Курсовая работа: Архитектура Москвы 1920-х годов

АРХИТЕКТУРА МОСКВЫ 1920-х ГОДОВ

План

1. Планы Сакулина, Щусева и Шестакова

2. Урбанисты и дезурбанисты

3. Утопические проекты архитекторов

4. Коммуна и человек. Жилые дома и клубы

5. Общественные здания в Москве 1920-х годов

1.Планы Сакулина, Щусева и Шестакова

В марте 1918 года Москве был возвращен столичный статус. Тогда же была создана «Архитектурная мастерская (бюро) по планировке центра и окраин Москвы». Один из первых планов – «Город Будущего» – составил в 1918 году профессор Б.В. Сакулин. Он разделил примыкающие к Москве губернии (радиус около 200 км) на три кольца расселения. Москва и первые два кольца составляли Большую Москву, среди колец указывался «зеленый пояс». Этот проект был совершенно невыполнимым, он предполагал переустройство жизни на территории, равной небольшому европейскому государству. Нужно было «перепрофилировать хозяйственные функции целых городов и примыкающих к ним территорий, проложить тысячи километров железнодорожных магистралей и электрифицированных (!) шоссейных дорог, <осуществить> формирование промышленных узлов с перемещением гигантских масс работоспособного населения» (В. Л. Глазычев, «Россия в петле модернизации, 1850-1950-е годы: ретроспективизм и авангард»).

Еще в 1909 году возникло общество «Старая Москва», одним из направлений деятельности которого было создание плана «Новая Москва». Над ним работали А.В. Щусев, И.В. Жолтовский и другие. Целью плана было выявление исторической планировки города Москвы и развитие ее в соответствии с современными нуждами. После революции работа над проектом продолжалась. План был опубликован в 1923 году (за подписью А.В. Щусева). По этому проекту ядром города становились объединенные Кремль и Китай-город («Золотой город»); его окружали пять поясов: «Белый город» (в кольце бульваров), «Земляной город» (в кольце Садовых), «Красный город», пояс городов-садов и Зеленый пояс. «Красный город» предполагалось разместить в Новом парковом кольце, туда входили Ходынское поле, Сокольники, Лужники, а пояс городов-садов был привязан к станциям окружной и радиальной железных дорог. По плану Щусева должны были создаваться новые сквозные кольца с новыми мостами через Москва-реку, не нарушая коренным образом старую планировочную структуру Москвы. Предлагалось продолжить Соймоновский проезд через два моста к пересечению с Большой Якиманкой, а затем, по цепочке, к Большому Устьинскому мосту, и Бульварное кольцо окажется замкнутым в Замоскворечье. Дополнительное полукольцо по этому плану проходило от Солянки по Большому Спасоглинищевскому и Фуркасовскому переулкам к Кузнецкому мосту, Камергерскому и Газетному переулкам и, огибая сохраняемые Никитский и Крестовоздвиженский монастыри, по Большому Знаменскому переулку к храму Христа Спасителя. Воздвиженка продолжалась через Собачью площадку к новой площади, создаваемой у устья реки Пресни (загнанной в трубу). Новое бульварное кольцо проходило по средней части «Красного города». Оно связывало промышленные предприятия и жилые кварталы с местами отдыха в парках. Три «зеленых клина» служили делу озеленения города. Первый шел от Воробьевых гор через Нескучное на Крымскую набережную и сквер на Болотной площади и заканчивался Александровским садом; второй, начинаясь в Останкине, проходил через Марьину рощу, парк Екатерининского института и Самотеку, далее по Цветному и Неглинному бульварам к скверу на Театральной площади. Третий зеленый клин включал Богородское и Сокольники и продолжался по течению Яузы парками Лефортова и Воронцова поля до сада Воспитательного дома. Все три клина были связаны Бульварным и Новым бульварным кольцами, а также сохраняющим свои деревья кольцом Садовых. Кроме того, план выдвигал идею «экологической» одно-двухэтажной застройки в поясе городов-садов. Хотя Щусев и не предвидел стремительного роста населения Москвы и развития наземного транспорта, он все же наметил на плане разветвленную транспортную сеть, включавшую дополнительные кольца, хордовые и сегментные связки, трассы-дублеры основных улиц, а также новые мосты через Москву-реку и Яузу. По этому плану были осуществлены несколько поселков, причем не только в поясе городов-садов. Многие из них (например, поселок ВАИ на Щукинской улице, «Красная горка» на Волоколамском шоссе, «Свет и воздух» на Беговой) просуществовали до 1970-х годов, когда были снесены. В настоящее время остался только поселок «Сокол», охраняемый с 1978 года. Кроме того, по этому плану возвели Первую Всесоюзную сельскохозяйственную и кустарно-промышленную выставку (позднее на ее месте возник ЦПКиО им.Горького).

Важно отметить, что Кремль по этому плану был уже не политическим центром города и страны, а должен был использоваться как музей. Общественный центр столицы располагался бы в Петровском Парке, а в Охотном Ряду – Дворец СССР. Силуэт города становится конусообразным, а центр Москвы застраивается небоскребами, понижающимися на три этажа при движении от центра к периферии.

Многие предложения плана «Новая Москва» перешли в Схему магистралей и зеленых насаждений плана «Большая Москва». Этот план разрабатывался под руководством инженера С. С. Шестакова с 1921 по 1926 год. Именно этот план (опубликован в 1926 году) определил размещение новых строений вплоть до середины 1930-х. Этот план уже был рассчитан на дальнейший рост как самой территории города, так и его населения (до 6 миллионов к 1960 году), за счет включения в раздвинутые границы города больших подмосковных районов. План предполагал создание пяти основных кольцевых зон Москвы: «центральной» (историческая часть города), «второй кольцевой зоны» с промышленными и парковыми секторами (Воробьевы горы), «третьей садовой зоны» (Зюзино, Химки, Царицыно), «лесной оградительной» и «железнодорожной» зон, проходящих далеко за пределами московской территории. Таким образом, вокруг Москвы создавалось два кольца городов-спутников, а существующая Москва получала название Центральной городской зоны в границах Окружной железной дороги. На расстоянии 26-28 верст от последней располагалась Вторая окружная дорога. С.С. Шестаков думал о «линиях глубокого ввода», то есть продолжении железнодорожных путей по тоннелям и эстакадам через центр города для связи между вокзалами (прообраз метро). Два промышленных района на северо-западе и юго-востоке города (в поясе вокруг Окружной дороги) уравновешивались зелеными зонами на юго-западе и северо-востоке. В каком-то смысле это тот же план Сакулина, но скорректированный, то есть ограниченный территорией с радиусом до 80 км вокруг Москвы.

Кремлевское и Кузнецкое полукольца предназначались для постройки административных и общественных зданий; служащие расселялись в дополнительных кольцах и полукольцах между Кузнецким полукольцом и Бульварным кольцом, а также между Бульварным и Садовым кольцами – там возникали кооперативные строения различных ведомств. Эти полукольца были спланированы так, что потребовали лишь небольших спрямлений и пробивки тупиков в переулках старой Москвы.

Между Новым Бульварным и Парковым кольцами стали строить научные и вузовские городки. Студенческие городки возникли в Всехсвятском, Лефортове, Дорогомилове. Особенно важным был городок, построенный на месте снесенной ураганом Анненгофской рощи. Там разместились комплексы Электротехнического и Энергетического институтов (МЭИ), Института связи и Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) на другом берегу Яузы.

Так или иначе, оба больших проекта перепланировки Москвы решали основные задачи – перенести из центра города на окраину промышленные объекты, организовать расселение больших масс людей и сохранить исторически сложившуюся систему города. Ни один из этих проектов не был официально утвержден, но в Генеральный план 1935 года, о котором речь пойдет в соответствующем разделе, частично вошла система дублеров кольцевых и радиальных магистралей (конечно, без упоминания имени репрессированного Шестакова).

Были попытки заимствовать идеи и опыт западных архитекторов в области градостроительства. Города-сады, о которых мы упоминали в связи с планом «Новая Москва», появились неслучайно. Еще до революции широкий отклик в России нашли идеи английского архитектора Эбенезера Говарда (1850-1928) о городе-саде, представлявшем собой третью форму расселения, сочетающую в себе черты города и села: усадебную застройку и городскую инфраструктуру с промышленными предприятиями. Главная задача городов-садов – оттянуть на себя население пригородных зон крупнейших городов. Они проектировались на 32 тысячи жителей и могли создавать федерации (за образец была принята федерация из 7 городов-садов (250 тысяч). Первыми подобными городами в Англии стали Лечуорт (1904) и Уэлвин (1920). Однако предприятия не пожелали переселяться на новое место, и к 1928 году в Лечуорте насчитывалось всего лишь 14 тысяч человек.

Как же строили город-сад? В Технической энциклопедии 1927-1934 годов основными его элементами названы следующие:

1. «центральная площадь, окруженная главнейшими общественными зданиями;

2. большой центральный парк, заключенный в кольцо стеклянной галереи-хрустального дворца;

3. поясной парк (главное авеню), в котором располагаются культурно-просветительные учреждения и к которому примыкают торговые и общественные здания, имеющие районный характер;

4. окружная железная дорога с 6 пассажирскими станциями и расположенными вдоль нее складами и промышленными предприятиями;

5. жилые кварталы, располагаемые двумя кольцами по обе стороны поясного парка; они разбиты на 5 500 участков, размером каждый ок. 240 м² ; на участке может быть выстроен только один дом особняк в два этажа (коттедж); в Г.-с. строго соблюдается правило: на один дом – одна семья;

6. сельскохозяйственная, иначе парковая или защитная, зона охватывает город со всех сторон; она занимает территорию в пять раз большую самого Г.-с. и рассчитывается так, чтобы с нее можно было удовлетворить потребность Г.-с. в сел.-хоз. продуктах. Большое количество зелени, высокая степень благоустройства и забота об эстетике должны обеспечить Г.-с. чистоту, красоту и здоровье».

В 1902 году книга Говарда «Города-сады будущего» разошлась по всему миру. В 1911 году она была издана и на русском языке. Интересно, что в предисловии, написанном переводчиком (Ю.Н. Блохом), одним из предшественников Говарда был назван П.А. Кропоткин. Таким образом, новые архитектурные идеи прямо связывались с идеями политическими. В книге были даны подробные графические планы-схемы, по которым Говард и предлагал создавать новые городские пространства. Важным моментом было то, что поселения должны были располагаться на дешевой земле, принадлежащей общине. Россия вступила в Международную ассоциацию городов-садов и городской планировки – первым городом садом стало подмосковное Кратово – строительство начал там в 1912 году В. Н. Семенов. А в 1913 году в Санкт-Петербурге открыли «Русское общество городов-садов».

В.Н. Семенов работал в Англии в 1908-1912 годах, там он и познакомился с идеями Говарда. В 1912 году он опубликовал книгу «Устройство городов», в которой показал себя не просто последователем Говарда, но оригинальным мыслителем. «Несмотря на удачный пример Лечворса, – писал Семенов, – постройка города-сада, его возможности и практичности все еще остаются под сомнением. Но что новые города – города строящиеся, города естественно развивающиеся – должны быть городами-садами, в этом никаких сомнений быть не может».

Кроме В.Н. Семенова проектами городов-садов в России увлекались Л.Н. Бенуа, П.Г. Мижуев (в 1916 году он опубликовал книгу о городах-садах в Англии), Г.П. Ковалевский (в том же 1916 в Киеве вышла его книга «Большой город и города-сады»). Интересно, что в России поселения, подобные городам-садам, возникали как бы естественным образом – это промышленные поселки вокруг текстильных и льняных фабрик Красильщиковых, Балиных, Ясюнинских, Щербаковых, в селах Родники, Южа, Кохма и других. Об одном из них, в селе Бонячки, при текстильной фабрике Коноваловых, так рассказывается в книге Е.А. Шорбан: «В результате осуществления серьезной социальной программы Коноваловых к середине 1910-х годов в Бонячках сложился образцовый по тем временам прифабричный город-сад, основные сооружения которого сохранились к началу ХХI века. В его центре располагался обширный парк-сад, включавший не только аллеи и поляны, но и теннисные корты, площадки для крикета (что было редкостью для России тех лет). По одну сторону парка размещалась фабричная зона и целый ряд общественных зданий: церковь, училище, богадельня, ясли, клуб для служащих. Среди этих построек выделялся своими размерами гигантский Народный дом, включавший большой театральный зал и обширную библиотеку. На противоположном конце парка находился поселок для служащих (его выразительные двухквартирные дома с фронтонными портиками на главных фасадах строились предположительно по проекту И.В. Жолтовского), а за ним – комплекс больницы, оснащенной самым современным для тех лет медицинским оборудованием». (Шорбан Е.А. Архитектурный «мир» русского купечества конца ХVIII – начала ХХ столетий: От крестьянской усадьбы к промышленному городу // Культурное наследие российского государства. Выпуск IV. Ученые, политики, журналисты об историческом и культурном достоянии. СПб, 2003. С. 172-176).

В 1912 году Эбенезер Говард побывал в России. В предисловии к русскому изданию «Городов будущего» он пишет: «Россия с её огромными пространствами малозаселенной земли будет долго служить ареной для серии действительно блестящих экспериментов в области планомерного градостроительства». И через несколько лет его пророчество начало сбываться.

В 1923 г. по проекту Н.В. Марковникова (принимали участие А.В. Щусев, П.Я. Павлинов, В.А. Веснин (общий план), П.А. Флоренский, Н.В. Колли) началось строительство поселка Сокол на территории между современными улицами Алабяна, Панфилова и началом Волоколамского шоссе. Назывался он «образцовым жилищем для рабочих», но на деле представлял собой город-сад. Дома существенно отличались друг от друга – одноэтажные (с мансардой и без нее), блокированные, с большими и меньшими приусадебными участками, бревенчатые и щитовые, кирпичные и деревянные оштукатуренные. Жили в них не только рабочие, но и художники, представители творческой интеллигенции. Поселок был полностью заселен в 1930 году. В Соколе испытывались новые строительные материалы, например, термолит, предложенный инженером П.Г. Галаховым, туф, торфофанера, фибролит, шлакоблоки.

В том же 1923 году началось строительство рабочего поселка АМО, под руководством И.В. Жолтовского. Это такая же малоэтажная, сравнительно благоустроенная жилая застройка, как и на Соколе. Одновременно с поселком Жолтовский разработал проект генерального плана и павильонов Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки, открывшейся в Москве 19 августа 1923 года.

К концу 1920-х годов отношение советского правительства к идеям Говарда изменилось – их стали называть утопическими и мелкобуржуазными. Проекту города-сада был противопоставлен проект зеленого города-здравницы. Иллюстрацией новых взглядов служит появление в 19 номере журнала «Красная Нива» за 1924 год статьи В. Н. Семенова «Зелень в городе». Бывший апологет городов-садов ныне ни словом не упоминает о своей любимой идее, теперь речь идет о том, чтобы обратить серьезное внимание на озеленение городов, в частности заняться устройством общественных садов и парков. Вместо планирования городов-садов мы видим генеральное планирование благоустройства города.

Первым городом-здравницей должен был стать подмосковный курорт в сочетании с пригородным поселком близ станции «Правда». Грандиозная идея Зеленого города, чьим горячим апологетом был Михаил Кольцов, осталась неосуществленной. Проекты были заказаны четырем архитекторам – М.Я. Гинзбургу, К.С. Мельникову, Д.Ф. Фридману и Н.А. Ладовскому. Победил проект Ладовского, названный горсоветом будущего Зеленого города «более или менее организованной, практически осуществимой схемой правильно чередующихся кварталов на оси широкой транспортной магистрали». В центре города планировалось сделать большую площадь, объединяющую все виды пассажирских станций и спортивный район, участок универмага, почты и других общественных зданий, а в будущем и большой вокзал. Кроме железнодорожного сообщения и «аэросвязи» в Зеленый город из Москвы вела автомагистраль. Автострада задумывалась как «лучшая в СССР улица с автомобильным движением» с разделением автомобильных потоков и «перекидными мостами для пешеходов». Жилье предполагали монтировать из собранных на заводе объемных блоков-комнат, из которых можно было сделать «отдельный домик для двоих, целый блок и даже небоскреб». Срок реализации должен был составить пять лет. Весной 1930 года началось строительство, однако полная неразбериха в организации работ и отсутствие финансовой поддержки привели к тому, что проект сначала был законсервирован, а затем и вовсе прекращен, в связи с тем, что все средства были переброшены на строительство Московского метрополитена.

2. Урбанисты и дезурбанисты

Несколько меньшее влияние оказали на советскую архитектуру проекты «Промышленного города» Тони Гарнье (1904), «Современного» (1922) и «Лучезарного города» Ле Корбюзье (1922). Эти урбанистические концепции чем-то схожи. Гарнье впервые разделил город на функциональные районы – промышленный и жилой, между которыми располагались железнодорожная станция и зеленый пояс. По Ле Корбюзье в центре города – на пересечении железных и автомобильных дорог должен находиться многоярусный вокзал, который окружают небоскребы высотой в 60 этажей, за ними – зоны жилой и малоэтажной застройки. Промышленная и рекреационная зона примыкают к городу с противоположных концов. Концепции Гарнье и Ле Корбюзье демонстрировали социалистический город без церквей, казарм, полицейских участков и судов, и этим они должны были быть близки советским планировщикам.

В какой-то мере отражением этих концепций была в Советском Союзе дискуссия о расселении. Хотя она и не имеет прямого отношения к перепланировке Москвы, мы приведем ее основные аргументы, так как ее идейная подоплека крайне важна для понимания концепции строительства зданий в столице. Началась она летом 1929 года с выступлением Л. М. Сабсовича, экономиста, утверждавшего, что «строя социализм, мы должны создавать вместо нынешних городов поселения какого-либо нового типа». В своей брошюре «Города будущего и организация социалистического быта» он призывал ликвидировать торговлю и полностью перевести всех жителей на общественное питание. Кроме такого обобществления быта Сабсович предлагал дифференциацию жилья по возрастному принципу и строгий распорядок занятий жителей в течение дня. Поселения группировались вокруг крупного промышленного предприятия или совхоза и были рассчитаны на 40-100 тысяч человек. Все типы жилья заменялись в городах нового типа на огромные дома-коммуны, и город превращался в «единый производственно-жилищный комбинат». Городской центр вовсе не предусматривался в данной концепции. Идею несколько подкорректировал С.Г. Струмилин, у которого промышленный комбинат – единственное объединяющее начало поселения – и становился городским центром. Такой центр он именовал «Фабричным Кремлем». Кроме того, он включал в городскую застройку зоосады, общественные парки, планетарии и т.д.

Против концепций Сабсовича и Струмилина выступил М.А. Охитович с идеей «нового расселения», предполагавшей отказ от населенных пунктов как таковых и равномерное распределение индивидуальных жилых ячеек по территории. Связь между этими ячейками осуществляется благодаря хорошо развитой сети автодорог, а обслуживание жителей берет на себя система заказов и доставки на дом. Охитович исходил из того, что появление автомобиля, который не может эффективно использоваться в условиях тесной городской застройки, неизбежно ведет к дезурбанизации. Он писал: «Город должен погибнуть. Революция в транспорте, автомобилизация территорий перевертывают все обычные рассуждения по поводу неизбежной скученности и скоплений зданий и квартир» (цит. по В.Паперный. Культура два, 2006, с.65). Охитовича поддержал М.Я. Гинзбург, и разработанный ими план поэтапного перехода к «новому расселению» был в 1930 году одобрен Президиумом Госплана РСФСР.

Важно понять, что по существу урбанизм и дезурбанизм не так уж сильно противоречили друг другу, как кажется на первый взгляд. И тот и другой рассматривали расселение людей и их быт как функцию производственных процессов, считали, что человек будет стремиться жить там, где работает. Охитович писал: «Новый способ стройпроизводства покончит и с бытом, с укладом жизни вообще». Вместе с Гинзбургом они разработали план, где «каждый центр является периферией, и каждый пункт периферии – центром». Хотя вместо гигантских домов-коммун дезурбанисты разрабатывали индивидуальные жилые ячейки на одного «самостоятельно работающего трудящегося», они не возражали и не могли возражать против самой идеи коллективистического быта. Они пользовались одинаковым архитектурным словарем: «дом-комбинат», «жилые кабины», «коридоры-улицы»... Недалеко отстояли идеи Охитовича и Гинзбурга от дезурбанистических концепций западных архитекторов, в частности «Исчезающего города» Ф.Л. Райта (1932).

Одним из последних проектов развития города перед появлением Генплана 1935 года был Линейный город. Эта концепция тоже впервые появилась на Западе – в 1882 году испанский архитектор Сориа-и-Мата обосновал линейную форму организации застройки вдоль транспортной магистрали (трамвайной). Архитекторы А.У. Зеленко и Н.А. Ладовский разработали собственный проект «линейного города» – секторный. В 1928 году в мастерской Ладовского Т. Варенцов в проекте Нового города применил следующую планировку: через центр проходят не только радиусы, но и кольца. А в 1930 году сам Ладовский выдвигает схему линейного развития города раструбом, параболой. Он предлагает реализовать схему в расширении Москвы на северо-запад. Когда городской центр вытягивается в линию, то город нарастает по скользящему принципу. Это позволяет формировать как малоэтажную, так и многоэтажную жилую застройку. По этому плану были выстроены в Москве некоторые дома.

Итог дискуссии был подведен в книге Н.А. Милютина «Соцгород: проблема строительства социалистических городов». Он назвал линейный принцип «функционально-поточным» и говорил прежде всего о том, что промышленный район, отделенный от жилой застройки транспортной магистралью и полосой озеленения, должен быть безусловно первичным. Однако развить дальше эту тему не удалось. Постановление ЦК от 16 мая 1930 года «О работе по перестройке быта» гласило: «Наряду с ростом движения за социалистический быт имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей (Сабсович, отчасти Ю. Ларин и др.) «одним прыжком» перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся с одной стороны в экономической и культурной отсталости страны, а с другой – в необходимости в данный момент сосредоточения всех ресурсов на быстрейшей индустриализации страны… К таким попыткам некоторых работников, скрывающих под «левой фразой» свою оппортунистическую сущность, относятся появившиеся за последнее время в печати проекты перепланировки существующих городов и постройки новых исключительно за счет государства, с немедленным и полным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей с отдалением их от родителей, с устранением бытовых связей членов семьи и административным запретом индивидуального приготовления пищи и др. Проведение этих вредных, утопических начинаний, не учитывающих материальных ресурсов страны и степени подготовленности населения, привело бы к громадной растрате средств и дискредитации самой идеи социалистического переустройства быта».

Чтобы лучше понять отношение эпохи к градостроительству вообще и изменению облика Москвы в частности, стоит обратиться к литературе. Не последнюю роль играет в многочисленных утопиях конца XIX – начала ХХ в. судьба городов. Часто их постигает уничтожение. Так, в романе А. Ф. Оссендовского «Женщины восставшие и побежденные» (1914) женщины объединились в грандиозную организацию и решили уничтожить все большие города в мире, дабы заставить мужчин смириться с требованиями свободы и равенства. Города сгорели, погибло много людей, были уничтожены важнейшие культурные ценности, но цивилизованному миру удалось за три года заново отстроить города, а поджигательниц судили международным судом и отправили в ссылку на маленький островок близ Антарктиды. В поэме В.Я. Брюсова «Замкнутые» (1901) уничтожение города рассматривается положительно – перед нами некий «город-дом», «стеклянным черепом покрывший шар земной», который своей машинной жизнью и безысходностью гнетет человечество. Однако этот мегаполис не в силах предотвратить разделение людей на две орды, которое приведет к тому, что

В драме «Земля» (1904) город становится последним убежищем вымирающего человечества, то есть опять чем-то безжизненным. Акт же поворота колеса и раскрытия куполов мегаполиса навстречу безвоздушному пространству превращается в радостный акт самоубийства: «Учитель хотел, чтобы человечество вместо позорной дряхлости узнало гордую смерть. Он хотел, чтобы конец его был красив. Он хотел, чтобы не вырождение совершило свою казнь над людьми, а чтоб они сами были своими добровольными палачами».

Мотив города, покрытого куполом, неоднократно повторяется у Брюсова (например, город Звездный в Антарктиде из рассказа «Республика Южного Креста»), мотив разрушения города более всего развит в романе «Семь земных соблазнов» (1911). Там объясняется, почему город должен погибнуть: «Великая утонченность столичной жизни, радость бытия для взысканных судьбой – и великое рабство всего остального населения земли, страдания и унижения для пасынков судьбы: почему?... Пусть там, на вершинах, куются культурные ценности, пусть досуг, дарованный «избранным», позволяет им двигать вперед науку и искусство, пусть эти «избранные» являются истинными представителями планеты земли во вселенском состязании миров – но разве же это оправдывает телесную и духовную гибель миллионов других? Разве, по древнему изречению, «цель оправдывает средства»? И не должно ли узнать у этих погибающих, хотят ли они служить тем черноземом, на котором вырастают красивые цветы земной культуры? И если спросили бы меня тогда, что же делать, как все это поправить, неужели лучше рисковать гибелью этой самой культуры, я бы ответил: что делают, когда видят несправедливость? когда на ваших глазах взрослый, пользуясь своей силой, истязает ребенка? – не спрашивают, но, подчиняясь голосу чувства, спешат помочь слабому. Пусть будет, что будет, но этот голос чувства кричит нам, что совершается несправедливость. Пусть же рушится великая Столица, пусть обращаются в прах каменно-стальные дворцы, пусть гибнут библиотеки и музеи, исчезают памятники искусства, горят кострами книги ученых и поэтов, пусть даже совершается тысяча новых несправедливостей, только бы освободиться от этой, которая, как чудовищный кошмар, давит мир тысячелетие за тысячелетием!». Итак, город не только символ безжизненной дряхлой культуры, но еще и олицетворение несправедливости, творящейся в мире. Не случайно этот недописанный роман должен был заканчиваться грандиозной Революцией.

Что же противопоставляется кошмару города? В книге К.Э. Циолковского «Идеальный строй жизни» мы находим описание фаланстеров, то есть коммун, которые будут каждая располагаться в отдельном здании на тысячу человек. Они могут быть до десяти этажей в высоту, строиться из металла, бетона и стекла. При них должны быть крытые дворы-сады, а каждому человеку выделяется в 12 квадратных метров при трехметровой высоте. На морях и океанах будут качаться огромные плоты с жилищами для людей.

Литературные утопии продолжали появляться и после революции. Среди самых известных – «Голубые города» А.Н. Толстого (1925), «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А.В. Чаянова (1920). Был задан даже определенный курс на утопию – у А.В. Луначарского читаем: «Хороший советский научно-фантастический роман есть в самом лучшем смысле слова роман утопический... Нам нужен, так сказать, плановый роман. Нам до зарезу нужно изображение того, как будет через десять лет жить человек в тех самых социалистических городах, которые мы построим».

Произведение Чаянова рекомендовал к печати сам Ленин. В этом романе мы видим определенное видение того, как будет выглядеть Москва в 1984 году. По мысли автора, в 1934 году в России победили крестьянские партии, и был издан «Декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей». «Теперь, – говорит один из героев, – если хотите, городов вовсе нет, есть только место приложения узла социальных связей. Каждый из наших городов – это просто место сборища, центральная площадь уезда. Это не место жизни, а место празднеств, собраний и некоторых дел. Пункт, а не социальное существо». Такая судьба постигла и Москву. Чаянов оказался плохим пророком – у него Москва сохранила и Китайгородскую стену, и храм Христа Спасителя (который, впрочем, оказался величественными руинами, увитыми плющом), зато вместо Метрополя возвышался памятникам деятелям Революции. С другой стороны, интересны моменты совпадения его утопии с реальным развитием города – так, он пишет, что в 1937 году приступили к планировке новой Москвы, причем основой для нее были чертежи Жолтовского! Удивительное совпадение и даты и стиля архитектуры, ведь Жолтовский стал одним из признанных мастеров сталинского ампира.

Интересное представление о том, как будет выглядеть Москва через небольшое время, встречаем мы в произведении В.П. Катаева «Остров Эрендорф»: «На пересечении с Ленинским проспектом автомобиль замедлил ход и повернул, и вдруг глазам Пейча предстала центральная часть Москвы: автомобиль мчался слишком быстро, чтобы Пейч успел рассмотреть детали, но общее впечатление было таково: Город шел уступами и плоскими террасами. Там было много зелени, стали и стекла. Синие воздушные мосты сильными дугами начинались где-то в зелени и пропадали вдали, в золотых лучах восходящего солнца, бившего из-за лиловой тучи мягкими прожекторами. Золотые луковицы стариннейших церквей блистали антикварным золотом среди стеклянных куполов громадных, полных голубого воздуха, аудиторий и библиотек. Величественные колоннады и портики белели на яркой зелени парков. Вагоны воздушной железной дороги почти бесшумно летели над головой, скрещиваясь и расходясь. По дороге Пейчу встретилась группа рабочих, которые ехали на велосипедах на работу. Не прошло и двух минут, как авто врезался в самую гущу этого непомерного города, казавшегося издали фантастическим университетским садом. Здесь почти везде еще сохранились кусочки старой Москвы. Крошечные церкви, часовни, трамвайные станции были бережно заключены под стеклянные колпаки, возле которых на скамеечках курили сторожа. Справа от того участка Ленинского проспекта, где некогда была улица Волхонка, на месте храма Христа-спасителя, возвышалось гигантское куполообразное здание музея Всемирной Революции».

Если у Чаянова города вовсе исчезли, то в романе Я.М. Окунева «Грядущий мир 1923–2123» (1923), всю землю покрывает один сплошной «Мировой город». Нарисована пугающая нас, но, видимо привлекательная для многих людей 1920-х годов картина жизни в этом городе – люди не только одеты в одинаковые униформы, но и выглядят почти на одно лицо. Автор подает это как положительный факт: «Каждый гражданин Мирового Города живет так, как хочет. Но каждый хочет того, что хотят все».

В повести А.Н. Толстого будущий социалистический город и его устройство видит в бреду красноармеец-архитектор Буженинов: «С террасы, где я стоял, открывалась в синеватом мгле вечера часть города, некогда пересеченная грязными переулками Тверской. Сейчас, уходя вниз, к пышным садам Москвы-реки, стояли в отдалении друг от друга уступчатые, в двенадцать этажей, дома из голубоватого цемента и стекла. Их окружали пересеченные дорожками цветники – роскошные ковры из цветов. Над этой живописью грудились знаменитые художники. С апреля до октября ковры цветников меняли окраску и рисунок. Растениями и цветами были покрыты уступчатые, с зеркальными окнами, террасы домов. Ни труб, ни проволок над крышами, ни трамвайных столбов, ни афишных будок, ни экипажей на широких улицах, покрытых поверх мостовой плотным сизым газоном. Вся нервная система города перенесена под землю. Дурной воздух из домов уносился вентиляторами в подземные камеры-очистители... В городе стояли только театры, цирки, залы зимнего спорта, обиходные магазины и клубы – огромные здания под стеклянными куполами». Характерно, что для того чтобы построить свой город будущего, главному герою приходится поджечь вполне реальный, уже существующий город. Хотя Толстой и обрывает свое произведение словами «Буженинов Василий Алексеевич предстанет перед народным судом», очевидно, что он разделяет представления героя, совпадающие с представлениями эпохи – новый город вырастает не постепенно, используя то, что уже существует, он должен начинаться с нуля, быть не связанным со старым миром.

Знаменитый антиутопический роман Е.И. Замятина «Мы» был написан еще в 1920 году, однако на русском языке был впервые опубликован только в 1927 году. Черты нового быта, нового города отражены здесь гораздо лучше и четче, чем во многих утопиях. «Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах, когда люди жили еще в свободном, то есть неорганизованном, диком состоянии. Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя – пусть даже зачаточная – государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили. Вот этого я никак не могу осмыслить. Ведь как бы ни был ограничен их разум, но все-таки должны же они были понимать, что такая жизнь была самым настоящим поголовным убийством – только медленным, изо дня в день». Конечно, эти удивительные строки представляют собой пародию на идеальную жизнь коммуны, которая определяла архитектурные мечтания советских мастеров. И уже прямо против современной архитектуры направлены следующие слова: «Дома – скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен – мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли бы что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. «Мой (sic!) дом – моя крепость» – ведь нужно же было додуматься!»

3. Утопические проекты архитекторов

Одним из первых утопических архитектурных проектов, появившийся сразу после победы Октябрьской революции, был памятник Третьему Интернационалу В. Е. Татлина, который тот начал сооружать в 1919 году. По замыслу автора, это было самое высокое в мире сооружение (400 м), наклонная и составленная из стержней башня. Она состояла из четырех ярусов: 1) нижний – вращающийся куб (один поворот в год), где должны размещаться законодательные органы Коминтерна; 2) второй – усеченная пирамида (тоже вращающаяся, но уже со скоростью один оборот в месяц). В ней располагается Исполком Коминтерна; 3) третий – цилиндр (вращается раз в неделю), это секретариат Коминтерна; 4) четвертый, и последний ярус – мировые часы, совершающие один оборот в сутки. Кроме того, это гигантское строение должно было быть обвито спиралью восьмиметровой толщины, символизирующую гегельянскую модель прогресса человечества. Свою модель Татлин выставил на Седьмом Съезде Советов в декабре 1920 года.

Ясно, что такой проект не может называться архитектурой в полном смысле слова – памятник Третьему интернационалу является скульптурой, разросшейся до невероятных размеров, к тому же практически неосуществимой. Однако ажиотаж, вызванный данным проектом, был очень велик и свидетельствовал о первоначальной утопической направленности советской архитектурной мысли. Впрочем, отношение властей к этому утопизму уже тогда не было положительным. Так, Луначарский писал: «Тов. Татлин создал парадоксальное сооружение. Я, может быть, допускаю субъективную ошибку в оценке этого произведения, но если Гюи де Мопассан писал, что готов был бежать из Парижа, чтобы не видеть железного чудовища – Эйфелевой башни, то, на мой взгляд, Эйфелева башня – настоящая красавица по сравнению с кривым сооружением т. Татлина».

Сейчас Башня Татлина все-таки появилась в Москве – ее макет возвышается на новопостроенном доме в районе Патриарших прудов.

Другим едва ли осуществимым планом, созданным в Советском Союзе, был план горизонтальных небоскребов Эль Лисицкого. В 1920 году в альманахе «Уновис» он писал: «Мы оставили старому миру понятие собственного дома, собственного дворца, собственной казармы и собственного храма. Мы ставим себе задачей город – единое творческое дело, центр коллективного усилия, мачту радио, посылающего взрывы творческих усилий в мир: мы преодолеем в нем сковывающий фундамент земли и поднимемся над ней… эта динамическая архитектура создаст новый театр жизни…». Кроме уже привычного нам отрицания реалий старого мира и общих слов по поводу строения города как общего дела, мы видим новый элемент – идею преодоления земного притяжения. Более конкретно художник высказался в своей статье «Серия небоскребов для Москвы», где предложил застроить Москву горизонтальными небоскребами. В этих домах, по форме напоминающих грибы (сам Лисицкий называл их «небесными утюгами»), широкая жилая часть стоит на узком основании из трех устоев-каркасов. Он писал: «Мы считаем, что пока не изобретены возможности совершенно свободного парения, нам свойственней двигаться горизонтально, а не вертикально. Поэтому, если для горизонтальной планировки на земле в данном участке нет места, мы подымаем требуемую полезную площадь на стойки и они служат коммуникацией между горизонтальным тротуаром улицы и горизонтальным коридором сооружения. Цель: максимум полезной площади при минимальной подпоре. Следствие: ясное членение функций». Небоскребы должны были стоять по Бульварному кольцу, а размещались бы в них государственные учреждения: «Структура Москвы: центр – Кремль, кольцо А, кольцо Б и радиальные улицы. Критические места – это точки пересечения радиальных улиц (Тверская, Мясницкая и т. д.) с окружностями (бульварами), которые требуют утилизации без торможения движения, особенно сгущенного в этих местах». Художник оставил несколько проектов конкретных небоскребов – один из них должен был располагаться на площади Никитских ворот, другой представлял собой новое здание газеты «Правда», третий был яхт-клубом текстильного комбината. Идея Эль Лисицкого в то время не могла быть осуществлена просто технически. А вот позже в Голландии было налажено строительство таких домов-грибов.

В 1922 году А.М. Лавинский создал проект «Город на рессорах». Суть его была в следующем. Земля предназначалась пешеходам, над бульварами были проведены транспортные магистрали, а все постройки стояли на стальных постройках-рессорах. К «жилым ячейкам» людей доставляли движущиеся лестницы. Дома же, покачивающиеся на рессорах, могли еще и поворачиваться вслед за солнцем. В журнале ЛЕФ (1923/1) был опубликована статья Б.И. Арватова «Овеществленная утопия» – отклик на проект Лавинского. Здесь новый город признается экономически и социально целесообразным: «Город в воздухе. Город из стекла из асбеста. Город на рессорах. Что это, эксцентрика, оригинальничание, трюк. – Нет, просто максимальная целесообразность. В воздухе, – чтобы освободить землю. Из стекла, – чтобы наполнить светом. Асбест, – чтобы облегчить стройку. На рессорах, – чтобы создать равновесие». Автор статьи отлично осознает всю неосуществимость проекта Лавинского на данном этапе – как же он относится к этому факту? «Возможны ли технически такие системы? Как отнесется к ним теоретическая механика? – Не знаю. Готов предположить худшее – буквальная реализация плана во всех его деталях немыслима ни при нынешнем, ни при каком угодно состоянии техники». «Мое дело предложить»... так заявил ангелам Маяковский. То же самое заявляет инженерам Лавинский, так как Лавинского занимала главным образом социальная сторона дела – форма нового быта. Пусть теперь скажут инженеры (они, к счастью, не ангелы) что возможно и что невозможно, как исправить и где дополнить. Это было бы не бесполезной работой».

В литературе 20-х годов с энтузиазмом воспринималась идея подвижности, мобильности. Так, например, герой рассказа Н.Н. Асеева «Завтра» (1925) в бреду видит, кроме всего прочего, что люди перемещают по воздуху целые города. Казимир Малевич считал, что человека следует посадить в индивидуальный космический корабль, чтобы он постоянно находился в космосе и летал от одной планеты к другой. Велимир Хлебников предлагал похожие меры – всех жителей России поместить в стеклянные кабины на колесах: «Был выдуман ящик из гнутого стекла или походная каюта, снабженная дверью, с кольцами, на колесах, с своим обывателем внутри, она ставилась на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней ее житель, не выходя из нее, совершал путешествие. Иногда раздвижной, этот стеклянный шатер был годен для ночлега. Вместе с тем, когда было решено строить не из случайной единицы кирпича, а с помощью населенной человеком клетки, то стали строить дома-остовы, чтобы обитатели сами заполняли пустые места подвижными стеклянными хижинами, могущими быть перенесенными из одного здания в другое. Таким образом было достигнуто великое завоевание: путешествовал не человек, а его дом на колесиках или, лучше сказать, будка, привинчиваемая то к площадке поезда, то к пароходу». Здесь одновременно прослеживается и идея прозрачности, открытости, как в романе Замятина «Мы». Еще в 1933 году в фантастическом очерке «Тяжесть исчезла» Циолковский писал: «Жилища можно строить везде, на всякой высоте, произвольной величины, что представляет громадные выгоды во многих отношениях; прочности от них не требуется и, кроме того, они могут служить и воздушными кораблями, принимающими на себя или в себя произвольные массы товара или людей, – лишь бы нашлось место. Скорость таких кораблей, при заострённой их форме, достигает поразительной величины. Вечно путешествуя, они доставляют своим хозяевам все блага и сокровища земного шара».

Появилась и идея мобильного города – в 1928 году Г. Крутиков, ученик Ладовского, представил в качестве диплома проект летающего (парящего) города – «Город на воздушных путях сообщения». Сообщение между землёй и «заоблачными» зданиями должно осуществляться с помощью универсальной и многофункциональной кабины, которая может двигаться по воздуху, по земле и по воде. Собственно, «летающими» были бы даже не сами города (они трактовались как неподвижно размещённые в строго отведённом пространстве). Летать должны были жители этих городов. Газета «Постройка» написала разгромную статью «Советские Жюль Верны», где проект Крутикова был подвергнут суровой критике.

Этот и подобные ему проекты (например, аэрогорода Л.М. Хидекеля), были заклеймены в той новой фазе, в которую вступила советская архитектура в 1930-е годы. В соответствии с нравами эпохи утопические проекты рассматривались в первую очередь как политически вредные: «И вот такого рода безответственные предложения нашли отклик среди мелкобуржуазной молодежи. Началась мания «изобретений», появились здания в виде аэростатов, дирижаблей и т. д., а один дипломный проект изображал город в воздухе. Автор его исходил из предположения, что путем расщепления электрона будет найдено средство, легко поднимающее здание в воздух. В проекте изображены были здания, парящие в воздухе, с кабинами для жителей. Земля освобождена от жилища и от общественных зданий, она – для труда и экскурсий. Сношение с ней предусмотрено посредством особого снаряда, представляющего собой комбинацию авто, самолета и подводной лодки. После прогулки под водой, по земле и по воздуху можно включиться в любую гостиницу, тоже парящую в воздухе, – в одну из свободных ячеек, предназначенных для снарядов... В то время, когда наша страна нуждалась в новых пролетарских кадрах, могущих разоблачить вредителей, противопоставив им пролетарскую квалификацию, выпускались архитекторы, рисующие колоссальные небоскребы и дирижабли на бумаге и неспособные, подчас, запроектировать технически грамотно небольшое двухэтажное сооружение. Выпускались группы искалеченных специалистов, непригодных для строительства. Такая постановка дела как нельзя лучше играла на руку вредителям». (Мордвинов А.Г. «Искусство в массы», 1930, №12. От редакции «Современная архитектура», 1930, №5, стр. 2—3).

4.Коммуна и человек. Жилые дома и клубы

Теперь перейдем к конкретным постройкам в Москве 1920-х годов. В первую очередь надо было решать жилищную проблему. Жилищное строительство после нескольких лет разрухи и гражданской войны возобновилось только в 1923-1924 годы, и сводилось, в основном, «к достройке и восстановлению домов, разрушенных во время войн», или к приспособлению фабричных корпусов и освобождённых военных казарм под квартиры рабочих. Доходные дома, покинутые владельцами, передавались в собственность заводам и советским учреждениям, которые были обязаны следить за своевременным ремонтом здания и «невселением» посторонних. С 1922 года юридически к рабочим домам-коммунам приравнивались все дома, закреплённые за Райсоветами. Выделялись «коммуны красной молодежи», располагавшиеся в бывших студенческих общежитиях, фабричных корпусах и рабочих казармах. Нужно было срочно строить свои дома будущего.

В 1926 году Моссовет объявил конкурс на проект дома-коммуны на 750-800 жильцов. Первую премию получил Г.Я. Вольфензон и его соавторы С.Я. Айзикович и Е. Волков, построившие в 1926-1927 годах дом-коммуну на улице Лестева. Это П-образное в плане сооружение, в центральной части которого располагались столовая, детские ясли, детский сад, зал собраний, комнаты для групповой работы. На плоской крыше должен был находиться солярий, а в боковых корпусах – общежития и отдельные квартиры на две-три комнаты, с кухнями. По тому же принципу (и также по заказу Моссовета) был построен хавско-шаболовский жилой комплекс (1929-1931 годы, Н.Н. Травкин, Б.Н. Блохин и др. архитекторы группы АСНОВА). Всего было запроектировано 24 пяти-шестиэтажных жилых корпуса, детский сад и котельная. Главные жилые комнаты выходят на южную сторону, а северные фасады лишены балконов и почти ничем не примечательны – сюда выходят кухни и ванные.

Более радикально к вопросам быта подошел И.С. Николаев в своем знаменитом студенческом доме-коммуне на ул. Орджоникидзе (1929). Здесь все личное, индивидуальное сведено к минимуму. Здание включает два самостоятельных объёма: вытянутую на 200 м восьмиэтажную «пластину» с 1 тысячей двухместных, аскетически обставленных «спальных кабин», трёхэтажный корпус для дневного пребывания с вестибюлем, столовой, залами для занятий и связывающий их санитарный корпус с душевыми кабинами и раздевалкой, где каждый жилец обязан был принимать душ и переодеваться. Жилые комнаты превратились в спальные ячейки 2,7 х 2,4 м.

Отмена личного касалась и отношений между мужчиной и женщиной. В 1928 году в статье о строительстве соцгородов «Мощные базы нового быта: СССР строит жизнь, достойную человека» Луначарский напишет, что «в социалистическом городе семья старого типа окажется совершенно отмененной. Разумеется, будет по этому поводу и шипение относительно «свободы любви», «разврата» и т.д. Но мы пойдем мимо всего этого шипения, помня те великие заветы социалистических учителей о новых свободных формах отношений между полами, которые неразрывно связаны с социализмом». Предполагалось, что семья разрастется до 1000–3000 человек. Луначарский утверждал, что «только такая «семья» в полторы – три тысячи человек представляет собой экономный в отношении общественного хозяйства и достаточно культурный широкий человеческий коллектив». А инженер Н.С. Кузьмин, проектируя коммуну в Анжеро-Судженске, разработал концепцию НОБ (Научной Организации Быта), согласно которой он разделил население коммуны на возрастные группы и составил круговую диаграмму «график жизни». Бытовой процесс для каждой возрастной группы Кузьмин расчленил на семь разделов: «1. отдых, сон, восстановление сил; 2. питание; 3. половая жизнь; 4. воспитание детей; 5. культурное, физическое развитие; 6. хозяйственное и санитарно-гигиеническое обслуживание; 7. медицинское обслуживание». Для каждой возрастной группы было составлено расписание ежедневных занятий. Бытовой процесс взрослых начинался с пробуждения по сигналу радиоцентра коммуны, 5 минут отводилось утренней гимнастике, на умывание уходило 10 минут; 5 минут были, по желанию, зарезервированы на прием душа, 5 – на одевание, 3 минуты на поход в столовую, завтрак занимал 15 минут и т.д. В соответствии с этим графиком должна была быть осуществлена архитектура дома-коммуны: «Встали рабочие после сна, ушли из спальни. Кровати откидываются <...> Площади спален рассчитывались исходя из графика движения и оборудования этих комнат. Оборудование следующее: откидные к стенам кровати, стол, тумбочки и шкафы для халатов. График движения: рабочий встал (по зову радио из радиоцентра, регулирующего жизнь коммуны), откинул кровать, прошел к своему шкафу, надел халат и туфли и вышел в гимнастическую комнату, где он может сделать гимнастику, принять душ, умыться и надеть чистый, заранее приготовленный специальным персоналом, верхний костюм».

Против подобного подхода выступал Тео ван Дусбург: «Представьте себе, что градостроительство и строительство жилья будут сведены только к тому, что наиболее экономичным образом удовлетворяет наши материальные жизненные потребности. Для любой практической потребности тогда, например, будет точно подсчитано количество необходимых кубических метров, и все лишние пространства будут беспощадно отсечены. Архитектурная форма станет полностью зависимой от наших движений, рассчитанных с помощью системы Тейлора. Не приведет ли это к абсолютной жесткости и стерилизации нашей жизни? Не придают ли функционалисты слишком большое значение нашим материальным жизненным функциям?» (журнал «Строительная промышленность»). А в 1934 году уже и бывшие единомышленники критикуют Кузьмина – М.Я. Гинзбург, ранее неоднократно предоставлявший архитектору слово на страницах журнала «Советская архитектура», пишет о его проекте: «Безупречный конвейер, по которому течет здесь нормированная жизнь, напоминает прусскую казарму».

Некоторые уступки еще не наступившему коммунизму и новому быту были сделаны в жилом доме Наркомфина (1928-1930 годы; М.Я. Гинзбург, И.Ф. Милинис, инж. Л.С. Прохоров). Это, пожалуй, один из самых знаменитых памятников конструктивизма в Москве. Комплекс включал шестиэтажный жилой дом и соединённый с ним переходом на уровне второго этажа корпус, в котором размещались детский сад и столовая. Вдоль сквозных коридоров на втором и пятом этаже располагаются двухэтажные квартиры (кухня в нижнем ярусе, спальня наверху). Весь объём жилого корпуса поднят над землёй на круглых столбах, чем обыгрываются возможности каркасной конструкции. Обобществленный быт проявляется в оборудовании столовой и детского сада, однако имеются и отдельные квартиры.

Несколько особняком стоит собственный дом архитектора К.С. Мельникова, построенный им в 1927-1929 годах в Кривоарбатском переулке. Казалось бы, строить собственный особняк в социалистической стране – безумная, «буржуазная» идея, которую лишь чудесным образом удалось осуществить. Однако дело обстоит не совсем так. Строительство личного особняка Мельникова рассматривалось в том же ключе, что и строительство поселка Сокол – как проект новых домов для трудящихся. Во всех официальных документах он значился как опытно-показательное сооружение. Кроме того, в основу планировки дома положено все то же самое понятие нового быта. Стоит обратить внимание на то, что спальня – третье по величине помещение в доме (после гостиной и мастерской хозяина), и она предназначена для совместного сна всех членов семьи. Конечно, тут сказался и повышенный интерес самого архитектора к проблеме сна – так, он планировал построить санаторий «Сонная соната» и парк «Зеленый город», в котором располагались бы 12 корпусов для сна на 4000 спящих. На созданном им пропагандистском плакате по этому поводу были надписи «Сон – лечебный фактор! Думающий иначе – больной», «Спать должно по цехам», «Лечить сном вплоть до изменения характера». Однако в архитектуре его особняка подчеркивается идея именно совместного сна. Была и общая туалетная комната, где стояли шкафы с одеждой всех членов семьи. Таким образом приоритет отдавался не личному, но общественному, – мастерская была самой большой комнатой в доме, и у каждого была собственная рабочая комната. Кроме того, задачам эпохи – экономии строительного материала и ускорения строительства отвечает необычная конструкция дома – два цилиндра, врезанные один в другой. А «ковровая» кладка внешних стен, обладающих множеством шестигранных отверстий, позволяет менять функциональность внутренних помещений.

Среди других жилых домов, построенных в Москве в 1920-е годы – Студенческие общежития МВТУ в Анненгофской роще (1920 год, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман), Студенческий городок в Дорогомилове (1929-1930 годы, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман), Студенческий городок во Всехсвятском (1929-1930 годы, Б.Н. Блохин, Б.В. Гладков, А. Зальцман Жилой дом общества «Динамо» с клубом и магазином (1928-1932 годы, И.А. Фомин, А.Я. Лангман), Жилой дом кооператива «Крестьянская газета» (1927-1930 годы, Н.А. Ладовский), Жилой дом Госстраха на М. Бронной (1926-1927 годы, М.Я. Гинзбург), Дом-коммуна на ул. Лестева (1926-27 годы, Г.Я. Вольфензон, С.Я. Айзикович, Е. Волков), Студенческий дом-коммуна (1929 год, И.С. Николаев).

Вторым важнейшим направлением после жилой застройки в 1920-е годы было строительство клубов. Каковы задачи клубного строительства? Вот как их сущность сформулировал профсоюз коммунальных рабочих в положении «К разработке проектов наших клубов»:

1. «Клуб есть место, где рабочие должны получить знание, культурные развлечения и отдых.

2. Клуб, как лаборатория, должен быть приспособлен к нашим поколениям (взрослые рабочие, молодежь и пионеры). Нельзя забывать и физкультурников.

3. Клуб – не строгий храм какого-то божества, в нем надо добиться такой обстановки, куда бы рабочего не тащить, а он сам бы бежал туда мимо дома и пивной. Таким образом не следует строить клуб только для политических занятий клуб должен, если сумеет, показать, как надо строить новый быт.

4. Несмотря на то, что в клубе должен быть зрительный зал со сценой, на 800-900 человек и малый зал человек на 100-150, он не должен походить на театр или кино, в смысле распланировки помещений надо иметь в виду различные кружки…

5. Так как члены нашего союза по роду своей работы в большинстве вынуждены работать в одиночку, необходимо создать такую обстановку, которая говорила бы о мощи коллектива и рабочего класса.

6. Индустриализация – база социализма, поэтому некоторые моменты творчества архитектуры желательно соединить с индустриализацией…».

Для Лефовцев и всех сторонников новой эстетики строительство клубов было еще и потому важным делом, что они видели в клубе антитезу театру. В 1924 году в статье «Не в театре, а в клубе!» О. Брик писал: «Театр бьется в своей коробке и не может из нее вылезть. Не помогают никакие конферансье, никакие прохождения через публику, выезды «на местах», злободневные вставки и т. п. вылазки крепко замурованного рампой актера. Пробовали взрывать «изнутри». Неудачно. Динамитчики-взрыватели добросовестно растрачивали свои запасы динамита, – но результат получился неожиданный: вместо взрыва – блестящий фейерверк во славу все той же театральной твердыни (см. «Лес» Мейерхольда, «Гроза» Таирова и пр.). Да надо ли взрывать театр? Пусть стоит архивным памятником искусства и старины. Новая театральность сформируется без него и вне его, – не в специальных театральных коробках, а в гуще зрителей, – в клубе!». А в 1927 году Вит. Жемчужный определил основные задачи клуба так:

1. «Кузница пролетарской культуры.

2. Место, где формируется рабочая общественность.

3. Своеобразный дом отдыха, дающий ежевечернюю зарядку на следующий рабочий день».

Больше всего клубов в Москве создано К.С. Мельниковым. Первым был построен дом культуры им. И. Русакова (1927-1929 годы) на Стромынке для Союза транспортников МКХ. Три огромных консоли, впечатляющих каждого, кто подходит к зданию, являются балконами зрительного зала. По воспоминаниям архитектора, в то время от строителей требовали залы с одним амфитеатром, без ярусов и лож – считалось, что это демократично. В качестве компенсации пространственной упрощенности Мельников расчленил часть амфитеатра как бы на три ложи – так появилось и разделение, и общность. Кроме этого, эти балконы можно было отгораживать от зала специальными перегородками, создавая из них отдельные аудитории. Как ни странно, здание клуба не совсем подходит для театральной деятельности – для спектаклей там слишком маленькая глубина сцены. Другое решение предложил архитектор для клуба кожевников «Буревестник» (1928-1930 годы). Там торжествовала идея изменяемости форм и функций – фойе можно было переоборудовать в бассейн. Происходить это должно было так: партер убирали, пол раскрывали, а ряды кресел в боковых частях зала становились трибунами. Однако это смелое предложение не было осуществлено – бассейн не построили, по выражению Мельникова, «из-за тугого младенчества техники». В 1990-х годах здание было отремонтировано. Хотя этот ремонт и вызвал многочисленные нарекания, – в частности из-за искажения интерьеров и упрощения рисунка оконных проемов, – но на данный момент «Буревестник» находится в самом хорошем состоянии из всех зданий К.С. Мельникова.

Клуб завода «Каучук» (1927-1929 годы) был построен в согласии с планом «Новая Москва» – на пересечении бульварного кольца «Г» с Плющихой. Отсюда необычная форма сектора в четверть круга, обращенного дугой к перекрестку. И в этом клубе была предусмотрена трансформация внутренних пространств – центральная часть могла подниматься до уровня балконов, высвобождая место для проведения массовых действ. Эта идея не была осуществлена, возможно, по техническим причинам, а возможно и потому, что массовые действа, эта важная идейная составляющая жизни 1920-х, были уже не к месту в 1930-е.

Другие клубы Мельникова в Москве – клуб Дорхимзавода с фабрикой-кухней (1927-1929 годы), клуб фабрики «Свобода» (1927-1929 годы).

Программным было строительство дворца культуры автозавода им. Лихачева (1931–1937 годы, братья Веснины) на месте Симонова монастыря. Это последнее по времени строительство рабочего клуба, и оно как нельзя лучше подходит для демонстрации приоритетов и намерений власти. Для постройки этого гигантского сооружения был наполовину снесен Симонов монастырь – взорвали пять из шести его церквей. Погибли Успенский собор, колокольня, надвратные церкви, Сторожевая и Тайнинская башни, были уничтожены все могилы на территории обители. От монастыря уцелела лишь южная стена с башнями, трапезная палата с церковью Сошествия Святаго Духа и хозяйственная постройка. Было уничтожено и монастырское кладбище (прах известных культурных деятелей, таких, как Д.В. Веневитинов, С.Т. Аксаков перенесли на Новодевичье кладбище). «Культурный Днепрострой» – так в печати называли строительство нового клуба. В центре западного фасада клубного корпуса, законченного в 1937 году, выстроена стеклянная полуротонда, над которой возвышается купол обсерватории – так архитекторы отметили место снесенного собора. Символика очевидна – там, где был очаг мракобесия, теперь очаг культуры. На месте старого святого места строится то, что свято для нового поколения людей. Общественность приветствовала открытие нового комплекса. К.Г. Паустовский писал о нем так: «Дворец культуры похож со стороны на глыбу черного хрусталя. Он сверкал радиусами белого цвета и раздвигал ночь – ночи приходилось прятаться в глухие башни Симонова монастыря, покрытые черными лишаями. В потолках сиял невидимый свет. Казалось, что обширное здание не имеет веса и опирается не на стены и колонны, а на просторные геометрические линии». Действительно, дворец культуры автозавода можно назвать одним из совершенных памятников московского конструктивизма; его внешний вид обращает на себя внимание четко выделенными объемами, а Т-образный план клубного корпуса позволил сгруппировать помещения по секторам с отдельными входами. Система лестниц, связывающая зал и фойе с гардеробом, кафе, бильярдной и служебными помещениями, добавляет выразительности пространственному решению интерьера. Впрочем, задуманный братьями Весниными комплекс не был достроен. Им пришлось отказаться от запланированного театра на 4000 мест и спортивного корпуса – к 1937 году стало ясно, что конструктивистская эстетика больше не отвечает пожеланиям «партии и народа».

Крайне интересным памятником является клуб имени Зуева, построенный в 1927–1929 годах по проекту И.А. Голосова. Союз коммунальников объявил конкурс на проект нового клуба, и голосовский был признан лучшим (он обошел, в частности, К.С. Мельникова, предложившего проект в виде пяти врезанных друг в друга цилиндров одного диаметра). А. Шадрин назвал здание Голосова «конструктивистским Парфеноном». Его эффектная, геометрически уравновешенная композиция как бы надета на стеклянный цилиндр угловой башни. Это отражение идеи Голосова о том, что архитектурное сооружение должно иметь доминанту – своеобразное композиционное ядро, вокруг которого концентрируется и которому подчиняется архитектурная масса, организованная в соответствии с определенным четко заданным ритмом. А ритм, в свою очередь, представляет собой чередование масс и элементов различной ценности. Угловая ротонда была любимым приемом классицизма, однако у Голосова подобная тема обретает новое звучание – геометрические формы – куб, параллелепипед, цилиндр – четче противопоставлены друг другу и по-новому организуют пространство вокруг дома. По Лесной улице должно было пройти новое Бульварное кольцо, куда и выходил бы торцевой фасад здания.

Кроме собственно клубов к числу культурно-развлекательных учреждений относится и планетарий, построенный М.О. Барщем и М.И. Синявским в 1927–1929 годах. Это высокое здание было изначально задумано как полемическое по отношению к стоящей рядом церкви Покрова в Кудрине (научное знание против «опиума для народа»). Церковь позже снесли, а храм науки остался стоять. Планетарий должен был стать частью целого образовательного комплекса, в который входили бы еще зоопарк, музей естественной истории и библиотека. Однако из запланированных построек возвели только планетарий. Купол планетария водружен на цилиндрический объем, разделенный на три яруса: в нижнем – гардероб и технические помещения, в среднем фойе, в третьем – зрительный зал на 1440 человек. Зал был перекрыт подвесной полусферой, на которую проецировалось звездное небо. Планетарий на Садово-Кудринской был тринадцатым по счету в мире. До того один планетарий был в Австрии, один в Италии и десять в Германии. Перед началом строительства архитектор Барщ путешествовал по среднеазиатским республикам, и в архитектуре здания прослеживается связь с мусульманскими культовыми постройками. Первому московскому планетарию В.В. Маяковский посвятил стихотворение «Пролетарка, пролетарий, заходите в планетарий»:

Кроме астрономических показов, после которых посетители оставляли в книге отзывов такие строки: «Сидя в Планетарии на сеансе, я вспоминаю, как трудящиеся, часто терпевшие поражение в борьбе с угнетателями, отступали, устремляя взоры на неведомое небо, где они надеялись найти избавление», тут шли феерические шоу (в частности «Салют Победы» после войны) и работала реактивная секция Стратосферного комитета Осоавиахима. С 1937 по 1940 годы работал Звездный театр, составленный из актеров разных театров. Им были поставлены три пьесы: «Галилей», «Джордано Бруно», «Коперник». Несколько лет назад планетарий был перестроен – его подняли на шестиметровую платформу, чтобы увеличить объем на два этажа. Это сильно изменило его облик и авторскую концепцию.

Отдельно стоит рассмотреть произведения так называемой промышленной архитектуры в Москве. Конструктивисты прославились тем, что сделали явственным каркас здания, его техническую, связанную не с человеком, а с машиной сущность, обнажили конструкцию, подчеркнув геометрические формы и систему опор. Такие приемы как нельзя лучше подходили для индустриальной архитектуры. Неслучайно первым памятником, возведенным в Москве после революции, стала радиобашня В.Г. Шухова – настоящая башня Третьего Интернационала. Было решено возвести новую радиобашню в связи с тем, что Ходынская радиостанция не справлялась с объемом радиограмм. А после того, как в мае 1920 года она временно вышла из строя, необходимость создания новой радиостанции стала особенно острой. Первоначальный проект предусматривал возведение башни высотой в 350 м. Однако из-за нехватки металла в молодой республике пришлось сократить высоту до 140 м. Материала все равно не хватало – по особому указанию Ленина на строительство было выделено 10 000 пудов железа из военных запасов. Четкий шестиярусный силуэт башни – гиперболоида вращения – стал как бы новым Иваном Великим советской Москвы. В течение нескольких лет здание башни было самым высоким не только в Москве (Иван Великий – 80 м), но и во всей стране (Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге – 120 м). Башня сочетает в себе ажурность и легкость – на единицу ее высоты израсходовано в три раза меньше металла, чем на единицу высоты Эйфелевой башни в Париже. Строительство башни велось без лесов и подъемных кранов. Верхние секции по очереди собирались внутри нижней и при помощи блоков и лебедок поднимались друг на друга. Еще в 1896 году Шухов изобрел способ устройства сетчатых (стальная сетка с ромбовидными ячейками) гиперболоидных башен, и в том же году он построил свою первую сетчатую водонапорную башню на Нижегородской ярмарке (высотой в 32 м). Шаболовская башня была введена в строй 19 марта 1922 года и использовалась сначала для радиотелефонной связи центра с «местами», а с осени 1922 года стала использоваться и для радиовещания на центральные районы страны. Значение ее трудно переоценить, причем как практическое, так и символическое. Первая значительная постройка новой власти представляла собой символ научных достижений (радиотехника, передовые инженерные методы строительства), воплощенных в тянущемся ввысь здании – горделивое утверждение грядущей победы коммунизма на всей земле.

Важнейшим памятником технической архитектуры в Москве стал Комплекс ЦАГИ на улице Радио, строившийся группой архитекторов (А.В. Кузнецов, Б.В. Гладков, Г.Г. Карлсен, С.Н. Кожин, В.Я. Молчан, И.С. Николаев, А.С. Фисенко) с 1924 по 1931 год. Это здание снова связано с небесной сферой, правда, на этот раз не по своей символической форме, а по назначению. Комплекс строился для гидродинамических испытания самолетов и гидропланов. Кроме лабораторий, здесь находилась самая большая в мире аэродинамическая труба, где можно было испытывать не модели, а целые детали самолетов в натуральную величину. Кирпичные здания футляры организованы так, что горизонтали гидроканала противопоставлена вертикаль аэродинамической лаборатории. Своеобразным символом комплекса стал ветряк на вершине лаборатории.

Самыми знаменитыми «промышленными» сооружениями Москвы 20-х годов стали гаражи Мельникова. Первым по времени был гараж для автобусов английской фирмы «Лейланд» на улице Образцова (1926–1927 годы), созданный архитектором в соавторстве с В.Г. Шуховым. Место этой постройки находилось у проектируемого по плану «Большая Москва» Нового бульварного кольца. План здания функционален и точно отвечает предназначению гаража: угол в 127 градусов задан траекторией разворота автобусов, а пилообразные выступы стен обеспечивают безопасный выезд. Кроме того, введенная Мельниковым система «прямоточного» движения машин в гараже предопределила его ромбовидный план. Машины должны были стоять по диагонали, и та же диагональ лежала в основе композиции гаража. Сам архитектор много позже, в 1969 году говорил о своем творении так: «Моя система, как психологический натиск, нарушила все существовавшие нормы, сузив отверстие расходования средств и времени на пользование автотранспортом». Шухов разработал для этого гаража безопорную систему перекрытия пространства (8500 квадратных метров!). Боковые фасады здания были сплошь забраны витражами, а на торцовых фасадах красовались круглые окна. В 2001 году Бахметьевский гараж был передан для реконструкции Еврейскому культурному центру. Этот «манеж для автобусов» всегда воспринимался как образец чистой формы.

Гараж для грузовых машин на Новорязанской улице тоже строился вместе с В.Г. Шуховым (1926-1928 годы), однако здесь было найдено совершенно иное пространственное решение. На этот раз план имеет форму дуги, зеркально повторяя форму поворотного круга Казанской железной дороги, что находится в глубине участка. Сначала стены гаража были наглухо заделаны кирпичом, а свет проникал внутрь через застекленные кровли. Однако вскоре начались протечки, и кровли были сделаны более пологими, а под ними была пущена лента остекления.

В 1930-е Мельников построил еще два гаража – Интуриста (1934 год, ул. Сущевский вал) и Госплана (1936 год, Авиамоторная ул.). Удивительно, но эти явно конструктивистские шедевры появляются в самый разгар борьбы против формализма и функционализма. Это здания с гораздо более эффектными, геометрически подчеркнутыми линиями фасадов. В гараже Интуриста фасад украшает огромное круглое окно с диагональной линией витража, а в гараже Госплана тот же элемент – огромное окно – занимает уже практически весь фасад. Оно освещает помещение для машин, а справа от него возвышается вертикаль трубы, соединяющей композицию воедино. Эту вертикальную направленность подчеркивают каннелюры корпуса мастерских.

5. Общественные здания в Москве 1920-х годов

В Москве 1920-х годов возводится большое количество общественных построек в стиле конструктивизма зданий: здание Кожсиндиката А.П. Голубева (1925-1927 годы), институт Ленина С.Е. Ченышева (1925-1927 годы), Госторг Б.М. Великовского и В.Н. Владимирова (1926-1927 годы), здание газеты Известия Г.Б. и М.Г. Бархиных (1925-1927 годы), Центральный телеграф И.И. Рерберга (1927-1929 годы), здание Наркомзема А.В. Щусева и др. (1928-1933 годы), здание Центросоюза Ле Корбюзье, П. Жаннере и Н.Я. Колли (1928-1937 годы), комбинат газеты «Правда» П.А. Голосова (1931-1937 годы). Это самые функционально-строгие постройки 20-х годов, мрачные и доминирующие в городском пространстве.

Здание кожсиндиката первоначально было шестиэтажным, седьмой этаж появился в 1948 году. Позже в нем помещался Наркомат легкой промышленности, потом Министерство хлебопродуктов и Министерство заготовок, а с 1989 года – Всесоюзный центр кино и телевидения для детей и юношества. Три нижних этажа отводились для рабочих кабинетов, верхние – для квартир работников. Интересно, что здесь вертикальные лопатки имитируют в кирпичной конструкции железобетонный каркас.

Центросоюз – единственная в России постройка Ле Корбюзье, мэтра мировой архитектуры ХХ века. Он победил в конкурсе 1928 года и получил заказ на проектирование здания. Здесь воплощены четыре из его «пяти принципов современной архитектуры»: свободный план, навесная стена, закрывающее конструктивный каркас, обнаженные здание, приподнятое над землей на стойках, используемая плоская кровля. Он отказался здесь только от горизонтальной ленты окна, предпочтя сплошное остекление фасадов. В 1960-70-е годы внешний вид здания был сочтен слишком аскетичным, и стены были облицованы темно-коричневым туфом.

Здание Центрального телеграфа традиционно считается переходным от модерна к конструктивизму. Интересно, что тут, как и в клубе имени Зуева, использован прием угловой башни. В заглубленной пятигранной башне расположен вход в здание. Почти сплошное остекление телеграфа стало возможным благодаря применению железобетонного каркаса.

Вновь встречаемся мы с тем же композиционным приемом в здании Наркомзема. Хотя Щусев и не принадлежал к числу конструктивистов, тем не менее в данной постройке он использует все характерные приемы этого стиля – ленточные и «лежачие» окна, асимметрию, взаимопересечение объемов. Интересно, что ленточные окна у него не полностью опоясывают угловой объем, – обычный прием конструктивистов, – но довольно резко обрезаны по краям. Балкон, опоясывающий цилиндр, тоже стал характерной приметой здания, выделяющей его из основного конструктивистского потока. Основу здания составляет железобетонный каркас с навесными стенами, облицованными штукатуркой, имитирующей туф. Значительным инженерным нововведением было использование в здании наряду с лифтами постоянно движущихся кабин. Эта постройка напоминает работы Эриха Мендельсона. Расположена она на одном из узловых участков по плану «Новая Москва» и должна перекликаться с Госторгом в конце Мясницкой и Центросоюзом, строящимся дальше по той же трассе. Кроме того, отделка кирпично-красной штукатуркой связывает Наркомзем и со стоящим неподалеку Казанским вокзалом. Таким образом, на первый план здесь выходят градостроительные моменты.

В 1918 году, вместе с советским правительством из Петрограда в Москву переехали и редакции газет «Известия» и «Правда». Сначала их разместили в бывших помещениях газеты «Русское слово», принадлежавшей Сытину, а затем отстроили им новые дома. Первой оказалась газета «Известия». Г. Бархин планировал построить небоскреб в 14 этажей, из них ему оставили меньше половины. Обращенная к Тверской сторона здания подчеркнуто вертикальна – так сохраняется память о непостроенной башне. Странным образом преломляется тут традиционное ордерное членение – над повышенным цоколем поднимается разделенная на квадраты окон стенка, в антаблементе прорезаны круглые окна, а вместо карниза – надписи рубленым шрифтом.

Серым равелином возвышается здание института Ленина – мрачное «ящикоподобное» здание. Выстроено оно было для работы с документами архива Ленина. На этом месте была Полицейская часть, затем возвышались декоративные пропилеи Щусева, и, наконец, в 1926 году появился институт. Конкурс на него был объявлен непосредственно вслед за конкурсом на Мавзолей. Утопический институт Ленина проектировал в том же году И. И. Леонидов. В дополнение к основному объему здания должна была быть возведена пятнадцатиэтажная башня фондохранилища. Однако из-за запрета построек выше шести этажей в центре города эта идея не была осуществлена.

«Солнцами окон сияет Госторг», – написал В.В. Маяковский в стихотворении «Автобусом по Москве» – и действительно, огромные окна этого здания поражают зрителя. Госторг (Государственная экспортно-импортная контора) был образован в 1922 году и был одним из крупнейших государственных учреждений Москвы. Задача, стоявшая перед Великовским, была вполне конкретной: в нижних этажах должны были размещаться выставочные и операционные залы, в верхних – основные конторские помещения, столовая, зал заседаний. Великовский, как Чернышев и Бархин, запроектировал четырнадцатиэтажную башню по центру фасада своего здания, однако и ему не удалось возвести ее в силу все того же запрета на постройки выше шести этажей. Шесть симметрично расположенных корпусов в плане напоминают аэроплан, что объясняется желанием создать хорошую освещенность при разной этажности корпусов. Той же цели служило и остекление здания – его величина была на тот момент самой большой в Москве. Как и в здании Наркомзема, в Госторге использовалась система непрерывно движущихся кабинок – они назывались «патер ностер», так как в основу устройства был заложен принцип перебирания четок у католиков. Абсолютно плоская крыша, обнесенная изящной решеткой, была для водонепроницаемости покрыта свинцом. Ежедневно там проводилась зарядка. Огромное учреждение Госторга перестало существовать уже через два года после окончания строительства – в 1929 году оно было расформировано и превращено во множество самостоятельных организаций.

Комбинат газеты «Правда» – один из памятников позднего конструктивизма. Главный фасад семиэтажного редакционно-издательского корпуса расчленен рядами ленточных окон, перемежающихся бетонными панелями. Здесь нет ни игры объемов, ни динамики геометрических форм – ничего, на чем мог бы остановиться глаз. Центральный широкий витраж спокойно делит здание пополам – тут мы видим разве что реликт вертикальных башен, которые хотя бы мечтали возвести ранние конструктивисты. Здание очень сильно пострадало при пожаре в феврале 2006 года.

Курсовая работа: Архитектура Москвы 1920-х годов

АРХИТЕКТУРА МОСКВЫ 1920-х ГОДОВ

1. Планы Сакулина, Щусева и Шестакова

2. Урбанисты и дезурбанисты

3. Утопические проекты архитекторов

4. Коммуна и человек. Жилые дома и клубы

5. Общественные здания в Москве 1920-х годов

Похожие рефераты: