Реферат: Сетевые структуры и формирование информационного общества

2. Дж.Ритцер: макдональдизация.

3. Теория информационного общества (М. Кастельс).

4. Шизоанализ Ж. Делёза и Ф. Гваттари.

5. Понятие гиперреальности в постмодернизме.

6. Теория структурации Э.Гидденса.

Сетевые структуры и формирование информационного общества

Эта книга впечатляет своей масштабностью, несмотря на то, что российскому читателю в переводе доступна только часть трилогии американского социолога М. Кастельса, посвященной мировой культурной, социальной и экономической ситуации в период вхождения человечества в новую эпоху, которую сам автор называл "информациональной". Перевели полностью первый том ("Подъем сетевого общества" ("The Rise of the Network Society"), а также ту часть тома "Конец тысячелетия" ("End of Millennium"), где автор рассматривает причины и последствия распада СССР. Пока русскому читателю недоступен второй том трилогии "Власть идентичности" ("The Power of Identity"). Этот том посвящен "социальным движениям и политике, в нем изучается реакция людей всего мира на глобализацию и исключающее технологическое развитие" [1, с. 23]. Для понимания того, почему именно социолог М. Кастельс обратился к решению такой сложной задачи, какой является исследование процесса вступления человечества в новую эпоху, необходимо обратиться к его личной и научной биографии.

Сегодня М. Кастельса считают одним из авторитетных социологов в мире. Его нельзя рассматривать только как "кабинетного ученого-исследователя". Он участвует в работе крупных международных организаций, являясь одним из агентов описываемых в его книге мировых процессов. М. Кастельс родился в 1942 г. в Испании, некоторое время был участником антифранкисткого движения. По политическим мотивам в возрасте двадцати лет он эмигрировал во Францию и обосновался в Париже. Там он учился социологии у Алена Турена, а затем в течение 12 лет преподавал социологию города в Высшей школе социальных наук (Париж). С 1979 г. М. Кастельс является профессором Калифорнийского университета (Беркли). Одновременно работал директором Института социологии новых технологий при Автономном университете в Мадриде (1988-1994), в разное время читал лекции в университетах Монреаля, Мехико, Каракаса, Женевы, Токио, Бостона, Гонконга, Сингапура, Тайваня, Амстердама и др. [1, с. 10-18]. Профессиональные и личные обстоятельства тесно связывают М. Кастельса с Россией: с 1984 г. он неоднократно бывал в СССР-России. Весной 1992 г. руководил группой экспертов, приглашенных Правительством Российской Федерации. Жена М. Кастельса — из России, и этим отчасти объясняется его интерес и вовлеченность в российские проблемы. Как теоретик он начинал с использования марксистского подхода к вопросам урбанизации ("The Urban Quеstion" (1977) (французское издание 1972.)). Затем последовали книги "The City and the Grassroots" (1983), "The Informational City" (1989), "The Collaps of Soviet Communism: a View from the Information Society" (1995) и др. Постепенно предметом научного интереса М. Кастельса становились глобальные процессы, происходящие в современном мире под влиянием взрывного развития всех видов информационных технологий. Результатом такого интереса и стало фундаментальное исследование "Information Age: Economy, Society and Culture" Vol. I-III. Oxford: Blackwell Publishers, 1996-1998.

Целью книги является наблюдение и анализ процесса перехода человеческого общества в информациональную эпоху. Переход основан на революции в информационных технологиях, которая в 1970-х годах заложила фундамент для новой технологической системы, получившей распространение по всему миру. Одновременно с изменениями в материальной технологии революционные изменения претерпела социальная и экономическая структура: относительно жесткие и вертикальноориентированные институты замещаются гибкими и горизонтальноориентированными сетями, через которые осуществляется власть и обмен ресурсами. Для М. Кастельса формирование международных деловых и культурных сетей и развитие информационной технологии — явления неразрывно связанные и взаимозависимые. Все сферы жизни, начиная с геополитики крупных национальных государств и заканчивая повседневностью людей меняются, оказываясь помещенными в информационное пространство и глобальные сети.

Революция в информационной технологии является "отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры"[1, с.28]. М. Кастельс не опасается обвинений в технологическом детерминизме, подчеркивает, что "технология есть общество, и общество не может быть понято или описано без его технологических инструментов" [1, с. 29]. Он не принимает точку зрения ортодоксального марксизма и говорит о том, что технология вовсе не детерминирует историческую эволюцию и социальные изменения. По М. Кастельсу технология является ресурсным потенциалом развития общества, предоставляющим разные варианты социальных изменений. Общество при этом в значительной степени свободно в принятии решений о пути своего движения. Для подтверждения такой позиции, касающейся роли технологии в социальных изменениях, автор обращается к истории развития компьютерной отрасли в США. Согласно Кастельсу изобретение персонального компьютера и последующая массовизация пользователей не были жестко предопределены технологическими законами: альтернативой "персоналке" являлась концентрация контроля за развитием компьютерной технологии крупными корпорациями (IBM) и правительства. При таком пути развития общества постепенно нарастают тоталитарные тенденции всеобщего надзора, расширяются властные возможности правительства, вооруженного компьютерными технологиями, а общество всё в большей степени начинает двигаться к модели, описанной Дж. Орруэллом в книге "1984" и фильме-антиутопии Ж.Л. Годара "Альфавиль" (1965). На рубеже 50-60-х годов опасность монополизации технологии была вполне реальной, однако, внешние причины (возникшие социальные движения, расцвет контркультуры, глубокие либеральные и демократические традиции) постепенно свели ее к минимуму.

Пример истории компьютерной отрасли демонстрирует лишь частичную зависимость изменений в обществе от технологического развития, т.е. производства. Такое же важное место автор отводит опыту, рассматриваемому как воздействие человеческих субъектов на самих себя, через меняющееся соотношение между их биологическими и культурными идентичностями. "Опыт строится вокруг бесконечного поиска удовлетворения человеческих потребностей и желаний"

[1, с. 37]. Наряду с производством и опытом третьим важным фактором, влияющим на организацию человеческой деятельности, является власть, которая понимается теоретиком в веберианском духе — навязывание воли одних субъектов другим с помощью символического или физического насилия. В обществе фактор производства, под которым подразумевается развитие компьютерных технологий, оказывает доминирующее влияние, как на отношения власти, так и на культуру.

Информационные технологии на неведомую доселе высоту поднимают значение знания и информационных потоков. Напомню, что возрастающая роль знания в свое время отмечалась Д. Беллом, А. Туреном, Э. Тоффлером и другими теоретиками постиндустриального общества . М. Кастельс делает существенное различение между известными концепциями "информационного общества" (information society) и собственной концепцией "информационального общества" (informational society). Если в первом случае подчеркивается определяющая роль информации в обществе, то по мнению, М. Кастельса информация и обмен информацией сопровождали развитие цивилизации на протяжении всей истории человечества и имели критическую важность во всех обществах. В то же время зарождающееся "информациональное общество" строится таким образом, что "генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти" [1, с. 42-43]. Одной из ключевых черт информационального общества является сетевая логика его базовой структуры. К тому же информациональное общество развивается на фоне ускоряющихся и противоречивых процессов глобализации, процессов, затрагивающих все точки земного шара, вовлекая или исключая из общего социального, символического и экономического обмена. Подчеркиваю, что цель своей книги М. Кастельс видит в исследовании содержания перехода человечества к информационному обществу.

Каким же образом автор решает задачу? Работа М. Кастельса — "это не книга о книгах" [1, с. 46]. Используя обширный теоретический, статистический и эмпирический материал, основываясь на собственном опыте и наблюдениях, апеллируя к мнению ученых, признанных экспертов в своих областях, он предлагает "некоторые элементы исследовательской кросскультурной теории экономики и общества в информационную эпоху, конкретно говорящей о возникновении социальной структуры". Содержание книги поражает обилием цитат и ссылок на разные источники: за подтверждением своих идей автор обращается к известным исследованиям, стараясь не превращать свою работу в научно-популярный труд футурологического характера. Иногда его эрудиция и педантичность восхищает, иногда затрудняет восприятие главной мысли, но ни одну из выдвинутых М. Кастельсом идей или гипотез нельзя назвать голословными. Данная работа не только "энциклопедия жизни в информациональном обществе", она является и путеводителем по лучшим образцам современной социологической мысли.

Информационные технологии определяют картину настоящего и в еще большей мере будут определять картину будущего. В связи с этим М. Кастельс придает особое значение исследованию того, как развивались такие технологии в послевоенный период. В них ученый включает "совокупность технологий в микроэлектронике, создании вычислительной техники (машин и программного обеспечения), телекоммуникации/вещании и оптико-электронной промышленности" [1, с. 50]. Таким образом, ядро трансформаций, которые переживает современный мир, связано с технологиями обработки информации и коммуникацией. М. Кастельс предлагает социологическое описание и понимание основных моментов истории становления подобного рода технологий, уделяя много внимания роли Силиконовой долины в развитии компьютерной индустрии. Дух свободного предпринимательства, университетский интеллектуализм и правительственные заказы сделали Силиконовую долину лидером компьютерной отрасли.

Опираясь на работы ряда теоретиков, социолог очерчивает границы информационно-технологической парадигмы, имеющей несколько главных черт. Во-первых, информация в рамках предлагаемой парадигмы является сырьем технологии и, следовательно, в первую очередь технология воздействует на информацию, но никак не наоборот. Во-вторых, эффекты новых технологий охватывают все виды человеческой деятельности. В-третьих, информационная технология инициирует сетевую логику изменений социальной системы. В-четвертых, информационно-технологическая парадигма основана на гибкости, когда способность к реконфигурации становится "решающей чертой в обществе" [1, с. 77]. В-пятых, важной характеристикой информационно-технологической парадигмы становится конвергенция конкретных технологий в высокоинтегрированной системе, когда, например, микроэлектроника, телекоммуникации, оптическая электроника и компьютеры интегрированы в информационные системы. Взятые все вместе характеристики информационно-технологической парадигмы являются фундаментом информационального общества.

Также как данная работа М. Кастельса не является книгой о книгах, она не является и книгой о глобализации. Однако рассмотрение процесса глобализации и его влияния на общество становится ее важнейшим сюжетом. Для ученого глобализация связана, прежде всего, с глобализацией экономики. Понятие "глобальная экономика" в трактовке М. Кастельса означает, что "основные виды экономической деятельности (производство, потребление и циркуляция товаров и услуг), а также их составляющие (капитал, труд, сырье, управление, информация, технология, рынки) организуются в глобальном масштабе, непосредственно либо с использованием разветвленной сети, связывающей экономических агентов" [1, с.81]. Глобальная экономика — это экономика, способная работать как единая система в режиме реального времени в масштабе всей планеты. М. Кастельс исследует причины ее возникновения, перспективы и ограничения развития. В исследовании процесса глобализации теоретик обращается к социо-экономическому анализу места различных регионов в глобальном экономическом и информационном пространстве. Согласно М. Кастельсу данный процесс не столь однозначен: некоторые регионы (например, Тихоокеанский) активно вовлекаются в глобальный экономический обмен и одновременно другие крупные регионы (Африка) исключаются из глобальной системы.

Деловое предприятие, включенное в сетевые обмены, становится основным актором информациональной экономики. М. Кастельс подробно исследует трансформации организационной структуры капиталистического предприятия. Он полагает, что в 1970-е годы начались качественные изменения в организации производства и рынков в глобальной экономике. Эти изменения происходили под воздействием как минимум трех факторов. Первым фактором социолог считает достижения информационной технологии, вторым — необходимость деловых организаций реагировать на всё более неопределенную быстроменяющуюся внешнюю среду; в качестве третьего фактора выступает пересмотр трудовых отношений, предусматривающий экономию трудовых затрат и введение автоматизированных рабочих мест. М. Кастельс рассматривает изменения в производстве и управлении предприятием, направленные на создание гибкой организационной структуры, способной участвовать в сетевых межфирменных обменах. В связи с этим, для М.Кастельса показательным является обзор организационной структуры бизнеса в Юго-Восточной Азии. Корпоративные конгломераты Японии ("kabushiki mochiai"), Южной Кореи ("чеболы"), Китая (jiazuqiye) служат примером эффективной работы межфирменных деловых сетей. Ученый делает вывод о том, что традиционный подход к организации как автономному агенту рыночной экономики должен быть заменен "концепцией возникновения международных сетей фирм и субединиц фирм, как базовой организационной формы информационально-глобальной экономики" [1, с. 191]. Он выделяет сети поставщиков, сети производителей, потребительские сети, коалиции по стандартам (которые инициируются теми, кто устанавливает глобальные стандарты на товары и информацию), сети технологической кооперации (которые способствуют совместным разработкам в области НИОКР). Он отмечает, что изменения в организационной структуре деловых предприятий не ограничиваются трансформацией ресурсных потоков и меж-организационными обменами: эти изменения влияют на характеристики индивидуального рабочего места, а следовательно касаются большинства трудоспособного населения. Используя обширный статистический и историографический материал, автор приходит к нескольким обобщениям, которые относятся к трансформации занятости на пороге информационального общества. Он полагает, что "не существует систематического структурного соотношения между распространением информационных технологий и эволюцией уровня занятости в целом по экономики" [1, с. 254]. Традиционная форма работы (полный рабочий день, четко определенные должностные обязанности) медленно, но верно размывается. Таким образом, происходит индивидуализация труда в трудовом процессе.

В 60-е годы известный теоретик Маршалл Маклюэн выдвинул концепцию перехода современного общества от "галактики Гутенберга" к "галактике Маклюэна". Книгопечатание сделало печатный символ — печатное слово — основной единицей информационного обмена в Западной цивилизации. Изобретение фото, кино, видеоизображения делает визуальный образ ключевой единицей новой культурной эпохи [2]. Апофеозом "галактики Маклюэна" можно считать повсеместное распространение телевидения, изменившего не только среду массовых коммуникаций, но привычки и стиль жизни значительной части человечества. "Успех телевидения есть следствие базового инстинкта ленивой аудитории" [1, с. 317]. Конечно, прослушивание радиопередач и просмотр телевизионных программ ни в коей мере не исключают других занятий. Это становится постоянно присутствующим фоном, тканью нашей жизни. Так, по мнению М. Кастельса, зарождается новая культура, "культура реальной виртуальности". Реальная виртуальность — это система, в которой сама реальность (т.е. материальное/символическое существование людей) полностью схвачена и погружена в виртуальные образы, в выдуманный мир, где внешние отображения не просто находятся на экране, но сами становятся опытом. Для того чтобы лучше понять возможности и опасности, таящиеся в новой культуре, можно вспомнить содержание голливудского фильма "Wag the dog" ("Хвост крутит собакой").

Наряду с телевидением развитие электронных компьютерных сетей (Minitel, Internet) становится тем фактором, который можно считать формообразующим для культуры виртуальной реальности. Интернет, как и многие другие феномены современности по праву можно считать детищем шестидесятых годов прошлого века. История Интернет показывает, как развитие компьютерных технологий, государственные интересы и независимый дух университетов были задействованы для создания нового символического космоса. М. Кастельс исследует этапы становления Интернета, т.е. его превращения из локальной компьютерной сети военного назначения в новую глобальную реальность информационной эпохи. Впрочем, он не считает, что Интернет "работает" только на глобализацию. Он полагает, что "компьютерная коммуникация не есть всеобщее средство коммуникации и не будет таковым в обозримом будущем" [1, с. 339]. "Новые электронные средства не отделяются от традиционных культур они их абсорбируют" [1, с. 349 ]. При этом наблюдается широкая социальная и культурная дифференциация, ведущая к формированию специфических виртуальных сообществ. Члены данных сообществ могут быть разъединены в физическом пространстве, однако в пространстве виртуальном они могут быть также традиционны, как общины небольших городов.

М. Кастельс долгое время воспринимался как социолог, занимающийся изучением проблем урбанизации и социальной структуры современного города. Не забыта тема города была и в этой книги. Автор рассматривает, каким образом меняется лицо города в ходе вступления в информациональное общество. Он использует теорию сетей для анализа изменений, происходящих в городской среде информационного общества. Сетевые структуры воспроизводятся как на внутригородском уровне, так и на уровне отношений между глобальными городами. Сетевая структура не означает распадение внутригородской иерархии: в глобальных городах появляются информационно-властные узлы, которые замыкают на себе основные потоки информации, финансовых ресурсов и становятся точками принятия управленческих решений. Между этими узлами курсируют ресурсные потоки, а сами узлы находятся в беспрерывной конкуренции между собой. Глобальные узлы сосредоточены в мегаполисах, которые "представляют собой очень большие агломерации людей" [1, с. 339]. Определяющей чертой мегаполисов является то, что они концентрируют административные, производственные и менеджерские высшие функции на всей планете. Мегаполисы в полной мере отражают противоречия дихотомии "глобальное-локальное": вовлеченные в глобальные деловые и культурные сети, они исключают из них местные популяции, которые становятся функционально бесполезными. М. Кастельс полагает, что маргинализация местных сообществ происходит вследствие экономической, политической и культурной экспансии мегаполисов. Он рассматривает мегаполисы в качестве масштабных центров "глобального динамизма", культурной и политической инновации и связующих пунктов всех видов глобальных сетей. Таким образом, М. Кастельс дает рельефное описание процессов, происходящих в структуре городов в период перехода к информациональной эпохе.

Изучение пространственных трансформаций не ограничивает анализом городской среды, опирающимся на богатый эмпирический материал — читателю предлагается социальная теория пространства и теория пространства потоков. Социальная теория пространства развивается из комбинации трех факторов: физического пространства, социального пространства и времени. По М. Кастельсу "пространство есть выражение общества" [1, с. 384] и "пространство есть кристаллизованное время". С социальной точки зрения, которой придерживается автор, "пространство является материальной опорой социальных практик разделения времени" [1, с. 385]. Общество, то есть социальное пространство построено вокруг потоков капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, изображений, звуков и символов. Под потоками М. Кастельс понимает "целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества" [1, с. 386]. Таким образом, "пространство потоков есть материальная организация социальных практик в разделенном времени, работающем через потоки" [1, с. 386]. Пространство потоков видится автору в виде трех слоев материальной поддержки: первый слой состоит из цепи электронных импульсов, сосредоточенных в микроэлектронике, телекоммуникациях компьютерной обработке, системе вещания, высокоскоростного транспорта; второй слой состоит из узлов и коммуникационных центров, которые обеспечивают гладкое взаимодействие элементов, интегрированных в глобальные электронные сети; третий слой относится к пространственной организации доминирующих менеджерских элит, осуществляющих управленческие функции.

В дихотомии "глобальное-локальное" элиты относятся к тем, кто заинтересован в развитии глобального властного пространства, которое позволит контролировать неорганизованные локализированные народы. Элиты информационального общества могут рассматриваться как пространственно ограниченная сетевая субкультура, в которой формируется стиль жизни, позволяющий им унифицировать собственное символическое окружение по всему миру. Складывающиеся в пространстве потоков слои материальной поддержки формируют инфраструктуру того общества, которое М. Кастельс называет информациональным. Информациональное общество меняет восприятие времени. Напомню, что одним из важнейших признаков начавшейся модернизации Западного общества стало изменение отношения ко времени. В Средневековье время носит событийный характер, когда существовало время дня, время ночи, время праздников и время буден. Изобретение часового механизма и параллельные социальные перемены сделали количественное измерение времени необходимым. Тогда же у нарождающейся буржуазии возникла потребность в "более точном измерении времени, от которого зависит их прибыль" [3, с. 55]. Так время оказывается в руках власть предержащих. Тогда же время начинает секуляризироваться и рационализироваться. Но это еще не было время промышленной эпохи. Оно всё еще было близким к "естественному" биологическому ритму. Буржуазная эпоха окончательно превратила время в экономический ресурс, а сопутствующие ей технологические изменения подчинили время механическому ритму работающих машин.

Однако грядущая эпоха может изменить восприятие времени: "линейное, необратимое, предсказуемое время дробится на куски в сетевом обществе" [1, с. 402]. Новая концепция темпоральности, предложенная М. Кастельсом, носит название вневременного времени. Вневременное время означает, что на смену измерения времени приходят манипуляции со временем. Эти манипуляции необходимы для того, чтобы сделать реальной "свободу капитала от времени и избавление культуры от часов" [1, с. 403]. Освобождение глобального общества от временной зависимости ускоряется "новыми информационными технологиями и встроено в структуру сетевого общества" [1, с. 403].

Новейшая история России создает плодотворную почву для разнообразных аналитических комментариев. За последнее десятилетие только ленивый не высказал своего авторитетного мнения, касающегося причин, процесса и последствий распада Советского Союза. Читатель давно уже не испытывает острой потребности в откровениях по поводу того, куда и зачем мы движемся. М. Кастельс создал фундаментальный социально-теоретический труд, посвященный переходу человечества к информациональной эпохе. В своем труде он подвергает исследованию все мало-мальски значимые события в политике, экономике, технологии, культуре и повседневной жизни, которые имеют отношение к авторскому анализу. Естественно, что сага советско-российской истории не могла ускользнуть от внимания социолога. "Кризис индустриального этатизма и коллапс Советского Союза" — так в русском переводе называется глава, посвященная нашим реалиям. О чем же эта глава? Автор решает "историческую загадку": почему в 1980-х годах советские лидеры почувствовали настоятельную необходимость включиться в процесс перестройки, которая, в конечном счете, привела к распаду Советского государства?

Прежде чем перейти к изложению ответа Кастельса на этот вопрос, дам некоторые терминологические объяснения, относящиеся к понятию "индустриальный этатизм". Под этатизмом он понимает "социальную систему, организованную вокруг присвоения экономического излишка, произведенного в обществе, держателями власти в государственном аппарате, в противоположность капитализму, в котором излишек присваивается теми, кто осуществляет контроль в экономических организациях" [1, c. 438]. Этатизм ориентирован на максимизацию власти, то есть на увеличение военной и идеологической способности государственного аппарата навязывать свои цели обществу. Советское государство считало главным фактором экономического процветания развитие тяжелой промышленности и машиностроения, что и определило индустриальный характер советского этатизма. До определенного момента прогрессистская политика больших скачков оправдывала себя: М. Кастельс справедливо замечает, что Советский Союз в рекордно короткие сроки превратился из аграрной страны в мощную индустриальную державу, хотя такая трансформация и была оплачена миллионами жизней.

Действительно, в 1980-х годы СССР в ряде секторов тяжелой промышленности производил существенно больше, чем США, однако к тому времени сам факт наличия мощной производственной базы уже не гарантировал экономического процветания. Как полагает М. Кастельс, Советский Союз "пропустил революцию в информационных технологиях, которая сформировалась в мире в середине 1970-х годов" [1, с. 455]. В какой-то момент советское руководство допустило стратегическую ошибку, приняв решение сократить собственную программу исследований в сфере компьютерных технологий. Вместо нее в жизнь проводилась политика "гонки за лидером", когда усилия многочисленных НИИ направлялись на копирование американской и японской архитектуры компьютерных систем. Результатом этой политики стало всё увеличивающееся технологическое отставание в ключевой отрасли. К тому же жесткий политический и полицейский контроль за жизнью советских граждан тормозил развитие информационных технологий, которые способствовали беспрепятственному распространению информации. Так, парадоксальным образом социальная реальность, в которой отсутствовало открытое гражданское общество со свободой слова, оказала существенное влияние на технологическое развитие, не позволив информационным технологиям занять то место, которое им отводится в информациональной эпохе.

Следует отдать должное М. Кастельсу: в своих аналитических выкладках он не замыкался только на тех причинах распада СССР, которые лежат в плоскости становления информациональной эпохи; автор рассматривает ряд других экономических и геополитических факторов, приблизивших конец государства "реального социализма". К политическим факторам можно отнести закрытость советского общества, непрекращающийся поиск внутренних и внешних врагов, коррозию основных идеологических принципов в глазах обычных граждан, а также усиливающуюся коррумпированность и безответственность совестного и партийного руководства. В качестве экономических факторов выступают сверхмилитаризация экономики, структурный перекос в сторону тяжелой промышленности и машиностроения, почти полное отсутствие самостоятельности у хозяйствующих субъектов в принятии решений о собственной деятельности, а также склонность к реализации экономически неоправданных мегапроектов — "строек века". Выводы М. Кастельса, касающиеся настоящего и будущего России неутешительны. Он полагает, что наследие советского этатизма, помноженное на политические и экономические спекуляции элиты, а также на волюнтаристские рекомендации Международного валютного фонда привели Россию и другие страны бывшего СССР к разрушению основ гражданского общества. Коллапс советской системы создал обширный культурный и информационно-экономический пустырь, которому будет довольно сложно превратиться в одну из строительных площадок информационального общества.

У книги М. Кастельса есть как минимум два достоинства: во-первых, автору удалось подвести социальные и экономические итоги ушедшего столетия, одновременно, перекинув мосты в наступающую эпоху; во-вторых, хорошо то, что российский читатель знакомится с авторскими идеями и прогнозами не через два десятка лет после их первой публикации (когда многое из написанного автором потеряет свою актуальность), а именно сегодня. В то же время чрезмерно восторженное отношение к идеям автора таит в себе некоторые опасности для нашего социологического и экономического научного сообщества. Прежде всего, присутствует реальная возможность вспышки "сетевой эпидемии", когда подход М Кастельса к анализу общества как совокупности сетей подвергнется абсолютной универсализации и с помощью его будет объясняться даже то, что таким образом объяснено быть не может. Редуцирование и вульгаризация авторской концепции может, в конце концов, привести к дискредитации многих важных идей, изложенных в работе М. Кастельса. Действительно, он рисует монументальную картину современного мира. И на первый взгляд, эта картина непротиворечива и полностью адекватна реальному положению вещей. Однако, не следует забывать, что существуют и другие описания и объяснения окружающей нас реальности. Поэтому желательно избегать соблазна смотреть на нашу эпоху только глазами М.Кастельса: лучше всего иметь собственный взгляд.

МАКДОНАЛЬДИЗАЦИЯ (ОБЩЕСТВА) (McDonaldization (of society)) - "процесс, посредством которого принципы ресторана быстрого обслуживания становятся все более доминирующими над секторами американского общества, как и остальной части мира" (Дж. Ритцер "Макдональдизация общества", 1993). К лежащим в основе этой тенденции факторам относятся, согласно Ритцеру, "эффективность", "исчисляемость" и "предсказуемость", выраженные в "возрастающем контроле и замене гуманной негуманной технологией". В данном процессе имеются и противоречия, не последнее из которых - потеря "качества", требующая возмещения путем благоприятного представления новых изделий в массированной рекламе. Но "преимущества" явления таковы, что его принципы распространились на многие сферы, включая высшее образование.

В ходе глобализации распространяется макдональдизация как вид формализованной стратегии выживания, или стратегии достижения успеха, в условиях интенсивной конкуренции.

Американский социолог Дж. Ритцер выделил четыре принципа макдональдизации. Это: эффективность (efficiency), калькулируемость (calculability), предсказуемость (predictability), контроль (control).

На первый взгляд эти принципы представляются настолько само собой разумеющимися, что не согласиться с ними невозможно: стремясь к наибольшей эффективности, вы, очевидно, должны рассчитывать свои усилия, стараясь действовать предсказуемым образом и осуществляя в этой связи необходимый контроль. При желании здесь можно увидеть и более сложную картину.

Концепция макдональдизации оказывается тем самым современным прочтением известного просветительского разделения общества на «воспитателей», с одной стороны, и «воспи-туемых» как «продуктов» их деятельности - с другой. Если поначалу она стала выражением коммерческих преимуществ системы быстрого питания (иногда неправильно, то есть упуская из виду суть дела, говорят - «быстрого обслуживания»), то затем ее принципы получили более широкое распространение, проявляя свой иррелевантный характер.

Иррелевантность(неуместный, неподходящий; не относящийся к делу) указывает на такой смысл вещи, который нейтрален к ее реальному существованию, обозначая тем самым формы сознания, в которых выступает чисто смысловая, чисто идейная значимость вещи. Исходным принципом понимания реальности в этом случае оказывается именно не бытийно, но только значаще смысловая предметность, для которой всякое «быть» имеет только смысл «значить». Макдональдизация - управленческая концепция, и иррелевантность ее содержания проявляется, соответственно, в возможности ее применения в различных областях жизни в качестве средства управления. Информатизация как ведущая сторона глобализации имеет при этом ключевое значение.

Основной перевод латинского informo – придавать вид, образовывать. То, что распространение средств инфокоммуникации должно было принять глобальный характер, ясно уже из потенциала этих средств.

Глобальные системы общения возможны только потому, что они функционируют независимо от своего вещественного наполнения как информационные системы по преимуществу. Макдональдизация, тем самым, - вещь парадоксальная. С одной стороны, в ней проявляется определенная социально-экономическая специфика с ее этическими императивами, с другой – она распространяется при этом «как таковая», используя сами по себе иррелевантные калькуляционные возможности.

Продвижение макдональдизации неслучайно соотносится с размыванием предметной среды, традиционно означавшей высокое или, по крайней мере, удовлетворительное качество жизни. Успехи макдональдизации более заметны там, где нет прочных социальных гарантий, противостоящих задаваемым ею превращением исполнителей калькуляций в бессловесные «про-дукты», то есть там, где нет прочных препятствий человеческой роботизации. Особое значение имеет в этой связи сопоставление нравственно-психологического климата России и Запада, социальной защищенности, как она сложилась здесь и там. Это обстоятельство побуждает пристальнее взглянуть на факторы, позволяющие макдональдизации «держаться на плаву» в качестве стратегии выживания.

Исследователь макдональдизации Джордж Ритцер - современный социолог. Неслучайно он, перечисляя ее четыре принципа, прежде всего обращает внимание на результаты, то есть на то, что для мышления, сформированного по канонам книжной культуры, привычно видеть на последнем месте.

При общении со скоростью, задаваемой скоростью электричества, человек оказывается в мире одновременности, где его сознанию даются «все времена и пространства сразу»: «При мгновенных скоростях, - писал в этой связи канадский исследователь инфокоммуникаций М. Маклуэн, - причина и следствия, по крайней мере, одновременны, и именно это обстоятельство естественным образом наводит тех, кто привык к нему, на мысль о том, что следует упреждать события с надеждой на лучшее, а не участвовать в них, как фаталисты.»

Начать с результата, имея в виду, что тем самым он будет достигнут с наибольшей эффективностью, – это, очевидно, наиболее выгодная позиция. Все дело тогда заключается в том, чтобы создать управленческий потенциал, позволяющий действовать таким образом, что заранее объявленный результат «накры-вает» собой всех участников действия, им завершающегося, «форматируя» их под себя, «вплетая» их в свое достижение.

Именно с объявления «искомого результата» началась кампания США против Ирака во главе с Саддамом Хусейном. Применяемые при этом глобально-управленческие технологии аналогичны макдональдизации, определяясь наличными калькуляционными возможностями.

Если, как свидетельствует тот же Ритцер, макдональдизация превращает современный капитализм в набор микроскопических «железных клеток», то подобные ей более объемные формы отражают превращение мира в «глобальную деревню». К настоящему времени сформировался схематизм глобальных конфликтов, «привязанный» к калькуляционным возможностям, предоставляемым всепроникающей информатизацией.

Появившиеся в печати указания на то, что США не собираются «строить новый Афганистан», свидетельствуют о пределах наличного калькуляционного потенциала. Это обстоятельство позволяет лучше понять, что должно иметься в виду, когда речь идет о глобально-управленческих технологиях, рассчитанных на его использование.

Дж. Ритцер называет задаваемые макдональдизацией технологии контроля «бесчеловечными», или «негуманными» (nonhuman). Дело здесь не только в том, что человеческая деятельность, выраженная в понятиях калькуляционных подходов, должна быть представлена достаточно упрощенно и формализованно. Сила таких подходов заключается в том, что с их помощью, действительно, можно добиваться успеха, опережая других конкурентов и соперников. Но если это так, то их разработка становится императивной. Следование же им, в свою очередь, предполагает отбрасывание тех сторон человеческой жизни, которые не могут быть в их рамках просчитаны.

Результативность калькуляционных технологий выражается в том, что у них появляются адепты, для которых главное – победа любой ценой сейчас, чтобы в дальнейшем можно было демонстрировать всем и каждому, что именно эти «стратегии» наиболее оправданны в мире «как он есть». Их успехи ведут тем самым к распространению безальтернативного мышления, восторжествовавшие сторонники которого исходят из того, что сделанное ими – это уже история, а «у истории нет сослагательного наклонения», и именно они, сделавшие историю безальтернативной, должны делать историю дальше.

При всем схематическом характере нарисованной здесь картины она позволяет увидеть современный глобально целостный мир в качестве поля борьбы стратегий выживания, которые формируются в борьбе за право остаться в живых как единственно живых, а тем самым безраздельно определять, что должно быть справедливым «раз и навсегда».

Борьба за выживание – извечное занятие человека и человечества. Отличие человека времен глобализации заключается разве что в том, что она предполагает общение посредством инфокоммуникаций.

Иррелевантность инфокоммуникаций позволяет применять их по-разному, ограничивая, подавляя или исключая те или иные управленческие практики. Осмысление этого обстоятельства придает борьбе стратегий выживания актуальный нравственный смысл.

По мнению М.Кастельса, в условиях становления информационного общества «растущая интеграция между мыслями и машинами ликвидирует разрыв между человеческими существами и машинами»

ШИЗОАНАЛИЗ

(schizanalyse — фр.) Ш. — неклассический метод культурологических исследований, предлагаемый Ж. Делёзом и Ф.Гваттари в качестве альтернативы психоанализу. Принципиальное отличие Ш. заключается в том, что он раскрывает нефигуративное и несимволическое бессознательное, чисто абстрактный образ в том смысле, в каком говорят об абстрактной живописи. Ш. мыслится как теоретический итог майско-июньских событий 1968 г., нанесших удар не только по капитализму, но и по его духовному плоду — психоанализу. Побудительным стимулом создания нового метода послужило стремление сломать устоявшийся стереотип западного интеллигента — пассивного пациента психоаналитика, «невротика на кушетке», и утвердить нетрадиционную модель активной личности — «прогуливающегося шизофреника». «Шизофрения» здесь — не психиатрическое, а социально-политическое понятие; «шизо» — не реально или потенциально психически больной человек (хотя исследуется и этот случай), но контестант, тотально отвергающий социум и живущий по законам «желающего производства». Его прототипы — персонажи С. Беккета, А. Арто, Ф. Кафки, воплощающие в чистом виде модель человека — «желающей машины», «позвоночно-машинного животного». Цель Ш. — выявление бесознательного либидо социально-исторического процесса, не зависящего от его рационального содержания. Наиболее кратким путем достижения этой цели является искусство. Искусство играет двоякую роль. Во-первых, оно создает групповые фантазмы, объединяя с их помощью общественное производство и производство желаний. Так, «критическая паранойя» С. Дали взрывает желающую машину, заключенную внутри общественного производства. С таким пиротехническим эффектом художественной культуры связана ее вторая важнейшая функция. Ж. Делёз усматривает апофеоз творчества в сжигании либидозной энергии. Такое аутодафе — высшая форма искусства для искусства, а наилучший горючий материал — искусство постмодернизма, заранее подсушенное абсурдом, разъятое алогизмом. Искусство — это желающая художественная машина, производящая фантазмы. Ее конфигурация и особенности работы меняются применительно к тому или иному виду искусства — литературе, живописи, музыке, театру, кинематографу. «Литературные машины» — это звенья единой машины желания, огни, готовящие общий взрыв шизофрении. Сам процесс чтения — шизоидное действо, монтаж литературных желающих машин, высвобождающий революционную силу текста. Так, книги М. Пруста — это литературные машины, производящие знаки. «В поисках утраченного времени» — шизоидное произведение, состоящее из асимметричных частей с рваными краями, бессвязных кусков, несообщающихся сосудов, частей головоломки и даже разных головоломок. Сверхидеей книги Делёз считает не тему эдиповской вины, а тему невинности безумия, находящего выход в сексуальном бреде. Воплощением шизолитературы выступает творчество А. Арто, реализующего идеальную модель писателя-шизофреника, «Арто-Шизо». В живописи ту же модель представляет В. Ван-Гог. Развивая идеи о творчестве как безумии, Делёз стремится внести новые элементы, выявляя шизопотенциал различных видов искусства. Весьма перспективным с этой точки зрения он считает театральное искусство. Человек театра — не драматург, не актер и не режиссер. Это хирург, оператор, который делает операции, ампутации, «вычитая» из классических пьес главное действующее лицо (например, Гамлета) и давая развиться второстепенным персонажам (например, Меркуцио за счет Ромео). Именно хирургическая точность такого рода экспериментов свидетельствует об эффективности театральной желающей машины, квалификации ее оператора, воздействующего на зрителя помимо текста и традиционного действия в нетрадиционном «театре без спектакля». Театр не-представления, не-изображеиия отделен от зрителя эмоциональным, звуковым, семантическим барьером. Его прообразом является театр А. Арто, Б. Вилсона, Е. Гротовского, «Ливинг-театр»; современным воплощением — творчество итальянского драматурга, режиссера и актера Кармело Бене. Плодотворным с точки зрения Ш. видом искусства Делёз считает кинематограф. Обнимая все поле жизни, кино наиболее восприимчиво к безумию и его проявлению — черному юмору. Любая авторская позиция свидетельствует о склонности кинематографиста к черному юмору: ведь он похож на паука, дергающего за ниточки сюжета, меняющего планы и т.д. Именно этим и провоцируется ответная реакция зрителей — шизофренический смех, который вызывают, например, фильмы Ч. Чаплина. Кино, по мнению Делёза — «новая образная и знаковая практика, которая при помощи философии должна превратиться в теорию, концептуальную практику». Предмет кинотеории — не кино как таковое, но создающиеся самими кинематографистами концепты кино; последние — результат философских размышлений, а не прикладных (психоанализ, лингвистика) подходов. В этой связи кино рассматривается не только в контексте других искусств — живописи, архитектуры, музыки, но в первую очередь — философского мышления XX в. Делёз задается целью создания не истории, но таксономии кино — классификации кинематографических образов и знаков. По сути, область его интересов — специфика художественного мышления. Однако эта классическая тема интерпретируется в нетрадиционном ключе. В двухтомнике «Кино» Делёз предлагает логически выстроенную концепцию кинематографа как «образа-движения» (т.1) и «образа-времени» (т.2). Опираясь в своем исследовании на основные положения интуитивизма А. Бергсона, он мыслит кинематографический образ как единство двух реальностей — физической (образ-движение) и психической (образ-время). Такое единство достижимо благодаря бергсоновской длительности — впечатлению непрерывности движения в любой момент времени, как это происходит в анимации. Исходя из анализа специфики кинематографического кадра, плана, монтажа, монтажного листа у таких мастеров как Д. Гриффит, С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, А. Довженко, Д.. Вертов, Ф. Мурнау, Ф. Ланг, Делёз рассматривает три вида образа-движения — образ-восприятие, образ-эмоцию и образ-действие — в классическом (довоенном) и современном (послевоенном) кино. Магистральной тенденцией развития образа-восприятия он считает переход от твердого к жидкому, а затем — газообразному восприятию. Под жидкостью, текучестью имеется в виду повышенная мобильность, гибкость, пластичность восприятия движения более тонким и объемным киноглазом. В этой связи анализируется ритмическая, оптическая и звуковая роль воды в довоенном французском кинематографе (Ж. Виго); темы границы между водой и сушей, волнореза, маяка рассматриваются в ракурсе экзистенциальной проблемы выбора. Еще более высокая степень перцептивной свободы связываетася с газообразным восприятием движения каждой кинематографической молекулы. У его истоков стоял Д.Вертов, а современный этап связывается с американским экспериментальным кино. Наиболее чистой формой газообразного восприятия является психоделический кинематограф, создающий самоценные оптическо-звуковые образы, визуализирующий испещряющие мир дыры, пронизывающие его линии скоростей. Культовым в этом плане является фильм представителя американского андеграунда Д. Ландау «Bardo Follies», в финале которого пузырьки воздуха в воде лопаются, превращаясь в белый экран. Делёзовская концепция образа-эмоции строится на анализе лица и крупного плана в кинематографе. Выявляются два лицевых полюса — интенсивный, выражающий силу (подвижность, желание), и рефлексивный, отражающий чистое качество (неподвижность, чувство). Рассматривается их специфика в творчестве Гриффита и Эйзенштейна, немецком экспрессионизме, лирической киноабстракции (свет, белизна, отражение). Вводится понятие иконы как единства выраженного и выражения (по аналогии с означаемым и означающим). Крупный план связывается с утратой трех классических функций лица — индивидуации, социализации, коммуникации, его расчеловечиванием. Крупный план обнаженного, фантомного, вампирического лица вызывает страх, провоцирует главную тему кинематографического творчества И. Бергмана — «лицо и ничто». Образ-пульсация знаменует собой переход от эмоции к действию. В этом ракурсе Делёз рассматривает натурализм и сюрреализм как возвращающие вещей в их изначальное состояние. Голод, секс, каннибализм, садо-мазохизм, некрофилия, биопсихологические извращения образуют кинематографическое царство Каина с его идолами, фетишами, сырыми кусками мира (Л. Бунюэль, М. Феррери, К. Видор, Н. Рэй). Образ-действие существует в двух формах — большой и малой. Ссылаясь на понятия большого и малого у Платона, Делёз рассматривает крупную форму как путь от ситуации к действию, изменяющему ситуацию (СДС), а малую — как движение от действия к ситуациии и новому действию (ДСД). В СДС аффекты и влечения воплощаются в в эмоции и страсти — то есть поведение в определенной среде. Это и есть основа кинематографического реализма. «Реализм состоит именно в следующем: среде и поведении, актуализирующей среде и воплощающем поведении. Образ-действие — это все варианты их соотношения». Бихевиористские тенденции в американском кино наиболее рельефно свидетельствуют о специфике понятой подобным образом реалистической киноэстетики. Малая форма отличается локальностью, эллиптичностью, событийностью, воплощаясь в комедии нравов (Ч. Чаплин) и бурлеске (Б. Китон). Процессы трансформации большой и малой форм Делёз называет кинематографическими фигурами (по аналогии с фигурами риторики). Наиболее выразительным воплощением фигур как знака преобразований является эйзенштейновский монтаж аттракционов. Здесь они являются пластическими, скульптурными, но могут быть и иными — театральными, буквальными, мыслительными. Пример последних — кинематографические видения и идеи В. Герцога. Области эволюции фигур — физико-биологическая (среда), математическая (глобальное и локальное пространство), эстетическая (пейзаж). Эстетические фигуры с особой тонкостью передают мировые линии и дуновения, свидетельство чему — творчество А. Куросавы, японского и китайского кино в целом. Эволюция современного кинематографа свидетельствует о кризисе образа-действия. На смену ему приходит непосредственно связанный с мышлением ментальный образ, чей объект — отношения, символические акты, интеллектуальные чувства. Он характеризуется отрывом восприятия от действительности, ситуации, чувства. Ментальный образ ввел в кинематограф А. Хичкок. Его «Птицы» не метафоричны. Первая птица в фильме — своего рода ярлык, фиксирующий естественные связи внутри ряда; все птицы в стае — символические узлы абстрактных связей системы. Эллиптичность, неорганизованность, нулевая степень киноязыка — отличительные особенность итальянского неореализма, французской «новой волны» как следующих ступней развития ментального образа, свидетельствующих о кризисе традиционного кинообраза. Ментальный образ готовит появление несущей опоры послевоенного кинематографа — образа-времени. Его развитие связано с преобладанием чисто оптических и звуковых ситуаций над сенсорно-моторными. Не отменяя образа-движения, образ-время переворачивает соотношение движения и времени в кино: время перестает быть измерением движения, его косвенным изображением; движение становится следствием непосредственного представления о времени. Результатом этого являются ложные движения, нелинейное кинематографическое время; иррациональный монтаж приходит на смену классическому рациональному. Именно такой новый образ выявляет, согласно Делёзу, подлинную сущность кино, чья специфика и состоит в самодвижении образа. Кино — «это способ применения образов, дающий силу тому, что было лишь возможным»; «сущность кино — в мышлении». Новое кино отличается разрывом связи человека с миром; открытый мир классического кинематографа сменяется внешним, экстериорным по отношению к человеку миром. Образ-время эмансипируется, постепенно освобождаясь от реальности. Метафора, метонимия, внутренний монолог оказываются невостребованными. Происходит постепенный дрейф от воспоминаний к снам, фальсификациям, симуляции, лже-персо-нажам (неореализм Р. Росселини и В. де Сика, «новая волна» — Ж.-Л. Годар и Ж. Ри-ветт, творчество М. Антониони). Фильмы вырастают из кристаллов времени (Ж. Ренуар, Ф. Феллини, Л. Висконти), острие настоящего вонзается в ткань прошлого (О. Уэлс). Специальный интерес представляет соотношение мышления и кино. Если для классики характерно движение от образа к мышлению, для современности — от мышления к образу, то их результирующей является равенство образа и мышления. Кризисные же явления в кино связаны с бессилием мышления (А. Арто), что обусловливает апелляцию к вере вместо разума. Происходит как бы переход от кинематографической теоремы к задаче (П. Пазолини) и обратно (Ж.-Л. Годар). В этом контексте закономерна ориентация современного кино на телесность, жестуальность (см.: Жест). Способное многое сказать о времени тело — необходимая составлющая образа-времени. Доказательства этому — усталое, некоммуникабельное тело (М. Антониони), гротескное тело (К. Бене), повседневное и церемониальное тело (Ж.-Л. Годар, Ж. Риветт, Ш. Акерман, Ж. Эсташ). Контрапункт телесности— церебральное кино С. Кубрика. Ж. Делёз приходит к выводу о том, что кино — не язык, не речь, но материал, предпосылка речи; это движение и процесс мышления (долингвистические образы), их видение в психомеханике духовного автомата. Переходы между двумя основными типами образов рождают миксты, в результате чего современный образ-время предстает не как эмпирический либо метафизический, но как трансцендентальный: время выходит из берегов, раскрывается в чистом виде. Иррациональная связь образов образует ноознаки, обозначающие невыразимое, нерешаемое, несоразмерное, несоединимое, невозможное — все то, к чему тяготеет искусство конца века. Размышления о литературе, театре, кинематографе, живописи, музыке приводят Делёза и Гваттари к обобщениям, касающимся искусства в целом. Искусство предстает как единый континуум, который может принимать различные формы — театральные, фильмические, музыкальные и т.д. Однако формы эти объединены единым принципом: они подчиняются скорости бесознательного шизопотока, являются ее вариациями. Так, в театре скорость — это интенсивность аффектов, подчиняющих себе сюжет. В кино скорость иная, это "визуальная музыка", позволяющая воспринимать действие непосредственно, минуя слова.

ГИПЕРРЕАЛЬНОСТЬ — понятие философии постмодернизма, выражающее принципиальный отказ от идеи линейности в пользу идеи скачкообразного чередования эпистем (Фуко). Феномены истины, адекватности, реальности перестают восприниматься в качестве онтологически фундированных и воспринимаются в качестве феноменов символического порядка (см. Постмодернистская чувствительность). В рамках концепции "постистории" (см. Постистория) оформляется интенция отказа от традиционного исторического сознания и ориентация на трактовку субъекта в контексте "вненаходимости" применительно к историческому процессу. В подобном семантическом пространстве феномен реальности обретает характеристики Г., в рамках которой оригинал и копия (подделка) сосуществуют в одном культурном контексте (см. Симуляция). Таким путем постмодернизм выводит человека из-под диктата одной определенной культуры: транскультурный мир располагается не в зоне директории по отношению к наличным культурам, но одновременно внутри их всех. — Транскультура отнюдь не определяется как аддитивная сумма содержаний наличных культур, предлагая процессуальность их игровых модификаций. Современное общество конституируется как общество тотальной зрелищности — так называемая витро-культура (ср. ницшеанскую констатацию "исторической болезни" европейской цивилизации, собирающей в своих музеях осколки прошлых культур — см. Руины). Согласно Бодрийяру, закончилась не только история, но и сама реальность, уступив место симулятивной Г. симулякров. Аналогично, согласно позиции Эко, мир культуры предстает в современном своем виде как совокупность знаковых систем, принципиально не соотнесенных с внесемиотической сферой. Одна из основных идей Эко относительно культурного пространства — это идея "отсутствующей структуры": знаки культуры, в которой мы живем, перманентно открыты для интерпретации — любая человеческая деятельность связана с интерпретацией знаков и практически исчерпывается ею (см. Интерпретация, Экспериментация). Таким образом, в культуре постмодерна статус знака и статус объекта оказываются неразличимы (Бодрийяр фиксирует эту ситуацию посредством метафоры "злой демон образов").

Фактически Г. может быть оценена как реакция культуры на собственную тотальную симуляционность: американские восковые панорамы исторических событий в натуральную величину, Диснейленд и т.п. — "Hyper reality" как новая идеология, созидающая собственную мифологию. Г. фальсифицирует субъекта как потребителя, фальсифицирует желание покупать, которое принимается за реальное (см. Логика Пер-Ноэля). — В пространстве Г. желания оказываются продуктом манипуляций, вкус и стиль — результатом своего рода идеологической экспансии социальности в индивидуальное сознание. По оценке Эко, атрибутивной характеристикой Г. является то, что она заставляет поверить: именно такой и должна быть подлинная реальность. Диснейленд — зона безусловной пассивности: познание его "действительности" возможно лишь благодаря имитациям "действительности", которая сама по себе носит симуляционный характер. В очерченном семантическом пространстве как потребление продукции шоу-бизнеса, так и уклонение от него реализуют себя внутри Г., задающей исчерпывающее измерение бытия сознания (ср. со сформулированной в контексте концепции Франкфуртской школы идее "одномерного человека", трагедия которого заключается в невозможности осознания собственной одномерности). Идея Г. оценивается современной постмодернистской рефлексией в качестве одной из фундаментальных (Д.Лион). (См. Виртуальная реальность.

Теория структурации Э.Гидденса

Нетрудно заметить, что большинство авторов структуралистских концепций стремится совместить объективное и субъективное, осознанное и неосознанное, индивидуальное и коллективное, необходимое и случайное в рамках единого теоретического осмысления социальной реальности. Мечтает об этом и английский исследователь Э.Гидденс (1938), стремясь предложить свой вариант единой социологической теории. Констатируя тот очевидный факт, что существует множество соперничающих теоретических подходов, он считает, что можно все же выделить некий смысловой инвариант, присущий этим подходам. Этот инвариант заключается в признании активного, рефлектирующего (т.е. осмысленного) характера человеческого действия, значения в нем языка и когнитивных способностей. Само изменение общественной структуры рассматривается как проявление возрастающей рефлективности действия. По мнению Э.Гидденса, знание агентов о своих действиях (т.е. сама рефлексия) становится элементом структуры социального действия. Так как подобная рефлексия представляется автором как объект социологического познания, то и социология приобретает характер особой практической науки. Эти положения и являются отправной точкой авторской концепции структурации.

В своей «теории структурации» автор ставит цель исследовать природу человеческого действия и социальных институтов, выяснить характер взаимоотношений между ними. Он стремится интегрировать понятия «действие», «система» и «структура» через постулат рефлективности социального действия. «Изучать структурацию социальной системы, – пишет Э.Гидценс, – значит изучать способы, которыми эта система через применение интегративных правил и средств, а также в контакте непредвиденных последствий, организуется и воспроизводится во взаимодействии».

Построение теории начинается c определения основного понятия, в качестве которого выступает понятие социального агента. Именно в структуре этого агента, или субъекта социального действия и усматривается, как в капельке воды, структура социума.

Структура агента включает в себя, по мнению автора, три стратификационных уровня: мотивация действия, рационализация действия и рефлективный мониторинг действия. Каждый из этих уровней имеет свои ограничения и специфическое истолкование.

Так, через понятие мотивации действия автор стремится выделить из всей массы обыденных (привычных, автоматических, нерефлексируемых) действий такие, которые имеют необычный, проблемный характер и привлекают внимание агента.

Специфично и понимание рационализации действия. Это не просто его когнитивная подоплека, осмысление агентом своих собственных поступков, а, скорее, понимание совместной, коллективной деятельности, в рамках которой люди должны знать и понимать, что они делают и что делают другие, уметь объяснить, для чего они предпринимают те или иные действия. Это своего рода реализация практического разума.

Рефлективный мониторинг действия – это постоянное отслеживание агентом своих собственных действий, действий сотрудничающих с ним людей, а также сознательная оценка физических и социальных условий действия. Здесь реализуется вторжение критического разума, дискурсивного сознания в структуру действия.

Таким образом, анализ структуры агента плавно переходит к анализу социального действия, которое, в свою очередь, связано с переосмыслением понятий «структура» и «система», составляющих основное содержание теории структурации. При этом автор критикует как функционалистов за отождествление понятий структуры и системы, так и структуралистов за чрезмерную онтологизацию понятия структуры, ее экспансию над индивидом. С точки зрения Э.Гидденса, структура – это не статичная система как некая кристаллическая решетка, а своеобразный набор правил или программ, определяющих трансформацию практик.Эти правила отличаются своей дуальностью, т.е. они одновременно являются и результатом, и условием действия индивидов. Социальная структура, благодаря своему императивному характеру, оказывается и вне субъекта, и внутри него; выступает и как возможность действия, и как его реальное воплощение.

Интерпретированное подобным образом понятие социального действия становится исходным элементом социальной системы, реализуясь в ее институтах. На этой основе упорядочивается смысл исходных категорий (структура, система, структурация), сохраняя, правда, их авторское видение.

Структура в этой теории задает правила трансформации действий, представляя собой повторяющиеся типы отношений, воспроизводимых субъектами действия; система выражает совокупность действий, отношения между индивидами и коллективами, воспроизводимые как социальные практики; структурация определяет условия, задающие преемственность изменяющихся социальных систем.

При всей своей универсальности и логической строгости теория структурации не сумела преодолеть «извечный грех» структуралистских теорий, т.к. продолжила традиционную линию рассмотрения социальной структуры, двигаясь от субъекта к объекту. И при всей ее модерности (и в определенном смысле классичности) она сохранила в себе пункты для критики и альтернативных предложений. Теоретическая социология на этом примере как бы демонстрирует свою вечную незавершенность и стремление к новым синтезам. Для примера можно сослаться на творчество немецкого исследователя Н.Лумана, который также стремится к созданию единой социологической теории, но не более успешно, чем все его предшественники.