающими в связи

¹⁸ Совершенно аналогично, несколькими десятилетиями ранее критиков психоана­лиза обвиняли в неизжитых сексуальных комплексах.

" Упомянутая здесь проблема вычислимости по-разному ставится для разных классов
вычислительных устройств. Решение задач, практически недоступных из-за продолжи­
тельности требуемых операций для машины Тьюринга и реализующих эту идею компью­
теров с фон-неймановской архитектурой, может, в принципе, оказаться в пределах дося­
гаемости для так называемых клеточных автоматов и особенно для (пока, впрочем, до­
вольно гипотетических) квантовых компьютеров, способных к чрезвычайно быстрым па­
раллельным вычислениям. 311

с использованием «фреймов» в качестве определенного формата пред­ставления знаний — см. 2.3.2 и 6.3.1).

Согласно теореме о неполноте, доказанной Куртом Гёделем в 1931 году, во всякой строго формальной системе имеются некоторые утверж­дения, которые не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты в рамк.ах данной системы¹⁰ . Следовательно, полагают современные критики вы­числительного подхода, формальное описание таких сложных систем, как сознание или интеллект человека, также обречены на неполноту и полноценный искусственный интеллект невозможен. Это рассуждение едва ли правомерно, так как вычислительные теории в когнитивной на­уке никогда и не претендовали (в действительности, не могли претендо­вать) на строгость таких формальных систем, как арифметика. Всякая попытка исчерпывающего логического описания когнитивных структур заведомо должна была бы кончиться неудачей, поскольку в психологии, как отмечал еще Кант, особенно выражена зависимость данных от про­цедуры исследования и, кроме того, сам объект исследования имеет не­прерывный характер. Существуют многочисленные примеры эмпири­чески мотивированных дополнений в вычислительных моделях языка и мышления. К ним относятся постулаты значения Карнапа (см. 6.1.1), а также разнообразные эвристики мышления и принятия решений, впервые систематизированные как раз видными представителями работ в облас­ти искусственного интеллекта Ньюэллом и Саймоном (см. 8.1.1 и 8.4.1).

Серьезные, но скорее технические последствия для создания искус­ственных интеллектуальных систем влечет за собой проблема фрейма — необходимость постоянного пересмотра некоторого подмножества зна­ний по мере изменения ситуации и накопления опыта. Например, по­лучив информацию, что некоторое живое существо «Z» — «это птица», мы сразу же приходим к весьма вероятному выводу, что Ζ строит гнезда, поет и способна летать (см. 6.2.1). Предположим, однако, что через ка­кое-то время выясняется, что «Ζ — это пингвин». Это уточнение требует пересмотра сделанного ранее заключения. Суть возникающих в общем случае трудностей состоит в том, что нет никаких алгоритмических кри­териев для определения границ подлежащих пересмотру знаний. Все решения этой проблемы могут быть только частными и в лучшем случае эвристическими. В современном логическом программировании для это­го используются средства так называемых немонотонных логик (Gelfond & Watson, 2003). В естественно-языковых системах решение может состоять в контроле только похожих по содержанию текстов (см. 6.1.1 и 7.4.3). В роботике, где проблема фрейма стоит особенно остро, она заставляет не­которых разработчиков в последнее время вообще отказываться от когни­тивных, основанных на знаниях архитектур (см. 9.2.3).

²⁽¹ Методологическое значение теоремы о неполноте состоит в доказательстве невоз­можности построения замкнутой внутри себя и самообосновывающейся научной систе­мы. Иначе говоря, наука не может быть учением, а учение не может быть наукой (Непей-312 вода, 2000).

Итак, несмотря на многочисленные аргументы pro и contra, вопрос о возможности построения искусственного интеллекта по-прежнему ос­тается полностью открытым. Здесь уместна следующая историческая аналогия. Казалось бы, механистический образ la statue animée проходит через всю французскую философскую литературу 18-го века. При этом он служит одним авторам для обоснования дуалистических (Кондильяк, Буро Деланд, Гольбах, Ламетри), а другим — экзистенциалистских (Пас­каль) и диалектических взглядов (Бюффон и Дидро). Что касается соб­ственно исследования познавательных процессов, то, как заметил ког­да-то в своем эссе о кибернетике С.Л. Рубинштейн, «"мышление" любых машин — это мышление человека, спроецированное в машины». Понимание механизмов психики может быть достигнуто прежде всего «исследованием... человеческого мозга и путей его формирования» (Ру­бинштейн, 1976, с. 239). С развитием вычислительного потенциала ма­шин происходит развитие мышления самого человека — во всяком слу­чае, эта тенденция неизменно доминировала до сих пор. Большинство специалистов не стремятся создать искусственный разум, рассматривая эту область как совокупность научных направлений, каждое из которых исследует то или иное свойство интеллекта.

Оценивая перспективу вычислительной ориентации когнитивных исследований в целом, нельзя отрицать, что, например, системы про­дукции представляют собой мощное средство описания больших масси­вов поведенческих и интроспективных данных, которое могло бы ис­пользоваться в самых разных разделах психологии. Для некоторых авторов современный вычислительный подход привлекателен «смеще­нием акцентов в сторону изучения действия» (хотя на самом деле про­дукции скорее напоминают связи стимул—реакция). Эксцессы методо­логического солипсизма уравновешиваются вполне реалистической ориентацией работ других ведущих представителей когнитивных иссле­дований. В частности, Дональд Норман (Norman, 1981) одним из пер­вых сформулировал для когнитивной науки программу развития, вклю­чавшую изучение навыков, эмоциональной регуляции действия и роли социальных норм, тогда как М. Познер и Г. Шульман предупредили, что «угрозой для когнитивной науки является превращение в "искусствен­ную науку", не вносящую вклад в понимание человеческого мозга и че­ловеческой культуры» (Posner & Shulman, 1979, p. 402).

Следует отметить, что вычислительный подход наиболее успешен именно в нейрокогнитивных исследованиях, когда удается связать мо­дели нейронных механизмов с картиной поведения и его нарушений (O'Reilly & Munakata, 2003). Так, представление о гомогенных активиру­ющих и тормозных взаимодействиях в нейронных сетях позволяет опи­сать возникающие при поражениях теменных отделов коры затруднения в переводе взора и внимания в сторону, противоположную стороне по­ражения (см. 4.3.2 и 4.4.3). Эти затруднения М. Познер объясняет выпа-

313

дением особого механизма «отцепления (англ. disengagement) внимания от объекта». Доказательством считается увеличение времени реакции обнаружения целевого объекта при предъявлении ошибочной простран­ственной инструкции в методике «проигрыша-выигрыша». Не прибегая к представлению о механизме «отцепления», коннекционистские моде­ли теменных поражений предсказывают двойной эффект — увеличение времени реакции при ошибочной («больший проигрыш») и при пра­вильной инструкции («меньший выигрыш»). Этот двойной эффект и наблюдается у пациентов с подобными поражениями. В других модель­ных экспериментах было также показано, что эффекты торможения в тесте Струпа и аналогичных ситуациях, возможно, являются просто по­бочным продуктом активного удержания релевантной для решения за­дачи информации в рабочей памяти. Однако от этих новых исследова­ний до создания сколь-нибудь автономного «нейроинтеллекта» все еще очень далеко.

9.2.3 Виртуальные формы жизни

В дискуссиях, подготовивших возникновение когнитивной науки, за­метную роль играли ссылки на робота с «мелкомасштабной моделью окружения» в голове (см. 2.2.1). Индустриальные роботы второй поло­вины 20-го века, использующиеся для тяжелых, фиксированных в про­странстве операций (типа сварки автомобильных кузовов), не могли, конечно, претендовать на статус интеллектуальных систем. К началу нового столетия сложились предпосылки для разработки и технологи­ческого использования мобильных, в том числе плавающих и летающих роботов²¹ . В результате la statue anim ее действительно впервые стала про­являть, по крайней мере, внешние признаки оживления. Это привело к возникновению направления, получившего название когнитивная робо-тика, и к пересмотру приоритетов в области искусственного интеллек­та и нейроинформатики. На место таких тем, как язык мысли или игра в шахматы, в качестве центральных выдвинулись вопросы сенсорного обеспечения, построения движений, ориентации в пространстве, иденти­фикации объектов, планирования действий и «социального взаимодей­ствия», причем не только человека и робота, но и роботов между собой.

В отношении сенсорного оснащения акцент был сделан на контакт­ной и проприокинестетической сенсорике, а также на ультразвуковой

²¹ Интересные лабораторные наработки возникли, конечно, значительно раньше Так, в конце 1960-х годов в Стэнфордском университете был создан робот Shakey, который мог обрабатывать простые инструкции на естественном языке и на их основании плани­ровать и осуществлять перемещения по территории университета, ориентируясь на дан­ные оптических сенсоров. Слабым звеном было восприятие — за время переработки ин­формации о зеленом свете светофор на перекрестке успевал переключиться на красный. Удачным звеном архитектуры Shakey, напротив, была система планирования действий, 314 основанная на формализации эвристики цели-средства (см. 8.1.1 ).

эхолокации как альтернативе компьютерному зрению, слишком слож­ному для моделирования в реальном масштабе времени. В частности, неудачными оказались попытки совместить видение широким полем зрения с идентификацией отдельных предметов. Лишь в последнее вре­мя разнообразные опыты с обучением нейронной сети классификации объектов в динамическом окружении показали, что естественным по­бочным результатом такого обучения («эволюции нейронной сети») ста­новится разделение локализации и идентификации. Сеть выделила как автономную составляющую обработку пространственных признаков, сконцентрировав эти процессы в слое формальных нейронов отдельно от процессов описания индивидуальных объектов (Calabretta & Parisi, 2005). Таким образом, вполне возможно появление роботов с «двумя зрительными системами», подробно рассматривавшимися нами в пре­дыдущих главах (см. 3.3.2 и 3.4.2). Еще одним вероятным развитием мо­жет стать массовое оснащение роботов активным зрением, или, иначе го­воря, окуломоторикой. Это позволит не только обеспечить более глубокую, фокальную обработку информации, но и реализовать комму­никативные функции зрительного внимания (см. 7.4.3).

Задача управления движениями робота немедленно поставила иссле­дователей перед классической, сформулированной H.A. Бернштейном еще в 1930-х годах проблемой преодоления избыточных степеней свободы. Так, для осуществления простейших перемещений на двух конечностях необходимо уметь управлять механической системой с как минимум 10 степенями свободы — по две в тазобедренных и голеностопных суставах и по одной в коленных. При этом возможны два режима ходьбы. Ста­ тическая ходьба, когда проекция центра тяжести не выходит за пределы площади опоры, проста, но неэффективна в энергетическом отноше­нии, поскольку помимо перемещения тела вперед приходится тратить силы также на его поднимание. Динамическая ходьба, которую можно было бы определить как «контролируемое падение», значительно более эффективна, так как накопленная при подъеме энергия используется на фазе «падения» для быстрого перемещения тела вперед. В настоящее время, безусловно, преобладает использование статических режимов передвижения, причем для повышения устойчивости используются конструкции с большим числом конечностей. Внешне это напоминает сообщество гигантских насекомых. Развитие робототехники как бы по­вторяет ход биологической эволюции, в основном оставаясь пока на до­вольно ранних ее этапах²² .

Среди более когнитивных компонентов оснащения мобильных робо­тов следует упомянуть «карты», или модели окружения, используемые для навигации. Конечно, такие карты полезны лишь постольку, посколь­ку имеются алгоритмы перехода от фиксированной в них информации к планированию действий и осуществлению движений. Обычно такая информация задается в форме дискретных графов, и задача планирования состоит в нахождении кратчайшей, с учетом выполнения ряда критериев,

²² Одним из несомненных достижений в области «биомеханики» роботов является
создание «автономного агента», способного прыгать с ветки на ветку подобно тому, как
это делает обезьяна в тропическом лесу (Saito & Fukuda, 1994). 315

là __

траектории между вершинами, репрезентирующими Istwert и Sollwert, а затем и практического движения по этой траектории. Возможно, что решение подобных задач, а именно задач на удовлетворение множе­ ственных ограничений (см. 2.3.3 и 7.3.3), было бы успешнее в случае использования не графов, а какой-нибудь более гомогенной, например аналоговой, формы репрезентации, способной передавать информацию о градиентах приближения к цели. Сама цель при этом могла бы рас­сматриваться как аттрактор, некоторый локальный минимум в много­мерном ландшафте возможных состояний системы. Этот подход реали­зуется в некоторых коннекционистских программах. Кроме того, делаются первые попытки использования гибридных архитектур, обыч­но с элементами вертикальной организации: на нижнем уровне реали­зуются сенсомоторные процессы, а на верхнем — процессы управления и контроля («критики»), включающие моделирование среды, целепола-гание и планирование действий.

При весьма скромных затратах времени и средств на моделирование способностей к абстрактному мышлению, видное место в современной роботике занимают вопросы коммуникации и практического взаимо­действия. Причиной этого являются следующие очевидные соображе­ния. Во-первых, типичные задачи для мобильных роботов, такие как обследование акватории порта в поисках мин или очистка территории после экологической катастрофы, предполагают кооперацию несколь­ких, иногда множества относительно простых (а следовательно, деше­вых) роботов и сочетания их автономности с управляемостью со сто­роны человека. Во-вторых, часть систем, прежде всего гуманоидные роботы, создается для использования в медиабизнесе и рекламе. По­нятно, что главное требование к ним — имитация человеческих форм общения. Более отдаленная цель состоит в объединении этих двух ли­ний, что может быть достигнуто только путем координации ресурсов, по типу эффектов совместного внимания, известных из исследования раннего отногенеза (см. 4.1.1 и 7.1 2). Такие проекты ведутся сейчас в ряде лабораторий, в частности, в Массачусетском технологическом ин­ституте. На рис. 9.2 показана серия эпизодов из экспериментов, на­правленных на тренировку простейших процедур координации внима­ния человека и робота.

Популярным, хотя и весьма размытым понятием в современной ли­тературе является термин «агент». Под «агентом» может пониматься лю­бая нетривиальная часть некоторой более широкой среды, ситуативно адаптированная к ней и проявляющая какие-либо другие признаки ин­теллектуального поведения, например, способность к ответам на вопро­сы и другим формам взаимодействия (Поспелов, 2003). Это может быть программа вычислений, компьютер в сети, мобильный робот и, конечно же, живой организм. В связи со стремительным развитием Интернета как универсальной среды для размещения знаний и появлением техно­логий виртуального поиска данных (см. 7.4.3), для когнитивных исследо­ваний особенно интересны так называемые виртуальные агенты — при- кладные программы автономного поиска данных по сформулированным

_J

Рис. 9.2. Три эпизода в попытках управления «вниманием» робота: А — робот фиксирует объект, Б — переходит к фиксации лица экспериментатора; В — легкие движения объек­та вновь привлекают «внимание» робота к объекту.

пользователем на естественном языке требованиям. Поскольку такие программы для упрощения коммуникации с пользователем обычно снабжены антропоморфным интерфейсом, то в ходе развития этой тех­нологии приходится сталкиваться с проблемами, возникающими и при создании гуманоидных роботов.

В плане более фундаментальных исследований виртуальные агенты служат материалом для моделирования различных аспектов эволюции живых организмов в рамках подхода, получившего название «эволюцион­ная кибернетика» (см. Редько, 2001). В частности, любая важная система организма человека может рассматриваться как сложное сообщество клеточных агентов²³ . Процедуры управляемого экспериментатором обу­чения нейронных сетей, такие как обратное распространение ошибки, не очень убедительны с биологической точки зрения. Интерпретация изме­нений работы нейронных сетей мозга поэтому часто ведется с позиций теории нелинейных динамических систем (см. 2.3.3 и 9.4.3). Эта теория подчеркивает значение самоорганизации, допускает возможность резких изменений сложности системы (так называемых «бифуркаций») и игра­ет важную роль в устранении гомункулусов (но часто и менталистской терминологии!) из объяснительных схем. Интересна в связи с этим де­монстрация того, что появление некоторого сложного продукта работы множества агентов не обязательно предполагает с их стороны возможно­сти планирования поведения, наличия интенций и даже каких-либо коммуникативных способностей, выходящих за рамки элементарной сен­сорики. Классическим примером служат постройки термитов, которые

²³ Примером может служить функционирование иммунной системы человека. Защита организма от инфекций и вредных воздействий различного рода — бактерий, вирусов, паразитов и т.д. — представляет собой комплекс сложных «задач», решение которых тре­бует великолепной памяти и постоянного гибкого регулирования числа используемых для отражения опасности гетерогенных средств-агентов.

317

l à

возникают в результате выполнения простых рефлекторных актов, «уп­равляемых» ограничениями физической среды. Другая примитивная форма организации коллективного поведения — это имитация, которая внешне может выглядеть как осознанное единодушие действующих со­вместно агентов, но фактически не требует никаких когнитивных ре­презентаций²⁴

Создатели систем виртуальной жизни, особенно в области приклад­ной робототехники, вынуждены учитывать элементарную логику дей­ствия, отличную от классического исчисления предикатов, положенно­го в основу символьных моделей искусственного интеллекта. Речь идет, в частности, о временных логиках как подклассе модальных логик (Не-пейвода, 2000). В этом контексте, например, конъюнкция двух истинных пропозиций не всегда истинна. Так, хотя при планировании действий может быть по отдельности справедливо, что робот способен

А: «повернуть руку-манипулятор влево на 90°» и

Б: «проехать вперед на расстояние 10 метров»,

но конъюнкция этих двух приказов-пропозиций может быть, тем не ме­нее, невыполнимой, если, скажем, слева от траектории движений робо­та находится большой камень или дерево. Справедливо и обратное — невыполнимая «в лоб» операция может стать реализуемой в сочетании с другими поведенческими актами, на обходном пути, при движении с учетом рельефа местности и т.д. Даже наиболее философски настроен­ным разработчикам подобных систем тезис Фодора о методологическом солипсизме как стратегии исследования в когнитивной науке должен был бы казаться, по меньшей мере, странным.

Более того, как раз временные ограничения, заставляющие искать достаточные, а не самые интеллектуальные решения, обуславливают склонность работающих в этой области авторов к материализму пове­денческого типа, так сказать, к нео-необихевиоризму. Так, один из наибо­лее известных сегодня экспертов, руководитель лаборатории роботики Массачусетского технологического института Родни Брукс называет себя сторонником антиментализма и пропагандирует... «антивычисли­тельный подход» (Brooks, 1999). По его мнению, как искусственные, так и реальные живые существа в равной степени не могут позволить себе роскошь мышления в терминах специально конструируемых и удержи­ваемых в памяти ментальных репрезентаций окружения. Самое важное, как считает Брукс, что в постулируемой когнитивным подходом опоре на внутренние репрезентации нет никакой необходимости: опираться

²⁴ Как отмечалось в одной из предыдущих глав, неосознанная имитация играет суще­ственную роль даже в процессах человеческого речевого общения, казалось бы, целиком построенных на рефлексивном учете знаний и намерений коммуникативного партнера Эта имитация уменьшает когнитивную нагрузку, связанную с созданием, сохранением и 318 модификацией ментальных моделей (см 7 1 3)

надо на объективную реальность, которая есть самая полная «репрезен­тация самой себя» (Brooks, 1991). Как подчеркивает другой автор: «Био­логические мозги — это во-первых и прежде всего системы управления движениями биологических тел. Биологические тела перемещаются и действуют в информационно насыщенной среде реального мира» (Clark, 1998, p. 506)²⁵ .

9.3 Перспектива прямого реализма

9.3.1 Экологический подход: вклад Джи Джи Гибсона

Наряду с рассмотренными вариантами вычислительного подхода важ­ным элементом дискуссий 1980-х годов о перспективах выхода научной психологии и когнитивной науки из кризиса стали работы небольшой, но чрезвычайно активной в тот период группы исследователей, разви­вавших взгляды известного американского психолога Джеймса Джеро­ма Гибсона (1904—1979). Это влияние, на первый взгляд, может пока­заться труднообъяснимым. Исследователь, всю жизнь проработавший в одной, причем достаточно узкой области — психологии зрительного восприятия, выпустивший с интервалом примерно в 15 лет три книги — «Восприятие зрительного мира» (Gibson, 1950), «Чувства, рассматрива­емые как перцептивные системы» (Gibson, 1966) и «Экологический под­ход к зрительному восприятию» (Gibson, 1979), — поставил под сомне­ние теоретические основы когнитивных исследований, так ни разу и не выступив с развернутым анализом этого направления.

Когнитивная наука в ее умеренном найссеровском или радикаль­ном вычислительном вариантах подчеркивает роль внутренних репре­зентаций знания. Именно репрезентации, под десятком различных на­званий (см. 9.1.1), определяют не только успешность процессов мышления, но и обеспечивают интерпретацию сенсорных данных, ли­шенных, с точки зрения когнитивистов, однозначности и устойчивой организации (ср. тезис Хомского об информационной бедности стиму­ла — см. 1.3.3 и 9.2.3). Зрительная стимуляция описывается как двумер­ное распределение световой энергии, иногда как поток фотонов (хотя на этом уровне описания исчезает и сам наблюдатель — это всего лишь «атомы и пустота»), вызывающих практически мгновенное изменение состояния светочувствительных молекул в рецепторах сетчатки. Для

²⁵ Это описание напоминает определение кибернетики, данное Норбертом Винером
(«наука об управлении и контроле в живых и исусственных системах») В настоящее вре­
мя происходит явное оживление интереса к этому раннему варианту когнитивной науки,
в отличие от когнитивной психологии пытавшегося объяснить целенаправленный харак­
тер активности организмов (см 2 11) 319

сохранения следов этих воздействий и их интерпретации (обработки, категоризации и т.п.) постулируется целая цепочка гипотетических ког­нитивных процессов и структур. Восприятие оказывается опосредован­ным ими. Как отмечает Гибсон: «Чтобы воспринимать мир, нужно уже иметь идеи о нем. Знание о мире объясняется из предположения, что та­кое знание уже имеется. Безразлично, приобретаются эти идеи или они врождены: порочно само круговое рассуждение» (Gibson, 1979, р. 304).

Вывод, к которому пришел Гибсон в результате длительного и, ви­димо, нелегкого развития своих взглядов, состоит в необходимости полного изменения самой постановки вопросов в психологии и психо­физике восприятия. Исследователи потратили много сил, пытаясь оп­ределить, как осуществляется восприятие, и не обратили внимание на вопрос о том, а что, собственно, воспринимается, хотя ответ на первый вопрос явно зависит от ответа на второй.

В своей книге 1950 года Гибсон дал критический анализ концеп­ции пустого евклидова пространства. Эта математическая абстракция, введенная физикой 17-го века, в частности, позволила Дж. Беркли и Г.ф. Гельмгольцу утверждать, что непосредственное зрительное воспри­ятие третьего измерения пространства (удаленности) невозможно. По мнению Гибсона (и здесь он возражает не только «епископу Беркли» и «барону Гельмгольцу», но косвенно и представителям современного вы­числительного подхода — см. 9.2.2), само понятие «пространства» как пустого гомогенного вместилища геометрических точек иррелевантно для биологии и психологии, так как животные и человек воспринимают не изолированные точки и линии, а текстурированный трехмерный ре­ льеф {layout) поверхностей окружающих их объектов. При такой пере­формулировке проблемы оказывается, что поток света содержит одно­значную информацию о рельефе окружения, особенностях отдельных объектов и самом наблюдателе. С доказательством этого положения связана психофизическая часть работ Гибсона и его последователей, ко­торая имеет серьезные общеметодологические следствия.

В самом деле, если структура стимульного потока однозначно спе­цифицирует окружение, то можно предположить, что животные эволю­ционировали в направлении чувствительности к этим «инвариантам высших порядков». Описание естественного светового потока как ис­точника информации для подвижного организма называется экологи­ ческой оптикой²⁶ . С экологической точки зрения, «что» зрительного восприятия — это свойства самих предметов и событий, специфициру­емые инвариантными структурами стимуляции. Внутри определенной

²⁶ Такое же описание по отношению к другим доступным организму формам энергии можно было бы назвать экологической физикой. Экологическая оптика дает одно из мно­жества возможных описаний света, и в этом смысле она частный случай физической оп­тики, подобно тому как евклидова геометрия — частный случай проективной геометрии 320 или топологии.

Рис. 9.3. Одна из первых описанных в литературе многозначных фигур — куб Неккера.

«экологической ниши» восприятие не должно быть конструкцией моз­га (мнение Гельмгольца) или вероятностной игрой в угадывание (мне­ние создателя вероятностного функционализма Эгона Брунсвика) — оно может быть и действительно является прямым. В этом ответе на то, как осуществляется восприятие, суть экологического подхода Гибсона. Когда-то Коффка предложил феноменологическую формулировку главного вопроса психологии восприятия: «Почему мы воспринимаем вещи такими, какими мы их воспринимаем?» (см. 2.3.1). Вместо этого Гибсон в последние годы жизни спрашивал: «Почему мы воспринима­ем вещи такими, какие они есть?», вполне серьезно отвечая: «Потому что они такие, какие они есть».

Тезис о прямом характере восприятия не мог не вызвать бурную дис­куссию. На первый взгляд, он совершенно явно противоречит основно­му массиву накопленных в психологии знаний о перцептивных процес­сах. От подробно описанных еще в 19-м веке оптико-геометрических иллюзий до более современных демонстраций и примеров неоднознач­ности понимания предложений в порождающей грамматике Хомского бесчисленные феномены свидетельствуют о том, что стимульная ситуа­ция может быть неопределенной, неустойчивой, вызывающе неадекват­ной. Возьмем хотя бы классическую многозначную фигуру, так называе­мый куб Неккера (см. рис. 9.3). В основе восприятия этой и аналогичных фигур лежат факторы внимания, памяти, установки, внутренней интер­претационной активности (см. 3.3.3). До работ Рока, Найссера и Дже-кендоффа, избравшего этот рисунок в качестве одной из иллюстраций когнитивного подхода (Jackendoff, 1983), та же организующая чувствен­ный опыт роль приписывалась и другим ментальным факторам — бес­сознательным умозаключениям (Гельмгольц), памяти (Гербарт), воле (Шопенгауэр), априорным формам рассудка (Кант).

Другим примером служит предложение «Наказание охотников было ужасным». Оно многозначно в отношении того, были ли охотники

321

субъектом или объектом наказания. В теории Хомского разные интер­претации объясняются различиями глубинных синтаксических струк­тур (см. 1.3.3 и 7.3.1). Но эти глубинные структуры можно рассматри­вать либо как альтернативные репрезентации исходного предложения, либо как альтернативные репрезентации того, что репрезентировано этим предложением. Все иллюстрации такого рода основаны на исполь­зовании материала, который сам является репрезентацией, поэтому не­прямой, символьный характер восприятия этими примерами не доказы­вается. Репрезентацией является, в частности, любое изображение. Гибсон неоднократно возвращался к проблемам иллюзий и восприятия изображений, подчеркивая, что «структурирование света искусствен­ным образом» (Gibson, 1979, р. 224) — относительно недавнее добавле­ние к экологии человека. Кроме того, восприятие — это развернутая во времени активность. В движении (вокруг стола, по комнате, вокруг дома) и при манипуляциях с предметом (если он предоставляет эту воз­можность — см. 9.3.2) могут выделяться инварианты все более высоких порядков и достигаться адекватное восприятие²⁷ .

Интересный ход в анализе проблемы адекватности восприятия на­шли некоторое время назад немецкие психологи М. Штадлер, Ф. Зегер и А. Рейтель (Stadler, Seeger & Raeithel, 1975). Они проанализировали эффекты когнитивных контуров, воспринимаемых нами, несмотря на их отсутствие в физическом стимуле. Примером служат очертания тре­угольника, которые можно увидеть в фигуре, изображенной на рис. 9.4. Приводя эту фигуру, они отмечают, что для когнитивной психологии, как ранее для гештальтистов, восприятие иллюзорного контура являет­ся чисто субъективным дополнением к образу, доказательством автоном­ности феноменального сознания. Затем авторы обращаются к деятель­ности психолога, предшествовавшей этому experimentum crucis. «Вначале он усаживается перед чистым листом бумаги... Потом с помощью цир­куля и линейки начинает чертить конфигурацию, внимательно следя за соблюдением следующих соотношений: ...сектора, вырезанные в черных кружках, должны быть ориентированы так, чтобы их стороны можно было соединить равными по длине прямыми. То же самое относится и к углам. При их изображении нужно следить, чтобы стороны оканчива­лись точно на мысленных прямых, соединяющих стороны секторов. Окончив эту работу, психолог ее тут же забывает и старается как можно более непредвзято и некритически воспринять то, что у него получи­лось... Теперь он... констатирует, что видит линии, физически в рисунке отсутствующие. Из этого... вытекает феноменологическая постановка вопроса» (Stadler, Seeger & Raeithel, 1975, S. 10).

²⁷ Чтобы убедиться в ошибочности первого впечатления от такого психологического аттракциона, как комната Эймса, достаточно просто открыть второй глаз. Напомним, что комната Эймса представляет собой модель комнаты, стены и потолок которой распо­ложены под углом, отличным от 90°. В результате этого размеры находящихся внутри пред-322 метов и людей могут казаться искаженными.

1

Рис. 9.4. Вариант фигуры итальянского гештальтпсихолога Гаэтано Каниззы с когнитив­ным контуром — границами воспринимаемого в центральной части рисунка белого тре­угольника.

Философскую концепцию, в рамках которой возник экологичес­кий подход, «неогибсонианцы» называют прямым реализмом. Он отли­чается от картезианского дуализма и от восходящего к Канту критичес­ кого реализма. Последний также предполагает существование двух реальностей — физической («вещи в себе», или «ноумена») и психичес­кой (явления, или «феномена»), но допускает возможность создания научных методов изучения их отношений (см. 1.1.3 и 1.3.2). Отличие прямого реализма от этих концепций состоит в особой разновидности материализма, выражающейся в переносе центра исследований с внут­ренних состояний сознания, а равно обеспечивающих их нейрофизио­логических процессов, на описание биофизической среды. Эта версия материализма, очевидно, отличается и от нейрокогнитивных концеп­ций, тяготеющих к теории идентичности (см. 9.1.3). Дело в том, что на долю нейрофизиологических процессов в прямом реализме остается сравнительно немного, они должны быть лишь постоянно настроены («в резонанс») на поиск и выделение информативных характеристик среды. Как резюмировал недавно данную позицию Р. Шепард, «в ко­нечном счете, все это — отражение реальности».

Нельзя не отметить некоторого сходства содержания и риторики пря­мого реализма с марксистской теорией отражения, особенно в ее ленин­ской интерпретации. Характеризуя в начале 20-го века развитие науки, В.И. Ленин писал, что она «идет к единственно верному методу и един­ственно верной философии не прямо, а зигзагами, не сознательно, а стихийно, не видя ясно своей "конечной цели", а приближаясь к ней ощупью, шатаясь, иногда даже задом» (Ленин, 1959—1969, т. 18, с. 332). В теории отражения нет жесткого противопоставления «явления» и «вещи в себе», поскольку считается, что их различия преодолеваются в ходе практического взаимодействия человека с предметным миром:

323

«Человек не мог бы биологически приспособиться к среде, если бы его ощущения не давали ему объективно-правильного представления о ней» (там же, с. 185). Понятие «репрезентация», в принципе, оставляет воз­можность совершенно условных отношений между предметом и его вос­приятием, особенно когда репрезентациям дается символьное истолко­вание (см. 2.2.1). Критикуя философские взгляды Беркли и Гельмгольца, Ленин (как впоследствии и Гибсон) отмечал: «Если ощущения не суть образы вещей, а только знаки и символы, не имеющие "никакого сход­ства" с ними, то... подвергается некоторому сомнению существование внешних предметов, ибо знаки и символы вполне возможны по отноше­нию к мнимым предметам, и всякий знает примеры таких знаков или символов» (там же, с. 247).

Это краткое изложение философского подтекста экологического подхода показывает, что как в критике традиционных теорий восприя­тия, так и в позитивной исследовательской он противостоит методоло­гическому солипсизму (см. 1.1.2 и 9.2.1). Не случайно работы Гибсона, а заодно и Выготского стали мишенью критики со стороны Фодора и Пылишина (Fodor, 1972; Fodor & Pylyshyn, 1981). Разумеется, попытка прорыва картезианско-локковской традиции совершена экологическим подходом на очень узком участке. Речь идет скорее о биологической пер­спективе исследований, в рамках которой мир сводится к рельефу по­верхностей или к «экологической нише». Активность человека, как под­черкивается в теории деятельности (см. 1.4.3), разворачивается в очеловеченном мире, в преобразованной деятельностью поколений при­роде. Опираясь на эту теорию немецкий методолог науки, основатель полуфилософской «критической психологии» Клаус Хольцкамп ввел в 1970-е годы понятие «предметное значение» (gegenständliche Bedeutung). При этом он имел в виду предметный pendant опыта практической дея­тельности, который в принципе более богат, чем система словесных ка­тегорий. «В отличие от символических значений предметное значение не содержит указания на нечто третье, подразумеваемое: предметное значение — это значение, непосредственно включенное в жизнедеятель­ность человека» (Holzkamp, 1973, S. 25).

Широкий отклик на работы Гибсона и его последователей лишний раз доказывает, что кризис когнитивной психологии, разразившийся в 1980-е годы, имел методологические основания. Поэтому он не мог быть преодолен с помощью простого количественного накопления фак­тов. Экологический подход подчеркнул, что структура процессов пси­хического отражения не может быть полностью произвольна, как это, вне всякого сомнения, имеет место в пропозициональных синтаксичес­ких и семантических теориях. Чувственный образ обеспечивает субъек­та информацией о реальном положении дел в мире и правильно отража­ет релевантные аспекты ситуации. Хотя подобное утверждение в его философской всеобщности оставляет открытым множество вопросов и, как мы покажем в следующем подразделе, само верно лишь отчасти, нельзя не видеть заслуги Гибсона в попытке преодолеть постулат об изо-324 лированном от мира субъекте познания. Конкретным способом перехода

«трансцендентального барьера», отделяющего левую и правую части схемы критического реализма (см. 1.3.2), для него является действие.

9.3.2 Исследования ситуативного действия

Исследования действия в когнитивной науке в основном распадаются на два направления. В рамках первого речь идет о философском анали­зе интенционалъности как фактора, превращающего простое движение в действие (см. 1.2.3). При этом могут обсуждаться разные виды интен­ций, такие как (скорее рациональные) намерения и (скорее эмоциональ­ные) желания, а также анализироваться неоднозначные ситуации, ког­да цель действия достигнута, но произошло это чисто случайно, отличным от сознательной интенции образом («хотел разбудить соседа и в поисках выключателя случайно уронил настольную лампу, чем и раз­будил соседа»). Второе направление связано с анализом выполнения произвольных действий в экспериментах хронометрического типа. Как мы отмечали, в последнее время эти исследования выявили определен­ное запаздывание момента принятия решения о выполнении действия по отношению к процессам его нейрофизиологической подготовки, по­ставив, тем самым, под сомнение традиционные психологические объяснения причин действия (проблема свободы воли — см. 4.4.3 и 9.1.3). В экологическом подходе побудительные причины действия выне­сены вовне²⁸ . Такими причинами считаются свойства окружения, пре­доставляющие организму возможности для осуществления тех или иных действий. Словосочетание «предоставляемые окружением возмож­ ности действия» — не совсем элегантный перевод одного из централь­ных для Гибсона и его последователей понятия «affordances». Это поня­тие, в свою очередь, является переводом гештальтистского понятия «Aufforderungen» («требования»), которое широко использовалось Верт-хаймером и учителем Гибсона Коффкой для описания «требовательных характеристик вещей» (в 1920-е годы близкие идеи развивали и другие авторы, в частности, Курт Левин, который использовал в сходном кон­тексте термин «валентность» — см. 4.4.1). Как подчеркивает Гибсон: «Локомоции и манипуляции не запускаются... внутренней командой, а управляются. Они ограничиваются, ведутся, направляются... восприя­тием себя в мире. Управление осуществляется в системе животное—ок­ружение» (Gibson, 1979, р. 225).

²⁸ Здесь вновь просматривается сходство экологического подхода с концепциями, воз­
никшими под влиянием марксистской теории отражения. Так, в психологической тео­
рии деятельности А.Н. Леонтьева (см. 1.4.3) мотивы деятельности вынесены во внешний
мир — они имеют «предметный характер». Деятельность перестает быть просто неспеци­
фическим беспокойством, если она может «опредметиться», «найти предмет своей по-
требности» и т.д. 325

Действенный характер имеет уже гибсонианское понятие перцеп­ тивной системы. Так, зрительная перцептивная система описывается им как иерархия внешнедвигательных активностей: подвижные глаза, под­вижные глаза в подвижной голове, подвижные глаза в подвижной голо­ве в подвижном теле. Добавление каждого уровня делает возможным новый класс движений, ведущих к более сложным трансформациям оп­тического потока и, соответственно, к выделению инвариант более вы­сокого порядка. В своих работах Гибсон даже сравнивает глаз со щупа- лом, используя классический сеченовский образ²⁹ . Наряду со зрением в обследовании окружения участвуют и другие перцептивные системы. Однако зрение является самой важной перцептивной системой. «Запа­хи специфичны для летучих субстанций, звук специфичен для событий, но зрительная информация в оптическом потоке наиболее специфична из них и содержит все виды структурных инвариант для восприятия воз­можностей действия, предоставляемых окружением. Воспринимать не­который предмет — означает также воспринимать, как приблизиться к нему и что с ним можно сделать» (Gibson, 1979, р. 226).

Интересным следствием из этого последнего утверждения является описание перцептивного образа как инварианты действенных трансфор­ маций с репрезентированными в нем объектами (см. 3.4.1). Включен­ность активности особенно заметна в случае восприятия произведений изобразительного искусства или, в простейшем случае, изображений на плоскости. Известно, что пассивное рассматривание картины из идеаль­ного, с точки зрения линейной перспективы, положения не облегчает, а затрудняет оценку пространственных отношений изображенных пред­метов (Pirenne, 1970). Эти отношения лучше оцениваются при подвиж­ности наблюдателя, либо, если возможность движения ограничена, из геометрически неидеальной позиции, когда идеальную позицию можно сравнительно легко реконструировать мысленно. Такому перебору точек зрения объективно способствует множественность перспектив, обычно присутствующих в картине (см. 3.1.1). В последние годы получена це­лая серия результатов, свидетельствующая о перцептивном расширении перспективы любой изображенной на плоскости сцены при ее последу­ющем воспроизведении, как если бы мы осматривали сцену с разных сторон (Intraub, 1999). Особенно яркие иллюстрации идеи трансформа­ционных инвариант при восприятии изображений могут быть найдены в рисунках Пабло Пикассо, сочетающих резко различные геометричес­кие ракурсы изображаемых фигур (рис. 9.5).

²⁹ Но не ссылаясь на него. Практически полное отсутствие ссылок — одна из особен­ностей необычного для научных публикаций стиля этого автора. Так, его работы, посвя­щенные активному осязанию, не содержат ссылок на исследования Б.Г. Ананьева и со­трудников (Ананьев и др., 1959), нет в книгах Дж. Гибсона упоминания моторных теорий восприятия У. Джеймса и Т. Рибо, теории перцептивных действий A.B. Запорожца (Запо-326 рожец и др., 1967) и т.д.

Рис. 9.5. Рисунок Пикассо, иллюстрирующий трансформационную природу перцептив­ного образа.

Отталкиваясь от этих общих положений, последователи Гибсона (неогибсонианцы) развернули исследования организации действия. Их основой, наряду с экологическим подходом и теорией динамических си­стем, в явном виде служат работы H.A. Бернштейна и группы советских математиков и физиологов — И.М. Гельфанда, B.C. Гурфинкеля, М.Л. Цетлина, М.Л. Шика и других. Центральной является идея управления движениями путем ограничения числа избыточных степеней свободы и распределения целей между несколькими относительно автономными группами механизмов («уровнями»). М. Турвей, Р. Шоу и У. Мэйс (Turvey, Shaw & Mace, 1977) специально проанализировали возможности нескольких координационных структур — цепочек, комплексов, иерар­хий, гетерархий (коалиций) — и пришли к выводу, что только последние могут объяснить реальную сложность двигательного поведения. В отличие от иерархий, гетерархий имеют гибкую функциональную архитектуру — в них отсутствует «верховная инстанция», из которой бы при всех обстоя­тельствах производилось управление системой. Именно таким образом функционируют уровни когнитивной организации (см. 8.4.3).

Особенно интересен вопрос о связи моторных программ с восприя­тием. Если планирование действий связано с топологическим описа­нием окружения, то их реализация предполагает точную метрическую привязку к пространственному положению и свойствам предметов. Эта дополнительная спецификация осуществляется благодаря автомати­ческой настройке низкоуровневых механизмов на параметры среды.

327

Управление движением осуществляется, следовательно, не только дей­ствующим субъектом, но и его окружением (Turvey, 1977). Аналогично, H.A. Бернштейн (1966) подчеркивал, что картина движения является ре­зультирующей центральных команд и воздействий среды. Второе предпо­ложение состоит в том, что низкоуровневая настройка осуществляется автономно от планирования действия. «Преимущества распределения ответственности... особенно выражены, когда действия должны соотно­ситься с событиями в окружении... При конфронтации с часто встреча­ющимися классами событий можно было бы использовать стандартный набор планов, оставляя относительно независимым системам настрой­ки решение задачи достижения конкретного варианта... Работы этоло­гов свидетельствуют о том, что эволюция основательно использовала принцип отделения спецификации плана действия от настройки. Ин­стинктивные ритуалы запускаются стимуляцией простого вида, но пове­дение является гибким: оно соотносится с локальными особенностями окружения» (Turvey, 1977, р. 245—246).

Если объекты и постоянные свойства среды характеризуются инва­риантами оптического потока, то для преднастройки и управления дви­жениями прежде всего используются переменные характеристики, на­званные Дж. Гибсоном (Gibson, 1950) «зрительной кинестезией» и детально описанные им для различных видов движения (см. 3.1.2). «Мы приходим, таким образом, к различению свойств стимуляции, предос­тавляющих возможность приближения, избегания, слежения, полета... от тех свойств, которые управляют локомоциями во всех этих случаях. Создается впечатление, что первые признаки — это признаки, которые не меняются во времени, тогда как вторые — меняются» (Turvey, 1977, р. 249). У H.A. Бернштейна (1966) таким закономерно меняющимся во время собственных движений характеристикам афферентации соответ­ствовал термин «проприоцепция в широком смысле слова». В этом же контексте известные немецкие физиологи Э. фон Хольст и X. Миттель-штедт (Holst & Mittelstaedt, 1950) писали о «реафферентации».

Работы неогибсонианцев обусловили в 1980-е годы оживление ин­тереса к изучению организации движений и действия. В последнее вре­мя стали раздаваться призывы перестройки когнитивных исследований на основе «сенсомоторной теории психики» (Barsalou, 1999; O'Reagan & Noe, 2001). Речь идет о двух возможностях. Во-первых, о переносе об­щих принципов, выявленных при изучении движений, на сферу позна­ния. Например, в случае такой формы познавательной активности, как понимание, автоматическая преднастройка (прайминг) и последующий контроль явно служат цели ограничения степеней свободы интерпретации сообщения (см. 7.2.2). Взаимоотношения между высшими уровнями когнитивной организации Ε и F (о существовании этих механизмов H.A. Бернштейн мог только догадываться) естественно описываются по аналогии с отношениями более низких, преимущественно сенсомотор-ных уровней. «Координация», таким образом, имеет все шансы заме­нить в недалеком будущем термины «информация» и «репрезентация» 328

в качестве центрального понятия, используемого при изучении позна­вательных процессов.

Экологический подход имеет в виду другую перспективу, исключа­ющую из рассмотрения высшие, преимущественно символические фор­мы познания. Как ранее бихевиоризм (см. 1.3.2), этот подход исходит из концепции пустого организма. С точки зрения гибсонианской экологи­ческой психологии, у нас в голове нет никаких репрезентаций, являю­щихся «моделью мира» или хотя бы «уменьшенными копиями вещей». Сами мозговые механизмы — это всего лишь не специфицируемые да­лее устройства {smart devices), срабатывающие в резонанс со стимульны-ми переменными высших порядков. В центре внимания оказываются мир и активность организма в экологически естественных условиях. К последним относятся условия временных ограничений, накладываемые автономным развитием событий. Этим объясняется интерес к исследо­ванию ситуативного действия. По своей практической направленности данные исследования смыкаются с работами в области инженерной психологии (см. 2.1.2) и когнитивной роботики (см. 9.2.3).

Изучение ситуативных действий предполагает анализ когнитивных процессов, регулирующих выполнение действия по ходу развития собы­тий, строго on-line. При этом часто наблюдается значительное число оши­бок, а если решение и достигается, то скорее в интуитивном режиме. Мы остановимся здесь на маленьком фрагменте этих исследований, связан­ном с решением задач, которые обычно вовлекают операцию мысленного вращения, наиболее полно изученную Р. Шепардом и его коллегами (см. 5.3.1 и 8.1.3). Д. Кирш и П. Майо (Kirsch & Maglio, 1994) проанализиро­вали поведение испытуемых в известной компьютерной игре Тетрис¹⁰ . Вместо того чтобы сначала мысленно проигрывать варианты вращения фигуры, а затем осуществлять их на практике, испытуемые самым ба­нальным, но, тем не менее, эффективным образом опирались на страте­гию быстрых сенсомоторных проб и ошибок, которые прекращались, ког­да между фигурой в ее актуальной ориентации и потенциальной ячейкой усматривалось сходство общих очертаний. Более того, в самое последнее время было показано, что и в исходной ситуации экспериментов Ше-парда и Метцлер ужесточение фактора времени приводит к тому, что признаки ментального вращения (то есть зависимость времени реакции от угла поворота фигур) исчезают, хотя задача по-прежнему решается не случайным образом (Johnson & Cohen, 2003).

Таким образом, контекст ситуативного действия на самом деле ограничивает правомерность центрального для когнитивной науки

³⁰ В «Тетрисе», созданном в 1980-е годы А. Пажитновым, задача состоит в том, чтобы
успеть повернуть и сдвинуть в горизонтальном направлении за время полета падающие
сверху фигурные блоки, добиваясь их максимально плотной упаковки с упавшими ранее
блоками. Идея этой игры была непосредственно навеяна психологическими эксперимен­
тами на мысленное вращение. 329

предположения о существовании внутренних репрезентации и их суще­ственном вкладе в процессы решения задач. Вопрос, конечно, состоит в том, насколько такое «познание на сковородке» может быть прообразом познания вообще. Хотя в условиях сенсомоторной активности роль внутренних репрезентаций снижается, сама эта активность сохраняет интенциональный характер Кроме того, роль внутренних репрезента­ций может возрастать при других обстоятельствах. В предыдущих главах (см. 3.4.2 и 8.4.3) подробно обсуждался основной довод против тезиса о «растворении восприятия в сенсомоторной активности»: существование двух различных уровней организации, опосредованных дорзальным и вентральным потоками переработки сенсорной информации. Тезис о прямом характере восприятия справедлив лишь в отношении нижнего из этих уровней, а именно уровня пространственного поля С, связанно­го с филогенетически более старым дорзальным потоком.

9.3.3 Телесная заземленность познания

0

Подчеркивание роли действия — лишь один из признаков поиска альтер­натив абстрактно-вычислительному варианту когнитивной науки. Са­мым первым возражением символьному подходу был вопрос о том, как тот или иной условный символ может быть «заземлен» — соотнесен с предметной реальностью (symbol grounding problem — см. 2.2.3). Распрост­ранение экологического подхода с характерной для него критикой внут­ренних репрезентаций, а также переход на «субсимвольный уровень» рас­смотрения в коннекционизме можно рассматривать в контексте этого общего вопроса о «заземлении» познания (см. 2.3.2). В ряде случаев ис­следователи хотя и признают существование символьных репрезентаций, но дают им сенсомоторное истолкование, близкое по духу к работам Гиб-сона и его последователей, как это произошло, например, в теории пер­цептивных символьных систем JI. Барсалу (см. 6.4.2). С конца 1980-х го­дов в когнитивной лингвистике, психолингвистике и психосемантике на этот фундаментальный вопрос стал даваться сначала осторожный, а затем все более уверенный ответ, суть которого состоит в соотнесении абстракт­ного знания с телесными ощущениями (см. 7.4.2)³¹ .

В самом деле, как могло бы выглядеть гипотетическое объединение экологического подхода с когнитивной наукой? Помимо восприятия и

³¹ Несколько ранее аналогичное развитие произошло внутри экзистенциализма (см. 1.2.3). Ученик Гуссерля Мартин Хайдеггер (1889—1976) и Морис Мерло-Понти (1908— 1961) впервые обратили внимание на значение телесности. Многие сознательные и кажу­щиеся нам произвольными интенции при ближайшем рассмотрении оказываются не ре­зультатом свободной игры ума, а необходимым следствием определенной конструкции биологических подсистем и тела в целом, возникая, так сказать, «в силу устройства орга­на». С учетом этого не следует удивляться появлению в когнитивной науке работ, посвя-330 щенных «философии из мяса и костей» (Lakoff& Johnson, 1999).

(перцептивного) внимания, в экологическом подходе рассматривается только один познавательный процесс — обучение. По мнению неогиб-сонианцев, обучаясь, организм становится чувствителен ко все более тонким особенностям среды (речь идет, следовательно, о процессах на­ стройки, лежащих в основе формирования навыков — см. 5.4.2). Можно представить себе также экологическую теорию мышления. Центральная идея состоит в следующем. Если мышление, с чем все-таки трудно спо­рить, предполагает все более полное отражение соответствующей пред­метной области, то по мере развития и совершенствования мышления особенности самих «инструментов отражения» могут становиться менее заметными — подобно тому, как мы перестаем замечать поверхность идеально чистого зеркала (см. 8.3.3). Общей сферой интересов для ког­нитивных и экологических исследований является, как мы видели, изу­чение ситуативного познания и, наконец, все те случаи, в которых про­исходит, в некотором смысле, включение мира в когнитивные процессы либо вынесение когнитивных процессов вовне.

Речь идет о взаимопроникновении предметной среды и познания, которое выражено в функционировании памяти. Начиная с работ фран­цузской социологической школы и культурно-исторической школы Вы­готского, опора на внешние «стимулы-средства» является неоспоримым фактом развития памяти в отногенезе. Когнитивные исследования пос­ледних десятилетий показали универсальность стратегии переноса по­знавательной нагрузки на внешний мир, особенно в детском и старчес­ком возрасте, но также и в промежуточных возрастных сегментах, коль скоро для этого предоставляется удобная возможность. Яркие результа­ты были получены, например, при анализе сенсомоторных и простран­ственных форм активности, таких как зрительный поиск (см. 4.2.3) или конструирование по образцу (см. 5.4.1), когда даже многократное повто­рение тех же самых деталей обстановки не приводило к их запоминанию. Во всех подобных случаях ведущим, по-видимому, становится уровень пространственного поля С, не имеющий самостоятельного доступа к ви-сочно-гиппокампальным механизмам памяти, чем и объясняется отсут­ствие запоминания.

Потенциальное значение для когнитивной науки имеет и другая группа работ неогибсонианцев. Как отмечалось, восприятие понимает­ся в экологическом подходе как процесс, не имеющий четких границ во времени³² . Р. Шоу и Дж. Питтенджер (Shaw & Pittenger, 1977) полагают, что восприятие изменений нельзя объяснить с помощью представления

³² Утверждение о том, что наше восприятие не ограничено временными рамками, яв­
ляется интересным, но одновременно и довольно спорным. Так, ограниченность времен­
ных параметров сенсорной и перцептивной обработки хорошо просматривается в тай­
минге пиков вызванных потенциалов мозга, где ранние, обусловленные сенсорными па­
раметрами эффекты довольно быстро (через 300—400 мс) сменяются эффектами, кото­
рые зависят скорее от семантических и синтаксических переменных (см. 2.4.2). 331

332

Рис. 9.6. Эксперименты по оценке возраста на основании трансформаций условного изображения лица (по: Shaw & Pittenger, 1977): А — экспериментальный материал; Б — преобразования системы координат.

о сравнении актуально воспринимаемого с хранящимся в памяти обра­зом объекта в некоторый прошедший момент времени. Чтобы извлечь соответствующий образ из памяти (так называемый «шаг Геффдинга»), нужно найти его среди бесчисленного количества следов. Но это можно сделать, только заранее зная искомое изменение, так как без такого зна­ния нельзя скорректировать актуальное восприятие. В работах Дж. Гиб-сона, а также других авторов, прежде всего Ф. Хайдера (Heider, 1958), Г. Иохансона (Johanson, 1978), С. Рунесона (Runeson, 1977), была пока­зана возможность зрительной детекции не только структурных инва­риант, но и трансформационных инвариант, которые характеризуют не­которые сложные изменения объектов, например процессы биологического движения (см. 3.1.2). Р. Шоу и Дж. Питтенджер попытались применить эти представления для объяснения еще одной экологически важной ситуации восприятия изменения — восприятия старения человеческого лица.

Профиль лица вписывался в двумерную систему координат, которая затем подвергалась систематическим трансформациям: аффинной (она переводила прямоугольники в трапеции) и топологической (она пре­вращала круг в фигуру, напоминавшую сердце). Полученные профили (рис 9.6) ранжировались испытуемыми по возрасту. Была установлена не только устойчивая зависимость оценок от трансформаций, но и факт относительно большего влияния топологических преобразова­ний, объяснявших свыше 90% оценок. По мнению авторов, восприя­тие крайне медленных процессов (старение) в принципе не отличается от обычного восприятия ситуативных изменений, подобных вращению падающего с ветки листа: предположение о критической роли памяти на дискретные состояния в первом случае столь же излишне, как и во втором. Забавно, что использованные в данной работе трансформации точно так же влияют на восприятие возраста других живых существ и даже неодушевленных предметов, таких как классическая модель авто­мобиля «жук» фирмы Фольксваген (!).

На центральную роль в когнитивных исследованиях речи, концеп­туальных структур и мышления претендуют сегодня представления о те­ лесной заземленности познания. Эти представления возникли на волне интереса к альтернативным теоретико-философским основаниям ког­нитивной науки³³ , а также к метафоре, как, возможно, наиболее базово­му феномену языка. Многие когнитивные лингвисты и психолингвисты полагают, что источник метафор — это наши телесные ощущения, из ко­торых «нитка за ниткой» вытягиваются все более сложные семантичес­кие конструкты. В психологии мнение о телесности семантики разделя­ет, среди других авторов, Артур Гленберг, считающий, что язык возник на основе метафоризации телесного и сенсомоторного опыта (например, Glenberg & Kaschak, 2003). Особенно последовательно эту линию аргу­ментации проводят Дж. Лакофф и М. Джонсон (Lakoff & Johnson, 1999). Как мы видели при обсуждении исследований метафоры (см. 7.4.2), эта точка зрения, по-видимому, не подтверждается в ее радикальной форме. Не менее существенным фактором интерпретации высказываний оказы­вается ментальная активность — лишь представляемые, «идеомоторные» действия. Именно так могут быть объяснены сегодня отличия образов от феноменов непосредственного восприятия (см. 5.3.1 и 9.1.3).

Подводя итоги обсуждения экологического подхода и родственных ему направлений, следует подчеркнуть фундаментальный характер си-нергического взаимопроникновения познания и среды, в частности, в форме переноса когнитивной нагрузки на окружение, используемого в качестве «внешней памяти» (см. 5.4.1). Именно в этом смысле в работах представителей культурно-исторического направления психологии, и в частности у А.Р. Лурия, речь шла об «экстрацеребральных» компонентах психических процессов (см. 1.4.2). Тенденция к избеганию нагрузки на память наблюдается везде, где только возможно, особенно при выпол­нении разовых сенсомоторных операций. Ее причиной не обязательно является пресловутая, якобы типичная для человека «леность мышле­ния», поскольку освобождаемые когнитивные ресурсы могут быть ис­пользованы для решения других, более творческих задач.

Подобная «экстериоризация» не ограничивается одной только функ­цией поддержки памяти и выходит за рамки пространственных задач, подобных размещению флажков в песочном ящике при разыгрывании сражений. Речь идет об использовании потенциала ранних форм

³³ Спектр поиска таких оснований простирается сегодня от нейрофизиологии и тео­
рии динамических систем до буддизма и постмодернистской философии (см. 9.4.1). Вид­
ное место занимает интеллектуальное наследство чилийского нейрофизиолога Франциско
Варелы ( 1946—2001 ), одним из первых выступившего (вместе с философом Ивэйном Томп­
соном и психологом Элеонорой Рош — Varela, Thompson & Rosch, 1991) с тезисом о теле­
сном характере сознания. Еще более радикальна позиция специалиста в области кванто­
вой механики Дэвида Бома, обосновавшего современную версию панпсихизма. Согласно
этой точке зрения, сознание надындивидуально и должно рассматриваться как один из
фундаментальных аспектов физической картины мира (например, Böhm, 1990). 333

мышления и коммуникации, опирающихся на возможность задейство­вания опыта и ресурсов других людей. Кроме того, видя, слыша и осязая результаты своих действий, можно значительно лучше оценить их адек­ватность и соответствие поставленным целям. Современные исследова­ния подтверждают позитивное влияние жестикуляции на формулирова­ние речевых высказываний (Krauss, 1998). Аналогично, возможность сделать хотя бы карандашный набросок улучшает качество предлагаемых решений в техническом творчестве. С этим обстоятельством связаны трудности, возникшие при переходе на системы компьютерного проек­тирования, поскольку даже наиболее совершенные из этих систем пока не обеспечивают телесно-чувственного контакта с материалом.

Вместе с тем очевидно, что развитие культуры ведет к ослаблению сиюминутной зависимости от ситуации и телесных потребностей. Так, механизмы речи имели бы мало смысла, если при всяком произнесении слова «тигр», собеседники бросались бы врассыпную или же упомина­ние тигров было возможно только в их присутствии. Один из классиков гуманистической психологии Абрахам Маслоу как-то заметил, что для человека с молотком все предметы напоминают шляпку гвоздя (Wilson, 2002). С этим замечанием трудно согласиться — это скорее описание состояния ребенка, «без спроса» (то есть без КОНТРОЛЯ) заполучив­шего в свои руки взрослый инструмент, или же клиническое наблюде­ние за пациентом с дисфункцией лобных долей мозга (синдром «утили­тарного поведения» — см. 4.4.2). В норме мы не только способны игнорировать молоток, но и можем найти ему совершенно новые при­менения, в том числе символические, скажем, в сочетании с серпом (герб СССР) или с другими имажинарными объектами (герб Австрии, на котором двуглавый орел держит в- когтях серп и молот). Для репре­зентаций знания характерна определенная избыточность, позволяющая преодолевать зависимость от формы и функции предметов — основ гиб-сонианских «affordances».

Учитывая эти факты, общая оценка эколого-действенно-телесно-го антиментализма, при всей убедительности отдельных аргументов его представителей, должна быть отрицательной. Если у нас есть такая воз­можность, в реальной жизни мы часто стараемся сбить темп событий, отступить, понаблюдать, оценить, спланировать наши действия и толь­ко потом попытаться их осуществить. Познанию вообще может быть противопоказан чрезмерный активизм. Ведь в нашей мыслительной де­ятельности мы преимущественно имеем дело не с перцептивно ясной, телесно осязаемой предметной реальностью, а с ментальными моделя­ми гипотетических и даже заведомо контрфактических, не существую­щих и никогда не существовавших ранее ситуаций (Vaihinger, 1911). Пос­ледняя стратегия — основа продуктивного мышления и любого радикального рывка процессов познания вперед (такие изменения кон­цептуальных структур часто описываются в терминах научных революций — 334

w**

см. 8.3.3 и 9.1.1). Видимо, совсем не случайно самой первой наукой в истории человечества стала астрономия. С Полярной звездой, Плеяда­ми или созвездием Лебедя нельзя сенсомоторно взаимодействовать, о них можно только размышлять.

9.4 Перспектива методологического плюрализма

9.4.1 Разнообразие подходов и моделей

В данном разделе нам осталось рассмотреть только наметившиеся сце­нарии будущего развития событий. Нейрокогнитивная фаза когнитив­ной науки представляет собой настоящий триумф идей пионеров ней­ропсихологии, допускавших существование относительно автономных в отношении структуры и функций систем мозга (см. 2.4.3). Эта совре­менная монадология делает возможной совершенно неучтенную Тома­сом Куном в его теории нормальной науки (см. 9.1.1) ситуацию, когда разные теории и парадигмы по существу одновременно подходят к раз­ным монадам одной совокупности. Таким образом, прогресс в психоло­гии и когнитивных науках связан как с точностью³⁴ , так и с плюрализ­ мом, широким видением ситуации, допускающим существование множества качественно различных «сущностей», не образующих абсо­лютного единства (Velichkovsky, 1990). Термин «плюрализм», кстати, был введен в научный лексикон одним из видных представителей немецкой рационалистической философии Христианом Вольфом (1679—1754) именно в связи с его анализом монадологии Лейбница. Как методоло­гический принцип, он допускает возможность сосуществования не­скольких парадигм и столь же различных точек зрения на предмет ис­следования.

Этим может объясняться успешность скорее эклектических про­грамм исследований (примером могут быть работы Вундта и Найссера — см. 1.2.2 и 2.2.2) по контрасту с, казалось бы, значительно более строги­ми, «методологически монолитными» работами бихевиористов и, ска­жем, представителей вычислительной версии когнитивизма. По этой же причине актуальным остается проведенный Карлом Бюлером много лет назад анализ кризисных явлений в психологии (см. 1.4.3). Напомним, что в качестве стратегии выхода из кризиса психологии сознания он

³⁴ Соответствующий принцип был сформулирован специалистом по математической
статистике Дж. Тьюки· «Лучше совершенно точно ошибаться, чем приблизительно верно
утверждать правильные вещи» («Be exactly wrong rather than approximately right» — Tukey,
1969, p. 331). Этой позиции противостоит убежденность в первичности содержательного
анализа проблемы. Так, по Выготскому, «лучше приблизительно верно отвечать на пра­
вильно поставленный вопрос, чем пытаться ответить на ошибочно поставленный вопрос
с точностью до последнего десятичного знака». 335

336

предлагал сочетание экспериментальной психологии сознания с пове­денческими исследованиями и с культурно-историческим анализом раз­вития психики. В то время, конечно, трудно было и предположить, какое место в изучении психологических феноменов могут занять нейрофизио­логические методы, но, окажись Бюлер среди нас сегодня, он, несомнен­но, добавил бы к приведенному перечню как минимум нейропсихологи-ческие исследования.

Все эти парадигмы находят место и применение в когнитивной на­уке. Сознание (в многообразии его форм) вновь центрально для многих исследований, но не как источник исходного эмпирического материала, а как научная проблема (см. 4.4.3). Культурно-исторические исследова­ния, длительное время носившие общий, описательный характер, отта­чивают свою методологию и с учетом новых данных о взаимодействии языка и мышления (см. 8.1.2) открывают путь к изучению высших ког­нитивных процессов, таких как обучение, понимание и решение задач. Далее, несмотря на заявленный когнитивной психологией отказ от ана­лиза поведения, ситуация заставляет снова обратить на него внимание. Поведенческий анализ, во-первых, более адекватен для низших уровней организации, по отношению к которым может быть оправдан извест­ный антиментализм. Во-вторых, идеомоторные, производные от внеш­него поведения формы активности, видимо, включены и в процессы подготовки наиболее сложных творческих достижений (см. 8.3.2).

Доминирующее положение, однако, сегодня занимает нейрокогни-тивная парадигма. В связи с этим, естественно, возникает искушение элиминировать другие парадигмы, заменив их этой строго научной ме­тодологией. В самом деле, нельзя ли редуцировать сознание, культуру и поведение к работе нейронных систем? Редукционизм был характерен для «философии естествознания» — позитивизма и неопозитивизма, стремившихся, в рамках картезианской модели мира, дать максимально единообразное (гомогенное) объяснение наблюдаемым фактам (см. 1.3.2). Внутри траектории развития, включающей когнитивную науку, можно выделить этапы механистического, энергетического, а затем ин­формационного и вычислительного редукционизма (см. 2.1.3 и 9.2.1). Нейрофилософия и другие проявления редукционизма физиологичес­кого типа являются феноменами последнего десятилетия развития ког­нитивной науки.

Тема редукционизма стала популярной в когнитивной науке в пред-верии кризиса 1980-х годов, когда некоторые философы, например Хилари Патнам (Putnam, 1973), пришли к выводу, что ответственность за распространение частных механистических моделей лежит на позити­вистских установках экспериментальной психологии. По мнению одно­го из основателей когнитивного подхода Дж. Брунера, «горы разрознен­ных данных разваливаются из-за отсутствия связи с основным "стволом" психологического знания, или, может быть, сам этот "ствол" недоста-

точно прочен, чтобы выдержать такую нагрузку» (Brimer, 1975, р. 17). В результате объяснения подменяются попытками редуцировать психи­ку к информационным моделям или же к интроспективным описаниям. Действительно, в психологии непрерывной чередой — от Э. Маха до Дж. Гибсона и У. Найссера — тянутся описания содержания сознания пси­хологов, сидящих за своими письменными столами. (Индивидуальные предпочтения выступают в выборе места наблюдения — у Вольфганга Кёлера это была скала, нависающая над лесным озером.) По классифи­кации Д. Юма, все эти авторы попадают в одну с ним группу филосо­фов, считающих человека «скорее мыслящим, чем действующим суще­ством» (см. 1.1.2).

Нейрофизиологический редукционизм может оставаться незамет­ным до тех пор, пока не возникает вопрос о конечных объяснениях. Здесь ответы представителей таких противоположных направлений, как бихевиоризм и неоментализм, оказываются удивительно похожи­ми. Так, Джерри Фодор, считающий себя представителем физикализ-ма без редукционизма, описывая «приватный язык мысли», подчерки­вает, что его «формулы могут прямо совпадать с существенными для вычислений состояниями машины, так что операции, выполняемые машиной, будут соответствовать семантическим ограничениям на фор­мулы в машинном коде» (Fodor, 1978, р. 67). Очень важным здесь явля­ется упоминание «семантических ограничений», но все же если «суще­ственными для вычислений» оказываются состояния мозга, то речь идет именно о редукционизме, если нет, то возникает перспектива бес­конечной редукции языков, опосредующих отношения существенных и несущественных для ментальных вычислений состояний нервной ткани. Интересно, что даже у Б.Ф. Скиннера, выдвинувшего тезис о пустом организме, можно найти признание, что его законы научения являются, в конечном счете, законами функционирования «нервной ткани как таковой» (Skinner, 1959, р. 1210).

Окажется ли нейроредукционизм успешнее своих предшественни­ков? На этот счет возникают определенные сомнения. Во-первых, со­временная нейрокогнитивная парадигма не полна. Как отмечалось, она до сих пор игнорирует нейрогуморальную составляющую работы мозга (см. 2.4.3 и 9.4.3). Далее, успеху модулярного нейроредукционизма пре­пятствует обилие данных о пластичности нейронных структур, а глав­ное, о связи их изменений с характером деятельности³⁵ . К этим дан­ным относятся, например, сообщения о случаях вполне нормального

^3S На этом, в частности, строится практика нейрореабилитацш пациентов с пораже­
ниями головного мозга. Компенсаторные изменения возможны и в пожилом возрасте,
хотя часто они недостаточны для серьезного улучшения самочувствия и востановления
деятельности. Нейропластичность находится сегодня в центре внимания наиболее талант­
ливых исследователей, как типичная научная головоломка, не укладывающаяся в парадиг­
му модулярной когнитивной нейронауки (см. 9.1.1). Многие вопросы, однако, были по­
ставлены значительно раньше, в период, предшествовавший Второй мировой войне (Бер-
нштейн, 2003). 337

речевого и когнитивного развития детей с измененной геометрией и значительно уменьшенной массой головного мозга (Lewin, 1980). Кли­нические и экспериментальные исследования последних лет выявили многочисленные перестройки в области сенсорных и сенсомоторных функций, показав, например, что чтение шрифта Брайля может осуще­ствляться с существенным участием структур зрительной коры, а игра ' на скрипке ведет к расширению и дифференциации кортикальных реп­резентаций пальцев левой руки.

С философской точки зрения, речь идет о новом витке давнего противостояния функционализма и структурализма (см. 1.2.3). Совре­менные функционалисты, в том числе X. Патнам и Дж. Фодор, счита­ют, что связь между некоторой функцией и реализующим ее субстра­том неоднозначна. Тезис о множественной реализуемости ментальных функций в физико-химических состояниях материи можно пояснить следующим гипотетическим примером. Допустим, что однажды к нам все-таки прилетели инопланетяне, причем ведут они себя по отноше­нию к землянам вполне лояльно. Их система коммуникации нам не­понятна, но ясно, что в своем пищевом поведении они избегают алко­гольных напитков и, напротив, при каждом удобном случае выливают в ротовое отверстие молоко. В результате случайного стечения обстоя­тельств один из пришельцев погибает. Пусть далее при аутопсии вы­ясняется, что в его голове нет ничего похожего на наш мозг, а только фиолетовая желеобразная масса. Это последнее открытие никак не по­влияет на наше общее описание психологии пришельцев, которые ос­танутся для нас дружелюбными существами, любящими молоко (Bickle, 2003)³⁶ .

Дж. Фодор (Fodor, 1998) отмечает два ограничения нейроредукцио-низма. Первое состоит в том, что он может быть только «домено-специ-фичным», различным для разных онтологических областей. Так, наши мысли и чувства определяются состояниями биотканей, гипотетические ментальные состояния робота — работой микросхем, психика зеленых скользких пришельцев — чем-то третьим. Второе ограничение связано, по его мнению, с изменением функции одних и тех же структур мозга с течением времени, как вследствие обучения, так и в результате одновре­менного выполнения других задач. Нейропсихологические исследова­ния содержат множество указаний на подобную подвижность структур­но-функциональных отношений (см. 1.4.2).

³⁶ «А если Ариост и Тассо, обворожающие нас, чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?» (Мандельштам, 1933). Признание правомерности тезиса о множествен­ной реализуемости на самом деле важно, прежде всего, для сохранения веры в возмож­ность полноценного искусственного интеллекта (см. 9.2.2). Заметим, что мы едва ли стали бы продолжать считать внеземных гостей дружественными любителями молока, если при аутопсии в их головной коробке были бы обнаружены явные следы искусственного про-338 исхождения, например соединенные между собой микросхемы.

Конечно, природа философских споров такова, что они не могут получить столь простого разрешения. При желании, этим же аргумен­там можно дать и нейроредукционистскую интерпретацию, подчеркнув, например, что процессы обучения обязательно сопровождаются изме­нениями нейронных структур и их взаимосвязей (см. 5.3.4). Как нам ка­жется, этот сложный вопрос лучше трактовать по аналогии с проблемой вычислимости в искусственном интеллекте — хотя в принципе машина Тьюринга может вычислить любую аналитическую функцию, практи­ческая эффективность ее работы явно ограничена (см. 2.1.1 и 9.2.2). Иными словами, хотя в принципе нейроредукционизм возможен, он ни­когда не станет практически эффективным подходом.

В связи с вопросом об эффективности отдельных парадигм полез­но выбрать крупную практическую задачу и рассмотреть возможный вклад каждого из этих общих подходов в ее решение. По-видимому, наиболее амбициозной задачей для психологии в целом является ре­конструкция содержательной стороны ментальных состояний человека. В нашей повседневной жизни мы постоянно и не совсем безуспешно занимаемся расшифровкой внутренних душевных состояний, знаний и намерений других людей, опираясь на средства индивидуальной теории психики, знание типичных сценариев поведения и, конечно, на анало­гию с собственными состояниями: Насколько полной может быть по­добная реконструкция (так сказать, Mind reading), основанная на при­менении всего арсенала методов поведенческих и когнитивных нейронаук? Складывается впечатление, что в наметившихся парциаль­ных решениях этой задачи комбинация анализа внешнедвигательного поведения и интроспективных отчетов, по меньшей мере, столь же эф­фективна, как и использование физиологических методов, в частности, связанных с картированием активности мозга.

До начала эры нейровизуализации такие методы исследования, как ЭЭГ, позволяли получить лишь сравнительно слабые результаты, с точ­ки зрения решения указанной задачи. Например, они давали возмож­ность определить спит человек или бодрствует, а если бодрствует, то дер­жит ли глаза открытыми (при этом происходит десинхронизация альфа-ритма). С помощью функционального магнитно-ядерного резо­нанса (фМРТ) можно с вероятностью 80—90% угадать, о какой из не­скольких простых категорий размышляет испытуемый (см. 6.1.3). Но и этот результат оставляет много вопросов открытыми, причем ответить на них без сознательного и честного участия испытуемого невозможно. Это вводит в рассмотрение методы, основанные на интроспекции и вербаль­ных ответах. Возможности расширяются еще более, если используются поведенческие методики. Даже искренность испытуемого не является здесь критическим условием. Как показал А.Р. Лурия (2002) в своей ран­ней методике сопряженной двигательной реакции (она оказалось прооб­разом детектора лжи), с помощью анализа непроизвольных изменений моторики можно определить знания испытуемого независимо от того,

339

намерен ли он сотрудничать с эксперементатором³⁷ . Трудоемкие нейро­физиологические показатели лжи, такие как активация префронтальной коры и передней поясной извилины, менее специфичны. Они могут го­ворить лишь о высокой степени мобилизации произвольного внимания (см. 9.4.3).

Прогресс в объективизации перцептивного сознания связан с исполь­зованием данных о тонких особенностях глазодвигательного поведения. Разработанная нами методика ландшафтов внимания (см. 4.4.3), опира­ющаяся на быструю видеообработку данных о движениях глаз, позволя­ет определить распределение внимания в пространстве изображения и, используя это распределение (или «ландшафт») в качестве фильтра, во-первых, устранить из изображения те детали, которые не могли быть восприняты, и, во-вторых, подчеркнуть информацию, привлекшую зри­тельное внимание наблюдателя/актора. Более того, в ее новейшем раз­витии эта методика позволяет различать специфические вклады различ­ных нейрофизиологических механизмов, визуализируя то, каким образом одна и та же сцена была «увидена» механизмами разных эволю­ционных уровней когнитивной организации, а именно амбьентного (ба-зальные ганглии и заднетеменная кора) и фокального (нижняя височная извилина, передняя поясная извилина, вентромедианные отделы пре­фронтальной коры) зрительного внимания (см. 3.4.2).

На рис. 9.7 это различие показано на примере картины Эдгара Дега «Хлопковая биржа в Новом Орлеане» (Величковский, 2003). Легко ви­деть, что фокальное внимание зрителя имеет интерсубъектный характер. В отличие от амбьентного зрения, в равной степени выделяющего лю­дей и неодушевленные предметы, фокальные механизмы обычно на­правлены на других людей, а также на содержания их фокального вни­мания. На картине Дега — это газета в случае одного из персонажей и растираемые между пальцами волокна хлопка в случае другого. К этому же общему выводу приводит анализ восприятия других сложных сцен (ср. рис. 4.20). Можно надеяться, что методика ландшафтов внимания поможет в решении целого ряда практических вопросов, таких как вы­явление оснований для вынесения технических и медицинских заклю­чений на базе невербальной информации, поддержка состояний совме­стного внимания при коммуникации, повышение надежности человеко-машинных систем, улучшение дизайна реальных и виртуаль­ных технических продуктов (см. 7.4.3).

Плюралистическая методология не просто дополняет, но и коррек­тирует доминирующий в последнее время неирокогнитивныи подход.

³⁷ Складывается впечатление, что полиграфический вариант детектора лжи, опираю­щийся на регистрацию вегетативных показателей работы нервной системы (кожно-галь-ванической реакции, частоты пульса и т.д.), в действительности менее чувствителен (хотя, на первый взгляд, и более «научен»), чем исходная, поведенческая методика Лурия. Дан­ные, полученные с помощью детектора лжи, не принимаются к рассмотрению судами в Европейском Союзе и в Соединенных Штатах (Росс, 2003). Похожие споры ведутся в от­ношении диагностических возможностей анализаторов базовой частоты голоса как ин-340 дикатора эмоционального стресса.

PUF^

Рис. 9.7. Использование метода ландшафтов внимания в случае картины Дега «Хлопко­вая биржа в Новом Орлеане» (А): реконструкция амбьентного (Б) и фокального (В) вос­приятия картины (Величковский, 2003).

341

Проблема состоит в том, что часто он приобретает характер стратегии поиска все более дробных нейрофизиологических механизмов. Эта ана­литическая установка явно противоречит интуиции многих исследова­телей. Признавая автономность отдельных систем мозга, А. Р. Лурия пи­сал о том, что они образуют «неслучайную мозаику». «Неслучайность» выражается в присутствии глобальных факторов организации, таких как эволюционный Grand Design (см. 8.4.3 и 9.4.2). Факторы, связанные с категориями «развитие», «сознание» и «личность», действуют не только в направлении прогрессивной дифференциации, но и интеграции. На­пример, теоретические конструкты «сознание/осознание» {consciousness/ awareness) необходимы для описания интеграции модулярных нейрофи­зиологических механизмов в контексте их целостного функционирова­ния, при решении той или иной задачи (см. 5.3.4).

Глобальный характер имеет действие нейротрансмиттеров, без изу­чения которых невозможно понять взаимодействие аффекта и интел­лекта. Но, безусловно, даже с учетом данных новейших нейрогумораль-ных исследований («мокрой» нейрофизиологии — см. 2.4.3 и 9.4.3) в обозримом будущем нельзя будет обойтись без анализа повседневного поведения в качестве той «единственной реальности», которая задает направление развития как мозга, так и сознания. В поисках единствен­но правильной парадигмы исследований философы и методологи вновь и вновь пытались определить ее из перспективы либо первого (идеа­лизм, феноменология, ментализм), либо третьего лица (материализм, бихевиоризм, прямой реализм). При этом в истории когнитивной на­уки практически совершенно выпала из рассмотрения перспектива второго лица — фундаментальная роль ситуации распределенного, коо­перативного действия.

Так, с нейроредукционизмом трудно спорить с позиций фодоров-ского «методологического солипсизма» и его теории языка мысли³⁸ . Со­гласно этой теории, символьные конструкты языка мысли непосред­ственно реализуются в состояниях физического субстрата, то есть, прежде всего, в физико-химических состояниях мозговой ткани. Ведь на сегодняшний день полностью отсутствуют убедительные примеры искусственного интеллекта, равно как и всякий опыт общения с вне­земными пришельцами. При таком понимании игнорируется массив­ная экстрацеребральная поддержка познавательных процессов, особен­но существенная в раннем онтогенезе и на поздних этапах жизни.

³⁸ Фодор стал в последнее время одним из радикальных критиков когнитивной науки (Fodor, 2001). Часть поднимаемых им проблем, однако, носит автобиографический ха­рактер. Занимаясь в течение длительного времени феноменами препозиционных устано­вок (см. 7.4.1 и 9.2.3), он умудрился не заметить интерсубъектности высших символьных координации. Так, уже простейшее высказывание с пропозициональной установкой «Петя думает, что идет дождь» предполагает как минимум трех участников — автора, адресата и Пети, о котором идет речь, так как Петя, очевидно, не может быть автором такого выска-342 зывания, если он взрослый здоровый человек.

Сложные формы организации феноменов сознания, такие как менталь­ные пространства (см. 7.1.2 и 7.4.1), можно понять только при изуче­нии коммуникативной активности, поскольку эти феномены возника­ют в диалоге и при осуществлении совместных действий.

Это совсем не панегирик коллективизма — часто именно в коллек­тиве эффективность решений снижается, возникают обусловленные давлением группы искажения знаний и принимаемых решений³⁹ . Речь идет просто о констатации фактов. Наше нейрокогнитивное развитие изначально протекает в социокультурном контексте. В своих высших проявлениях оно принимает форму явного или неявного, внутреннего диалога с другими людьми. О фундаментальной интерсубъектности по­ знания говорят вскрывающиеся в последнее время факты социальной природы функционирования многих мозговых механизмов (см. 2.4.3 и 7.3.3), а также отмечавшаяся нами роль коммуникативной прагматики в процессах внимания, памяти и мышления (см. 4.1.1, 5.4.3, 8.3.1 и 8.4.2).

Простое правило прагматики повседневного социального поведе­ния: «Поступай так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой» подсказы­вает, что в этом же направлении можно искать ответ на классический вопрос философии и этики о природе морали (см. 1.1.2 и 1.3.3). Начи­ная с Локка, этические принципы трактовались как результат воспита­ния и научения. В 20-м веке «нонкогнитивисты» противопоставили зна­нию эмоциональные основания морали (Максимов, 2003). Возможно, что истоки нравственности лежат скорее в плоскости интерсубъектнос­ти, в специфике смысловых отношений личности и группы. Так, широ­ко распространенные, поражающие особой жестокостью традиции кровной мести демонстрируют, что в соответствующих культурах чело­век еще не выделяется как отдельная личность. Жертва рассматривается как орган, незащищенное место ответственного за более раннее пре­ступление суперорганизма (семьи, тейпа, клана...). С другой стороны, нечто противоположное животному эгоизму, альтруизм, может возни­кать только на уровне популяций, поскольку в индивидуальном контек­сте он снижал бы шансы на выживание в борьбе за существование.

С позиций более строгих, кантианских представлений о практичес­ком разуме следует, однако, признать определенную недостаточность и даже ущербность подобных ссылок на биосоциальные факторы: «Выд­вигается ли в качестве... основания... индивидуальное или общее благо­получие, какое-нибудь эмпирическое чувство, заповедь Бога или мета­физическое понятие совершенства — этим самым нравственная жизнь всегда низводится до средства... В мире целей все то, что служит для

³⁹ Негативное влияние группового мышления особенно выражено в области творчес­
ких достижений, которые были и, видимо, навсегда останутся результатом индивидуаль­
ных усилий (см. 8.3.2). Этим объясняется низкая эффективность разнообразных коллек­
тивных практик повышения креативности решений, подобных методике «мозгового штур­
ма» (Stroebe & Nijsted, 2004). 343

другой цели, имеет только цену. Достоинством же обладает лишь то, что само по себе есть цель и ради чего только и существует все остальное... С помощью такого хода мыслей категорический императив... превраща­ется в закон защиты человеческого достоинства. ... Высший принцип нравственного закона гласит: поступай так, чтобы всегда уважать чело­веческое достоинство как в твоем собственном лице, так и в лице всяко­го другого человека, ...всегда относиться к личности как к цели и никог­да — как к средству» (Виндельбанд, 2000, т. 2, с. 130—131).

9.4.2 Вертикальная интеграция и парадигмы развития

Время, в котором мы живем, иногда называют эпохой постмодернизма. Модернизм использовал научно-технические достижения 20-го века, прежде всего связанные с применением микропроцессоров технологии коммуникации, для беспрецедентной глобализации мира, символом которой является синхронное дыхание бирж Нью-Йорка, Шанхая, Франкфурта и Москвы. В области научных исследований он равным образом гомогенизировал биофизическую картину макро- и микроми­ра, распространив аналитический подход на психологические процес­сы, вплоть до высших форм сознания. Эти несомненные достижения, однако, не привели к систематическим позитивным сдвигам в планетар­ной экологии, жизни общества и самосознании личности. Постмодерн можно рассматривать как глобальную культурную реакцию на поздний капитализм, современный аналог романтического отрицания эпохи буржуазного просвещения (см. 1.4.1). Так или иначе, в когнитивной на­уке действительно заметно усиливается поиск интегративных факторов и оснований для нового синтеза. В списке таких оснований когнитив­ ное развитие в его различных проявлениях занимает ведущее место.

Уже И.М. Сеченов писал, что «научная психология не может быть ничем иным, как рядом учений о происхождении психических деятель-ностей» (Сеченов, 1953. с. 33). Классические исследования онтогенеза (Бюлер, Выготский, Пиаже и Вернер) вначале не оказали заметного влияния на когнитивную психологию, опиравшуюся на компьютерную метафору. С появлением в 1980-х годах модулярных представлений и коннекционизма ситуация изменилась. Каждый из этих подходов по­пытался найти поддержку в теориях развития. Представители модуляр­ного подхода обратились к нативизму и эволюционному, то есть выхо­дящему за рамки жизни одного поколения адаптационизму. В так называемой «эволюционной психологии» был выдвинут тезис о том, что принцип модулярной организации распространяется не только на низкоуровневые, перцептивные, но и на высшие механизмы, напри­мер, связанные с социальным интеллектом (см. 2.3.2 и 8.2.3). Сторонни­ки нейросетевых моделей, напротив, сосредоточились на доказательстве 344

универсальной прижизненной изменчивости. В частности, сенситивный период в становлении речи, традиционно считавшийся свидетельством ее врожденности, был объяснен насыщением параметров первоначаль­но необученной нейронной сети (см. 7.1.2).

Нейрокогнитивная парадигма создала условия для значительно бо­лее конкретного и непредвзятого исследования процессов развития. Одновременно выросло новое поколение когнитивных психологов, способных экспериментально и концептуально направить эти исследо­вания на решение крупных научных задач. Онтогенез изучается сегодня во всем его временном диапазоне — от младенчества (в действительнос­ти, даже пренатального этапа жизни) до глубокой старости. Поскольку это часто происходит в проекции на изменения структур, по отноше­нию к которым примерно прослеживается также история их филогене­за, то эти работы позволяют строить предположения и об эволюции ког­нитивных процессов.

Хотя результаты тесно связаны с используемыми методами, общая картина оказывается довольно когерентной, соответствующей пред­ставлениям о вертикальной организации познавательных процессов (см. 2.4.3 и 8.4.3). Эта картина, во-первых, содержит указания на не­сколько перекрывающихся фаз нейрофизиологического развития. Во-вторых и более специально, она отдаленно напоминает эстафетный бег с препятствиями, где членам единой команды приходится поочередно демонстрировать на некоторых отрезках общей дистанции максималь­ное напряжение сил. Драматизм этой аналогии придает то обстоятель­ство, что на критических для себя отрезках дистанции члены команды иногда впервые учатся бегать. Дело в том, что число и плотность синап­ сов в отдельных областях мозга ребенка возрастает в определенной вре­менной последовательности, значительно превышая эти показатели у взрослых (de Haan & Johnson, 2003). На пике таких нейроморфологи-ческих изменений (или, возможно, чуть опережая их) в познании/по­ведении ребенка обычно появляется новый класс функциональных до­стижений. Близкие результаты дают также исследования миелинации аксонов (они проводятся с помощью нового метода Diffusion Tensor Imaging, DTI) к картирование активности мозга на базе анализа мета­ болизма глюкозы {ПЭТ и фМРТ' — см. 2.4.2).

В первые недели жизни младенца «перепроизводство» синапсов и основную метаболическую нагрузку демонстрируют низкоуровневые структуры среднего мозга и основания мозжечка, а также таламус. К концу первого месяца локус активности сдвигается в направлении ба-зальных ганглиев, коры мозжечка и сенсорных областей коры больших полушарий. В 3—4 месяца в работу вовлекаются теменные и височные зоны, что обеспечивает возможность систематического узнавания, а затем и сенсомоторного взаимодействсия с объектами (см. 3.4.3). По­добная, направленная на предмет обработка ведет в возрасте от 4 до 12

345

месяцев к тому, что активация задних («гностических») отделов коры достигает максимальных значений, составляя примерно 150% от взрос­лого уровня. Характерно, что развитие филогенетически новых, пре-фронтальных областей при этом явно запаздывает. Они вовлекаются в работу постепенно, не ранее чем в 6—8 месяцев. Их максимальная при­жизненная активность (как и суммарная активность мозга в целом) на­блюдается в возрасте 4—5 лет, когда появляется комплекс достижений, связанных с индивидуальной теорией психики (см. 5.4.3 и 8.1.1)⁴⁰ .

Надо сказать, что «дозревание» связей префронтальных областей с другими структурами мозга продолжается вплоть до 20—30 лет, а возможно, и дольше (Bachevalier & Vargha-Khadem, 2005). На фоне на­чинающихся после 40—50 лет выраженных инволюционных измене­ний в обширных отделах коры, включающих прежде всего дорзолате-ральные области префронтальной коры, поражает относительная сохранность ее вентральных и медиобазальных (орбитофронтальных) областей (MacPherson, Phillips & Delia Sala, 2002). Этот факт, видимо, можно рассматривать в функциональном контексте: старение часто связано с появлением того, что в обыденной речи мы называем мудрос­ тью, то есть прежде всего с улучшением эмоционального самоконтроля и социального интеллекта (см. 8.3.2). Медиобазальные и орбитофронталь-ные отделы связаны как раз с эмоциональным и социальным развити­ем. Пока, правда, неизвестны данные об увеличении числа синапсов в орбитофронтальной (вентромедианной) коре в пожилом возрасте. Воз­можно, что это единственная фаза индивидуального психологического развития, не имеющая явных биогенетических гарантий.

Этот каскад изменений чрезвычайно похож на последовательный запуск структурно-функциональных механизмов, описанных нами как уровни когнитивной организации (см. 3.4.2 и 8.4.3). В терминах уровней сказанное можно перефразировать следующим образом. Новорожден­ный появляется на свет как существо, у которого бурно развивается уро­вень В. Одновременно в плане восприятия он начинает демонстриро­вать достижения уровня С, сначала в варианте контактной, а затем и дистантной локализации объектов. Принимая эстафету развития в пер­вые недели жизни, этот уровень подготавливает переход к следующе­му этапу. Ближе к середине первого года жизни ведущим оказывается

⁴⁽¹ Близкие переходы описывают многие авторы, работающие с помощью сугубо пси­хологических методов. Пиаже отмечал, что к середине первого года жизни так называе­мые первичные циркулярные реакции младенца, направленные на собственное тело, сме­няются на предметные, вторичные циркулярные реакции — ребенок хватает предмет и тут же бросает его, потом берет вновь и т.д. По мнению Пернера и Динеша (Perner & Dienes, 2003), не позднее чем к середине второго года жизни у ребенка формируются репрезента­ции второго порядка и ipso facto рефлексивное сознания. Это проявляется в невербаль­ном поведении, прежде всего в координации собственного внимания к предметам с вни­манием другого человека, а затем и в речи — появлением первых конструкций с «хочу», а 346 затем и с «я» (см. 7.1.2).

уровень D, обеспечивающий все более широкие возможности иденти­фикации предметов. К началу первого года жизни складываются усло­вия для появления «высших символических координации» (уровень Е). Их влияние ярко выступает в постоянном поиске и усмотрении сходства классов объектов, а потом и в удвоении мира с помощью системы рече­вых значений. Примерно с 18 месяцев наблюдаются первые проявления символическо-ролевой игры {pretendedplay), в которой предметам начи­нают приписываться значения, не совпадающие с их обликом и извест­ной из опыта функцией. В этих изменениях можно видеть признаки ма­нипулирования онтологическими параметрами знания, составляющего суть координации уровня F. В достаточной для создания индивидуаль­ной теории психики степени, этот уровень вступает в строй в возрасте 4—5 лет, причем и в более зрелом возрасте метакогнитивный контроль практически никогда не бывает полным и постоянным⁴¹ .

Два вопроса, важные для сравнения концепций познавательного раз­вития, состоят в выявлении природы представлений о предмете и о дру­гом человеке. В обоих случаях исследования выявляют ранние формы, которые затем, подобно рефлексам новорожденного, трансформируют­ся или исчезают. Так, фокальному предметному восприятию уровня D предшествует раннее «протопонятие объектности» (objecthood). Исследо­вания постоянства представления об объекте (см. 3.1.2 и 3.4.3) показа­ли, что, судя по угашению и восстановлению ориентировочной реакции, младенцы в возрасте 2—3 месяцев «знают», что 1) объекты продолжают существовать за непрозрачным экраном, что 2) в одном и том же месте пространства одновременно не могут находиться два объекта, что 3) не­который объект может повлиять на движение другого только при непос­редственном контакте с ним — восприятие причинности, описанное у взрослых Мишоттом. Пространственно-временная непрерывность су­ществования предметов явно учитывается младенцем еще до вступления в строй механизмов уровня D, a также до начала систематического сен-сомоторного взаимодействия с ними. Эти результаты представляют со­бой серьезный аргумент против различных версий эмпиризма, включая генетическую эпистемологию Пиаже (см. 8.1.1).

Подтверждая раннее предположение H.H. Ланге о соответствии фило-, онто- и микроненеза (см. 3.2.3), нечто подобное наблюдается и в актуальном развитии восприятия, когда быстрая пространственная ло­кализация — указание некоторой «зарезервированной» за предметом в данный момент области трехмерного окружения — выполняет функцию

⁴¹ H.A. Бернштейн, к работам которого восходит наша уровневая модель, описывал
ранний онтогенез несколько иначе. Так, по его мнению, весь второй год жизни, вместе с
появлением и развитием речи, — это год доминирования уровня D. Объяснение этому
можно видеть в том, что Бернштейна интересовали моторные достижения, а они регист­
рируются в раннем онтогенезе со значительной задержкой по отношению к достижени­
ям в познавательной сфере. Кроме того, он фактически ничего не знал об уровнях выше
уровня предметных действий, полагая, что «анатомическое дозревание мозга» заканчи­
вается уже к концу второго жизни (Бернштейн, 1947/1991, с. 126). 347

«слота» для рабочего описания предмета. Такое описание объекта через указание его позиции было названо Канеманом и Трисман (Kahneman & Treisman, 1984) объектной директорией — object file, но в современной литературе чаще используется предложенный Зеноном Пылишиным термин индексация, лучше отражающий процедурный характер происхо­дящего. Система индексации позволяет отслеживать движения объектов («протопредметов») в пространстве и подготовиться к обследованию индивидуальных признаков, за счет их интеграции в единое целое (см. 4.2.3). Важно подчеркнуть, что подобное указание местоположения не является само по себе репрезентацией или концептом. Оно вполне мо­жет осуществляться средствами уровня С (заднетеменная кора, дорзаль-ный поток — см. 3.4.2), причем одновременно по отношению к двум-трем объектам — точнее, от одного до максимум четырех (Cavanagh, 2004; Leslie et al., 1998).

Не менее фундаментштен вопрос об интерсубъектности познания. Мы уже видели, что наряду с высшими, метакогнитивньши механизмами «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» существуют примитивные виды вза­имной настройки имитационного типа. Они могут опираться на врож­денные механизмы, часть из которых известна как система «зеркальных нейронов» (см. 2.4.3)⁴² . Характерно наличие нескольких этапов в онто­генезе восприятия лица. Похоже, что лицоподобные стимулы особенно эффективны для привлечения внимания младенца уже в первые часы, дни и недели жизни (Carey & Markman, 1999). При этом такие стимулы должны двигаться, пересекая периферию поля зрения. Кроме того, от­дельные случаи узнавания лиц (более продолжительного рассматрива­ния) основаны на специфических внешних очертаниях, а не на их внут­ренней геометрии. На втором месяце жизни эта ранняя форма восприятия исчезает, заменяясь реакцией на стабильный лицоподобный стимул в центре поле зрения, что отражает постепенный переход к фо­кальному восприятию формы. Ближе к середине первого года возникает узнавание знакомого лица, но, по-видимому, это узнавание допускает «множественное существование» — если перед младенцем одновремен­но появляется несколько мам, он может обращаться то к одной, то к дру­гой из них (Бауэр, 1981). Позднее узнавание начинает предполагать единственность существования близких. Ребенок также выделяет осо­бую категорию «чужих», в которую попадают прежде всего малознако­мые взрослые люди.

Современные исследования уточняют классические описания «доми­ нанты на другого человека», оставленные A.A. Ухтомским (см. 2.4.3). Ин­тересные результаты получены при использовании антропоморфных виртуальных агентов, или аватаров. Меняя их пол, внешний облик, по­ходку, особенности коммуникативного взаимодействия, можно устано­вить характер тех комплексных изменений, которые вызываются появ-

⁴² Учитывая глубокие филогенетические корни механизмов взаимной координации

поведения, мы предпочитаем, где возможно, говорить просто об «интерсубъектности»,

не ссылаясь прямо ни на культуру, ни на социальные формы организации общества.

В этом же контексте в последнее время иногда начинает использоваться термин «мутуа-

348 лизм» (от англ. и фр. mutual — совместный, взаимный).

Рис. 9.8. Примеры антропоморфных агентов, используемых в исследованиях «доминан­ты на другого человека» (по: Helmert et al., 2005).

лением другого (Helmert et al., 2005, Schilbach et al., 2005 in press). У взрослых важную роль при этом имеют три параметра: личностная вов­леченность (обращается ли аватар прямо к вам или же к кому-то дру­гому, находящемуся рядом с вами), естественность мимики и, наконец, пол аватаров (мужчины в целом аккуратнее отслеживают движения аватаров женского пола). Наиболее выраженные различия связаны с фактором личной вовлеченности. Контакт «глаза в глаза» (как на рис. 9.8А) приводит по данным фМРТ к всплеску активности в медианных отделах префронтальной коры (с легким сдвигом вправо), что позволя­ет говорить о доминировании уровня метакогнитивных координации F («Что это значит для меня»?). Кроме того, возрастает продолжитель­ность зрительных фиксаций и, при условии естественности мимики аватара, активируется лицевая мускулатура самого наблюдателя. Если аватар обращается к кому-то, находящемуся рядом (рис. 9.8Б), то и движения глаз и активация мозга свидетельствуют о доминировании заднетеменных структур, или уровня пространственного поля С («Где находится кто-то»?). Таким образом, похожие по психофизическим параметрам социальные стимулы обрабатываются весьма разными эво­люционными механизмами мозга.

Центральная проблема психологии вообще состоит в выяснении соотношения созревания и «влияний извне» в формировании психики ребенка. Исследования последних лет подчеркнули роль биогенети­ческих механизмов, одновременно выявив ее возможные ограничения. Нервная система человека включает свыше 100 миллиардов нейронов и около 100 триллионов синапсов. К ним следует добавить сложные ней-рогуморальные взаимодействия (см. 2.4.3 и 9.4.3). Для контроля развер­тывания этого хозяйства в геноме человека имеется лишь около 40 ты­сяч генов. К тому же геном человека обнаруживает высокое сходство (менее 2% различий) по отношению к ближайшему родственнику — шимпанзе вида бонобо {Pan paniscus). Отсутствие компактной локали­зации этих различий позволяет говорить об отсутствии специфически 349

человеческих генов⁴³ . Следовательно, есть большое количество воз­можностей для внегенетического (эпигенетического) развития. Влия­ние среды особенно сильно сказывается на следующей за фазами всплеска синаптогенеза стадии устранения перепроизводства синапсов (Huttenlocher, 2002). Параметры среды явно выполняют и другие функ­ции, связанные с самим запуском фаз созревания. Например, имеются данные о более раннем появлении индивидуальной теории психики у де­тей, растущих в семьях, в которых есть и другие дети (см. 5.4.3).

В силу его очевидного прикладного значения весь этот комплекс вопросов чрезвычайно осложнен политическими соображениями и эко­номическими интересами. Если неравенство благосостояния и положе­ния людей в обществе имеет, главным образом, биогенетические корни, то многомиллиардные программы, которые направляются в развитых государствах мира на сглаживание социального профиля общества, не имеют особого смысла, а затрачиваемые средства должны быть исполь­зованы каким-то другим, более рациональным образом. В этом можно видеть одну из причин весьма противоречивой, временами откровенно скандальной истории психологических исследований влияния генетичес­ких факторов на разных фазах и стадиях развития интеллекта. С сугубо научной точки зрения, проблема состоит в том, что более 99% индивиду­альных последовательностей ДНК идентичны у разных лиц, в результате чего возможные генетические основания различий интеллекта приходит­ся искать среди относительно немногих генов, демонстририрующих ва­риативность базовых пар аминокислот (полиморфизм, или аллели).

Опираясь на известные подходы к решению этой проблемы, среди которых до сих пор особое место занимают инициированные Фрэнсисом Гальтоном в 19-м веке близнецовые исследования, можно сделать вывод, что влияние генетики различно для разных компонентов и подсистем интеллекта. Так, если общее влияние наследственности на IQ можно оценить как лежащее где-то в диапазоне от 30 до 60% (Mackintosh, 1998), то, например, в отношении дивергентного мышления (основной состав­ляющей креативности — общей способности к творчеству, см. 8.1.1) этот показатель оказывается значительно ниже, порядка 20%. Более высокие коэффициенты корреляции при этом демонстрируют шкалы вербальной креативности. Они же лучше коррелируют с общим интеллектом, в то

⁴³ Отсутствие «человеческих генов» не исключает возможности возникновения их че­ ловеческих версий. В последнее время интенсивно обсуждаются функции гена FOXP2 в хромосоме 7 человека (то есть «по соседству» с механизмами, выпадение которых приво­дит к синдрому Уильямса — см. 2.3.2). Этот ген полуофициально называют «геном речи» и даже «геном языка». Его мутация в одном из 2500 звеньев ДНК привела в трех поколе­ниях одной семьи к нарушениям произношения и понимания речи, вероятной причиной которых, правда, стали трудности контроля тонких движений мышц лица, ротовой поло­сти и гортани, с центром физиологических изменений в базальных ганглиях. Интересно, что у некоторых певчих птиц этот же ген участвует в процессах обучения пению (Haesler 350 et al., 2004).

Таблица 9.1. «Наследуемость» социокультурных и биологических признаков (по: Barrett, Dunbar & Lycett, 2002)

время как невербальная креативность лучше коррелирует с такой лично­стной чертой, как тревожность (Gray, 1987). Парадоксальной особенно­стью эмпирических данных оказалась выраженная тенденция увеличения влияния генетической составляющей с возрастом: согласно некоторым исследованиям (Plomin & Spinath, 2002), она меняется от 20% в детстве до 60% в пожилом возрасте. Еще одним неожиданным результатом ока­залось взаимодействие влияния генетических факторов с особенностями социокультурного окружения. Такое влияние усиливалось с повышением уровня благосостояния и социального статуса обследуемых семей.

Приведенные данные не имеют пока однозначного объяснения. Можно предположить, что при наличии достаточных ресурсов (они по­являются с опытом и положительно связаны со статусом и обеспечен­ностью) люди начинают выстраивать свое окружение в соответствии с индивидуальными задатками. Влияние окружения совпадает (ко-вари- ирует) тогда с направлением действия генетических факторов, что при­водит к завышенным оценкам действенности последних. Это заставляет обернуть картину и рассмотреть в качестве «фигуры» окружение ребен­ка. Оказывается, роль окружения начинает проявляться уже во внутриут­робном периоде развития⁴⁴ . Интересный, хотя и не очень научно оформ­ленный аргумент в пользу влияния среды приводят авторы нового британского руководства. В табл. 9.1 показана корреляции заведомо био­логических (за исключением, разумеется, собственно IQ) и заведомо со­циокультурных признаков у детей и родителей. Эти данные показывают, что количественно влияние обеих групп признаков вполне сопоставимо.

⁴⁴ Так, примерно в трети всех случаев монозиготные близнецы развиваются на одной и той же плаценте, а в двух третях — на разных. Несмотря на идентичность генотипа, а также полную сопоставимость постнатальных условий, коэффициенты корреляции IQ в первой группе близнецов стабильно оказываются выше, чем во второй (Phelps, Davis & Schartz, 1997).

351

Биогенетические и культурные факторы связаны гораздо более тес­но, чем это обычно предполагалось. В самом деле, действие эволюцион­ных механизмов разворачивается на уровне популяций. Человеческая культура также возникает лишь в группе — на основе первичной интер­субъективности, открывающей возможность для координации активно­сти и сначала примитивных, а затем все более совершенных форм обу­чения. Карл Поппер считает мир культуры продолжением линии экстрацеребральной биологической адаптации, подобной постройке гнезд у птиц или плотин у бобров⁴⁵ . Но моды и способы решения задач у животных, даже если они и фиксируются в материальной форме, никог­да не воспроизводятся средствами символьного кодирования, для кото­рого необходимо возникновение языка. Культурный онтогенез отлича­ется от филогенеза тем, что младенец с самого начала попадает под метакогнитивный контроль окружающих его людей. Используя архи­тектурную метафору, можно сказать, что здание когнитивного развития в онтогенезе одновременно строится и с фундамента и с крыши. Это, по-видимому, и объясняет ускоренную динамику формирования когни­тивных способностей по сравнению с сенсомоторными достижениями.

Развивая идею сходства биогенетических и культурных механизмов, английский зоолог Ричард Докинз (Dowkins, 1976) предложил, по анало­гии с понятием «ген» (англ. gene), использовать для обозначения гипоте­тических минимальных единиц социально репродуцируемого культур­ного опыта понятие «мим» (тете — от англ. memory, память). Примерами таких единиц могут быть фрагмент популярного мотива, элемент одеж­ды, модное словечко, в том числе тот или иной научный термин. Психо­логическим механизмом распространения мимов считается бессозна­тельная имитация. В литературе используется также производный термин «миметика» — теория мимов (по аналогии и одновременно по контрасту к понятию «генетика»). Строго говоря, никакой научной тео­рии мимов пока не существует, но, по крайней мере, в этой области ве­дется интенсивная дискуссия. Оппоненты Докинза, среди которых выде­ляется французский социобиолог и культуролог Дан Спербер (Sperber, 1996), зачастую занимают еще более радикальные позиции, используя для описания распространения и отбора элементов социокультурных представлений эпидемиологические сравнения. При этом сам культур­ный отбор трактуется скорее в терминах теории Ламарка, чем Дарвина (см. 1.4.1)⁴⁶ .

⁴⁵ Напомним, что Поппер противопоставляет мир культуры традиционным картези­
анским мирам физических процессов и психических состояний (см. 1.1.2).

⁴⁶ В отличие от «вертикального наследования» биогенетических изменений в мире
животных, в культурной эволюции заметную роль играет «горизонтальная трансляция»,
осуществляющаяся в рамках одного и того же поколения. В условиях современного до­
минирования средств массовой коммуникации, культурное наследование может проис­
ходить даже в обратном направлении, когда элементы молодежной культуры быстро рас-

352 пространяются на общество в целом, в том числе передаваясь от детей к родителям.

Несмотря на ряд несомненных параллелей между процессами биоло­гической и культурной эволюции, таких как критическое значение ва­ риативности, отбора и наследуемости, миметика и социобиологический подход в целом пока еще слишком неспецифичны (Mesoudi, Whiten & Laland, 2006 in press). Они не позволяют в равной мере интегрировать относительно инвариантные схемы социального действия (по Проппу — см. 6.3.3) и схемы творческого воображения, ведущие к продуктивным изменениям знания (по Канту, Бартлетту и их последователям в совре­менной лингвистике — см. 1.4.3 и 7.3.2). Кроме того, существуют весь­ма различные контексты усвоения знаний. Некоторые из них допускают в самом первом приближении эпидемиологические аналогии, когда со­циальные представления могут быть уподоблены «вирусу, поселяющему­ся в мозгу и заражающему сознание». Но то, что оправдано в случае вез­десущего популярного мотива, едва ли может быть применимо к другим примерам культурной трансляции. Типичная ошибка социокультурных концепций, всего лишь пародирующая в этом отношении реальные процессы развития, состоит в рассмотрении человека в качестве пас­сивного реципиента культурного опыта. Как мы видели на примере академического обучения, на самом деле речь идет скорее об активном конструировании знания и связанных с ним процессах концептуаль­ных изменений (см. 5.4.2).

Не менее ошибочной может быть и некритическая романтизация культуры. Развитие в условиях определенного окружения всегда пред­ставляет собой ограничение потенциальных возможностей (см. 7.1.1). Проблемы возникают и в тех случаях, когда разные культурные тради­ции приходят в соприкосновение. Так, на (и без того невротизирован-ном) Ближнем Востоке дети демонстрируют нормальный IQ до начала школы, но потом начинают заметно отставать от европейских сверст­ников. Одна из причин состоит в том, что им приходится ситуативно менять направление чтения, в частности, в отношении записей «араб­скими цифрами» (см. 5.4.1). Японские и китайские дети испытывают повышенную нагрузку, связанную с необходимостью овладения как традиционной письменностью, так и элементами европейской. Китай­ские иероглифы читаются снизу вверх и справа налево, но если в тек­сте встречается числовая запись или алгебраическая формула, то их, естественно, приходится читать слева направо. На Тайване в настоящее время предписываются различные направления чтения для научно-тех­нических текстов и для произведений классической национальной ли­тературы. В Европейском Союзе напряжения возникают сегодня из-за коллизии множества культурных и языковых особенностей, например, из-за того, что в презентации научных результатов и в деловой пере­писке доминирует английский язык.

Изучение развития в вариантах онто- и (насколько возможно) фи­логенеза является важной составной частью методологического плюра­лизма. Единственным в своем роде примером реализации подобной программы служат работы А.Р. Лурия. При его ведущем участии на сты­ке общей и детской психологии, медицины, анатомии и нейрофизиоло­гии была создана новая прикладная дисциплина — нейропсихология. 353

В этой системе координат оказалось возможным обсуждение десятков вопросов когнитивных исследований. Существенным оказалось и об­ратное влияние нейропсихологии на пограничные дисциплины, в ре­зультате которого мы и говорим сегодня о возникновении особой, ней- рокогнитивной парадигмы исследований. Другая глобальная плоскость сравнения — этнопсихология, культурология, сравнительная лингвис­тика. Вне зависимости от того, имел ли место в действительности этот эпизод, Лурия (1974) имел основания посылать Выготскому телеграмму об отсутствии у сельских жителей Средней Азии некоторых оптико-гео­метрических иллюзий («У узбеков нет иллюзий!»). Этот, казалось бы, второстепенный факт ставил под сомнение всю гештальттеоретическую программу физикалистской редукции психики (см. 1.3.1)⁴⁷ .

Этнопсихологические данные могут быть дополнены нейропсихо-логическим анализом, как, например, при изучении локализации моз­говых механизмов, лежащих в основе чтения двух вариантов японского письменного языка — иероглифического Канжи и фонетического сло­гового Кана (см. 7.2.1). Таким образом, повышение надежности выводов возможно не только с помощью ужесточения контроля условий экспе­римента (о возникающих здесь проблемах писал уже Кант — см. 1.1.3), но и с помощью их перекрестной проверки, по типу метода триангуляции в геодезии, в многоугольнике частных дисциплин когнитивной науки.

Заканчивая этот подраздел, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что систематическое сравнение данных об онтогенезе с результатами, по­лученными в общей психологии, просто незаменимо при объяснении последних. Мы позволим себе пространное автоцитирование. «В чем же тогда состоит смысл проделанного когнитивной психологией труда? Очевидно, ей удалось дать более полный, чем до сих пор, анализ мик­роструктуры... уже освоенных индивидом познавательных действий. Объяснение этих результатов может быть достигнуто на пути их широ­кого сопоставления с данными о развитии психических процессов в фило- и онтогенезе, функциональной организации нейрофизиологи­ческих процессов, особенностях общественно выработанных способов действования и т.д. Можно утверждать, что подобная системная стра­тегия исследований открывает перед современной когнитивной психоло­гией возможности гораздо более широких обобщений, чем призрачная

⁴⁷ Курт Коффка, участвовавший в среднеазиатской экспедиции Лурия 1932 года, не соглашался с этим выводом, считая иллюзии проявлением общих законов образования гештальта, а луриевские результаты — артефактом плохой постановки эксперимента. Дан­ные межкультурных исследований иллюзий до сих пор противоречивы (Eysenck, 2004). Новый импульс этой дискуссии должны дать факты, свидетельствующе об исчезновении иллюзий в контексте сенсомоторной активности (см. 3.4.1). Возможно, дорзальная сис­тема скорее будет доминировать у лиц, не имеющих формального образования. Такое об­разование связано с развитием навыков чтения, то есть, несомненно, с тренировкой вен­тральной системы. Таким образом, формальное образование могло бы вести к стабилиза-354 ции и усилению перцептивных иллюзий.

надежда найти новую "мировую формулу" или универсальную блок-схему» (Величковский, 19826, с. 287).

9.4.3 Когнитивно-аффективная наука

По мнению ряда критиков, недостатком когнитивных исследований является рассмотрение исключительно «холодного познания», связан­ное с игнорированием «горячего познания» — феноменологии и законо­мерностей эмоционально-аффективной жизни (англ. cold vs. hot cognition). В еще более общем плане вне психологии, в философии, ло­гике и части лингвистики, когнитивизму, то есть в данном случае трак­товке моральных суждений как разновидности пропозиционального знания, принимающего значения истинно или ложно, иногда проти­вопоставляется нонкогнитивизм — группа концепций, согласно кото­рым моральные суждения не есть пропозиции (см. 9.4.1). С этой анти-когнитивистской точки зрения, моральные суждения либо выражают эмоционально-оценочные состояния индивида, либо являются внеш­ними по отношению к его знаниям и состояниям императивными пред­писаниями. В терминах лингвистической философии, нравственные оценки и суждения относятся поэтому к другой, чем декларативные ут­верждения (пропозиции), категории речевых актов (см. 1.1.3 и 7.1.2).

На самом деле, эмоции и другие состояния человека не игнорирова­лись когнитивным подходом, они просто не могли быть сколько-нибудь адекватно описаны в рамках стандартной символьной парадигмы (см. 2.2.3). Ранние когнитивные теории эмоций и стресса неизменно описы­вали их как результат соединения сугубо неспецифической физиологи­ческой активации с последующей когнитивной оценкой вероятных при­чин подобной периферической активации {первичная оценка — appraisal 1), а также с прогнозом их возможных последствий (вторичная оценка — appraisal 2). Отсюда нетрудно было сделать вывод об односторонней за­висимости эмоциональных феноменов от когнитивной оценки. Этот вы­вод был вскоре подвергнут критике американским социальным психоло­гом Робертом Зайонком (Zajonc, 1984), выдвинувшим альтернативный тезис о первичности аффекта по сравнению с познанием. Оживленная дискуссия о том, «что раньше», — с когнитивных позиций в ней принял участие известный исследователь стресса Ричард Лазарус — продолжа­лась, то разгораясь, то утихая, более одного десятилетия и закончилась без определенного результата, после того как участники окончательно запутались в определениях понятий⁴⁸ .

⁴⁸ Судьба этой дискуссии была предопределена самой логической структурой когни­
тивных теорий эмоций, в которых целое (когнитивные механизмы) было включено в себя
в качестве составной части (когнитивная оценка — appraisal). Именно эту структуру име­
ют классические, известные со времен античности логические парадоксы (см. 8.1.3). 355

С несколько отстраненной, сегодняшней точки зрения хорошо вид­на двойная ошибка этих ранних когнитивных теорий. Во-первых, как показали многочисленные исследования (например, Ekman, Levenson & Friesen, 1983), явно ошибочным оказалось предположение о том, что в основе самых разных эмоциональных состояний всегда лежит один и тот же неспецифический паттерн физиологического возбуждения. Заметим, что утверждать нечто подобное можно было, только хорошо забыв и все классические теории эмоций, авторы которых, начиная с Дарвина и, в особенности, Уильяма Джеймса, неизменно подчеркивали специфичес­кую, функционально-приспособительную роль сопровождающих эмо­ции сенсомоторных и физиологических изменений (см. 1.2.3). Так, для Джеймса (теория Джеймса—Ланге) именно эти объективные и достаточ­но специфические изменения определяют характер эмоциональных пе­реживаний: «нам грустно потому, что мы плачем, а не наоборот».

Вторым проблематичным моментом когнитивных теорий эмоций было недифференцированное представление о роли когнитивной оцен­ки. Дело в том, что собственно когнитивная, то есть скорее рациональ­ная, основанная на знаниях оценка обычно не вмешивается столь не­посредственно в нашу эмоциональную жизнь, как это делает восприятие, причем даже не в реальности, а, например, в заведомо ис­кусственных условиях кинотеатра. В этом смысле существенная часть эмоций явно имеет непропозициональную природу. Мы можем прекрас­но знать, как опасны бывают акулы, и при этом спокойно обсуждать аг­рессивность их поведения, находясь, скажем, на палубе корабля. Совсем иначе мы чувствуем себя в фильме «Челюсти» при внезапном появлении на экране серой тени, хотя прекрасно знаем, что находимся за сотни километров от ближайшего моря, а в этом фильме снята начиненная электроникой игрушка. Более того, высшие когнитивные механизмы часто помогают нам «не подавать вида» и даже, с некоторым волевым усилием, «взять себя в руки», то есть в какой-то степени преодолеть воз­никшее первоначально эмоциональное возбуждение.

Следующий этап обсуждения эмоциональных состояний в когни­тивных исследованиях, отчасти продолжающийся сегодня, проходит под сильным влиянием идей модулярной нейронауки. Для модулярного под­хода существенно выделение относительно автономных, специализиро­ванных на решении своих частных задач механизмов (см. 2.3.2). В длин­ных списках таких мозговых механизмов стали мелькать названия структур, ответственных за эмоции и аффективные состояния: миндали­на и правое полушарие в целом, орбитофронтальная и вентромедианная префронтальная кора, передняя и вентральная поясная извилина (как и миндалина, эта последняя область относится к описанной Полом Мак-лином лимбической системе — см. 2.4.3). Ученик Маклина, исследова­тель филогенеза эмоционально-мотивационной сферы Иаак Панксепп (Panksepp, 1998) предложил в конце 1990-х годов термин «аффективная нейронаука», подчеркнув тем самым равноправность и автономию иссле­дования этих механизмов по отношению к изучению когнитивных про-356 цессов — сфере когнитивной науки.

Один из ярких примеров современного модулярного подхода связан с анализом организации префронтальных механизмов. Мы неоднократ­но затрагивали эту тему в контексте анализа представлений классичес­кой нейропсихологии (планирование и контроль), традиционной когни­тивной психологии (экзекутивные процессы и рабочая память) и развиваемых в этой книге представлений, связанных с описанием мета-когнитивных координации (см. 4.4.2 и 8.1.1). В недавнем обзоре Билла Фоу (Faw, 2003) функциональная организация префронтальных меха­низмов мозга обсуждается в терминах работы пяти членов «префрон-тального исполнительного комитета»:

1) «воспринимателя»,

2) «вербализатора»,

3) «мотиватора»,

4) «аттендера» (от англ. attention = внимание),

5) «координатора».

По мнению Фоу, «восприниматель» находится в вентролатеральной префронтальной коре правого полушария. Он представляет собой про­должение правого вентрального потока (то есть подсистемы фокального восприятия — см. 3.4.2). Его функции состоят в управлении актуальным восприятием (задние структуры коры) и, кроме того, в привнесении сен­сорно-чувственных, образных компонентов в процессы мышления. «Вербализатор» расположен в симметричных по отношению к «воспри-нимателю» структурах левого полушария, включающих зону Брока и ле­жащие непосредственно спереди от нее области. С точки зрения аффек­тивной нейронауки, особенно интересен «мотиватор». Он включает структуры орбитофронтальной/вентромедианной коры и продолжает линию развития «эмоционального мозга» с миндалиной в качестве пре­дыдущего этапа. Сразу над «мотиватором» — в передней поясной изви­лине и дорзомедианной префронтальной коре — находится «аттендер», который развивается из обоих гиппокампов. Это система контроля вы­полнения текущего действия (или экзекутивного внимания — см. 4.1.1 и 4.3.3). Еще выше, в дорзолатеральной префронтальной коре, находит­ся «координатор», вырастающий из дорзального потока (заднетеменные области коры) и специализирующийся на координации процессов пла­нирования и инициации произвольных движений.

При всем остроумии и научной обоснованности отдельных нейро-модулярных моделей в ряде отношений они дают как минимум непол­ную картину происходящего. Прежде всего, подобные структурные описания создают впечатление, что аффективно-эмоциональные и ког­нитивные процессы заранее разделены на автономные области. Такое разделение, конечно, в какой-то мере было бы даже удобным для иссле­дователей, оправдывая независимое существование когнитивной и аф­фективной нейронаук. Однако эмпирические данные не подтверждают гипотезу автономности, свидетельствуя, по меньшей мере, о массивном взаимодействии «аффекта и интеллекта». На рис. 9.9 показана одна из первых современных концептуализации, в которой субъективная оценка ситуации (appraisal) представлена как амальгама аффективных

Рис. 9.9. Интегральная когнитивно-аффективная оценка и стадии ее микрогенеза (по: Lewis, 2005).

и когнитивных влияний, существующих в чистом виде лишь в качестве предельных случаев подобных взаимодействий⁴⁹ .

Нейромодулярные подходы направлены на поиск параллельных систем и поэтому, как правило, не выявляют вертикальной организации — центральной темы модели эволюционного Grand Design (см. 8.4.3). На самом деле, эмоции и мотивация, по-видимому, также организованы в виде иерархии нескольких уровней. Хекхаузен описал это в одном из выступлений следующим образом: «На самом низком уровне мы нахо­дим автоматические реакции Автономной Нервной Системы, Эндок­ринной и Иммунной Систем. Выше находятся двигательные штампы, связанные с врожденными формами поведения. Затем следуют первич­ные потребности, компенсирующие грубые нарушения телесного хо­зяйства. За ними — приобретенные потребности, которые возникают из первичных, но постепенно становятся самостоятельными. Далее нахо­дятся базовые аффекты, такие как удовольствие, горе, гнев, удивление и отвращение... И только после всего этого, на вершине, мы обнаружи­ваем... социальные и культурные мотивы, из которых берет начало боль­шинство наших желаний, если только низшие системы не заставляют

358

⁴⁹ В историческом контексте похожие представления развивались Феликсом Крюге-ром и другими представителями лейпцигской школы гешталыппсихологии, которые под­черкивали аффективный характер ранних этапов «актуалгенеза» (микрогенеза) предме­та, а также взаимодействие интеллекта и аффекта.

нас срочно заняться разрешением гомеостатических кризисов организ­ма» (Heckhausen, 1985, S. 5).

Перечень Хекхаузена, конечно, очень предварителен. Сомнение, например, вызывает локализация горя, которое он помещает среди ба­зовых аффектов. Это чувство предполагает непрерывность психологи­ческого времени и личностное отношение к событиям. Тем самым его скорее следовало бы отнести к сфере метакогнитивных координации (уровень F), недоступных, как показывают наблюдения зоологов, даже для высших субчеловеческих приматов. Перед тем как обратиться к со­временным уровневым теориям эмоций, попытаемся «пройтись по уровням», начав с нижних сегментов иерархии. Как правило, это суб­кортикальные механизмы, где «свет познания» чрезвычайно слаб, но зато в полной мере представлены аффекты — стоны, крики и гримасы филогенетического зверинца.

Как отмечалось, весьма аффектогенной может быть сравнительно ранняя, диффузно-пространственная стадия микрогенеза восприятия. Амбьентный модус восприятия начинает доминировать у человека, если затруднена фокальная обработка, то есть в темноте или в тумане, на незнакомой территории, а также при возникновении неожиданных и резких изменений — вспышках, движениях, прикосновениях, хлоп­ках, и т.д. Такие события ведут к рефлекторному замиранию (оно мно­гократно описывалось в разных терминах — startle, freezing или abstractor effect современных авторов; павловское внешнее торможение, анабиоз Ухтомского и Totstellreflex, по Кречмеру), за которым следует каскад ориентировочно-исследовательских движений (см. 3.4.1 и 4.4.1). Про­странственная соотнесенность этих движений с локусом внезапного со­бытия явно указывает на субкортикальные механизмы уровня С как ве­дущего для этого рода реакций (базальные ганглии, тесно связанные с лимбическим палеокортексом, в том числе с миндалиной и гиппокам-пом)⁵⁰ . По мнению психофизиолога Дж. Грэя (Gray, 1987), характерный для ориентировочной реакции комплекс изменений обеспечивается од­ной из трех базовых систем мотивационной регуляции поведения, а именно той из них, которая индуцирует состояние тревоги и отрица­тельные эмоции. Они отличаются, с одной стороны, от позитивно ок­рашенных эмоций, сопровождающих удовлетворение потребностей, а

⁵⁰ Американский нейрофизиолог Джозеф Леду (LeDoux, 1996) высказал предположе­
ние, что аффектогенные стимулы способны «напрямую» активировать миндалину (реак­
ции тревоги и страха), минуя этап детальной кортикальной обработки. Для этого, по его
мнению, используются древние субкортикальные связи от таламуса и базальных гангли­
ев. Проблема состоит в том, что для всякой детальной обработки необходимыми счита­
ются структуры вентрального потока, то есть сугубо кортикальная система «что?» (уро­
вень D). Решением проблемы могут быть данные об узнавании объектов на основе их
общих очертаний (см. 3.3.3). Такое узнавание средствами уровня «пространственного поля»
неизбежно должно сопровождаться большим числом «ложных тревог». 359

с другой, от процессов аффективно-энергетического обеспечения со­стояний «нападения—бегства».

Но начала эмоциональности, видимо, следует искать в еще более глубоких эволюционных слоях, где возникают тенденции приближения или избегания, дифференцирующие (как первым подчеркнул в своей теории эмоций Чарльз Дарвин) положительный и отрицательный «по­люса» эмоций. Очевидно, это должно происходить там, где организм впервые становится явно больше «суммы своих частей» — при перехо­де от уровня А к уровню В. На этом этапе эволюции возникает интег­рация соматосенсорных ощущений в схему тела, которая позволяет уп­равлять движениями организма как целого, превращая его, по определению H.A. Бернштейна (1947/1991), в «локомоторную машину». Подобная биомеханическая характеристика, однако, существенно не­полна. Дело в том, что таламо-паллидарная схема тела имеет скорее ней-рогуморалъную архитектуру и контролирует, наряду с базовыми мотор­ными возможностями (двигательными штампами, или синергиями), висцеральные процессы и ресурсы организма, представленные прежде всего нейросетевыми (ретикулярными) структурами гипоталамуса.

В литературе по нейрофизиологии и нейроэндокринологии подроб­но обсуждаются механизмы такой телесной интеграции, например, роль низкоуровнего сегмента ретикулярной формации, координирующего активацию ядер таламуса {Extended Reticular Thalamic Activating System, ERTAS), и нейронных структур, расположенных более медианно, вокруг желудочков основания, среднего и промежуточного мозга (Periaqueductal Gray, PAG). Все это живо напоминает центроэнцефалическую теорию со­ знания, предложенную в середине 20-го века канадским нейрохирургом Пэнфилдом, но с тем отличием, что сегодня акцент делается на концен­трации в этих структурах биохимических компонентов регуляции аф­фективных реакций — холинэргической, катехоламинэргической, ГАМК- и глутаматэргической систем. Исходные основания дифферен­циации аффектов, таким образом, следует искать в вентромедианных областях глубоких субкортикальных структур. Это делает понятнее мо­ тивы «локомоторной машины» уровня В — куда (к чему или от чего) она стремится/бежит. Понятнее становится также биологический смысл функционирования уровня С. В результате работы базальных ганглиев, миндалины и гиппокампа бернштейновское «пространственное поле» приобретает аффективную разметку, что делает возможным использова­ние общей, ведомой аффектом поведенческой стратегии поиска поло­жительно «окрашенных» мест и избегания отрицательных.

При возникновении кортикальных уровней организации у млеко­питающих происходит расширение и обогащение списка эмоций, но сам принцип сочетания влияний неирогуморальных и структурных ме­ханизмов полностью сохраняет свою действенность. Так, во всех без ис­ключения эмоционально-аффективных реакциях участвуют моноами-360 ны серотонин и норэпинефрин (норадреналин). Нейротрансмиттеры

разделяются далее на нейромедиаторы и нейромодуляторы, причем не­которые вещества могут выступать и в той и в другой функции. Их спе­цифические комбинации характеризуют целые группы базовых эмоци-онаЛьно-мотивационных состояний. Несколько упрощенная схема соответствующих взаимосвязей представлена в сводной табл. 9.2.

Как следует из этой таблицы, познавательная мотивация (в качестве бескорыстной «игры в бисер») не первична, но возникает в русле взаимо­действия процессов поиска и игры, то есть базовых систем 1 и 7. Обе эти эмоционально-мотивационные системы лежат в основе субъективно ув­лекательных, захватывающих индивида активностей. Они поддержива­ются системой подкрепления, основанной на нейромодуляторе дофами­не, а также выделением естественных опиатов мозга. На их основе поэтому возможно возникновение эффектов патологической зависимо­сти⁵¹ . Творческие достижения, как отмечалось (см. 8.3.3), связаны также и с преодолением чувства тревоги, представленного системой 5. Взаимо­действие происходит и в других областях. Системы 2, 3 и 4 регулируют отношения с представителями своего (и не только своего) биологическо­го вида, обеспечивая в последующем формирование социальных эмоций и чувств. В списке важнейших нейротрансмиттеров находится и ацетил- холин. Этот возбуждающий нейромедиатор существен для функцио­нирования систем 6 и 7. Опосредуя влияния восходящей ретикулярной активирующей системы на быстрые NMDA-синапсы, ацетилхолин не­обходим для концентрации внимания, обучения и эксплицитного запо­минания. Его выключение сопровождается нарушениями ситуативного сознания и амнестическими расстройствами (см. 4.3.3 и 5.4.3).

В исследованиях эмоций человека выделяют до 10 основных состо­яний, например, интерес, радость, удивление, горе, гнев, презрение, от­ вращение, страх, стыд и вина (Изард, 1980). С разнообразными вариан­тами (ревность, обида, зависть, злорадство, торжество, гордость, умиление, грусть, «светлая печаль» и т.д.) этот список, конечно, может быть значительно расширен. Факторный анализ результатов оценок субъективного сходства эмоциональных переживаний позволяет, одна­ко, редуцировать их разнообразие (Леонова, Величковская, 2002). Чаще всего при этом выделяется следующий трехфакторный комплекс:

1) позитивные эмоции (они, как правило, включают и удивление);

2) остронегативные эмоции (горе, презрение, отвращение);

3) тревожно-депрессивные состояния, такие как страх и чувство
вины.

Легко видеть, что данный комплекс не совпадает буквально с ре­конструируемыми в биопсихологии и нейроэндокринологии базовыми

⁵¹ Присутствие опиатов в этом списке, кстати, повсеместно, за исключением отрица­
тельных эмоций. Особенно неожиданные формы наркотической, по ее биологическим
механизмам, зависимости наблюдаются в контексте мотиваций социального взаимодей­
ствия и достижения (см., например, Lea & Webley, 2005 in press). 361

Таблица 9.2. Базовые системы эмоций Panksepp, 2000, с изменениями)

млекопитающих и связанные с их дисфункциями психиатрические нарушения у человека (по:

ACh — ацетилхолин; ПТС — постгравматический синдром; БП — болезнь Паркинсона; БА — болезнь Альцгеймера

системами регуляции аффектов, что вполне объяснимо, если учесть раз­личия задач и методологии этих исследований. Важной, но нерешенной до сих пор задачей является описание социально-психологических и поведенческих сценариев, в которых можно ожидать возникновения тех или иных эмоций (см. 6.3.3). В рамках наметившегося сближения иссле­дований когнитивных процессов и эмоционально-аффективной сферы этой задаче, несомненно, будет уделено в ближайшие годы самое при­стальное внимание⁵² .

Еще одной общей для когнитивных и аффективных исследований областью является изучение функциональных состояний человека. Речь идет о состояниях утомления, стресса, монотонии и пресыщения, начало изучения которых было положено такими классиками психологии и ме­дицины, как Эмиль Крепелин, Курт Левин, Фредерик Бартлетт и Ганс Селье. В современной прикладной психологии эти состояния (к ним в последнее время добавилось состояние психического выгорания — англ. burnout syndrome) служат особенно ярким доказательством продуктивно­сти деятельностной парадигмы. Тому, что мы есть, мы во многом обяза­ны нашей деятельности, или, точнее, деятельностям, среди которых тру­ довая деятельность не только социально наиболее важна, но и интересна в исследовательском отношении, поскольку она демонстрирует исклю­чительное разнообразие форм. Они, как оказалось, определяют весьма специфические паттерны нагрузки на микроструктуру познавательных процессов и мотивационные ресурсы человека. Столь же специфически­ми оказываются и отсроченные последствия подобных нагрузок, вклю­чающие, среди прочего, изменения интеллекта и личности, казалось бы, жестко заданных генотипом (Леонова, 1984; Leonova, 1998).

В центральных областях когнитивной науки взаимодействие аффекта и интеллекта также является сегодня установленным фактом. Примером служит обнаруженный Канеманом и Амосом Тверски эффект эмоцио­ нального обрамления процессов принятия решений (англ. framing effect — см. 8.4.1). Незначительная переформулировка задачи, меняющая эмоци­ональный контекст условий, ведет к тому, что при сохранении формаль­ной структуры задача начинает решаться иначе. В положительном кон­тексте испытуемые готовы прежде всего быстро зафиксировать выигрыш. В отрицательном контексте они с упорством стремятся свес­ти на нет проигрыш, рискуя при этом значительно более серьезными по­терями. Этот психологический феномен находит подтверждение в рабо­тах по поведенческой экономике, анализирующих реальное поведение

⁵² Спиноза оставил интереснейшее описание условий возникновения и взаимодей­
ствия эмоций, представленное в форме нескольких десятков теорем (см. 1.1.2). Напри­
мер, согласно Теореме 57, «Объятый самомнением любит присутствие прихлебателей и
льстецов, присутствие же людей прямых ненавидит». Наиболее полным последующим
исследованием такого рода является работа английского психолога Александра Шэнда
(Shand, 1920), описавшего в начале 20-го века в общей сложности 130 законов эмоций. 363

364

инвесторов на финансовых рынках. Неожиданной экспериментальной проверкой для него оказались... теракты в США 11 сентября 2001 года. Сразу после этих событий эффект эмоционального обрамления времен­но перестал наблюдаться: в глобальном контексте угрозы локальные ма­нипуляции эмоционального фона оказались неэффективными — даже при положительной формулировке условий испытуемые решали задачу выбора по отрицательному сценарию (Sacco, Galletto & Blanzien, 2004).

Другой пример возможного взаимодействия — это луриевский лоб­ ный синдром («дезэкзекутивный синдром»). В его классическом описании он заключается в нарушении планирования и контроля действия. Про­блема состоит в спецификации характера нарушений. Они могут заклю­чаться либо в персевераторном повторении действия и его элементов (трудности смены цели), либо, напротив, в повышенной отвлекаемости (невозможности оставаться на цели). Оба варианта отклонений наблю­даются при локальных поражениях мозга, что позволяет строить гипо­тезы о существовании анатомической основы для нескольких различных «лобных синдромов» (см. 4.4.2). Проблематичным для этих гипотез яв­ляется возникновение тех же тенденций у психиатрических пациентов и у, судя по всему, здоровых испытуемых в различных состояниях. Быть может, разгадка причин предпочтения той или иной стратегии связана с учетом влияния эмоций и стоящих за ними нейрогуморальных механиз­мов регуляции? Так, выделяющийся в связи с положительными эмоция­ми дофамин может опосредовать впечатление успешного завершения действия и увеличивать готовность переключиться на новую работу (Carver, 2003). Недостаток дофамина, напротив, мог бы рассматриваться контрольными инстанциями мозга как отсутствие успеха, вести к по­вторным попыткам достичь цель, персеверациям и фиксации внимания на отдельных деталях общей картины.

Хотя проверка этих взаимосвязей, безусловно, потребует серьезных междисциплинарных усилий, полезной предварительной иллюстрацией влияния эмоций может быть визуализация восприятия сложной карти­ны в зависимости от ее эмоциональной валентности и/или аффективно­го состояния самого зрителя. Цель таких проводимых в настоящее вре­мя экспериментов состоит в сравнении амбьентных и фокальных компонентов обработки и их зависимости от эмоционально-аффектив­ных переменных (Velichkovsky, 2004). На рис. 9.10 показана картина швейцарского художника-символиста Бёклина «Остров мертвых» вмес­те с типичными ландшафтами внимания, возникающими при ее вос­приятии. Хорошо видно, что в случае этой картины амбьентные ком­поненты внимания (дорзальный поток) демонстрируют совершенно необычное для них стягивание в точку, выделяя фигуру в саване (можно сравнить рис. 4.19 и 9.8, на которых показано распределение внимания при рассматривании сцен фривольно-позитивного и скорее нейтрально­го эмоционального содержания).

Интересно, что базовые тенденции эмоционально-мотивационной модуляции внимания имеют исключительно общий характер, влияя сходным образом на восприятие и на мышление. В одной из недавних работ испытуемым предлагалось мысленно проиграть ситуацию движе­ния к некоторой привлекательной цели или же, напротив, избегания

Рис. 9.10. Ландшафты внимания при рассматривании эмоционально акцентуированно­го изображения (по: Velichkovsky, 2004): А —исходное изображение. (Продолжение на след странице.)

опасности (Foerster et al., 2005 in press). В соответствующем контексте менялся характер выполнения как перцептивных тестов на восприятие глобальных и локальных признаков изображения (см. 4.1.3), так и тес­тов на ассоциативное мышление. Позитивно-действенная поведенчес­кая установка на приближение приводила в обоих случаях к расшире­нию горизонта мышления, в частности, сопровождалась выделением не только типичных, но и сравнительно редких, низкочастотных ассоциа­ций. В контексте защиты и избегания, напротив, происходило явное сужение «ментального поля зрения». В этом направлении исследова­ний, очевидно, намечается сегодня еще один прорыв изолированного рассмотрения эмоциональных и когнитивных процессов. В более отда­ленной перспективе эти исследования могут помочь разобраться в классической проблеме взаимодействия личностных особенностей и творческих достижений (см. 8.3.3).

Чем выше уровень когнитивной организации, тем сложнее в общем случае разделить эмоции, чувства и интересы, с одной стороны, и про­цессы восприятия и мышления, с другой. Анализ основанных на работе со знаниями процессов метапознания в особенности позволяет устано­вить их фактическое совпадение с процессами подготовки, инициации и оценки результатов действия, изучаемыми в психологии мотивации (Величковский, Леонтьев, 2003). Некоторые из таких соответствий

365

366

Рис. 9.10. (продолжение) Ландшафты внимания при рассматривании эмоционально ак­центуированного изображения (по: Velichkovsky, 2004): Б — реконструкция амбьентного внимания; В — реконструкция фокального внимания.

τ

L

Таблица 9.3. Соотношение понятий в исследованиях мотивации и метапознания

показаны в табл. 9.3. На наш взгляд, эти факты объясняются рядом при­чин. Во-первых, в иерархически организованной функциональной ар­хитектуре, как полагал уже Бернштейн (1947/1991), высшие уровни за­дают мотивы для работы нижележащих структур. Во-вторых, следует признать предельно абсурдной саму идею двух разных эволюции — од­ной для аффективных, а другой для когнитивных механизмов. Едиными поэтому должны быть и их эволюционные уровни организации. По этой же причине не может быть устойчивого существования независимых друг от друга когнитивных и аффективных исследований.

В последние годы возник ряд уровневых теорий, призванных со­отнести эмоции с феноменами сознания, а также с известными нейро-когнитивными механизмами (Alexandrov & Sams, 2005 in press; Lewis, 2005). Чаще всего при этом рассматриваются двух- и трехуровневые модели. В первом случае они напоминают по своей структуре модель автоматической обработки и сознательного контроля Шиффрина и Шнайдера (см. 4.3.3)⁵³ . Трехуровневые модели включают наряду с сен-

⁵³ В литературе вновь и вновь всплывает вопрос о возможности возникновения эмо­ций в результате предвнимательной (бессознательной) обработки. На этот вопрос сегод­ня, кажется, можно дать утвердительный ответ, но не для всякого материала. Опережать сознательный контроль могут аффективные ответы на угрожающие невербальные стиму­лы. Сложнее обстоит дело со словесным материалом. Хотя эффекты прайминга и свиде­тельствуют о предвнимательной обработке вербального материала (см. 4.1.2 и 7.2.2), она оказывается недостаточной для полноценной эмоциональной активации.

367

сомоторными процессами (их функция состоит в запуске врожденных аффективных реакций) промежуточный уровень процессов сравнения ситуации с содержаниями памяти и, наконец, некоторый высший уро­вень рефлексивной оценки и прогноза. Видный швейцарский психолог Клаус Шерер, особенно много сделавший для реализации данного под­хода (см., например, Scherer, 2003), считает, что на базе подобной тре­хуровневой архитектуры, по мере ее формирования в онтогенезе, дол­жна реализовываться целая цепочка стадий когнитивной оценки:

1) восприятие изменения в окружении, привлекающего внимание
(новизна);

2) восприятие приятности или неприятности стимульного события
{валентность);

3) оценка значимости стимульного события по отношению к своим
целям, заботам и устремлениям (релевантность, соответствие це­
лям и мотивам);

4) понимание того, кто или что вызвали стимульное событие (агент-
ность — agency);

5) оценка своей способности справиться с развитием событий (вос­
принимаемый контроль, потенциал преодоления — coping potential);

6) оценка своих действий в их отношении к нравственным и соци­
альным нормам, а также идеальному «Я» (легитимность).
Рассмотренные в одной из предыдущих глав (см. 6.4.3) лексико-се-

мантические данные свидетельствуют о существовании в наивно-языко­вой картине мира представления о волевом контроле — практически каждая базовая эмоция представлена в языке двумя терминами, разли­чия которых можно трактовать с точки зрения присутствия или потери контроля. Обычно контроль теряется при увеличении интенсивности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в па­нику. «Под сильными страстями, — отмечал историк Василий Ключев­ский, — скрывается только слабая воля». Продвинутые стадии когни­тивной оценки и есть попытка контроля и преодоления аффекта, причем не только в отношении событий с отрицательной валентнос­тью. Так, исследования эмоционально-мотивационного сопровождения поведения покупателей (Wilson et al., 1993) показали, что интроспекция и вообще дополнительные размышления по поводу причин предпочте­ния того или иного продукта обычно ведут к явному снижению субъек­тивной привлекательности покупки. Несмотря на то, что этот вопрос требует более детального анализа, первоначальный аффект, очевидно, может быть ослаблен и даже полностью изменен под влиянием метаког-нитивных процессов⁵⁴ .

⁵⁴ Произвольный контроль наименее эффективен в случае болевых стимулов и стиму­лов, содержащих реальную или хотя бы кажущуюся угрозу потребностям и интересам индивида. Контроль по отношению к таким стимулам особенно затруднен у лиц с повы-368 шенной тревожностью как личностной чертой.

Удивительно, что эмоции, как и когнитивные процессы, до сих пор крайне редко рассматриваются с точки зрения их интерсубъектности, из «перспективы второго лица» (см. 9.4.1). Между тем уже Дарвин считал, что экспрессивные компоненты эмоций служат целям коммуникации и что существует преемственность движения лицевой мускулатуры от низших млекопитающих к приматам и затем к человеку. Поскольку эмоции проявляются именно в выражении лица и в интонациях голоса, то, наряду с нейрогуморальным и интроспективным аспектами, они имеют еще и «интерсубъектное измерение». Так, немецкие психологи Холодински и Фридлмайер (Holodynski & Friedlmeier, 2005) показали недавно, что развитие эмоций в онтогенезе во многом аналогично раз­витию внутренней речи, как его понимал Выготский (см. 1.4.2). Иначе говоря, эмоции имеют на ранних этапах развития особое коммуника­тивное значение по принципу «Я не для тебя плачу — я для мамы плачу!». Отражаясь в поведении другого, эмоции становятся затем эле­ментом внутреннего рефлексивного переживания⁵⁵ .

Формирующаяся на наших глазах когнитивно-аффективная наука открывает для когнитивных исследований новые области практического применения. Среди них видное место занимают психиатрия и нейропси- хоанализ. Символом новых времен могут стать не только когниитивные технические системы, но и фармакологические средства, повышающие стрессоустойчивость или регулирующие социальное поведение. Напри­мер, использование веществ, препятствующих выведению нейромодуля-тора серотонина из синаптической щели {Serotonin specific reuptake inhibitors, SSRI), позволяет заметно снизить уровень агрессивности по отношению к другим людям (Knutson et al., 1998). Эффективность таких средств явно выше, чем так называемых когнотропных веществ (Гольд-берг, 2004), то есть пока еще довольно гипотетических таблеток внима­ния, памяти и мышления. В процессах нейрореабилитации и терапии важно, на каком эмоциональном фоне происходит восстановление нару­шенных процессов и их функциональная реинтеграция. Реабилитацион­ные воздействия особенно затруднены в том случае, если — как при по­ражениях правого полушария или при посттравматическом синдроме — нарушены процессы осознания дефекта, а также инициация и произ­вольный контроль действия.

Подобная дезинтеграция сознания, о которой много писали такие клас­сики, как Жане и Фрейд, может быть связана с нелинейным характером

⁵⁵ Надо сказать, что одним из первых это отметил еще экономист Адам Смит: «Для
человека, с рождения остававшегося вне общества, объекты его страстей, ...которые да­
рят .ему удовольствие или вызывают неприятные ощущения, будут занимать все его вни­
мание. Сами вызываемые объектами страсти... едва ли станут его занимать... Введите его
в общество, и эти страсти сразу же станут причиной возникновения новых страстей...;
желания и отвращение, радости и печали... теперь начнут глубоко его интересовать, ста­
новясь предметом самых внимательных размышлений» (Smith, 1759, р. 78). 369

370

взаимоотношений миндалины и гиппокампа. Синхронизация работы этих двух структур в нормальном диапазоне активаций способствует луч­шему запоминанию (в соответствии с принципом воспроизведения, зави­сящего от состояния — см. 5.1.1). Однако при сильном негативном аф­фекте активация миндалины ведет к выраженному подавлению активности гиппокампа и даже морфологическим повреждениям его синапсов. Произвольное припоминание нарушается, тогда как сохран­ный аффективный прайминг ведет к реакциям тревоги и страха, кото­рые в силу их кажущейся беспричинности могут приобретать все более генерализованный характер. Симптомы такой диссоциации в особен­ности характерны для посттравматического синдрома, являющегося се­рьезным, требующим длительного лечения психосоматическим заболе­ванием. Во многих случаях эти реакции крайне сложно предотвратить или проконтролировать извне, так как они вызываются частными де­талями исходной стрессогенной ситуации. Последнее, несомненно, связано с эффектом туннельного зрения, объясняющегося особой чув­ствительностью амбьентного внимания к стрессу и сильным отрица­тельным эмоциям (см. 2.1.2 и 5.3.2).

В течение нескольких столетий — от Декарта до Найссера — в на­уке доминировало мнение, что при изучении сознания мозг и поведение можно игнорировать. Когнитивные нейронаухи последних 20 лет обра­тили внимание на роль субстрата, однако эта роль понималась лишь в духе фодоровской модулярности, как участие в процессах познания пре­имущественно кортикальных анатомо-физиологических структур. Сле­дующим этапом развития становится учет нейрогуморальных влияний. Выброс нейротрансмиттеров при эмоциях, удивлении и стрессе одно­временно действует на множество рецепторов в различных структурах мозга. Их влияние на познавательные механизмы подобно воздействию глобального изменения климата на локальные экосистемы. Рассматривая эти данные, мы выходим за рамки нейрокогнитивной парадигмы в ее модулярной интепретации. Более того, интерес к эмоциональной ре­гуляции может быть признаком еще более серьезных изменений, чем замена клиники локальных поражений мозга в качестве полигона про­верки гипотез «мокрой» физиологией и психиатрией. Возможно, происходит изменение самой философской платформы исследований, основанной на рационализме и эмпиризме. Базовые системы эмоций можно понять в рамках романтической традиции — как системы дея- тельностей с их особыми и, как выясняется, во многом нейрогумораль-ными механизмами.

Взаимодействие когнитивных и аффективных переменных иног­да относится к числу отличительных особенностей «деятельности» по сравнению с «поведением» (Леонтьев, 1975). Психологическая теория деятельности, благодаря подвижности ее функциональных единиц и акценту на процессах развития, могла бы стать — при условии ее соб­ственного развития — основой отсутствующей до сих пор когнитивно-

аффективной науки. Действительно, многое говорит в пользу примата действия, в том числе действия, координация которого распределена между членами группы, как, например, при распределении функций между хирургическим персоналом во время операции. Все те различия видов, форм и модусов познавательных процессов, на которые натолк­нулись ранние попытки гомогенизировать эту область в терминах эле­ментарных информационных процессов, объясняются различиями форм нашей повседневной активности, а также многообразием био­генетических и социокультурных контекстов их развития. По прони­цательному замечанию В.И. Вернадского: «Идет работа Сизифа: при­рода оказывается более сложной, чем разнообразие — бесконечное — символов и моделей, созданных нашим сознанием» (Вернадский, 1981, с. 227).

371

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На предыдущих страницах был дан общедоступный обзор современно­го состояния когнитивной науки. Для решения этой задачи использова­лась естественная для автора перспектива когнитивной психологии. Поскольку понять основные междисциплинарные проблемы психоло­гии без рассмотрения происхождения отдельных линий исследований трудно, книга получилась во многом ретроспективной. Конечно, буду­щее интересует каждого из нас — читателей и автора — больше, чем прошлое. Что будет с нами или, перефразируя Канта, «На что мы можем надеяться»? Какую роль в сценариях будущих технологических и социо­культурных изменений могут сыграть психология и когнитивная наука? Каким окажется будущее самой психологии? Движется ли она по кругу или же есть основания говорить о реальном прогрессе, например, о дви­жении по гегелевской спирали? Важную информацию для ответа на этот вопрос дает как раз новейшее развитие когнитивной психологии с толь­ко что пережитым третьим в истории психологической науки кризисом. По трем точкам, как известно, проще определить характер зависимос­ти, чем по двум.

В упрощенном виде картина состоит в следующем. Через каждые 40 лет в психологии меняется ведущая парадигма, причем уже пример­но за 20 лет до этого старая парадигма оказывается в состоянии кризи­са, а новая начинает прорисовываться в работах будущих классиков. Так, само возникновение научной психологии в период 1860—1880 го­дов происходило на фоне кризисного состояния философской психо­логии. За этим последовали примерно 20 лет нормальной, в куновском смысле, психологии сознания, доминировавшей на огромных террито­риях, включая российские центры — Казань, Петербург, Одессу и Мос­кву. Период 1900—1920 годов стал временем первого кризиса. Возник­новение бихевиоризма и гештальттеории, представители которой были вынуждены постоянно вести диалог с этим направлением, привело к почти полному доминированию психологии поведения. В 1940—1960 разразился второй кризис, и на месте бихевиоризма быстро и практи­чески повсеместно утвердилась когнитивная психология. Два десятиле­тия когнитивизма, с характерными для него компьютерной метафорой, символьным подходом и экспериментами на измерение времени реак­ции, в свою очередь, закончились кризисом 1980—2000 годов, из кото­рого победительницей вышла когнитивная нейронаука, или группа нейронаук — от нейроинформатики, нейропсихологии и нейролингви-стики до пока еще несколько более экзотических нейрофилософии и 372 нейроэкономики.

Выявляемый при таком анализе «период полураспада» — 20 лет — это примерно время доминирования одного поколения. Напрашивает­ся вывод, что до сих пор еще ни разу старшему поколению не удавалось полностью убедить научную молодежь в правильности того, как психо­логия делалась до сих пор. Разумеется, это не единственное возможное следствие. Частая смена парадигм может говорить о многоуровневости и высокой пластичности самого предмета психологии, который заново открывается каждым поколением исследователей. Но, хотя когнитив­ная наука и открыла много новых аспектов анализа традиционных пси­хологических проблем, в более широкой перспективе этот переворот все же был ограничен исходными философскими рамками субъективист­ской и редукционистской трактовки природы человека. Симптомом возможного изменения интересов исследователей является намечаю­щийся переход к изучению когнитивно-аффективных феноменов, тре­бующих новой методологии, основанной на отслеживании нейрогумо-ральных процессов, а также более полном учете обстоятельств ранних этапов развития, функциональных состояний и проявлений эмоций.

С гуманистической точки зрения, мозаичная парадигма когнитив­ной нейронауки вступает в конфликт с романтическим отношением к личности как к непознаваемому целому жизни человека. В отличие от психометрических моделей, это понимание включает представление о душе. Интересно, что оно явно отличается от аристотелевского движу­щего начала (первичной энтелехии живых существ) и от математичес­кого ratio Декарта. В истории философии это впервые отметил Кант. В «Критике чистого разума» он подчеркнул, что нравственные устремле­ния человека, хотя они и направлены всегда на предметы опыта, чер­пают свои принципы из какой-то другой, более высокой области, оп­ределяя поведение так, как если бы этическая задача жизни бесконечно далеко выходила за рамки индивидуального существования. Иными словами, каждый человек убежден в том, что он, как личность, облада­ет непреходящей ценностью, в основе своей не зависящей от его праг­матических успехов или неудач. В конечном счете никто из нас не же­лает отказаться от своей индивидуальности, стать по-настоящему другим. Подлинное значение понятий личность, достоинство и душа никогда не удастся найти в результатах мозгового картирования¹ .

Другая фундаментальная проблема иногда формулируется следу­ющим образом: «В психологии все связано со всем». Можно ли, на­пример, заниматься изучением «обучения как такового»? При этом сразу же всплывают многосторонние зависимости обучения от воспри­ятия, внимания, памяти, мышления, мотивации, стилей общения и т.д.

¹ При всем этом душа, несомненно, остается глубоко когнитивным понятием, свя­
занным с такими многократно упоминавшимися на предыдущих страницах конструкта­
ми, как телеологическое объяснение, каузальная атрибуция и индивидуальная теория
психики (см. Bering, 2006 in press). 373

Отдельный процесс или «диссертабельную» научную проблему удается выделить только при ограничении экологической валидности исследо­вания, за счет искусственной фиксации степеней свободы ситуации. Когнитивный подход, как и более ранняя менталистская психология, испытывает трудности подбора адекватного представления внутренних психических процессов. Вопреки ясно осознанной задаче дать гомоген­ное объяснение отдельным феноменам, которая выдвигалась столь многими направлениями научной психологии, конечным итогом этих усилий вновь и вновь оказывается множество относительно несвязан­ных между собой фактов и минитеорий. В результате возникает много­значность языка, на которую сетовал уже Кёлер (Koehler, 1947), писав­ший, что любое достаточно определенное утверждение в психологии, к сожалению, сразу же оказывается ошибочным.

По-видимому, трудности связаны с переносом в психологию пред­ставления о механической причинности, с ее линейными цепочками причин и следствий. Когда с возникновением нейрокогнитивной па­радигмы модели механизмов были заменены организмическими моделя­ми, то логическим следствием этой замены должно было бы стать при­нятие представления о нелинейных динамических системах. Для таких систем, включающих множество развивающихся и взаимодействующих между собой компонентов, более адекватно представление о круговой причинности, которая отличается от однонаправленных каузальных свя­зей не только галилеевской, но и эйнштейновской физики. Выражени­ем круговых зависимостей является принцип рефлекторного кольца Николая Бернштейна и Виктора фон Вайцекера, а, по мнению некото­рых современных авторов, также и... мировое колесо буддистской фило­софии. В науковедении идею круговой взаимосвязи наук сформулировал Шеллинг. В середине 20-го века похожие представления защищал Пиа­же, который рассматривал психологию в качестве центрального звена всего комплекса математических, естественных, общественных и техни­ческих дисциплин. Современным воплощением подобного междисцип­линарного синтеза является когнитивная наука.

Круговая причинность ведет к тому, что некоторая информация мно­
гократно поступает на вход системы или отдельных ее компонентов
(Edelman, 1985). Часто речь идет не столько об обратной —feed back,
сколько о предвосхищающей события связи — feed forward. Быть может,
именно поэтому проспективные содержания обычно занимают более об­
ширное место в нашем сознании, чем ретроспективные (будущее интерес­
нее прошлого!). Динамический баланс характеризует отношения амбьент-
ного и фокального уровней восприятия. Точно также парой этажей выше,
то есть преимущественно в сфере символьных координации, строятся от­
ношения значения и личностного смысла, трудности каузального описа­
ния которых всегда подчеркивал А.Н. Леонтьев (примерно с теми же труд­
ностями столкнулись в последние годы исследователи эпизодической и
семантической памяти). Круговая причинность кардинально меняет саму
постановку и решение многих проблем. Нетривиальное решение получа-
374 ^ет > например, классическая проблема зависимости психического развития

от среды и генотипа. Их влияние явно имеет характер кольцевого взаимо­действия: среда влияет на запуск и выраженность генетических программ, тогда как наследственность участвует в выборе образа жизни и окружения, таким образом формируя среду² .

Для когнитивного моделирования особенно интересен случай, когда система получает в качестве обратной связи авторефлексивное описание, но сама находится при этом уже в другом состоянии. Этот случай пред­ставляет собой потенциальный логический парадокс и реальную техни­ческую трудность, способную «обрушить» любую программную систему. В психологическом отношении он, однако, выполняет важную конст­руктивную роль. Несколько различающихся описаний себя дают воз­можность сравнения и выбора, способствуя возникновению более реф­лексивных оценок. Если свобода выбора радикально ограничена — при зрительной ориентировке в условиях стабилизации изображения на сет­чатке или при поиске слова пациентом-афазиком, то «свет» феноме­нального сознания «гаснет» и оно сжимается, теряя свою простран­ственную протяженность. Остается впечатление узкой темной пещеры, своего рода мандельштамовский «чертог теней». Любопытно было бы проанализировать с этой точки зрения взгляды Выготского и его после­дователей на формирование произвольного контроля в сфере межлично­стных взаимодействий: преломляясь в восприятии и оценках других, наше мышление и эмоции получают наиболее естественный доступ к ряду несколько отличных авторефлексивных описаний.

Вопрос «На что мы можем надеяться?» имеет и значительно более широкое, антропологическое звучание. Примерно 100 тысяч лет назад, под влиянием генетических и экологических изменений возник осто­рожный, но и необычайно любознательный вид Homo sapiens sapiens, продолживший типичную для нескольких предьщущих миллионов лет развития жизнь охотников и собирателей. Этот образ жизни, во многом зависящий от кооперации внутри группы, регламентировался и в отно­шениях между незнакомыми группами правилами взаимодействия, ко­торые до сих пор могут быть зафиксированы в этнографических описа­ниях³ . Значительную часть времени своего существования человек современного биологического вида находился в относительном равно­весии со своей средой.

² Начинает ли человек курить, зависит прежде всего от его социокультурного окруже­
ния, но то, как интенсивно он этим занимается — от генотипа. Выбор конфессии и рели­
гиозность определяются средой, однако в ее крайних проявлениях, таких как фундамен­
тализм и воинствующий атеизм, последняя зависит скорее от биологической наследствен­
ности.

³ Проспер Мериме и Джек Лондон литературно описали правила гостеприимства «при­
митивных сообществ», очень похожие на те, которые известны в нашей культуре как пра­
вила «горского гостеприимства», когда жизнь случайного гостя ставится хозяином выше
своей собственной. В когнитивной археологии Л.Р. Бинфорд (Binford, 2001) выявил эти
особенности культур охотников-собирателей, реконструировав на основе исторических
и этнографических данных целостные социальные контексты — системы отсчета — это­
го исходного и наиболее продолжительного периода жизни человечества. 375

Когда 8—10 тысяч лет назад стали возникать постоянные поселе­ния и появилась собственность, то равновесие нарушилось, начался процесс интенсивного использования ресурсов. С антропологической точки зрения, этот сегмент эволюции человека все еще представляет со­бой неоконченный эксперимент, слишком короткий, чтобы делать вы­воды о том, насколько он будет успешным. Его символом стало недове­рие в отношениях с чужими. Такое недоверие проявляется в эмоциях и поведении ребенка на границе младенчества и детства. По той же при­чине кооперация разворачивалась исключительно внутри групп близ­ких родственников, точно так же как и другие виды, например пчелы и муравьи, могут участвовать в «разделении труда», но только внутри се­мьи. С развитием товарообмена и технологий — особенно в результате второй технической революции — потребовалось разделение труда дру­гого рода, основанное на доверительном взаимодействии с незнакомы­ми людьми (Seabright, 2004). Не вызывает сомнения, что новейший про­гресс человечества связан с беспрецедентной внутривидовой кооперацией. Быть может, самое главное достижение цивилизации — это способность относиться к чужому как к заслуживающему уважение и доверие другу.

Предпосылками этого достижения являются внутренний контроль за эмоциями и нечто вроде библейского алгоритма взаимности — бла­годарная поддержка в ответ на помощь и соразмерное возмездие за на­меренный ущерб, обман или предательство. В этом силовом поле воз­никают институты культуры и экономическая жизнь, построенная на использовании все более условных средств, заменяющих непосред­ственные блага. Но воспитание экономикой, увы, пока не снизило аг­рессивности межгрупповых отношений. Мы с легкостью доверяем наши средства Интернету, нисколько не задумываясь о цвете кожи, раз­резе глаз и вероисповедании контролирующих наши переводы людей, но выражаем недовольство группами, отличающимися от нас внешним видом, сценариями поведения, экономическим статусом и идеологи­ческими убеждениями. Потенциал современной глобализации, видимо, недостаточен для снятия этих напряжений, а общей культурной плат­формы у человечества за время его существования так и не появилось. В то время как степень недоверия между группами не снижается, спо­собность распространить отношения доверия на чуждые нам группы становится условием сохранения цивилизации, по крайней мере, в ее приемлемых для нас формах.

Еще одна угроза подготавливается самим развитием когнитивной науки. Возможно, мы начинаем слишком много знать, и это знание снимает романтический покров загадочности со многих тайн человече­ства. Одной из них на протяжении 500 лет была улыбка молодой жен­щины, изображенной на самой известной картине Леонардо да Винчи. Для Моны Лизы характерно нечто мистическое: подобно живому суще­ству, она всякий раз выглядит иначе — то доброжелательной и счастли- вой, то, совсем неожиданно, надменной и даже злобной. Искусствовед

Эрнст Гомбрих (Gombrich, 1995) писал, что данный эффект можно на­блюдать и в репродукциях, но когда находишься перед оригиналом в Лувре, то «становится просто не по себе». В недавнем сообщении при­водятся результаты компьютерной диагностики выражения лица Моны Лизы⁴ . Сравнив графическую информацию в области глаз и рта с базой данных женских лиц, программа определила, что изображенная моло­дая женщина на 83% счастлива, но одновременно испытывает презре­ние (9%), страх (6%) и гнев (2%). На лабильность восприятия влияет еще одно обстоятельство, которое не было учтено программой. Практи­чески вся информация о состоянии Моны Лизы сосредоточена в облас­ти рта, при этом глобальная информация носит позитивный характер, а детальная, высокочастотная — скорее негативный. В результате беглое рассматривание или же фокальный анализ вне области рта оставляют впечатление доброты и умиротворения, тогда как при переводе взгляда на губы это впечатление перестает быть столь однозначным и может пе­рейти в свою противоположность.

Новое когнитивное знание в особенности ставит под сомнение свободу наших решений. При известной сложности процессов приня­тия решений понятно, что лишь незначительная их часть остается со­знательной, причем и она находится под выраженным аффективным влиянием, внешним по отношению к сознающему «Я». Длительную ис­торию обсуждения проблемы свободы воли в философии (Декарт, Гоббс, Спиноза, Юм, Лейбниц, Кант...) можно понять как предупреждение, что свобода принимаемых решений может оказаться лишь ограничен­но эвристичной фикцией, когда нам удастся понять всю степень нашей природной и социокультурной обусловленности. Среди психологов 20-го века Скиннер первым увидел в методиках выработки оперантных рефлексов путь к преодолению понятий свободы и достоинства. Как бихевиорист, он, правда, переоценил возможности чисто поведенческо­го контроля. Но не ведут ли теперь когнитивные и нейрокогнитивные исследования к перспективе, которая реализует ту же цель посредством практически мгновенного отслеживания направленности внимания, субъективного восприятия и эмоциональных оценок?

Серьезные последствия уже сейчас имеет развитие индустрии ког-нотропной стимуляции и средств нейрокоррекции, потенциально при­менимых в самых разных жизненных ситуациях. Должно ли, например, решение о разводе быть результатом индивидуального размышления, беседы с адвокатом или же следствием приема в некотором смысле за­ведомо более эффективной таблетки, «переформатирующей» интеллек­туальную активность с враждебной конфронтации на задачу поддержки

⁴ «Software decodes Mona Lisa's enigmatic smile». New Scientist, 2530,25(17^th of December,
2005). Эта интересная работа была выполнена в Институте информатики Амстердамско­
го университета Нико Себе и его коллегами. 377

378

и кооперации? Конечно, вся эта проблематика приобретает совсем дру­гое звучание, если рассмотреть ее в контексте противоправных поступ­ков. Достаточно сказать, что, по самым консервативным подсчетам, сотни тысяч заключенных в тюрьмах во всем мире страдают теми или иными психическими заболеваниями, непосредственно влияющими на их личность и социальное поведение (Okasha, 2004). Нейрокогнитив-ный подход к сознанию уже сейчас ставит вопрос о переоценке законо­дательной базы для понятий ответственности, вины и наказания.

Как совместить романтизм с детерминизмом? Насколько грядущая «когнитивная прозрачность» человека совместима с представлениями об абсолютной нравственной ценности свободы? Со времен Локка в философии отмечалась относительность морали. Внешне нравственные нормы явно меняются. Так, в период Средневековья ссуда денег под проценты считалась тяжелым грехом, наказывавшимся сожжением на костре. Сегодня банки занимаются кредитованием под проценты в про­мышленных масштабах (исключение составляют лишь кредитные ин­ституты, руководствующиеся принципами исламской морали), а люди, влияющие на процентную ставку, обладают в массовом сознании чуть ли не полубожественным статусом. Рассматривая похожий пример, Дункер (Dunker,,1939) отмечал, что за внешними изменениями этики на деле кроются достаточно инвариантные смысловые отношения, в ча­стности, связанные с изменением смысла денег. Безнравственно требо­вать проценты с тех средств, которые используются непосредственно на потребление. Напротив, вполне естественно ожидать, что если кредит используется для инвестиций, то есть для получения прибыли, то часть этой прибыли будет разделена с кредитором. Таким образом, в смысло­вой системе координат нравственные ориентиры могут сохраняться от­носительно неизменными и в меняющемся мире.

Проблема, однако, состоит и в том, что условия нашей жизнедея­тельности начинают меняться исключительно быстро, не оставляя час­ти населения никакого шанса на своевременную адаптацию. Речь идет не просто об изменениях экологии, но и об ее изменениях в результате целенаправленных воздействий, отдаленные последствия которых ин­тересуют наше страдающее близорукостью мышление меньше, чем сию­минутная польза. В частности, совершенно не проанализирован вопрос вероятных технологических влияний на психику. С появлением телефо­на и исчезновением эпистолярного жанра исчезли и эмоции, в той фор­ме, в какой их зафиксировала мировая литература 19-го века. Столь же неизученным является практически полное исчезновение детальной образной памяти у детей — эйдетизма, что, возможно, произошло в связи с распространением телевидения во второй половине 20-го века. Не очень понятны биосоциальные последствия виртуализации нашего общения и досуга, а также перенасыщенности современной массовой культуры аудиовизуальными образами, которые привлекают внимание

резкими движениями, изменениями цвета, яркости и звука, то есть раз­дражителями, автоматически активирующими древние, или, как их на­зывал Пол Маклин, «рептильные», структуры мозга.

Центральный для когнитивных исследований вопрос о рациональ­ности мышления и принимаемых нами решений не мог не возникнуть к началу 1960-х годов, когда впервые в истории были созданы техничес­кие средства, достаточные для самоуничтожения человечества. Разра­ботанные за последние годы методы объективации психических про­цессов и состояний не только обогатили науку, но и создали условия для совершенно новых практических приложений. Мы находимся на поро­ге качественного скачка в возможностях воздействия на разум, поведе­ние и личность. Признаком этого является разработка интеллигентных интерфейсов, способных к текущему отслеживанию состояния, воспри­ятия и намерений их пользователя. Хочется верить, что эти средства, как и все более эффективные психо- и когнотропные препараты, будут использоваться во благо человека. Нельзя отрицать, однако, что они же могут привести к появлению таких форм внешнего контроля, которые не могли представить себе даже наиболее мрачно настроенные авто­ры футуристических романов. Современная психология, с ее цент­ральным положением среди эмпирических наук о человеке, становит­ся важнейшим фактором этого развития и его вероятного социального регулирования.

Психология — это молодая наука, для которой наступает пора зре­лости. Ей еще предстоит дать ответ на вопрос, что мы должны делать, чтобы иметь возможность надеяться.

379

ЛИТЕРАТУРА

Августин. Творения. Киев, 1901.

Альтшулер Г.С. Творчество как точная наука. М.: Советское радио, 1973.

Ананьев Б.Г., Веккер Л.М., Ломов Б.Ф., Ярмоленко A.B. Осязание в процессах познания

и труда. М.: Педагогика, 1959.

Андерсон Дж.Р. Когнитивная психология. Москва: Питер, 2002. Апресян Ю.Д. Интегральное описание языка и системная лексикография. М.: Языки

русской культуры, 1995.

Аристотель. Сочинения: В 4 т. М.: Мысль, 1975—1982. Асмус В.Ф. Метафизика Аристотеля. Трактат о душе // Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т.

1.М.: Мысль, 1975. С. 5-62. Аткинсон Р. Человеческая память и процесс обучения. М.: Прогресс, 1980.

Бауэр Т. Психическое развитие младенца. М.: Прогресс, 1981.

Бейлин Дж. Краткая история генеративной грамматики // Кибрик A.A., Кобозева И.М., Секерина И.А. (ред.). Современная американская лингвистика. М.: УРСС, 2002. С. 13-57.

Берг А.И., Бирюков Б.В. Философские вопросы кибернетики // Энциклопедия кибер­нетики. Т. 2. Киев, 1975. С. 502-506.

Бергсон А. Материя и память. Собр. соч. СПб.: Скирмунт, 1913.

Бернштейн H.A. О построении движении. М.: Медгиз/Наука, 1947/1991.

Бернштейн H.A. Очерки по физиологии активности и физиологии движений. М.: Меди­цина, 1966.

Бернштейн H.A. Современные искания в физиологии нервного процесса. М.: Смысл, 2003.

Блинникова И.В., Капица М.С., Барлас Т.В. Функциональные и эмоциональные иска­жения в пространственных представлениях // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 2000. №3. С. 17-31.

Блонский П.П. Память и мышление. М.—Л.: Огиз, 1935.

Брунер Дж. Психология познания. М.: Прогресс, 1977.

Вейль Г. Симметрия. М.: Наука, 1968.

Величковский Б.М. Микроструктурный анализ зрительного восприятия: Дисс. ... канд.

психол. наук. М.: МГУ, 1973. Величковский Б.М. Зрительная память и модели переработки информации человеком //

Вопросы психологии. 1977. № 6. С. 49—61. Величковский Б.М. Функциональная структура перцептивных процессов // Основы

психологии: ощущения и восприятия. М.: Педагогика, 1982а. С. 219—246. Величковский Б.М. Современная когнитивная психология. М.: Изд-во Моск. ун-та,

19826. Величковский Б.М. Установка и сознательный контроль в психологии познания //

Дмитрий Николаевич Узнадзе — классик советской психологии. Тбилиси: Мецние-

реба, 1986а. С. 73-89. Величковский Б.М. Функциональная структура познавательных процессов: Дисс. ...

докт. психол. наук. М.: МГУ, 19866.

Величковский Б.М. Модули, градиенты и гетерархии: где мы находимся в изучении ког­нитивной архитектуры? // А.Е. Войскунский, А.Н. Ждан, O.K. Тихомиров (ред.).

Традиции и перспективы деятельностного подхода в психологии. М.: Смысл, 1999.

С. 161-190. Величковский Б.М. Успехи когнитивных наук: технологии, внимательные к вниманию

человека // В мире науки. 2003. № 12. С. 87—93.

Велйчковский Б.M., Блинникова И.В., Лапин Е.А. Представление реального и вообра­жаемого пространства // Вопросы психологии. 1986. № 2. С. 103—112.

Велйчковский Б.М., Зинченко В.П., Лурия А.Р. Психология восприятия. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1973.

Велйчковский Б.М., Капица М.С. Хронометрический анализ восприятия простран­ственного положения, направления движения и симметричности формы // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 1980. № 1. С. 54-61.

Велйчковский Б.М., Леонтьев Д.А. Предисловие // Хекхаузен X. Мотивация и деятель­ность. 2-е изд., доп. М.: Смысл; СПб.: Питер, 2003. С. 15—19.

Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. М.: Наука, 1981.

Вертгеймер М. Продуктивное мышление. М.: Прогресс, 1987.

Виндельбанд В. История новой философии. В 2 т. М.: Терра, 2000.

Винер Н. Кибернетика. М.: Физматгиз, 1958.

Виноград Т. Программа, понимающая естественный язык. М.: Мир, 1976.

Вудвортс Р. Экспериментальная психология. М.: Изд-во иностранной литературы, 1950.

Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1982—1984.

Выготский Л.С. Проблема развития и распада высших психических функций (1934) // Выготский Л.С. Проблемы дефектологии. М.: Просвещение, 1995. С. 404—418.

Голдберг Э. Управляющий мозг. М.: Смысл, 2004.

Дёрнер Д. Логика неудачи. М.: Смысл, 1997.

Джексон П. Введение в экспертные системы. М.—СПб.: Вильяме, 2001.

Джемс (Джеймс) У. Научные основы психологии. СПб.: С.-Петербургская Электропе­чатня, 1902.

Дмитриев И.С. Научное открытие in statu nascendi: Периодический закон Д.И. Менделе­ева // Вопросы истории естествознания и техники. 2001. № 1. С. 31—82.

Дрейфус X. Чего не могут вычислительные машины. М.: Мир, 1978.

Жолковский А.К. Место окна в поэтическом мире Пастернака // Russian Literature. 1978.

6(1). С. 1-38. Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты —

Тема — Приемы — Текст. М.: Прогресс-Универс, 1996.

Запорожец A.B., Венгер Л.А., Зинченко В.П., Рузская А.Г. Восприятие и действие. М.: Педагогика, 1967.

Зинченко В.П., Велйчковский Б.М., Вучетич Г.Г. Функциональная структура зритель­ной памяти. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

Зенкин A.A. Знание-порождающие технологии когнитивной реальности // Новости ис­кусственного интеллекта. 1996. № 2. С. 72—78.

Изард К. Эмоции человека. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980.

Кант И. Сочинения: В 6 т. М.: Политиздат, 1964—1966.

Карнап Р. Значение и необходимость. М.: Прогресс, 1959.

Кибрик A.A. Анализ дискурса в когнитивной перспективе: Дисс. ... докт. фил. наук. М.: Ин-т языкознания РАН, 2003.

Кибрик А.Е. Константы и переменные языка. СПб.: Алетейя, 2003.

Кибрик А.Е. Лингвистическая реконструкция когнитивной структуры // 1-я российская конференция по когнитивной науке. Казань: Изд-во КГУ, 2004. С. ПО—111.

Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. М.: УРСС, 2000.

Кодзасов СВ. Логико-коммуникативные функции интонации // 1-я российская конфе­ренция по когнитивной науке. Казань: Изд-во КГУ, 2004. С. 116—118.

Конт О. Курс положительной философии. СПб., 1900.

Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977. оо«

Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // В сб.: Язык и моделирова­ние социального взаимодействия. М.: Прогресс, 1987.

Ланге H.H. Психологические исследования. Одесса, 1893.

Ларичев О.И. Теория и методы принятия решений, а также Хроника событий в Волшеб­ных Странах. М.: Логос, 2002.

Ларичев О.И., Мечитов А.И., Мошкович Е.М., Фуремс Е.М. Выявление экспертных знаний. М.: Наука, 1989.

Ларичев О.И., Нарыжный Е.В. Компьютерное обучение процедурным знаниям // Пси­хологический журнал. 1999. Т. 20. № 6. С. 53—61.

Левин К. Динамическая психология. М.: Смысл, 2001.

Ленин В.И. Полное собрание сочинений. М.: Политиздат, 1959—1969.

Леонова А.Б. Психодиагностика функциональных состояний человека. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984.

Леонова А.Б., Величковская СБ. Дифференциальная диагностика состояний снижен­ной работоспособности // Психология психических состояний. Вып. 4. Казань: Центр ИТ КГУ, 2002. С. 326-343.

Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.

Леонтьев А.Н., Запорожец, A.B. Восстановление движения. М.: Советская наука, 1945.

Ломов Б.Ф. Человек и техника. М.: Радио и связь, 1966.

Луков Б.Б., Сергеев В.М. Опыт моделирования мышления исторических деятелей: Отто фон Бисмарк. 1866—1876 // Вопросы кибернетики: Логика рассуждений и ее моде­лирование. М.: Наука, 1983.

Лурия А.Р. Маленькая книжка о большой памяти. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1968.

Лурия А.Р. Высшие корковые функции человека. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1969.

Лурия А.Р. Об историческом развитии познавательных процессов. М.: Изд-во Моск. ун­та, 1974.

Лурия А.Р. Основные вопросы нейролингвистики. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1975.

Лурия А.Р. Природа человеческих конфликтов. М.: Когито-Центр, 2002.

Лурия А.Р., Юдович Ф.Я. Речь и развитие психических процессов у ребенка. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956.

Максимов Л.В. Когнитивизм как парадигма субъективной философии и гуманитарных

наук. М.: Росспен, 2003.

Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Терра, 1991. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1956—1968. Мах Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М.: Скирмунт, 1907. Мельчук И.А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл <=> Текст». М.: Наука, 1974. Мельчук И.Α., Иорданская Л.Н. *Glaza MaYigolubye vs. Glaza и MaYigolubye: Choosing

between two Russian constructions in the domain of body parts // Мельчук И.А. Русский

язык в модели «Смысл <=> Текст». М.: Языки русской культуры, 1995. С. 135—169. Миллер Дж. Магическое число семь, плюс или минус два // Д.Ю. Панов, В.П. Зинченко

(ред.). Инженерная психология. М.: Прогресс, 1964. С. 172—225. Миллер Дж., Галантер Е., Прибрам К. Планы и структуры поведения. М: Прогресс, 1964.

Наатанен Р. Внимание и функции мозга. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1997. Найссер У. Познание и реальность. М.: Прогресс, 1981.

Непейвода H.H. Прикладная логика. 2-е изд. Новосибирск: Изд-во НГУ, 2000. Никитин М.П. К вопросу об образовании зрительных восприятий // Вестник психоло­гии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1905. II (2).

Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М.: Наука, 1985. Пастернак Б.Л. Избранные произведения: В 4 т. М.: Художественная литература, 1991. Пенроуз Р. Новый ум короля. О компьютерах, мышлении и законах физики. М.: УРСС,

2003.

όλο Петренко В.Ф. Экспериментальная психосемантика. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1983. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1969.

Планк M. Единство физической картины мира. М.: Наука, 1966.

Поппер К. Объективное знание: Эволюционный подход. М.: УРСС, 2002.

Поспелов Д.А. От моделей коллективного поведения к многоагентным системам //

Программные продукты и системы. 2003. № 2. С. 39—44. Прибрам К. Языки мозга. М.: Прогресс, 1980. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М.: Лабиринт, 2001. Пруст М. По направлению к Свану. М.: Эксмо, 2003.

Раушенбах Б.В. Пространственные построения в живописи. М.: Наука, 1980. Редько В.Г. Эволюционная кибернетика. М.: Наука, 2001. Рейтман У. Познание и мышление. М.: Прогресс, 1968.

Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация: Уроки социальной психологии. М.: Аспект-Пресс, 2000.

Росс Ф. Чтение мыслей // В мире науки. 2003. № 12. С. 46—49. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Рубинштейн С.Л. Проблемы общей психологии. 2-е изд. М.: Педагогика, 1976.

Секерина И.А. Психолингвистика // Кибрик A.A., Кобозева И.М., Секерина И.А.

(ред.). Современная американская лингвистика. М.: УРСС, 2002. С. 231—260. Сергеев В.М., Цымбурский В.Л. Когнитивные механизмы принятия решений // Велич-

ковский Б.М., Зеличенко А.И. (ред.). Компьютеры и познание: Очерки по когнитоло-

гии. М.: Наука, 1990.

Сеченов И.М. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1953. Смирнов A.A. Проблемы психологии памяти. М.: Педагогика, 1966. Соколов E.H. Восприятие и условный рефлекс. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1958. Соколов E.H. Восприятие и условный рефлекс: Новый взгляд. М.: УМК Психология, 2003. Спиноза Б. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1957. Стасс Д.Т. А.Р. Лурия, внимание, индивидуальные различия и локализация функций в

лобных долях // А.Р. Лурия и психология XXI века. М.: Смысл, 2003. С. 68—75. Степанов СЮ. В трехмерном пространстве языка. М.: Наука, 1984.

Теплов Б.М. Ум полководца (1945) // Теплов Б.М. Проблемы индивидуальных различий.

М.: Изд-во АПН РСФСР, 1961. С. 252-344. Тихомиров O.K. Структура мыслительной деятельности человека. М.: Изд-во Моск. ун-та,

1969.

Фёдорова О.В., Янович И.С. Разрешение синтаксической многозначности в русском языке: роль длины и структуры придаточного // Труды Международного семинара Диалог. М., 2005.

Филлмор Ч. Фреймы и семантика понимания // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. М.: Прогресс, 1988. С. 52-90.

Флейвел Дж.Х. Генетическая психология Жана Пиаже. М.: Просвещение, 1967.

Хекхаузен X. Мотивация и деятельность. 2-е изд., доп. М.: Смысл; СПб.: Питер, 2003. Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М.: Прогресс, 1980. Холодная М.А. Когнитивные стили. СПб.: Питер, 2004. Хоффманн И. Активная память. М.: Прогресс, 1987.

Черниговская Т.В., Деглин В.Л. Метафорическое и силлогистическое мышление как проявление функциональной асимметрии мозга // Ученые записки Тартуского уни­верситета: Труды по знаковым системам. 1986. Вып. 19. С. 68—84.

Швырев B.C. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. М.: Наука, 1978.

Шенк Р. Обработка концептуальной информации. М: Прогресс, 1980.

Шмелев А.Г. Психодиагностика личностных черт. СПб.: Речь, 2002. 383

Юм Д. Сочинения. М.: Политиздат, 1966.

Яглом A.M., Яглом И.М. Вероятность и информация. М..: Наука, 1973.

Якобсон Р. Работы по поэтике. М: Прогресс, 1987.

Якобсон Р. Язык и бессознательное. М.: Гнозис, 1996.

Ярбус А.Л. Роль движений глаз в процессе зрения. М.: Наука, 1965.

Aaronson, D. (1980). Psycholinguistic research. NY: Academic Press.

Aboitiz, F., Morales, D. & Montiel, J. (2003). The evolutionary origin of the mammalian

isocortex // Behavioral and Brain Sciences, 26, 535—552. Abrams, M.H. (1953). The mirror and the lamp: Romantic theory and the critical tradition.

Oxford: Oxford University Press. Adelson, E.H. (2000). Lightness perception and lightness illusions // In: M. Gazzaniga (Ed.).

The new cognitive neurosciences. 2nd ed. Cambridge, MA: MIT Press. Ainslie, G. (2001). Breakdown of will. NY: Cambridge University Press. Alexandrov, Yu.I. & Sams, M.E. (2005 in press). Emotion and consciousness: Ends of a

continuum // Cognitive Brain Research. Alkire, M.T., Haier, R.J., Fallon, J.H. & Cahill L. (1998). Hippocampal, but not amygdala,

activity at encoding correlates with long-term free recall of non-emotional information //

Proceedings of the National Academy of Sciences, 95 (24), 14506—14510. Allport, D.A. (1968). Phenomenal simultaneity and the perceptual moment hypothesis // British

Journal of Psychology, 59, 395—406. Allport, D.A. (1977). On knowing the meanings of words we are unable to report // In: S. Domic

(Ed.). Attention and performance. Vol. VI. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Allport, D.A. (1980). Attention and performance // In: G. Claxton (Ed.). Cognitive psychology.

London: Routledge. Allport, D.A., Styles, E.A. & Hsieh, S. (1994). Shifting intentional set: Exploring the dynamic

control of tasks // In: C. Umilta & M. Moscovitch (Eds.). Attention and performance. Vol.

XV. Cambridge, MA: MIT Press Andersen, R.A., Snyder, L.H., Bradley, D.C. & Xing, J. (1997). Multimodal representation of

space in the posterior parietal cortex and its use in planning movements // Annual Review

of Neuroscience, 20, 303—330.

Anderson, CJ. (2003). The psychology of doing nothing // Psychological Bulletin, 129, 139—167. Anderson, J.R. (1978). Arguments concerning representation for mental imagery // Psychological

Review, 85, 249-277. Anderson, J.R. & Reder, L.M. (1974). Negative judgements in and about semantic memory //

Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior, 13, 664—681. Anderson, J.R., Yulin Qin, Myeong-Ho Sohn, Stenger, VA. & Carter, C.S. (2003). An

information-processing model of the BOLD response in symbol manipulation tasks //

Psychonomic Bulletin & Review, 10 (2), 241—246. Anderson, N. & Craik, F.I.M (2000). Memory in the aging brain // In: E. Tulving & ELM.

Craik (Eds.). The Oxford handbook of memory. NY: Oxford University Press. Andrews, В., Brewin, C.R., Ochera, J., Morton, J., Bekerian, D.A., Davis, G.M. & Mollon, P.

(1999). The timing, triggers and qualities of recorded memories in therapies // British Journal

of Psychiatry, 175, 141-146. Attneave, F. (1961) // In: defence of homunculi // In: W. Rosenblitt (Ed.). Sensory

communication. NY: Wiley.

Attneave, F. (1965). Informationstheorie in der Psychologie. Bern: Huber. Averbach, Ε. & Coriell, A.S. (1961). Short-term memory in vision // Bell System Technical

Journal, 40, 309-328.

Bachevalier, J. & Vargha-Khadem, F. (2005). The primate hippocampus: Ontogeny, early insult

and memory // Current Opinion in Neurobiology, 15 (2), 168—174. Baddeley, A.D. (1990). Human memory: Theory and praxis. Hove: Psychology Press. 384

Baddeley, A.D. (2001). Levels of working memory // In: M. Naveh-Benjamin, M. Moscovitch

& H.L. Roediger, III (Eds.). Perspectives on human memory and cognitive aging: Essays in

honour of Fergus Craik. Hove/NY: Psychology Press. Baddeley, A.D. & Hitch G. (1974). Working memory // In: G. Bower (Ed.). The psychology of

learning and motivation. Vol. 8.NY: Academic Press. Baltes, P.B. & Lindenberger, U. (1997). Emergence of a powerful connection between sensory

and cognitive functions across adult life span // Psychology and Aging, 12, 12—21. Banks, W.P., Bodinger, D. & Illige, M. (1974). Visual detection accuracy and target-noise

proximity // Bulletin of the Psychononic Society, 2, 411—414. Baron-Cohen, S. (1997). Mindblindness: An essay on autism and theory of mind. Cambridge,

MA: MIT Press.

Barsalou, L.W. (1983). Ad hoc categories // Memory and Cognition, 11, 211—217. Barsalou, L.W. (1999). A theory of perceptual symbol system // Behavioral and Brain Sciences,

22, 637-660. Barrett, I., Dunbar, R. & Lycett, J. (2002). Human evolutionary psychology // Handmills, UK:

Palgrave. Bartlett, F. (1932). Remembering: An experimental and social study. Cambridge: Cambridge

University Press.

Bartlett, F. (1958). Thinking: An experimental and social study. London: Unwin. Baxt, N. (1871). Ueber die Zeit, welche notig ist, damit ein Gesichtseindruck zum Bewusstsein

kommt // Pflueger's Archiv fuer die gesamte Physiologie, 4, 325—336. Beardsworth, T. & Buckner, T. (1978). The ability to recognize oneself from a video recording of

one's movements without seeing one's body // Bulletin of the Psychonomic Society, 18,

19-22. Behrmann, M. & Tipper, S.P. (1999). Attention accesses multiple spatial frames of reference:

Evidence from neglect // Journal of Experimental Psychology: Human Perception and

Performance, 25 (1), 83-101. Beilock, S.I., Carr, Т.Н., MacMahon, С & Starkes, J.L. (2002). When paying attention becomes

counterproductive // Journal of Experimental Psychology: Applied, 8, 6—16. Bell, V. & Johnson-Laird, PN. (1998) A model theory of modal reasoning // Cognitive Science,

22, 25-51. Benson, P.J. & Perrett, D.I. (1994). Visual processing of facial distinctiveness // Perception, 23,

75-93. Bentin, S., Kutas, M. & Hillyard, S.A. (1995). Semantic processing and memory for attended

and unattended words in dichotic listening // Journal of Experimental Psychology: Human

Perception & Performance, 21, 54—67.

Bering, J.M. (2006 in press). The folk psychology of souls // Behavioral and Brain Sciences. Berlin, B. & Kay, P. (1969). Basic color terms: Their universality and evolution. Berkeley, CA:

University of California Press. Bernstein, A. (1979). The orienting response as a novelty and significance detector //

Psychophysiology, 16, 263—273. Beschin, N., Basso, A. & Delia Sala, S. (2000). Perceiving left and imaging right: Dissociation in

neglect // Cortex, 36, 401—414. Bickle, J. (2003). Multiple realizability // In: L. Nadel (Ed.). Encyclopedia of cognitive science.

Vol. 3. London/NY: Nature Publishing Group. Biederman, I. (1987). Recognition by components: A theory of human image understanding //

Psychological Review, 94, 115—147. Biederman, I., Glass, A.L. & Stacy, E.W. (1973). Searching for objects in real-world scenes //

Journal of Experimental Psychology, 97, 22—27. Bierwisch, M. (1970). Semantics // In: J. Lyons (Ed.). New horizons in linguistics. Baltimore:

Pinguin. Binford, L.R. (2001). Constructing frames of reference: An analytical method for archaeological

theory building using ethnographic and environmental data sets. Berkeley, CA: University of

California Press. Bischof, N. (1966). Erkenntnistheoretische Grundlagenprobleme der Wahrnehmungspsychologie

// In: Handbuch der Psychologie. Bd 1/1. Goettingen: Hograefe.

385

Bischof, N. (1981). Aristoteles, Galilei, Kurt Lewin — und die Folgen // In: W. Michaelis (Hrsg.).

Bericht ueber 32. Kongress der Deutschen Gesellschaft fur Psychologie, Zurich, 1980.

Goettingen: Verlag fur Psychologie.

Bischof, N. (1996). Das Kraftfeld der Mythen. München: Piper. Bischof-Kohler, D. (1989). Spiegelbild und Empathie: Die Anfange der sozialen Kognition.

Bern: Huber. Bischof-Kohler, D. (2000). Theory of Mind, Zeitverstandnis und Handlungsorganisation. Bern:

Huber. Bisiach, E. & Luzzati, C. (1978). Unilateral neglect of representational space // Cortex, 14,

129-133. Blair, C. (2005 in press). How similar are fluid cognition and general intelligence? // Behavioral

and Brain Sciences.

Boden, M.A. (2004). The creative mind: Myths and mechanisms. 2nd ed. London: Röutledge. Böhm, D. (1990). A new theory of the relationships between mind and matter // Philosophical

Psychology, 3 (2), 271-286.

Boring, E.G. (1929). A history of experimental psychology. NY: Appleton-Century-Crofts. Boring, E.G. (1933). Physical dimensions of consciousness. NY: Dover. Bornstein, M. H. (1996). Origins of communication in infancy // In: B.M. Velichkovsky & D.M.

Rumbaugh (Eds,)· Communicating meaning: The evolution and development of language.

Mahwah, NJ: Erlbaum. Boroditsky, L., Ramscar, M. & Frank, M.C. (2001). The role of body and mind in absract

thought // In: J.D. Moore & K. Stenning (Eds.). Proceedings of the 23d Annual conference

of the Cognitive Science Society. Mahwah, NJ: Erlbaum Botez, M.I. (1975). Two visual systems in clinical neurology: Readaptive role of the primitive

system in visual agnostic patients // European Neurology, 13, 101 — 122. Botvinick, M.M., Cohen, J.D. & Carter, C.S. (2004). Conflict monitoring and anterior

cingulated cortex: An update // Trends in Cognitive Science, 8, 539—536. Bowden, E.M., Jung-Beeman, Fleck, J. & Kounios, J. (2005). New approaches to demystifying

insight // Trends in Cognitive Science, 9 (7), 322—328. Bower, G.H. (1975). Cognitive psychology // In: W.K. Estes (Ed.). Handbook of learning and

cognitive processes. Vol. V. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Bower, G.H., Clark, M.C, Lesgold, A.M. & Winzenz, D. (1969). Hierarchical retrieval

schemes in recall of categorized word lists // Journal of Verbal Learning and Verbal

Behavior, 8, 323-343. Bransford, J.D. & Johnson, M.K. (1973). Considerations of some problems of comprehension

// In: W.G. Chase (Ed.). Visual information processing. NY: Academic Press. Bransford, J.D. (1979). Human cognition: Learning, understanding and remembering. Belmont,

CA: Wadsworth. Brass, M., Derrfuss, J., Forstmann, В. & von Cramon, D.Y. (2005). The role of the inferior

junction area in cognitive control // Trends in Cognitive Science, 9 (7), 314—316. Bregman, A.S. (1990). Auditory scene analysis: The perceptual organization of sound.

Cambridge, MA: MIT Press.

Breitmeyer, B.G. (1980). Unmasking visual masking // Psychological Review, 87 (1). Brentano, F. (1874). Psychologie vom empirischen Standpunkt. Wien: Braumueller. Bridgeman, В., van der Heijden, A.H.C. & Velichkovsky, B.M. (1994). A theory of visual

stability across saccâdic eye movements // Behavioral and Brain Sciences, 17 (2), 247—258. Broadbent, D.E. (1958). Perception and communication. London: Pergamon. Broadbent, D.E. (1961). Behaviour. London: Eyre & Spottiswoode. Broadbent, D.E. (1971). Decision and stress. NY: Academic Press. Broadbent, D.E. (1977). Levels, hierarchies, and the locus of control // Quarterly Journal of

Experimental Psychology, 29. Broadbent, D.E. & Broadbent, M.H. (1980). Priming and the passive/active model of word

recognition // In: R. Nickerson (Ed.). Attention and performance. Vol. VIII. Hillsdale, NJ:

Erlbaum. Broadbent, D.E., Cooper, P.J. & Broadbent, M.H. (1978). A comparison of hierarchical and

matrix retrieval schemes in recall // Journal of Experimental Psychology: Human Learning

and Memory, 4 (5), 486-497.

Brooks, L.R. (1968). Spatial and verbal components in the act of recall // Canadian Journal of

Psychology, 22, 349-368. Brooks, L.R., LeBlank, V.R. & Norman, G.R. (2000). On the difficulty of noticing features in

patient appearance // Psychological Science, 11, 112—117. Brooks, L.R., Norman, G.R. & Allen, S.W. (1991). Role of specific similarity in a medical

diagnostic task// Journal of Experimental Psychology: General, 120, 278—287. Brooks, R. (1991). Intelligence without representation //Artificial Intelligence, 47, 139—160. Brooks, R. (1999). Cambrian intelligence. Cambridge, MA: MIT Press. Bruce, V, Green, PR. & Georgeson, M.A. (2003). Visual perception: Physiology, psychology

and ecology. 4th ed. Hove, UK: Psychology Press. Bruner, J.S, (1975). The objectives of development psychology. Paper delivered to the American

Psychological Association. Boston.

Buehler, K. (1927). Die Krise der Psychologic Jena: Fischer. Buehler, K. (1934). Sprachtheorie. Jena: Fischer.

Calabretta, R. & Parisi, D. (2005). Evolutionary connectionism and mind/brain modularity //

In: W. Callabaut & D. Rasskin-Gutman (Eds.). Modularity, understanding the development

and evolution of complex natural systems. Cambridge, MA: MIT Press. Capps, L. & Ochs, E. (2002). Living narrative. Cambridge, MA: Harvard University Press. Carey, S. & Markman, E.M. (1999). Cognitive development // In: B.M. Bly & D.E. Rumelhart

(Eds.). Cognitive science. San Diego: Academic Press. Carpenter, P.A. & Just, M.A. (1976). Models of sentences verification and linguistic

comprehension // Psychological Review, 83, 74—89. Carver, C.S. (2003). Pleasure as a sign you can attend to something else: Placing positive feelings

within a general model of affect // Cognition and Emotion, 17 (2), 241—261. Casey, B.J. (2005). Frontostriatal and frontocerebellar circuitry underlying cognitive control //

In: U. Mayr, E. Awh & S.W. Keele (Eds.). Developing individuality in the human brain: A

tribute to Michael I. Posner. Washington, DC: APA. Cavanagh, P. (1972). Relation between the immediate memory span and the memory search

rate // Psychological Review, 79, 525—530. Cavanagh, P. (2004). Attention routines and the architecture of selection // In: M.I. Posner

(Ed.). Cognitive neuroscience of attention. NY: Guilford. Ceci, S.J., Rosenblum, T.B., & DeBruyn, Ε. (1999). Laboratory vs. field approaches to cognition

// In: R.J. Sternberg (Ed.). The nature of cognition. Cambridge, MA: MIT Press. Chafe, W. (1994). Discourse, consciousness, and time: The flow and displacement of conscious

experience in speaking and writing. Chicago: University of Chicago Press. Chase, W.G. (1978). Elementary information process // In: WK. Estes (Ed.). Handbook of

learning and cognitive process. Vol. 5. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Chi, M.T.H. & Roscoe, R.D. (2002). The processes and challenges of conceptual change // In:

M. Limon & L. Mason (Eds.). Reconsidering conceptual change: Issues in theory and

praxis. Dodrecht: Kluwer. Chi, M.T.H., Siler, S.A., Jeong, H., Yamauchi, T. & Hausmann, R.G. (2001). Learning from

human tutoring // Cognitive Science, 25, 471—533. Chomsky, N. (1957). Syntactic structures. The Hague: Mouton.

Chomsky, N. (1959). A review of Skinner's Verbal Behaviors // Language, 35 (1), 26—58. Chomsky, N. (1966). Cartesian linguistics. NY: Harper & Row. Chomsky, N. (1981). Lectures on government and binding. Dordrecht: Foris. Chomsky, N. (1986). Knowledge of language: Its nature, origin, and use. NY: Praeger. Chomsky, N. (1995). The minimalist program. Cambridge, MA: MIT Press. Clark, A. (1998). Embodied, situated, and distributed cognition// In: W. Bechtel & G. Graham

(Eds.). A companion in cognitive science. Maiden, MA: Blackwell.

Claparede, E. (1911). Recognition et moiite // Archives de Psychologie Geneve, 11, 79—90. Clark, H.H. (1992). Arenas of language use. Chicago: University of Chicago Press Clark, H.H. & Chase, W.G. (1972). On the process of comparing sentences against pictures //

Cognitive Psychology, 3, 472—517. Clark, H.H. & Clark, E.V. (1977). Psychology and language. NY: Harcourt, Brace and Jovanovich. 387

Clausewitz, C.ν. (1976). On war. NY: Princeton University Press.

Claxton, G. (1980). Cognitive psychology// In: G. Claxton (Ed.). Cognitive psychology. London:

Routledge. Collerton, D., Perry, E. & McKeith, I. (2005 in press). Why people see things that are not there:

A novel Perception and Attention Deficit model for recurrent complex visual hallucinations

// Behavioral and Brain Sciences. Collins, A.M. & Loftus, E.F. (1975). A spreading activation theory of semantic processing //

Psychological Review, 82, 407-428. Collins, A M. & Quilhan, M.R. (1972). Experiments on semantic memory and language

comprehension // In: L.W. Gregg (Ed.). Cognition in learning and memory. NY: Academic

Press. Colman, A.M. (2003). Depth of strategic reasoning in games // Trends in Cognitive Science, 7

(1), 2-4. Coltheart, M. (1980). Iconic memory and visible persistence // Perception & Psychophysics, 7

(3), 183-228. Conrad, C. (1978). Some factors involved in the recognition of words // In: J.W. Cotton & R.L.

Klatzky (Eds.). Semantic factors in cognition. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Cooper, L.A. (1994). Mental representation of visual objects and events // In: G. d'Ydewalle, P.

Eelen & P. Bertelson (Eds.). International perspectives on psychological science. Vol. 2.

Hove/Hillsdale, NJ: Erlbaum. Cooper, L.A. & Podgorny, P. (1976). Mental transformation and visual comparison process //

Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance, 2, 503—514. Cooper, R. (1996). Explanation and simulation in cognitive science // In: D.W. Green (Ed.).

Cognitive science. Oxford: Blackwell. Cosmides, L. & Tooby, J. (1994). Beyond intuition and instinct blindness: The case for an

evolutionarily rigorous cognitive science // Cognition, 50, 41—77. Cossu, G., Rossini, F. & Marshall, J.C. (1992). When reading is acquired but phonemic

awareness is not: A study of literacy in Down's syndrome // Cognition, 46, 129—138. Craik, F.I.M. & Lockhart, R. (1972). Levels of processing: A framework for memory research /

/ Journal of Verbal Learning and Verbal Behavior, 11, 671—684. Craik, F.I.M. & Tulving, E. (1975). Depth of processing and the retention of words in episodic

memory// Journal of Experimental Psychology: General, 104, 268—294. Craik, F.I.M. (2002). Levels of processing: Past, present and... future? // In: M. Conway (Ed.).

Levels of processing 30 years on. Hove/NY: Psychology Press. Craik, F.I.M. & Kirsner, M. (1974). The effects of speaker's voice on word recognition //

Quarterly Journal of Experimental Psychology, 26, 274—284. Craik, F.I.M., Moroz, T.M., Moscovitch, M., Stuss, D.T., Winocur, G., Tulving, E. & Kapur,

S. (1999) // In: search of the Self: A positron emission tomography study // Psychological

Science, 10, 27—35.

Craik, K.J.M. (1943). The nature of explanation. Cambridge, UK: Cambridge University Press. Creem, S.H. & Proffitt, D.R. (1999). Separate memories for visual guidance and explicit

awareness // In: B.H. Challis & B.M. Velichkovsky (Eds.). Stratification in cognition and

consciousness. Philadelphia/ Amsterdam: John Benjamins. Croft, W. & Cruse, D.A. (2004). Cognitive linguistics. Cambridge, UK: Cambridge University

Press. Crowder, R.G. (1978). Sensory memory systems // In: E.C. Carterette & M.R Friedman (Eds.).

Handbook of perception. Vol. VIII. NY: Academic Press.

Csikszentmihalyi, M. (1990). Flow: The psychology of optimal experience. NY: Harper Perennial. Cutting, J.E. (2003). Reconceiving perceptual space // In: Hecht, H., Schwartz, R. & Atherton,

M. (Eds.). Looking into pictures: An interdisciplinary approach to pictorial space.

Cambridge, MA: MIT Press.

Damasio, A.R. (1994). Descartes' error: Emotion, reason, and the human brain. NY: Avon. Daniels, A. (1895). Memory, afterimage and attention // American Journal of Psychology, 6,

73-89.

Darwin, C.J., Turvey, M.T. & Crowder, R.G. (1972). An auditory analogue of the Sperling
388 partial recall procedure // Cognitive Psychology, 3, 255—267.

Davis, J., Leelawong, K., Belynne, K., Bodenheimer, В., Biswas, G., Vye, N. & Bransford, J.D.

(2005). Intelligent user interface design for teachable agent systems // Proceeding of the

International Conference on Intelligent User Interface. San Diego, CA/NY: ACM Press. Dowkins, M.S. (1976). The selfish gene. Oxford: Oxford University Press. Deacon, T.W. (1996). Prefrontal cortex and symbolic learning: Why a brain capable of language

evolved only once? // In: B.M. Velichkovsky & D.M. Rumbaugh (Eds.). Communicating

meaning: The evolution and development of language. Mahwah: NJ: Erlbaum. Deacon, T.W. (1997). The symbolic species. NY: Norton. DeCasper, AJ. & Spence, MJ. (1986). Prenatal maternal speech influences newborns'

perception of speech sounds // Enfant Behavior and Development, 9, 113—150. de Haan, M. & Johnson, M.H. (2003). Neuropsychololgical development // In: L. Nadel (Ed.).

Encyclopedia of cognitive science. Vol. 3. London/NY: Nature Publishing Group. Dell, G.S., Chang, F. & Griffin, Z.M. (1999). Connectionist models of language production:

Lexical access and grammatical encoding // Cognitive Science, 23, 517—542. Dennett, D. (1981). Brainstorms: philosophical essays on mind and psychology. Hassocks:

Harvester.

Dennett, D. (1992). Consciousness explained. Boston: Little, Brown. Dennett, D. (2003). Explaining the «magic» of consciousness // Journal of Cultural and

Evolutionary Psychology, 1 (1), 7—19. Derryberry, D. & Reed, M.A. (1998). Anxiety and attentional focusing: Trait, state and

hemispheric influences // Personality and Individual Differences, 25, 745—761. Deutsch D. (1975). The organization of short-term memory for a single acoustic attribute // In:

D. Deutsch & J.A. Deutsch (Eds.). Short-term memory. NY: Academic Press. Deutsch, D. (2004). The octave illusion revisited again // Journal of Experimental Psychology:

Human Perception and Performance, 30, 355—364. Deutsch, D. & Roll, PL. (1976). Separate «what» and «where» decision mechanisms in

processing of dichotic tonal sequences // Journal of Experimental Psychology: Human

Perception and Performance, 2, 23—29. Dezhbakhsh, H, Rubin, P. & Shephard, J. (2003). Does capital punishment have a deterrent

effect: New evidence from post-moratorium panel data // American Law and Economics

Review, 5 (2), 344-376. Dijkerman, H.C., Milner, A.D. & Carey, D.P. (1998). Grasping spatial relationships: Failure to

demonstrate allocentric visual coding in a patient with visual form agnosia // Consciousness and

Cognition, 7, 424^437. Di Lollo, V. & Wilson, A.E. (1978). Iconic persistence and perceptual moment as determinants

of temporal integration in vision // Vision Research, 18, 1607—1610. Doerner, D. (1986). Lohhausen. Bern: Huber. Donald, M.W. (1991). Origins of the modern mind: Three stages in the evolution of culture and

cognition. Cambridge, MA: Harvard University Press. Donders, F.C. (1868/69). Over de snelheid van psychische processen. Onderzoekingen gedaan

in het Physiologisch Laboratorium der Utrechtsche Hoogeschool, 2, 92—120. Doyle, P. (2003). Computability and computational complexity // In: L. Nadel (Ed.).

Encyclopedia of cognitive science. Vol. 1. London/NY: Nature Publishing Group. Dunker, K. (1929). Ueber induzierte Bewegung // Psychologische Forschung, 12, 180—259. Dunker, К. (1939). Ethical relativity? An enquiry into the psychology of ethics // Mind, 48,

39-57. Durkheim, E. (1895/1982). The rules of sociological method. NY: Free Press.

Ebbinghaus, H. (1885). Ueber das Gedaechtnis. Untersuchungen zur experimentellen

Psychologic Leipzig: Duncker & Humboldt. Edelman, G.M. (1985). Neural Darwinism: Population thinking and higher brain function //

In: M. Shafto (Ed.). How we know: Nobel Conference XX. San Francisco: Harper & Row. Ekman, P., Levenson, R.W, & Friesen, W.V. (1983). Automatic nervous system activity

distinguishes among emotions // Science, 221, 1208—1210. Ellis, A.W, & Young, A.W. (1988). Human cognitive neuropsychology. Hove, UK: Erlbaum.

389

Enard, W, Przeworski, M., Fisher, S.E., Lai, C.S., Wiebe, V, Kitano, X, Monaco, A.P. & Paabo, S.

(2002). Molecular evolution of FOXP2, a gene involved in speech and language // Nature.

418, 869-872. Enns, J.T. & Di Lollo, V. (2000). What's new in visual masking? // Trends in Cognitive

Sciences, 4 (9), 345-352. Epstein, W. (1977). Introduction // In: W. Epstein (Ed.). Stability and constancy in visual

perception. NY: Wiley. Epstein, W. & Rock, I. (1960). Perceptual set as an artefact of recency // American Journal of

Psychology, 73, 214-228. Ericsson, K.A, & Kintsch, W. (1995). Long-term working memory // Psychological Review,

102,211-245. Erickson, J.R. (1974). A set analysis theory of behavior in formal syllogistic reasoning tasks //

In: R. Solso (Ed.). Theories in cognitive psychology. Potomac, MD: Erlbaum. Eysenck, M. (1977). Human memory: Theory, research and individual differences. NY: Plenum

Press. Eysenck, M. (2004). Psychology: An international perspectives. Hove/NY: Psychology Press.

Fauconnier, G. (1985). Mental spaces. Cambridge, MA: MIT Press.

Fauconnier, G. (1997). Mappings in thoughts and language. NY: Cambridge University Press. Faw, B. (2003). Pre-frontal executive committee for perception, working memory, attention, long-term memory, motor control, and thinking: A tutorial review // Consciousness and Cognition,

12(1), 83-139. Fell, J, KlaverP,, Elger, C.E. & Fernandez, G. (2002). The interaction of rhinal cortex and

hippocampus in human declarative memory formation // Review Neuroscience, 13 (4),

299-312.

Festinger, L. (1957). A theory of cognitive dissonance. Stanford, CA: Stanford University Press. Fillmore, Ch. (1968). The case for case // In: E. Bach & R.T. Harms (Eds.). Universals in

linguistic theory. NY: Academic Press. Fillmore, Ch. (1982). Frame semantics // In: Linguistics in the morning calm (Ed. by the

Linguistic Society of Korea). Seoul: Hanshin. Findlay, J.M. & Gilchrist, I.D. (2004). Active vision: The psychology of looking and seeing.

Oxford: Oxford University Press. Finke, R.A. & Kosslyn, S.M. (1980). Mental imagery acuity in the peripheral visual field //

Journal of Experimental Psychology: Human Perception and Performance, 6 (1). Flavell, J.H. & Wellman, H.M. (1977). Metamemory // In: R.V. Kail & J.W. Hagen (Eds.).

Perspectives on the development of memory and cognition. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Fleischman, E.A. & Quaintance, M.K. (1984). Taxonomies of human performance. NY:

Academic Press. Flohr, H. (2002). Die physiologischen Grundlagen des Bewusstseins // In: T. Elbert & N. Birbaumer

(Hrsg.). Enzyklopaedie der Psychologic Bd. 6. Goettingen: Hogrefe. Flores d'Arcais, G.B. (1975). Einflüsse der Gestalttheorie auf die moderne kognitive

Psychologie // In: S. Eitel, L. Kemmler & M. Stadler (Hrsg.). Gestalttheorie in der

modernen Psychologie. Darmstadt. Fodor, J.A. (1972). Some reflections on L.S. Vygotsky's Thought and language // Cogniton, 1

(1), 28-35.

Fodor, J.A. (1978). The language of thought. Hassocks: Harvester. Fodor, J.A. (1980). Methodological solipsism considered as a research strategy in cognitive

psychology // Behavioral and Brain Sciences, 3, 63—110. Fodor, J.A. (1983). Modularity of mind. Cambridge, MA: MIT Press. Fodor, J.A. (1998) // In: critical condition. Cambridge, MA: MIT Press. Fodor, J.A. (2001). The mind doesn't work this way. Cambridge, MA: MIT Press. Fodor, J.D., Fodor, J.A. & Garrett, M.F. (1975). The psychological unreality of semantic

representations// Liguistic Inquiry, 4, 515—531. Fodor, J.A. & Pylyshyn, Z.W. (1981). How direct is visual perception? Some reflections on

Gibson's Ecological Approach // Cognition, 9, 19—28. Fodor, J.A. & Pylyshin, Z.W. (1988). Connectionism and cognitive architecture: A critical

analysis // Cognition, 28, 3-71.

Foerster, J., Friedman, R.S., Ozelsel, A. & Denzler, M. (2005 in press). Enactment of approach

and avoidance behavior influences the scope of perceptual and conceptual attention //

Journal of Experimental Social Psychology. Freud, S. (1895/1981). Project for a scientific psychology // In: J. Strachey (Ed.). The standard

edition of the complete psychological work of Sigmund Freud. London: Hogarth. Friederici, A. (1996). The temporal organization of language: Developmental and

neuropsychological aspects // In: B.M. Velichkovsky & D.M. Rumbaugh (Eds.).

Communicating meaning: The evolution and development of language. Mahwah: NJ:

Erlbaum. Friedman, A. (1979). Framing pictures // Journal of Experimental Psychology: General, 108

(3), 316-355. Friedrich, M. (1883). Ueber die Apperzeptionsdauer bei einfachen und zusammengesetzten

Vorstellungen// Philosophische Studien, 1, 57—121. Frith, U. (1980). Cognitive processes in spelling. London: Academic Press.

Gabrieli, J.D.E. (1998). Cognitive neuroscience and human memory // Annual Review of

Psychology, 49, 97—115. Garcia, J., McGowan, B.K. & Green, K.F. (1972). Biological constraints on conditioning // In:

A.H. Black & W.F. Prokasy (Eds.). Classical conditioning. NY: Appleton-Century-Crofts. Gardiner, J.M. & Conway, M.A. (1999). Levels of awareness and variety of experience // In:

B.H. Challis & B.M. Velichkovsky (Eds.). Stratification in cognition and consciousness.

Philadelphia/Amsterdam: John Benjamins. Gardner, H. (1999). Intelligence reframed. Multiple intelligences for the 21st century. NY: Basic

Books. Garner, W.R., Hake, H.W. & Eriksen, C.W. (1956). Operationalism and the concept of

perception// Psychological Review, 63, 149—159. Gehring, W.J. & Knight, R.T. (2000). Prefrontal-cingulate interactions in action monitoring //

Nature America, 3 (5), 421—423.

Gibbs, R.W. (1994). The poetics of mind. Cambridge, MA: Cambridge University Press. Gelfond, M. & Watson, R. (2003). Non-monotonic logic // In: L. Nadel (Ed.). Encyclopedia

of cognitive science. Vol. 3. London/NY: Nature Publishing Group.

Gibson, E.J. (1969). Principles of perceptual learning and developement. NY: Academic Press. Gibson, J.J. (1950). The perception of visual world. Boston: Houghton Mifflin. Gibson, J.J. (1966). The senses considered as perceptual systems. Boston: Houghton Mifflin. Gibson, J.J. (1967). Autobiography // In: E.G. Boring & G. Lindzey (Eds.). A history of

psychology in autobiographies. Vol. 5. NY: Academic Press.

Gibson, J.J. (1979). An ecological approach to visual perception. Boston: Houghton Mifflin. Gigerenzer, G. (2001). The adaptive toolbox // In: G. Gigerenzer & R. Selten (Eds.). Bounded

rationality: The adaptive toolbox. Cambridge, MA: MIT Press. Gilchrist, A. & Rock, I. (1981). Rational processes in perception // Proceedings of the Third

Annual Conference of the Cognitive Science Society, Berkeley: Erlbaum. Glaser, R. & Chi, M.T.H. (1988). Overview // In: M.T.H. Chi, R. Glaser & M. Farr (Eds.). The

nature of expertise. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Glass, A.L. & Holyoak, K.J. (1975). Alternative conceptions of semantic memory // Cognition,

3, 313-339. Glenberg, A.M., Meyer, M. & Lindem, K. (1987). Mental models contribute to foregrounding

during text comprehension // Journal of Memory & Language, 26 (1), 69—83. Glenberg, A.M. & Kaschak, M.R (2003). The body's contribution to language // In: B. Ross

(Ed.). The psychology of learning and motivation. Vol. 43. NY: Academic Press. Glucksberg, S. (2001). Understanding figurative language: From metaphors to idioms. NY:

Oxford University Press Gobet, F. & Simon, H.A. (1996). Templates in chess memory: A mechanism for recalling several

boards// Cognitive Psychology, 31, 1—40. Goldberg, A. (1995). A construction grammar approach to argument structure. Chicago: The

University of Chicago Press. Goldstein, D.G. & Gigerenzer, G. (2002). Models of ecological rationality: The recognition

heuristic // Psychological Review, 109, 75-90.

Goldstein, К. (1948). Language and language disturbances. NY: Grune & Stratton.

Gombrich, E.H. (1995). The story of art. London: Phaidon.

Goody, J. (1977). The domestication of the savage mind. Cambridge: Cambridge University

Press. Gosch, A. (2003). Wie stabil sind «kognitive Illusionen» bei bayesianischen

Wahrscheinlichkeitsproblemen? // Unveroeffentlichte Diplomarbeit, TU Dresden. Goschke, T. (2000). Intentional reconfiguration and involuntary persistence in task-set

switching // In: S. Monsell & J. Driver (Eds.). Attention and Performance. Vol. XVIII.

Cambridge, MA: MIT Press. Goschke, T. (2002). Volition und kognitive Kontrolle // In: J. Muesseler & W. Prinz (Hrsg.).

Allgemeine Psychologic Heidelberg: Spektrum.

Grahek, N. (2001). Feeling pain and being in pain. Oldenburg: BIS—Verlag. Gray, J.A. (1987). The psychology of fear and stress. 2nd ed. NY: Cambridge University Press. Greeno, J. (1973). The structure of memory and the process of solving problems // In: R. Solso

(Ed.). Contemporary issues in cognitive psychology. Washington, DC: APA Press. Grice, H.P. (1967). Logic and conversation // In: P. Cole & J.L. Morgan (Eds.). Studies in

syntax. Vol. III. NY: Seminar Press. Grillner, S., Hellgren, J., Menard, Α., Saitoh, K. & Wikstrom, M.A. (2005). Mechanisms for

selection of basic motor programs — roles for the striatum and pallidum // Trends in

Neurosciences, 28 (7), 364—370. Grill-Spector, K. (2004). The functional organization of ventral visual pathway and its

relationship to object recognition // In: N. Kanwisher & J. Duncan (Eds.). Functional

neuroimaging of visual cognition: Attention and performance XX. Oxford/NY: Oxford

University Press.

Groeger, J.A. (2000). Understanding driving. Hove: Psychology Press. Gupta, P. & Schneider, W. (1991). Attention, automaticity, and priority learning // In:

Proceedings of the 13^th Annual Conference of the Cognitive Science Society. Hillsdale, NJ:

Erlbaum. Guthke, J. & Beckmann, J.F. (2003). Dynamic assessment with diagnostic programs // In: R.J.

Sternberg, J. Lautrey & T.I. Lubart (Eds.). Models of intelligence: International

perspectives. Washington, DC: American Psychological Association.

Haeckel, E. (1866/1988). Generelle Morphologie der Organismen. Berlin: de Gruyter. Haesler, S., Wada, K., Nshdejan, Α., Morrisey, E.E., Lints, T., Jarvis, E.D. & ScharfT, C.

(2004). FoxP2 expression in avian vocal learners and non-learners // Journal of

Neuroscience, 24 (13), 3164-3175. Hauser, M.D., Chomsky, N. & Fitch, W.T. (2002). The faculty of language: What is it, who has

it, and how did it evolved? // Science, 298, 1569-1579. Hayes-Roth, F. (1979). Distinguishing theories of mental representation // Psychological

Review, 86 (4), 376-382. He, Z.J. & Nakayama, K. (1992). Surfaces versus features in visual search // Nature, 359, 231—

233.

Hebb, D.O. (1949). The organization of behavior. NY: Wiley.

Hecht, H. & Proffîtt, D.R. (1995). The price of expertise: Effects of experience on the water-level task // Psychological Science, 6, 90—95. Heckhausen, H. (1985). Wuenschen — Waehlen — Wollen. Vortrag bei der Eroeffnung des Max

Planck Instituts fuer psychologische Forschung. Muenchen. Hegel, G.WF. (1971). Vorlesungen ueber der Geschichte der Philosophie. Bde 1—3. Leipzig:

Philipp Reclam.

Heider, F. (1958). The psychology of interpersonal relations. NY: Wiley. Held, R. & Hein, A. (1963). Movement-produced stimulation in the development of visually

guided behaviour // Journal of Comparative & Physiological Psychology, 56 (5), 872—876. Helmert, J.R., Schilbach, L., Graupner, S.-Th., Mojzisch, Α., Pannasch, S. & Velichkovsky,

Β.Μ. (2005). Augenbewegungen und EMG bei sozialer Interaktion mit virtuellen

anthropomorphen Agenten. Beitraege zur 47. Tagung experimentell arbeitender

Psychologen. 4—6, April. Regensburg.

Helson, H. (1933). The fundamental propositions of Gestalt psychology // Psychological Review,

40, 13-32. Helson, H. (1975). Why did their precursors fail and the Gestalt psychologists succeed? // In: S.

Ertel, L. Kemmler & M. Stadler (Hrsg.). Gestalttheorie in der modernen Psychologie.

Darmstadt: Steinkopff. Henrich, J., Boyd, R., Bowles, S., Camerer, С, Fehr, Ε., Gintis, Η., McElreath, R., Alvard,

M., Barr, Α., Ensminger, J., Smith Henrich, N., Hill, K., Gil-White, F., Gurven, M.,

Marlowe, F.W., Patton, J.Q. & Tracer, D. (2005 in press). 'Economic Man' in cross-cultural

perspective // Behavioral and Brain Sciences.

Henshall, K.G. (1995). A guide to remembering Japanese characters. Tokyo: Charles Tuttle. Herrmann, D., Raybeck, D. & Gruneberg, M. (2002). Improving memory and study skills:

Advances in theory and practice. Seattle/Gottingen: Hogrefe & Huber. Herrmann, Τ & Grabowski, J. (1994). Sprechen. Psychologie der Sprachproduktion.

Heidelberg: Spektrum.

Hertz, H. (1894). Gesammelte Werke. Bd. 3. Leipzig. Hillyard, S.A., Di Russo, F. & Martines, A. (2004). The imaging of visual attention // In: N.

Kanwisher & J. Duncan (Eds.). Functional neuroimaging of visual cognition: Attention and

performance XX. Oxford/NY: Oxford University Press. Hillyard, S.A. & Anllo-Vento, L. (1998). Event-related brain potentials in the study of visual

selective attention // Proceedings of the National Academy of Sciences, 95, 781—787. Hirst, W. & Gluck, D. (1999). Revisiting John Dean's memory // In: E. Winograd, R. Fivush &

W. Hirst (Eds.). Ecological approaches to cognition. Hillsdale, N.J.: Erlbaum. Hochberg, J.E. (1970). Attention, organization and consciousness // In: D.J. Mostofsky (Ed.).

Attention: Contemporary theory and analysis. NY: Wiley. Hochberg, J.E. (1978). Perception. Englewood Cliffs: Prentice Hall. Hochberg, J.E. (1979). Sensation and perception // In: E. Hearst (Ed.). The first century of

experimental psychology. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum. Hochberg, J.E. (1998). Gestalt theory and its legacy: Organization in eye and brain, in attention

and mental representation // In: J.E. Hochberg (Ed.). Perception and cognition at

century's end. San Diego, CA: Academic Press. Hochstein, S. & Ahissar, M. (2002). View from the top: Hierarchies and reverse hierarchies in

the visual system // Neuron, 36, 791—804. Hoermann, H. (1981). To mean — to understand. Berlin: Springer. Hoffman, J.E. (1999). Stages of processing in visual search and attention // In: B.H. Challis &

B.M. Velichkovsky (Eds.). Stratification in cognition and consciousness. Philadelphia/

Amsterdam: John Benjamins. '

Holding, D. (1979). Echoic storage // In: N.S. Sutherland (Ed.). Tutorial essays in psychology.

Vol. 2. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Hollan, J.D. (1975). Features and semantic memory: set-theoretic or network model? //

Psychological Review, 82, 127—135. Holodynski, M. &, Friedlmeier, W. (2005). Development of emotions and their-regulation: An

internalization model. Berlin: Springer.

Hoist, E.v. & Mittelstaedt, H. (1950). Das Reafferenzprinzip // Naturwissenschaften, 37. Holyoak, K.J. & Cheng, P.W. (1995). Pragmatic reasoning about human voluntary action:

Evidence from Wason's selection task // In: Newstead, S.E. & Evans, J. (Eds.). Perspectives

on thinking and reasoning. Mahwah, NJ: Erlbaum. Horowitz, T.S. (2005). Visual search: The role of memory for rejected distractors // In: L. Itti,

G. Rees & J.K. Tsotsos (Eds.). Neurobiology of attention. Amsterdam: Elsevier. Horowitz, T.S. & Place, S.S. (2005). How do distractors affect performance on the multiple-object tracking task? // Abstracts of the Psychonomic Society, 10, 38. Horton, W.S. & Rapp, D.N. (2003). Out of sight, out of mind: Occlusion and the accessibility

of information in narrative comprehension // Psychonomic Bulletin and Review, 10 (1),

104-111. Houdê, O. & Tzourio-Mazoyer, N. (2003). Neural foundations of logical and mathematical

cognition // Nature Review Neuroscience, 4 (6), 507—514. Howe, M.J.A., Davidson, J.W. & Sloboda, J.A. (1998). Innate gifts and talents: Reality or

Myth? Behavioral and Brain Sciences, 21, 399-442. 393

Huey, E.B. (1908). The psychology and pedagogy of reading. NY: MacMillan.

Hummel, J.E. & Holyoak, K.J. (1997). Distributed representations of structure: A theory of

analogical access and mapping // Psychological Review, 104, 427—466. Hunt, E.(1978). Mechanics of verbal ability // Psychological Review, 85 (2), 109—130. Huttenlocher, P. (2002). Neural plasticity: The effects of environment on the development of

cerebral cortex. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Intraub, H. (1999). Understanding and remembering briefly glimpsed pictures // In: V. Coltheart (Ed.). Fleeting memories: Cognition of brief visual stimuli. Cambridge, MA: MIT Press

Irwin, D.E. (1996). Integrating information across saccadic eye movements // Current Directions in Psychological Science, 5, 94—100.

Ishii, K., Reyes, J.A. & Kitayama, S. (2003). Spontaneous attention to word content versus emotional tone: Differences among three cultures // Psychological Sciences.

Jackendoff, R. (1983). Semantics and cognition. Cambridge, MA: MIT Press,

Jackendoff, R. (2002). Foundations of language: Brain, meaning, grammar, evolution. NY:

Oxford University Press. Jackson, N. & Coltheart, M. (2001). Routes to reading success and failure. Hove/NY:

Psychology Press. Jacoby, L. (1998). Invariants in the automatic influences of memory // Journal of Experimental

Psychology: Learning, Memory and Cognition, 24, 3—26. James, W. (1892). Psychology: Briefer course. NY: Holt.

Janet, P. (1928). L'évolution de la memoir et de la notion du temps. Paris: Flammarion. Johanson, G. (1978). Visual event perception // In: Handbook of sensory physiology. Vol. VIII.

Berlin: Springer. Johnston, J.C. (1978). A test of the sophisticated guessing theory of word perception // Cognitive

Psychology, 10, 123-153. Johnson, M.K., Bransford, J.D. & Solomon, S.K. (1973). Memory for tacit implications of

sentences // Journal of Experimental Psychology, 98. Johnson, N. & Cohen, DJ. (2003). Interrupting mental rotation: What we know when // Abstracts

of the Psychonomic Society, 8, 84. Johnson-Laird, RN. (1978). The correspondence and the coherence theories of cognitive truth //

Behavioral and Brain Sciences, 1, 211—243. é

Johnson-Laird, P.N. (1999). Deductive reasoning//Annual Review of Psychology, 50, 109—135. Johnson-Laird, P.N. & Steedman, MJ. (1978). The psychology of syllogisms // Cognitive

Psychology, 10, 64—99. Jonides, J. & Gleitman, H. (1972). A conceptual category effect in visual search // Perception

& Psychophysics, 12. Joos, M., Rotting, M. & Velichkovsky, B.M. (2003). Bewegungen des menschlichen Auges:

Fakten, Methoden und innovative Anwendungen // In: T. Herrmann, S. Deutsch & G.

Rickheit (Hrsg.). Handbuch der Psycholinguistik, Band 1. Berlin: De Greyter. Julesz, B. (1995). Dialogues on perception. Cambridge, MA: MIT Press.

Kahneman, D. (1973). Attention and effort. Englewood Cliffs: Prentice Hall.

Kahneman, D. (2003). Maps of bounded rationality: Psychology for behavioral economics //

The American Economic Review. 93 (5), 1449—1475. Kahneman, D., Fredrickson, B.L., Schreiber, Ch.A. & Redelmeier, D. (1993). When more pain

is preferred to less: Adding a better end // Psychological Science, 4 (6), 401—405. Kahneman, D. & Henik, A. (1976). Effects of visual grouping on immediate recall and selective

attention // In: S. Domic (Ed.). Attention and performance. Vol. VII. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Kahneman, D. & Norman, J. (1964). The time-intensity relation in visual perception as a

function of observer's task // Journal of Experimental Psychology, 68 (3), 215—220. Kahneman, D. & Treisman, A. (1984). Changing views of attention and automacity // In: R.

Parasuraman & R. Davies (Eds.). Varieties of attention. Orlando: Academic Press. Karmiloff-Smith, A. (1993). Beyond modularity. Cambridge, MA: MIT Press. 394

Kastner, S. (2004). Attetional response modulation in the human visual system //Jn: M.I.

Posner (Ed.). Cognitive neuroscience of attention. NY: The Guilford Press. Kay, P. (2001). The linguistics of color terms // In: N.J. Smelser & PB. Baltes (Eds.).

International Encyclopedia of the Social and Behavioral Sciences. Amsterdam/NY: Elsevier. Kegl, J., Senghas, A. & Cappola, M. (1999). Creation through contact: Sign language

emergence and sign language change in Nicaragua // In: M. Degraff (Ed.). Language

creation and language change. Cambridge, MA: MIT Press. Kelley, CM. & Jacoby, L. (2000). Recollection and familiarity: Process dissociation // In: E.

Tulving & F.I.M. Craik (Eds.). The Oxford handbook of memory. NY: Oxford University

Press. Kellog, R.T. (1980). Is conscious attention necessary for long-term storage? // Journal of

Experimental Psychology: Human Learning and Memory, 6 (4), 321—330. Kendler, T.S. (1995). Levels of cognitive development. Mahwah, NJ: Erlbaum. Keynes, J.M. (1936). The general theory of employment, interest and money. NY: Harcourt

Brace Jovanovich.

Kintsch, W. (1974). The representation of meaning in memory. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Kintsch, W. (1998). Comprehension. A paradigm for cognition. Cambridge, MA: Cambridge

University Press. Kintsch, W. (2000). Metaphor comprehension: A computational theory // Psychonomic Bulletin

and Review, 7 (2), 257-266.

Kintsch, W. (2001). Predication // Cognitive Science, 25, 173—202. Kirsch, D. & Maglio, P. (1994). On distinguishing epistemic from pragmatic action // Cognitive

Science, 18, 513-549. Knauff, M., Fangmeier, T, Ruff, C.C. & Johnson-Laird, PN. (2003). Reasoning, models, and

images: Behavioral measures and cortical activity // Journal of Cognitive Neuroscience, 4,

559-573. Knutson, В., Wolkowitz, O.M., Cole, S.W., Chan, T., Moore, E.A., Johnson, R.C., Terpstra,

J., Turner, R.A. & Reus, V.l. (1998). Selective alteration of personality and social behavior

by serotonergic intervention // American Journal of Psychiatry, 155, 373—379. Koch, I. & Allport, D.A. (2006 in press). Cue-based preparation and stimulus-based priming of

tasks in task switching // Memory & Cognition.

Koehler, W. (1921). Intelligenzpruefungen an Menschenaffen. Berlin: Springer. Koehler, W. (1924). Die physischen Gestalten in Ruhe und im stationaeren Zustand. Eine

naturphilosophische Untersuchung. Erlangen: Verlag der Philosophichen Akadamie. Koehler, W. (1947). Gestaltpsychology. NY: Liveright. Koelsch, S. (2005). Nural substrates of processing syntax and semantics in music // Current

Opinion in Neurobiology, 15 (2), 207—212. Koenderink, J.J. & van Doom, A.J. (2003). Pictorial space // In: Hecht, H., Schwartz, R. &

Atherton, M. (Eds.). Looking into pictures: An interdisciplinary approach to pictorial

space. Cambridge, MA: MIT Press. Koevesces, Z. (2005). Emotion concepts: From anger to guilt // Cognitive Psychopathology, 2

(3), 13-32.

Koffka, K. (1935). Principles of Gestaltpsychology. Orlando, FL: Harcourt Brace Jovanovich. Kolb, B. & Wishaw, I.Q. (2003). Fundamentals of human neuropsychology. 5^th ed. San

Francisco: Freeman. Kolers, P.A. (1979). A pattern-analyzing basis of recognition // In: L.S. Cermak & F.I.M. Craik

(Eds.). Levels of processing in human memory. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Kosslyn, S.M. (1981). Image and mind. Cambridge, MA: MIT Press. Kosslyn, S. M. (2003). Visual mental imagery // In: F. Kessel, PL. Rosenfeld & N. В. Anderson

(Eds.). Expanding the boundaries of health and social science. NY: Oxford University Press. Krauss, R.M. (1998). Why we gesture when we speak? // Current Directions in Psychological

Science, 7, 54—60.

Kripke, S.A. (1982). Naming and necessity. Cambridge, MA: Harvard University Press. Krueger, J. & Funder, D. (2004). Toward a balanced social psychology: Causes, consequences

and cures for the problem-solving approach to social behavior and cognition // Behavioral

and Brain Sciences. 27, 313—376.

396

Kühl, J. (2000). A functional-design approach to motivation and self-regulation // In: M. Boekaerts, P.R. Pintrich & M. Zeidner (Eds.). Handbook of self-regulation. San Diego, CA: Academic Press.

Laird, J.E. & Rosenbloom, P.S. (1996). The evolution of the Soar cognitive architecture // In:

D.M. Steier & T.M. Mitchell (Eds.). Mind matters: A tribute to Allen Newell. Mahwah, NJ:

Erlbaum. Lakoff, G. (2005). The metaphorical conceptual system for morality // Cognitive Psychopathology,

2(3), 97-114. Lakoff, G. (1995). The neurocognitive Self// In: R.L. Solso & D.W. Massaro (Eds.). The

science of mind: 2001 and beyond. NY: Oxford University Press. Lakoff, G. & Johnson, M. (1999). Philosophy in the flesh. NY: Harper Collins. Landauer, Т.К., & Dumais, S.T. (1997). A solution to Plato's problem: The Latent Semantic

Analysis theory of the acquisition, induction, and representation of knowledge //

Psychological Review, 104, 211—240. Langacker, R. (1987/1991). Foundations of cognitive grammar. Vols. I—II. Stanford, CA:

Stanford University Press. Lavie, N. & Driver, J. (1996). On the spatial extent of attention in object-based visual selection //

Perception & Psychophysics, 58, 1238—1251. Le, S., Cardebat, D., Boulanouar, K., Henaff, M.-A., Michel, E, Milner, D., Dijkerman, Ch.,

Puel, M. & Demonet, J.-F. (2002). Seeing, since childhood, without ventral stream: A

behavioural study // Brain, 125 (1), 58—74. Lea, S.E.G. & Webley, P. (2005 in press). Money as tool, money as drug: The biological

psychology of a strong incentive // Behavioral and Brain Sciences. Leary, D.E. (1980). One hundred years of experimental psychology: An American perspective //

Psychological Research, 42, 78—97.

LeDoux, J.E. (1996). The emotional brain. NY: Simon and Schuster. Leeuwenberg, E.L.J. (1978). Quantification of certain visual pattern properties // In: E.L.J.

Leeuwenberg & H.F.J.M. Buffart (Eds.). Formal theories of visual perception. Chichester:

Wiley. Leibowitz, H. (1996). The symbiosis between basic and applied research // American

Psychologists. 51, 366—370. Leonova, A.B. (1998). Basic issues in occupational stress research // In: J.G. Adair, D. Belanger

& K.I. Dion (Eds.). Advances in psychological science. Vol. 1. Hove/NY: Psychology Press. Lépine, R., Barrouillet, P. & Camos, V. (2005). What makes working memory spans so

predictive of high-level cognition? // Psychonomic Bulletin and Review, 12, 165—170. Leslie, A.M., Xu, F., Tremoulet, P.D. & Scholl, B.J. (1998). Indexing and the object concept:

Developing 'what' and 'where' systems // Trends in Cognitive Science, 2 (1), 10—18. Levelt, WJ.M. (1974). Formal grammars in linguistics and psycholinguistics. The Hague: Mouton. Levelt, WJ.M. (1990). Are multilayered feedforward networks effectively Turing machines? //

Psychological Research, 52 (2/3), 153-157. Levelt, W.J.M., Roelofs, A. & Meyer, A.S. (1999). A theory of lexical access in speech

production // Behavioral and Brain Sciences, 22, 1—75. Levinson, S.C. (1996). Frames of reference and Molyneux's question // In: P. Bloom, M.A.

Peterson, L. Nadel & M.F. Garrett (Eds.). Language and space. Cambridge, MA: MIT Press. Lewin, К. (1917). Kriegslandschaft // Zeitschrift der Psychologie, 12, 440—447. Lewin, K. (1926). Vorsatz, Wille und Beduerfnis. Berlin: Springer. Lewin, K. (1930/31). Der Uebergang von der aristotelischen zur galileischen Denkweise in

Biologie und Psychologie // Erkenntnis, 1, 421—466.

Lewin, R. (1980). Is your brain really necessary? // Science, 210, 1232—1234. Lewis, M.D. (2005). Bridging emotion theory and neurobiology through dynamic systems

modeling // Behavioral and Brain Sciences, 28, 169—194. Lhermitte, F. (1983). Utilisation behavior and its relation to lesions in frontal lobes // Brain,

106, 237-255. Libet, В., (1989). The timing of a subjective experience // Behavioral and Brain Sciences, 12,

³

Τ

Libet, В., Gleason, CA., Wright, E.W. & Pearl, D.K. (1983). Time of conscious intention to act

in relation to onset of cerebral activity (readiness-potential): The unconscious initiation of a

freely voluntary act// Brain, 106,623—642. Lieberman, P. & Blumstein, S.E. (1988). Speech physiology, speech perception, and acoustic

phonetics. NY: Cambridge University Press.

Lipmann, O. & Bogen, H. (1923). Naive Physik. Leipzig: JA. Barth. Livingstone, M.S. & Hubel, D.H. (1987). Psychophysical evidence for separate channels for the

perception of form, color, movement, and depth // Journal of Neuroscience, 7(11), 3416—

3468. Lockhart, R. & Craik, F.I.M. (1990). Levels of processing: A retrospective commentary on a

framework for memory research // Canadian Journal of Psychology, 44, 87—112. Locke, J.L. & Bogin, B. (2005 in press). Language and life history: A'new perspective on the

development and evolution of human language // Behavioral and Brain Sciences. Lockridge, C.B. & Brennan, S.E. (2002). Addresses' needs influence speakers' early syntactic

choices // Psychonomic Bulletin and Review, 9 (3), 550—557. Logvinenko A.D., Epelboim J., Steinman R.M. (2001). The role of vergence in the perception

of distance: A fair test of the Bishop Berkeley's claim // Spatial Vision, 15, 77—97. Luck, S.J. & Vogel, Ε.Κ. (1997). The capacity of visual working memory for features and

conjunctions // Nature, 390, 279—282. Lucas, M. (1999). Context effects in lexical access: A meta-analysis // Memory & Cognition, 27 (3),

385-398. Lupker, S.J. (1979). On the nature of perceptual information during letter perception //

Perception & Psychophisics, 25 (4).

Maass, A. (1999). Linguistic intergroup bias // In: M.R Zanna (Ed.). Advances in experimental

social psychology, Vol. 31. San Diego, CA: Academic Press. McCauley, C. Parmelee, СМ., Sperber, R.D. & Carr, Т.Н. (1980). Early extraction of meaning

from pictures and its relation to conscious identification // Journal of Experimental

Psychology: Human Perception and Performance, 6 (2), 265—276. McClelland, J. & Rumelhart, D.E. (1986). Parallel distributed processing: Exploration in

microstructure of cognition. Vol. 2: Psychological and biological models. Cambridge, MA:

MIT Press. McClelland, J. (2000). Connectionist models of memory // In: E. Tulving & F.I.M. Craik

(Eds.). The Oxford handbook of memory. NY: Oxford University Press. McCloskey, M. (1983). Naive theories of motion // In: D. Gentner & A. Stevens (Eds.). Mental

models. Hillsdale, NJ: Erlbaum. McGlinchey-Berroth, R., Milberg, W.P., Verfaellie, M., Grande, L., Mark D'Esposito, M. &

Alexander, M. (1996). Semantic processing and orthographic specificity in hemispatial

neglect // Journal of Cognitive Neuroscience, 8 (3), 29 —304.

McGurk, H. & MacDonald, J. (1976). Hearing lips and seeing voices // Nature, 264, 746—748 Mack, A. & Rock, I. (1998). Inattentional blindness. Cambridge, MA: MIT Press. MacKay, D.G. (1973). Aspects of the theory of comprehension, memory and attention //

Quarterly Journal of Experimental Psychology, 25, 22—40. MacKay, D.M. (1950). Quantal aspects of scientific Information // Philosophical Magazine,

41,289. MacKenzie, D. (2001). Mechanizing proof: Computing, risk, and trust. Cambridge, MA: MIT

Press.

Mackintosh, N.J. (1998). IQ and human intelligence. Oxford, UK: Oxford University Press. McLean, J. & Shulman, G. (1978). The construction and maintenance of expectancies //

Quarterly Journal of Experimental Psychology, 30.

McLean, P. (1973). A triune concept of brain and behavior. Toronto: University of Toronto Press. McNeil, D. (1979). The conceptual basis of language. Hillsdale, NJ: Erlbaum. MacPherson, S.E., Phillips, L.H. & Delia Sala, S. (2002). Age, executive function, and social

decision making // Psychology and Aging, 17 (4), 598—609. Marcel, A.J. (1980). Conscious and preconscious recognition of polysemous words // In: R.S.

Nickerson (Ed.). Attention and performance. Vol. VIII. Hillsdale, NJ: Erlbaum.

397

398

Marcel, AJ. (1992). The personal level in cognitive rehabilitation // In: von Steinbuchel, N.,

von Cramon, D.Y. & Poppel, E. (Eds.). Neuropsychological rehabilitation. Heidelberg:

Springer. Marr, D. (1976). Early processing of visual information. Philosophical Transactions of the

Royal Society of London, B275, 483—524. Marr, D. (1982). Vision. San Francisco: Freeman. Marslen-Wilson, W.D. (1990). Activation, competition, and frequency in lexical access // In:

G.Altmann (Ed.). Cognitive models of speech processing. Cambridge, MA: MIT Press. Marx, J., Pannasch, S. & Velichkovsky, B.M. (2003). Event-related prolongation of fixation

duration // Perception, 23 (Supplement), 24. Massaro, D.W. (1975). Experimental psychology and information processing. Chicago: Rand

McNally. Massaro, D.W. (1995). From speech-is-special to talking heads // In: R.L. Solso & D.W.

Massaro (Eds.). The science of mind: 2001 and beyond. NY: Oxford University Press. Mather, G. & Murdoch, L. (1995). Gender discrimination in biological motion displays based

on dynamic cues // Proceedings of the Royal Society of London, B200, 269—299. Matin, L. (1986). Visual localization and eye movements // In: K. BofT, L. Kaufman & J.P.

Thomas (Eds.). Handbook of perception and human performance. Vol. I. NY: Wiley. Maylor, E.A., Chater, N. & Brown, G.D.A. (2001). Scale invariance in retrieval of retrospective

and prospective memories // Psychonomic Bulletin and Review, 8(1), 162—167. Mechner, F. (2003). Gestalt factors in human movement coordination // Gestalttheory, 25 (4),

225-245. ^f Medin, D.L. & Heit, E. (1999). Categorization // In: B.M. Bly & D.E. Rumelhart (Eds.).

Cognitive science. San Diego, CA: Academic Press. Medin, D.L., Schwartz, H.C., Blok, S.V. & Birnbaum, L.A. (1999). The semantic side of decision

making // Psychonomic Bulletin & Review, 6 (4), 562—569. Mesoudi, Α., Whiten, A. & Laland, K.N. (2006 in press). Towards a unified science of cultural

evolution // Behavioral and Brain Sciences. Metzger, W. (1941/2001). Psychologic Entwicklung ihrer Grundannahmen seit der

Einfuehrung des Experiments. Dresden: Steinkopff; Wien: Krammer. Metzger W. (1975). Geltungsbereich gestalttheoretischer Ansaetze // In: S. Ertel, L. Kemmler &

M. Stadier (Hrsg.). Gestalttheorie in der modernen Psychologie. Darmstadt. Meyer, G.E., Lawson, R. & Cohen, W. (1975). Thé effects of orientation-specific adaptation on

the duration of short-term visual storage // Vision Research, 15. Miyake, Y. Miyagawa, T. & Tamura, Y. (2001). Man—machine interaction as co-generation

process // Transactions of the Society of Instrument and Control Engineers, 37 (11),

1087-1096. Michon, J. (1972). Multidimensional and hierarchical analysis of progress in learning // In:

L.W. Gregg (Ed.). Cognition in learning and memory. NY: Academic Press. Miller, B.I., Seeley, W.W, Mychak, P., Rosen, H.J., Mena, I. & Boone, K. (2001).

Neuroanatomy of Self// Neurology, 57, 817—821.

Miller, G.A. (1962). Psychology: The science of mental life. NY: RandMcNeily. Miller, G.A. & Johnson-Laird, Ph. (1976). Language and perception. Cambridge, MA: Harvard

University Press.

Milner, D. & Goodale, M. (1995). Visual brain in action. Oxford: Oxford University Press. Milton, J. & Meara, P. (1998). Are the British really so bad at language learning? // Language

Learning Journal, 18, 68—76. Mishkin, M., Suzuki, W, Gadian, D.G. & Vargha-Khadem, F. (1999). Hierarchical

organization of cognitive memory // In: N. Burgess, K.J. Jeffrey & J. O'Keefe (Eds.). The

hippocampal and parietal foundations of spatial cognition. Oxford: Oxford University Press. Moray, N. (1970). Attention: Selective process in vision and hearing. NY: Wiley. Morton, J. (1980). The logogen model and orthographic structure // In: U. Frith (Ed.).

Cognitive processes in spelling. London: Academic Press. Morton, J. & Byrne, R. (1975). Organization in the kitchen // In: P.M.A. Rabbitt & S. Dornic

(Eds.). Attention and performance. Vol. V. London: Academic Press.

Most, S.B., Simons, DJ., Scholl, B.J., Jimenez, R., Clifford, E. & Chabris, C.F. (2001). How not to be seen: The contribution of similarity and selective ignoring to sustained inattentional blindness// Psychological Science, 12 (1), 9—17.

Mover, R.S. (1973). Comparing objects in memory: Evidence suggesting an internal psychophysics// Perception & Psychophysics, 13, 180—184.

Navon, D. (1977). Forest before trees: The precedence of global features in visual perception //

Cognitive Psychology, 9, 369—388. Neely, J.H. (1977). Semantic priming and retrieval from lexical memory // Journal of Experimental

Psychology: General, 106, 226—254.

Neisser, U. (1967). Cognitive psychology. NY: Appleton-Century-Crofts. Neisser, U. (1978). Memory: What are the important questions? // In: M.M. Gruneberg et al.

(Eds.). Practical aspects of memory. London: Academic Press. Neisser U. (1980). The limits of cognition // In: P.M. Jusczyk & R.M. Klein (Eds.). On the

nature of thought. Essays in honor of D.O. Hebb. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Neisser, U. (1981). John Dean's memory: A case study // Cognition, 9 (1), 1—22. Nelson, K. & Fivush, R. (2000). Socialization of memory // In: E. Tulving & F.I.M. Craik

(Eds.). The Oxford handbook of memory. NY: Oxford University Press. Nemeroff, C, & Rozin, P. (2000). The making of the magical mind // In: K.S. Rosengren, C.N.

Johnson & PL. Harris (Eds.). Imagining the impossible. Cambridge: Cambridge University

Press. Newell, A. (1974a). Production systems // In: W.G. Chase (Ed.). Visual information processing.

NY: Academic Press.

Newell, A. (1974b). You can't play 20 questions with nature and win // Ibid. Newell, A. (1990). Unified theories of cognition. Cambridge, MA: Harvard University Press. Newell, A. & Simon, H.A. (1972). Human problem solving. Englewood Cliffs: Prentice Hall. Nilsson, L.-G. & Suderlund, H. (2001). Aging, cognition, and health // In: M. Naveh-

Benjamin, M. Moscovitch & H.L. Roediger, III (Eds.). Perspectives on human memory and

cognitive aging: Essays in honour of Fergus Craik. Psychology Press. Nilsson, L.-G. (2005). Genetic influences on memory in healthy individuals // Abstracts of the

Psychonomic Society, 10, 28. Nisbett, R.E., Peng, K., Choi, I. & Norenzayan, A. (2001). Culture and systems of thoughts:

Holistic vs. analytic cognition // Psychological Review, 108, 291—310. Norman, D.A. (1968). Toward a theory of memory and attention // Psychological Review, 75. Norman, D.A. (1981). Twelve issues for cognitive science // In: D.A. Norman (Ed.).

Perspectives on cognitive science. Norwood/Hillsdale. Norman, D.A. & Bobrow, D.G. (1975). On data limited and resource limited processes //

Cognitive Psychology, 7. Norman, D.A. & Shallice T. (1986). Attention to action: Willed and automatic control of

behavior // In: R. Davidson, G. Schwartz & D. Shapiro (Eds.). Consciousness and self-regulation. NY: Plenum.

Novalis (ca. 1800/1926). Fragmente. Dresden: Wolfgang Jess. Nyberg, L. (2002). Levels of processing: A view from functional brain imaging // In: M.

Conway (Ed.). Levels of processing 30 years on. Hove/NY: Psychology Press.

Ochs, E. (1988). Culture and language development: Language acquisition and language

socialization in a Samoan village. Cambridge, MA: Cambridge University Press. Okasha, A. (2004). Mental patients in prisons: Punishment versus treatment? // World Psychiatry,

3 (1), 1-2. Oliva, A. & Torralba, A. (2001). Modelling the shape of the scene: A holistic representation of

the spatial envelope // International Journal of Computer Vision, 42 (3), 145—175. O'Reagan, J.K., & Noë, A. (2001). A sensorimotor account of vision and visual consciousness //

Behavioral and Brain Sciences, 24, 939—1031. O'Reilly, R. & Munakata, Y. (2003). Computational neuroscience // In: L. Nadel (Ed.).

Encyclopedia of cognitive science. Vol. 1. London/NY: Nature Publishing Group. Ortony A. et al. (1978). Interpreting metaphors and the idioms // Journal of Verbal Learning

and Verbal Behavior, 17, 465-478.

Osgood, C.E. (1980). Lectures on language performance. NY: Springer. Osgood, C.E., Suci, G.J. & Tannenbaum, P. (1957). The measurement of meaning. Urbana, IL: University of Illinois Press.

Paivio, A. (1975). Neomentalism // Canadian Journal of Psychology, 29.

Paivio, A. (1977). Images, propositions, and knowledge // In: J.M. Nicholas (Ed.). Images,

perception, and knowledge. Dordrecht: Nijhoff.

Paivio, A. & Begg, I. (1981). The psychology of language. Englewood Cliffs: Prentice Hall. Palier, К.A. (2001). Neurocognitive foundation of memory // In: D.L. Medin (Ed.). The

psychology of learning and motivation. Vol. 40. San Diego, CA: Academic Press. Palmer, S.E. (1978). Fundamental aspects of cognitive representation // In: E. Rosch & B.B.

Lloyd (Eds.). Cognition and categorization. Hillsdale, NJ: Erlbaum. Palmer, S.E. (1999). Vision science. Cambridge, MA: MIT Press. Panksepp, J. (1998). Affective neuroscience. NY: Oxford University Press. Panksepp, J. (2000). The neuro-evolutionary cusp between emotions and cognitions //

Consciousness and Emotion, 1 (1), 15—54. Pannasch, S., Dornhoefer, S.M., Unema, PJ.A. & Velichkovsky, B.M. (2001). The omnipresent

prolongation of visual fixations: Saccades are inhibited by changes in situation and in subject's

activity// Vision Research. 41, 3345—3351. Patterson, M.D. & Bly, B.M. (1999). The brain basis of syntactic processes: Architecture,

ontogeny, and phylogeny // In: B.M. Bly & D.E. Rumelhart (Eds.). Handbook of

perception and cognition: Cognitive science. San Diego, CA: Academic Press. Peirce, C.S. (1931—1958). Collected papers. Cambridge, MA: Harvard University Press. Perani, D. & Abutalebi, J. (2005). The neural basis of first and second language processing //