Реферат: Бетховен и жизнеощущение классицизма

Медушевский В. В.

Тайна прекрасной формы (На примере медленной части Четвертой фортепианной сонаты)

Для наших бесед я избрал жанр целостного анализа конкретных произведений. Почему не лекций? — Так мы быстрее придем к идеалу знания, как живого умного видения. Высокие идеи должны просиять в родном для них материале прекрасных звуков. Анализ (в этимологически-сущностном и историческом значении этого слова) и являет собой высвобождение идеи, породившей тот или иной предмет рассмотрения, в данном случае, музыку.

Логика красоты музыкальной заимствована с Неба. Вы убедитесь: чем композитор талантливее, тем у него меньше фантазии. У гения фантазии нет совсем. У него есть то сокровище подлинной небесной красоты, которое с начала 16 века стала подменять собой фантазия: у него есть духовное видение истин, открытых нам богодухновенной верой. (В психологии 16 века под фантазией стали понимать не явление истины, а прихотливую комбинаторику представлений).

Предмет сегодняшнего анализа — медленная часть Четвертой сонаты Бетховена.

Особая, специфическая проблема, которая откроется в анализе, — проблема правильного восприятия классико-романтической формы, в частности, правильного восприятия репризы, как стержня классической формы.

Вначале сформулируем главное открытие классической формы. В чем ее новизна в сравнении с барочной формой? Там основа — дление аффекта, то есть чувства, содержащего в себе идею вечности. Истину превзойти нельзя. В ней только можно пребывать. Принцип развертывания материала не посягает на изменение духа музыки.

Классицизм открыл развитие, в основе которого лежит духовное восхождение. Чтобы оно было возможно, выражаемое в музыке чувство должно было сойти с Неба на землю. Так и произошло. Открытие оркестрового крещендо у Мангеймцев произвело эффект атомного взрыва.

Слушатель был выбит из вечности и брошен в ситуацию сиюминутного эмоционального переживания момента. А как же с вечностью, неотменимым содержанием высокого искусства? Разве могут быть отменены небесные законы музыкальной красоты? Они и не отменились. Просто интонационный субъект музыки был перемещен из сферы достигнутого достодолжного в ситуацию поиска вечной идеи.

Вспомним, например, медленную часть Второй сонаты — Ларго аппассионато. Здесь не должное, вечное, а реальное эмпирическое чувство. Однако же — стремящееся к неотмирной высоте. Сочетание устремленной в небеса псалмодии и настороженного стаккато передают парадоксальное состояние взволнованного покоя.

Когда в вечный свет вносится искушение, то дается возможность блаженной победы над смутой сердца. Соединение данного и заданного и рождает эффект развития.

Вместе с имманентным (воплощенным в звуках) интонационным субъектом музыки в ту же ситуацию реального восхождения брошены и реальные участники музицирования — исполнители, слушатели, да и сами создатели музыки.Но для того чтобы все они могли воспринять развитие, они должны иметь предслышание высшей цели. Если предслышания нет — нет и развития, которое способно поднимать сердце.

Почему так? Потому что это закон духовной жизни. Дух человека имеет целеустремление в жизни — целеустремление заповедано: ищите прежде Царствия Божия. Господь есть цель: Аз есмь путь и истина и жизнь. Вот корень красоты классической музыки.

Прежде исполнителя и слушателя предслышание высшего должны иметь композиторы.

В одном из писем Моцарт признается, что слышит произведение в одномоментности. (Крупный культуролог А.В.Михайлов в специальной статье привел аргументы в пользу принадлежности этого письма именно Моцарту).

Как услышать произведение в первый же момент звучания? В курсе анализа я пытаюсь научить исполнителей такому предслышанию. В миниатюре это просто. А как охватить слухом крупное сочинение, включающее контрастный материал и интенсивное развитие? Об этом и пойдет речь.

Алексей Толстой говорил: писать по плану нельзя, но и без плана — тоже. Нужно писать по целеустремлению.

Жесткий план возносит творца над истиной, превращая его в глупого диктатора. Как же истина сможет открываться ему, воспитывая его? Если бы Татьяна Ларина не поразила Пушкина своим поведением, открывшим дремавшие в ней силы Святой Руси, то вместо гениального творения духовного реализма вышла бы жалкая романтическая имитация. А без плана нет цельности.

Как выйти из противоречия? Писать надо по целеустремлению, говорит А. Толстой.Так композиторы и поступают.

Опытные композиторы учат студентов Московской консерватории: приступая к сочинению середины или средней части или разработки, нужно простереть слуховое предвидение к репризе, заранее услышать ее и этим предслышанием руководствоваться при избрании материала и при переходе к репризе.Такую методику открывают и эскизы Бетховена.

Он сочинял крупное произведение не от такта к такту, а намечал себе вехи (ориентиры). Например, при сочинении сонатно-симфонического цикла порядок появления эскизов обычно был следующим: вначале появлялся набросок главной партии, затем заключительной — так намечалась перспектива развития в экспозиции. Затем появлялись наброски побочной темы, далее темы медленной части. Так определялась сфера идеала, к которому стремилась душа интонационного субъекта музыки.

Репризу не было нужды фиксировать в эскизах, ибо она по материалу тождественна экспозиции. Но для слуха это был, конечно, самый главный ориентир в выстраивании формы.

Для исполнителей предслышание формы не менее важно: без него форма рассыплется и развитие обессмыслится.

Итак, обратимся к репризе.

Реприза бывает двух родов: обычная, сохраняющая первоначальный уровень напряженности, и динамизированная, проходящая на подъеме напряженности (изредка встречается и ослабленная реприза).

Первый тип — основной, исторически первичный и духовно самый сложный. На нем мы и остановимся.

Что значит — услышать репризу? Ее нужно слышать правильно, соответственно ее природе. Мы же слышим ее неправильно, не так, как слышали Моцарт, Бетховен, Шопен, Чайковский, как слышат музыку гениальные современные исполнители. У них восприятие духовное, а у нас — сниженное.

В чем это проявляется? Прежде всего в неправильном теоретическом осознании. В словах, которые мы используем.

Сейчас мы типичную логику репризной формы описываем как волну развития — волну нарастания и спада; спад обычно приходится на репризу.

Но что же это за странная форма, утверждающая падение и спад?!

Нет, не форма странная, а это мы даем ей холодное, мертвое истолкование. Разве падение в смуту сердца — это подъем на высоту? Разве мирная реприза означает душевное "успокоение", а не захватывающее дух восхождение в неотмирный покой? Моцарт, Бетховен и другие гении именно так воспринимали эту форму — в ее райской красоте и просветленной восторженной гимничности. Анализ музыки, особенно дивных классических Адажио, должен нам это продемонстрировать.

Но тогда нужно перечертить кривую, изображающую смысловой профиль репризной формы с точной репризой. Не так, а так.

Вы видите: точная тихая реприза оказывается не усталым успокоением, а духовно крепким восхождением в небесный покой. Мягкий подъем после стремительного восхождения соответствует коде.

Правильное слышание формы очень важно для исполнителей (как и для слушателей).

Тонкий слух А. Корто верно подметил главную трудность в исполнении Третьего этюда Шопена E dur: если слишком рано успокоиться перед репризой, то вводящие в нее фразы будут восприниматься глупо, а если продлить возбуждение, то не получится репризы.

Другой язык нужен для понимания возвышенной сокровенности музыки! О нет, не "успокоение" здесь требуется, а усердие, горение сердца, ревностное усилие, деятельное восхождение в неотмирный покой истины, в "мир Божий, превысший всякого ума", как говорит Библия. Откроется ли он душе вялой, ленивой, лишенной мужества — твердости стояния в истине?!

Восстановление порушенного средней частью христианского достоинства человека, горение смиренного любящего духа, победа его над смутой составляет истинное содержание репризы и смысл всего произведения, которое Шопен считал самым прекрасным своим творением.

Не случайно вводящее в репризу движение мелодии являет собой распетую псалмодию. Только после ее смиренного плача, упования и усилия молитвенной сосредоточенности, сознательного удаления от искушавшего и соблазнявшего вихря страстей, помявшего душу, отверзаются врата рая. Душа радуется; умиленная, освобожденная от тяжести греха, спасенная, поет она благодарственную песнь.

А что делать, если вхождение в великий покой репризы труднодостижимо после того, как душа уступила, поддалась мучительной страсти сомнения и сильно удалилась от Источника силы? Нужно только ей взглянуть на Истину, а она сама в себе содержит путь к себе и полную сил жизнь.

Вот как это делает Бетховен.

Бетховен Ларго Четвертой фортепианной сонаты.

Музыка погружает нас в состояние сосредоточенной глубокой мысли. Невозможно выразить его вне опоры на церковные жанры, в данном случае на хоральность (аккордовый склад фактуры, напоминающий о силлабическом пении церкви по принципу слог=звук). Вопросо-ответные соотношения мотивов, разрываемых паузами, придают музыке характер размышлений.

Общий характер первой темы воспринимается как спокойный и мирный. Но откуда тогда в последующем развитии взяться бы неожиданным яростным сфорцандо, взрывным контрастам пианиссимо и фортиссимо? Ведь они не кажутся приходящими извне, а рождаются как бы изнутри самого состояния.

Нам не хватает некоторых духовно-психологических знаний о человеке, чтобы понять логику возвышенной музыки. Восполним их, поразмыслив о типологии состояний покоя.

Все существа стремятся к покою. В жизни бывает покой телесный, сонный, ленивый. Не он является целью жизни и высокого искусства! Бывает покой психический — когда, как говорят студенты, ничто и никто не напрягает. На духовном языке это значит: нет искушений. Искушение по русски — испытание, а по-латыни — экзамен. Отсутствие искушений при невнимательной жизни вводит в состояние духовной расслабленности. И это состояние тоже не является целью серьезной музыки. Потому совершенно неправы психотерапевты, включающие в список произведений для релаксации (расслабления) такие шедевры, как например, медленная часть концерта № 23 Ля мажор Моцарта. Те истинные и благотворные изменения в состоянии пациентов, которые производит эта музыка, закрыты от неверующей психологии.

Но вот наступает время духовно-нравственного экзамена-искушения. Как должен реагировать человек?

"С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения" (Иак. 1:2). "Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного" (1 Пет. 4:12). "В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью" (Иак. 1:13-14).

Ведь и в школе или училище — для чего устраиваются экзамены? Для досаждения учащимся? Нет, — но чтобы обнаружилась их ревностность и продвижение в учебе.

Человеку, сотворенному по образу Божию, дан великий дар — богозданная свобода духа. Дух имеет силу и власть воспитывать душу, со времен грехопадения склонную к угождению плоти, и вести ее к свету и истине. Отказавшись от этого дара, современный человек стал невольником страстей (якобы "сердцу не прикажешь"). Верующее сердце Бетховена далеко от распущенности. Собственное царство духа есть святой покой истины ("познаете истину, и истина сделает вас свободными"). К нему-то и влечет дух мятущуюся душу. Умирение души — цель, вектор и скрытая движущая сила всякого драматургического развертывания вне зависимости от исхода борьбы.

На пути к цели человек встречает трудности и проходит в разных состояниях покоя.

В ситуации испытания человек внутренне подтягивается, собирается с духом, но не должен впадать ни в смятение, ни в иные недолжные состояния. Состояние здесь парадоксально. Представим ситуацию внезапного оскорбления. Вот ехала машина, водитель притормозил около меня и окликнул: "подонок!". Я обернулся. Довольный своей шуткой, он загоготал и уехал. В испытании душа готова поддаться искушению (например, обидеться, раздражиться, осудить). Но тут же приходит добрый помысл благодарности: правду сказал водитель, истину открыл. Подонок — тот, кто плавает по дну. А разве я не плаваю по самому дну? Точно: постоянно тыкаюсь носом и зарываюсь в тину гордыни, и так редко поднимаюсь смирением к поверхности океана Божественной любви. Да и к поверхности ли?! Какой же замечательный случай подарил водитель — положить начало покаянию и получить мир!

Момент одновременного существования и борьбы греховного и доброго помыслов можно назвать напряженным покоем. Он напряжен, потому что идет борьба, а она требует внимания, собранности воли. Он покой, потому что удержание великой цели (исполнения воли Божией) — целительно и явственно укрепляет душу.

Но представим сильное искушение. Пропустишь какой-то момент, поддашься ему, — и эта смятенная волна страсти проникает внутрь. В кровь впрыснут адреналин. Сердце вскипает, бьется быстрее, сбилось и участилось дыхание. В таком состоянии у нравственно ориентированного человека мы тоже видим парадоксальную двойственность. Он не оставил борьбу, хотя уже почти на лопатках. Это состояние можно назвать возбужденным, или взволнованным, покоем. Возбуждение отличается от напряжения изменением темпоральных характеристик всех процессов.

А что дальше? Дальше — покой победы, покой освобождения от испытания и наслаждения радости.

У святых мы видим еще более высокие состояния покоя. Иоанн Лествичник даже с бесами советует бороться благодушно. Такой вышний покой во время бесоизгнания запечатлен у старца Николая Гурьянова на одной из видеокассет. Покой прямо льется с Неба. Господь возносит его душу в невозмутимый Небесный покой. Райский покой. В святоотеческой литературе говорят об исихии. Исихия как идеал отражена только в русской музыке. Например, у Рахманинова (медленные части Второй симфонии, Второго концерта, в прелюдии соль мажор и др.).

Теперь нам легко будет проанализировать внутреннюю логику развития в Ларго Четвертой сонаты.

Как ведет Бетховен корабль души к идеалу, томясь жаждой неотмирного покоя, света, тишины духа. Как преодолевает опасности смятения?

Зная тайный духовный мотив драматургии классической музыки (он совпадает с главным мотивом правильной жизни и литургии — стремлением к свету, красоте и полноте истинной жизни), мы легко увидим единый стержень развития и в этой музыке.

В чем сила, свет, покой и смысл первой ее мысли, первого периода, и только ли спокойствие здесь?

По традиции, идущей еще от барокко, медленная часть сонатного цикла, переключающая нас из сферы действенности в сферу духовных созерцаний, выделяется тональным контрастом. Здесь он осветляющий: C dur при основной тональности Es dur.

Но обратим внимание на некоторую торжественную тяжесть звучания, на глубокие басы, на акустически шероховатое, неспокойно звучащее удвоение терции во втором аккорде, не рекомендуемое школьной гармонией, на глубокие басы, на эмоциональную насыщенность задержаний в последних трех тактах… Словно некая тяжесть прижимает нас к земле. В седьмом такте появляется звук гармонического мажора as, который Бетховен просит выделить указанием сфорцандо, — симптом некоей скорбно-гнетущей силы. Более привычный для слуха звук а сделал бы немотивированным последующее развитие.

Итак, нет здесь полного покоя духа, ибо не может он томиться в тяжести, но с напряжением рвется к свету. То состояние, которое экспонируется в первой теме, мы уже условились называть напряженным покоем.

Куда развивать мысль дальше? Куда она сама стремилась бы двигаться?

После столь замкнутого уравновешенного начального периода естественно ждать развивающейся серединки простой формы, обычно затрагивающей сферу доминанты (как функции или тональности).

Что такое со смысловой точки зрения переход в доминантовую тональность? Чайковский, обладавший потрясающим духовным слышанием формы, говорил об энтузиастическом характере такой модуляции. Речь у него шла о тональности побочной партии, но и на малом участке формы сохраняется эта выразительная возможность. Слово "энтузиазм" содержит в себе корень "бог" (теос) и означает буквально "вбоживание", вселение Бога в человека, бесконечно радующее его. В интонационнном контексте новой мысли доминанта воспринимается как дуновение свыше, пробуждающее свет надежды.

Что же это за новый интонационный контекст? Напряженно-поступенному движению мелодии и дублирующих ее голосов здесь противостоит легкая мелодика, образованная тремя восходящими скачками кряду в суммарном диапазоне доудецимы. Скачок — этимон светской интонации, выражение мечтательной легкости. Но в данном случае вклинивание отрезка церковной псалмодии (трехкратное ре2) своей сосредоточенной силой и памятью о вечном преображает мечтательность в духовную надежду и упование.

Не пройдем мимо широкого расположения аккорда псалмодии — оно дает чувство пространственности, и отвечает просторности и свету надежды. Особенно же важно здесь появление расковано-легких мелизматических оборотов в высоком регистре, олицетворение детской радости рая. От исполнителей зависит: раскрыть содержание этой музыки как мечтательный покой (отведение взора сердца в сторону) — или покой надежды и веры.

Однако впереди — малая реприза (простой трехчастной формы). Как вернуться к ней? Смысловое оправдание поворота мы видим в последних двух тактах перед малой репризой: псалмодия становится синкопированной, возбужденной, в гармонии прием дезальтерации потемняет колорит, удар доминантсептаккорда в плотном расположении сжимает в кулак волю… Последующее же одноголосие снимает тяжесть.

Реприза на первых порах звучит облегченно: пианиссимо вместо пиано. Не пройдем мимо крохотной детали, свидетельствующей о тонкости духовного слуха композитора: доминантовая гармония звучит не в напряженном, неправильном, шершавом расположении аккорда, а более пространственно — отражение-воспоминание пространственной свободы серединки. Дальнейшее течение мысли в репризе полнится взрывами яростной страсти, необыкновенными контрастами.

Но самое большое чудо, ради которого предпринят этот анализ, заключено не в сей малой репризе, а в общей репризе формы, появляющейся после средней части сложной трехчастной формы.

Средняя часть должна нести в себе новый контрастный, психологически мотивированный элемент.

Что тут нового в психологическом смысле? Выраженное здесь состояние мы уговорились называть "взволнованным покоем". И здесь есть борьба помыслов. Нельзя выйти из состояния благоговейной любви к Богу. Лучше потерпеть и простить. Интонационным средством выражения духовной воли и нравственно-сдерживающего начала служит здесь хоральный склад в партии правой руки и псалмодическое начало мелодии.

А в чем выражается противоположная сторона состояния, толкающая в объятия страсти, — рост возбужденности? В первой части единственной мерой метра были четверти. Здесь добавились стаккатированные шестнадцатые в басу. В мелодии добавляется уровень восьмушек.

Парадоксальное состояние настороженного покоя, взволнованной тишины, часто встречающееся у Бетховена, не лишено и напряженности. Ее выдают патетические, выделенные сфорцандо задержания после уменьшенного вводного септаккорда (часто называемого аккордом ужаса), а также двойной пунктированный ритм второго псалмодического затакта.

И вот, после трех вздымающихся в напряжении волн развитие упирается в мощный четырехоктавный звук соль, который мыслится как доминанта к c moll. Почему бы не продлить его псалмодически на два такта с постепенным замиранием и не начать репризу?

Неопытные композиторы с трудом ведут корабль своей мысли между Сциллой и Харибдой — между расхлябанностью формы с вялыми небожественными длиннотами и скомканностью, скованностью развития.

В данном случае музыке грозила бы вторая опасность. Реприза не радовала бы слушателя, а именно такой духовной радости — утверждения духовно-нравственного идеала — мы ждем от репризы у классиков. Причиной скованности развития явилось бы отсутствие духовно-психологической мотивированности репризы.

Ведь нам предстоит не опуститься в покой, а подняться к заоблачным вершинам неотмирного покоя.

За два такта это не получится. Да и не в количестве тактов дело. Нужно найти внутреннее обоснование.

Вот еще важное открытие Бетховена: искушение трудно победить без небесного света. В эту новую ситуацию мы и попадаем в зоне ложной репризы.

Ложная реприза — сравнительно редкий композиционный прием. Встречается он обычно в музыке шутливой, полной веселых обманов восприятия. Но в Largo?! В чем ее смысл здесь?

Посмотрим, как Бетховен психологически готовит ложную репризу. За 4 такта до нее в верхнем регистре появляются повторяющиеся звуки, генетически восходящие к псалмодии. Псалмодия в подобных случаях выражает молитвенный вопрос и ожидание ответа. И вот он появляется — в непредсказуемой сравнительно далекой тональности B dur.

Небесное видение открывает искомую тишину духа. Здесь чистота, небесная свобода, совсем нет ни напряженности, ни возбужденности.

Задача, однако, заключается в том, чтобы небесное пролить в земную жизнь. Как это сделать? Явление неотмирного образа укрепило дух, собрало волю, умножило решимость. После героических усилий мы видим это стремительное возвращение к покою. После бемольной сферы квинсекстаккорд DD возвращает свет и радость.

Давайте вспомним историю звука as. Я обращал ваше внимание на исключительную его важность в первом периоде. Это была завязка. В начале средней части он вырос в тональность As dur. Звук as оказывался и стержнем мелодии. И вот сейчас, перед репризой он усиленно напоминается. А теперь послушайте, какое дивное осветление несет в себе звук a в последнем такте перед репризой:

Очень важна и фактура — серия легких вздохов на слабых долях. Попробуйте понаблюдать за собой в состоянии глубокой и скорбной погруженности в мысль. В каком состоянии находится грудь и дыхание? Грудная клетка сжата. А что произойдет в череде синкоп? Слабая доля связывается со вдохом. Когда мы больше вдыхаем и меньше выдыхаем, наша грудь расширяется. Этим приемом часто пользуется Рахманинов — оттого при слушании его дивных мелодий грудь раскрывается как бы сама собой. Но важна не эта физиология, а духовное состояние, которое стоит за ней. Проверьте: наберите побольше воздуха в грудь, распрямитесь — это уже состояние света, надежды, радости, легкости. Такую изумительную мотивацию перехода мы видим в последнем такте средней части: легкие вздохи в сочетании с просветлением гармонического колорита.

Это одна из причин того, что реприза, не меняя ни нотки в теме, несет уже совершенно другой образ. Начало части воспринималось несравненно суровее, сдержаннее. А здесь — радость духовной легкости, словно гора упала с плеч.

В коде напоминается тема средней части. Где ее былая напряженность и возбуждение?! Как трактовать это переосмысление? Конечно же, в христианском духе, от которого никогда не отступал Бетховен. Нам заповедано смотреть на все земное взглядом отвыше. Взгляд с неба на землю открывает нам, что все наши "проблемы" — мыльные пузыри. Теперь, в коде, мыльный пузырь лопнул. "Проблема" была просто искушением (экзаменом). Душа интонационного субъекта музыки выдержала его — а теперь с радостью взирает на то, что некогда повергало ее в мучительное сомнение. Там, в тяжкий миг испытания сопровождающая фигурка рокотала в басах, в стаккатированной звучности. Здесь — утешают легко воспаряющие к Небу ласковые фигурки (легатное улетание с легким стаккаттированном отрывом в небеса). И общее звучание всей фактуры поднимается в высокий регистр к благодарственному радостному гимну.

Из последующих удивительных моментов коды отметим умиротворенный образ, напоминающий стилистику оперного "дуэта согласия". Мерная пульсация звука (вместо тревожных пауз) символизирует покой вечности. Цветения мелизматических мотивов — словно бы оправдания мотивов надежды из серединки простой формы. Но самый неожиданный и прекрасный момент — перегармонизация начального звука темы. Словно бы расцвела душа в несказанности блаженства. Так вместе с интонационным героем мы прошли, прожили путь глубоких и возвышенных размышлений.

Духовные анализы музыки открывают нам то, что я формулировал раньше: фантазией богаты бездарности, а чем композитор талантливее, тем меньше у него фантазии и больше умного видения. У гениального композитора фантазии нет совсем: его творения — око, открытое в мир смысла.

Откуда же классики заимствовали сам идеал репризной формы? С Неба, конечно.

Апофеоз репризы в искусстве классицизма, как уже я говорил, мы не слышим, как следует. Наши понятия о ней принадлежат плотскому человеку. Но душа души нашей, образ Божий в человеке, сильно откликается на ее призыв.

Идеал репризы, слышимый и описываемый как восхождение на высоту, имеет великие духовные прототипы!

По слову одного из богословов, форма совершенной проповеди имеет вид "глубокой чаши с широким дном и пологими краями… С левой стороны чаши к нам как бы спускается слово Божие, чтобы просветить, обновить и подвигнуть к возрождению… Слово Божие вскрывает всю тяжесть и гибельность нашего греховного положения… Пробужденный примером святого наш дух начинает восходить к надежде… и напряжение души разрешается молитвой"1

Но зададим вопрос: откуда красота этой формы "обращенной волны"? Она сущностна, онтологична, наглядно открывает истину нашего спасения.

Такова форма истории человечества, соответственно, и форма Библии: открывается она впечатляющей картиной творения мира, к концу Ветхого завета словно бы замирает в недосказанности и ожидании. И вот реприза, превосходящая начало — во второй части Библии, в Новом Завете. Там было: "В начале сотворил Бог небо и землю. (Быт. 1:1). Здесь: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" (Ин.1:1). А пологий край? — в ликовании Апокалипсиса, предвозвещающего небывалое и неслыханное по прошествии века сего.

Такова же форма жизни духовного человека (удостоверение в греховности и полном бессилии без Бога — и вливающаяся по мере покаяния спасающая сила Божия).

Такова форма богослужебного суточного круга. Вечеря начинается каждением в темноте (словно бы Дух Божий носится над водами творимого мира), в гимническом предначинательном псалме мы словно бы уже в раю и слышим благодарственную песнь невинного чистого Адама. Но тут же ощущаем тяжесть греха и необходимость покаяния. Утреня ("служба радостного подвига" по митр. Вениамину) начинается с Шестопсалмия в темноте: вопль к Богу. Литургия – осуществление спасения; "Агнчий брак"; причастие – начало и залог обожения.

Невозможно представить, чтобы эта самая глубокая форма никак не отразилась бы и в возвышенной светской музыке, также втайне ищущей спасения, хотя и мечтательно. Этот образ мы и видим в репризной форме классиков2.

Эта линия обращенной волны четко прочерчивается последованием состояний:

Напряженный покой (первая часть) - взволнованный покой (средняя часть) = погружение в некоторую смятенность духа без оставления борьбы помыслов - покой освобождения (реприза) - небесный покой в коде = взгляд с Неба на землю.

Так складывается то общее целеустремление формы, о котором мы говорили в начале. В глубине души есть сердечное предчувствие абсолютной цели развития. Именно оно дает ощущение временной цельности музыки. Без вектора смысловой вертикали (восхождения к Небу) нет и дивного чувства влечения по горизонтали, нет развития. Композитор гениально почувствовал и выразил эту тайну классической формы. Выразит ли исполнитель и слушатель? Это зависит от нас.

Чтобы подтвердить истинность сказанного, давайте совершим более беглый анализ медленной части Третьей сонаты Бетховена. Обратим особое внимание на духовный смысл коды, как последнюю точку смыслового восхождения.

Бетховен. Медленная часть Третьей сонаты.

По представлениям гомилетики (теории церковной проповеди) проповедник, заключая речь, как бы восходит на высоту, чтобы усмотреть и представить разом всю совокупность проделанной духовной работы.

Так и в музыке. Духовная тайна заключения — восхождение к горним вершинам идеи, к ее сердцевине, к тому конечному состоянию, ради которого поддерживался весь интерес развития, длилась надежда. Здесь тайна целостности речи, питавший ее дух, квинтэссенция формы — закон превышения. Но чтобы что-то превысить, нужно знать, что именно надо превысить. А для этого очень хорошо ощутить суть всецелостной мысли. В музыке бравурной ("храброй") она очевидна — так что головокружительно-смелые коды удаются легко и композиторам, и исполнителям. В тихой музыке мастерски кончить труднее. Суть завершающих разделов в ней сокровенна: время кончилось — начинается вечность, вечность таинственных движений в душе — какая ответственность! Как река, оканчивая себя, впадает в море, так время произведения — впадает в вечность нашей души.

Ради особой важности и значительности завершающего раздела произведения для восприятия Маттезон в 1739 году советует набрасывать его заранее — "пока еще свежа способность к изобретению и не утомлен дух".

Переход от времени к вечности тем более важен, что в жизни мы ленимся делать остановки, дабы оглянуться и понять. Чувствуем ли смысл и этическую ответственность классической коды? В ней продолжается путь, устремленный — в пределе — к совершеннейшей свободе в смирении, к окончательному, решительному отвержению недолжного, к райской тишине души.

Характер Адажио Третьей сонаты — иной в сравнении с только что рассмотренным Ларго. Осветляющий тональный контраст с предшествовавшей частью здесь еще ослепительней: из светлого до мажора мы попадаем в райскую тональность ми мажор. Соответственно и само интонационное содержание музыки светлее.

Но общей остается драматургическая направленность высокой музыки: искание рая.

В заглавной теме намечено стремление к легкости. Но пока она трактуется по-земному, в духе изящного рококо. Минорная развивающая часть вносит напряжение, при подходе к репризе сгущается драматизм. В репризе тема, оставаясь в нотах той же самой, в восприятии меняется, в ней выявляются грани содержания, до того не столь очевидные — радость, раскованность, блаженство, покой, безмятежность. После трагизма — чувство освобождения от тревоги, блаженство чистоты и возвышенных чаяний. Исполнение должно быть абсолютно спокойным; любая суетливость, непроизвольное сокращение пауз на миллисекунды — убьют образ. Такое спокойствие возможно только в условиях этической чистоты (эгоист не может иметь столь совершенного мира в душе).

В развивающей части коды отражается материал средней части, который теперь звучит просветленно. А в заключительной части вновь звучит основная мысль. Но как! Она совершенно преображена. В экспозиции она звучала строже, собраннее, серьезность; хоральность, хотя и соединенная со старинной умосозерцательной танцевальностью, дисциплинировала чувство. А в кодовом варианте мы видим едва ли не детскую шаловливость.

Почему? Откуда берется именно такая логика преображения? Конечно же, не из мертвой фантазии, как у посредственных композиторов, а из сферы духовной реальности — потому-то она, как вестник высшего, и убеждает, и радует.

Небесный прообраз внутреннего развития в прекрасных адажио есть раскрытие в человеке Царствия Божия, преизбыточествующей полноты жизни и небесной неизреченной любви, вхождения в дивную свободу чад Божиих, когда устанавливается в душе мир, превысший всякого ума.

Где начало пути небесной любви? На этот вопрос отвечает Библия: "страх Господень — дар от Господа и поставляет на стезях любви" (Сирах. 1:13). И еще: "Страх Господень — как благословенный рай, и облекает его всякою славою" (Сирах. 40:28).

Истина страха Божия — вот та глубочайшая причина, по которой не может в благочестивой музыке явиться с первых же тактов любовь вне облачения строгих хоральных или псалмодических ассоциаций: они несут в себе благоговейную строгость и собранность, аскетическую отрешенность, молитвенную концентрацию духовной воли, оберегающую святыню любви.

Каков же венец любви в бесконечности обожения по дару свыше, к чему призван человек?

"В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви", — открывает нам апостол любви Иоанн (1 Ин. 4:18).

Вот то состояние обретенной райской свободы, детской непосредственности и чистого блаженного покоя, к мечтательному отображению которого устремляется развитие музыки многих возвышенных адажио. Вот откуда и постепенное преодоление хоральности, неожиданное мелизматические расцветания мотивов, и благоговейная легкость струящейся вечной радости, омывающей душу сладостью неземного покоя и многие иные особенности смысловых кульминаций.

* * *

Вернемся к вопросу о предслышании формы, с которого мы начали беседу.

Мы постарались правильно определить главный смысл репризы и коды. Их главной целью было не нисхождение в усталый покой тела, а подъем к заоблачным вершинам покоя духовного, неотмирного.

Есть у Гейне дивное стихотворение:

Auf die Berge will ich steigen,

Wo die frommen Hьten stehen,

Wo die Brust sich frei erschlieЯet

Und die freien Lьfte wehen

(Я хочу подняться в горы…)

Этот подъем на небесные вершины благочестия и составляет перспективу развития и основание предслышания. Ее чувствование помогает и исполнителю сделать свое исполнение убедительным.

Примечания:

1. Настольная книга священнослужителя. Т. 5. – М., 1986, с. 28.

2. Проникает она и на уровень сонатно-симфонического цикла. В минорных симфониях первая страстная часть обычно ищет упокоения в тематизме побочной партии, и удостоверяется в недостижимости мира на пути внешнего действия. Медленная часть цикла погружает в искание Божией красоты и любви. Финал должен бы явить радость соборного единения людей, однако эта задача столь высока, что, по словам Чайковского, составляет проблему и великую трудность даже для гениального композитора.