Реферат: Салтыков-Щедрин Михаил

А. Лаврецкий

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) — великий руский сатирик. Р. в помещичьей семье. Навсегда запомнил, а в конце своей жизни с бесстрашной правдивостью воспроизвел обломовщину захолустной усадьбы с ее родовым паразитизмом и изощренное выжимание соков из крестьян и дворовых «купчихой»-матерью. Учился в Александровском лицее, писал стихи, которые печатались в журналах начала 40-х гг., увлекался Белинским. Чтение статей великого критика приобщило будущего писателя к лучшим идеям его времени. По окончании лицея (1844) Салтыков становится чиновником. Но не служба интересует его. Он примыкает к тем разночинцам, которые нашли ответ на свои запросы общественного порядка в идеях французского утопического социализма. Идеи утопического социализма в России носили революционно-демократический характер и определяли сразу место своего приверженца среди непримиримых противников существующего строя. Революционную настроенность усиливала атмосфера приближающейся грозы революции 1848.

Первые повести С.-Щ. «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848) уже обнаруживают в авторе острое чувство общественных противоречий. Он признает, что утопический социализм указал общественный идеал, к которому следует стремиться; это признание соединено со стремлением опереться на самую действительность.

Первые произведения С.-Щ. вызвали живой интерес среди революционно настроенной молодежи. С большим сочувствием отнеслись к «Запутанному делу» Чернышевский и Добролюбов. Эти художественно далеко не совершенные повести привлекли внимание острой и трезвой постановкой вопроса о социально-политическом перевороте. Именно поэтому деятельность молодого писателя была прервана николаевскими жандармами. С.-Щ. сослали в Вятку. В течение восьми лет он был оторван от литературы.

Мы очень мало знаем о внутренней жизни С.-Щ. за вятские годы. Известны лишь внешние факты. Салтыков преследует взяточников, выступает против административного и помещичьего произвола. Самодержавно-крепостническая Россия казалась тогда несокрушимой и борьба с ней бесплодной. Ревность к службе, кипучая административная деятельность молодого С. объясняются не только надеждой добиться таким путем сокращения срока ссылки, но и стремлением найти какое-нибудь жизненное содержание, чтобы не погрязнуть в провинциальном болоте. Эта деятельность дала писателю богатый опыт. Он изучил административный механизм русской провинции в его взаимоотношениях с населением, получил во время своих постоянных служебных разъездов живое представление о городе и о деревне.

«Губернские очерки» (1856—1857), написанные С.-Щ. тотчас же по возвращении из Вятки, до известной степени возмещают отсутствие у нас других данных об умонастроениях писателя во время ссылки. Целый ряд моментов в них был бы невозможен или непонятен в том случае, если бы мы стали рассматривать Салтыковка 1848—1855-х гг. как преуспевающего чиновника. С.-Щ. беспощаден не к взяточникам и казнокрадам, которых считает жертвами данного общественного строя, а к тем, кто служит этому строю в целях его укрепления. «Губернские очерки» — это сатира на правительственную систему и ее идеологию, а не произведение той обличительной литературы, от которой отмежевывалась революционная демократия.

Нельзя однако забывать, что мы имеем дело с произведением, отражающим незавершенность идеологии писателя и потому не чуждым еще либеральных, в конечном счете утопических иллюзий. Но важна была общая устремленность произведения. Она давала основание думать, что в атмосфере напряженной классовой борьбы, под влиянием наиболее зрелых и активных деятелей революционной демократии эти иллюзии будут скоро изжиты. Вот почему ни либеральные, ни славянофильские мотивы не могли помешать вождям революцион. демократии, Чернышевскому и Добролюбову, за которыми С.-Щ. пошел, дать высокую оценку «Губернским очеркам». И Чернышевский и Добролюбов исходят в своей оценке из основной тенденции произведения, выразившейся в том, что С.-Щ. обрушивается прежде всего на верхушку изображаемого им мира. Не могло не быть близко этим проницательнейшим критикам и то отношение к либералам, которое выразилось в очерке «Скука», где находим и трогательное обращение к «учителю» — Петрашевскому. Здесь осмеяны восторги либералов перед «национальным богатством» — результатом капиталистического преуспеяния, означающего нищету для создающих это преуспеяние трудовых масс. Но нигде антидворянское качество «Губернских очерков» не сказалось так резко, как в разделе «Талантливые натуры», которому недаром Добролюбов посвятил целую статью.

Щедринское понимание проблемы «талантливой натуры», т. е. «лишнего человека», отличается последовательным, уже не дворянским, а революционно-демократическим реализмом. Еще до Добролюбова С.-Щ. облек «лишнего человека» в обломовский халат. Враждебность интеллектуально-волевому складу «лишнего человека», отсутствующая в изображении его либерально-дворянскими художниками, характерна для щедринского воспроизведения этого типа. То, что больше всего вызывало их сочувствие — «внутренний разлад» «лишнего человека», — объясняется С.-Щ. неосуществимым стремлением согласовать с интересами своего класса «новые веяния». Общими классовыми интересами, связывающими «лишних людей» с якобы отвергаемой ими средой, объясняется и их либерализм. Либерализм «лишних людей» в конце концов сводится у С.-Щ. к стремлению к «общебуеракинскому обновлению», которое они считали необходимым «для поправления буеракинских обстоятельств».

Цена этого либерализма показана не только в рассуждениях «талантливых натур», но и на практике — на их отношении к окружающему миру, к крепостным, для которых благородные «принципы» хозяев не означали ни улучшения быта, ни даже отмены порки, производимой, правда, не Буеракиными, а облеченными всей полнотой власти немцами-управляющими. Так беспощадно разоблачать «дореформенного» либерала, еще не успевшего обнаружить свою реакционную сущность, как это делал С.-Щ. в своем дореформенном произведении, можно только с позиций, качественно отличных от позиций помещичьего либерализма. Но Щедрину предстояло еще пройти период самоопределения, изживания всяких иллюзий. Таким периодом являлось пятилетие 1857—1862 — годы подготовки к крестьянской реформе и самой реформы.

В 1857 помещичье-крепостническое правительство Александра II, обессиленное Крымской войной, вынуждено было приступить к реформам, в первую очередь к крестьянской. Отменой крепостного права, составлявшей настоятельнейшую потребность капитализирующейся страны, царизм хотел откупиться от крестьянской революции, которую, казалось, возвещали усилившиеся крестьянские восстания.

Подготовка крестьянской реформы не могла не усложнить взаимоотношений помещичьей власти с разными слоями ее класса. Каждый из них хотел провести реформу с меньшим ущербом для себя. Естественно возникли противоречия между правительством и теми помещичьими группами, интересы которых задевались его новой политикой.

Заявляет о себе и крестьянство, — стихийными вспышками и выступлениями представляющей его интересы революционно-демократической интеллигенции. И это, может быть, наиболее характерная черта эпохи; впервые «мелкий производитель» находит близкую себе социальную группировку, способную ясно выразить его требования, впервые в лице своих идеологов начинает создавать соответствующую его интересам трудовую культуру, противостоящую дворянской и во многом ее превосходящую. Факт громадного значения, ускоряющий разложение господствующего класса и его культуры, вызывающий переход наиболее передовых его элементов на социально иные позиции, стимулирующий процесс их внутренней перестройки! Эта новая сила властно заявляет о себе и в легальной прессе («Современник») и в подпольи (прокламации «Великорусе», 1861; «К молодому поколению», «К солдатам», «Молодая Россия», 1864). Она руководит студенчсеким движением, воскресными школами, она создает такие организации как («Земля и воля»).

Такие явления, как оживление демократического движения в Европе, революционное движение в Польше, недовольство в Финляндии, а главное — крестьянские волнения, — все это создавало условия, при которых, указанию Ленина, «самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».

Чем актуальнее становилась эта опасность, тем больше она осознавалась не только правительством и реакционными элементами помещичьего класса, но и его либеральными группировками, вызывала отказ от их требований. Так, вождь дворянского либерализма Кавелин высказывается против политических гарантий и взывает к сильной власти, ограждающей пулями и штыками устои классового общества, одобряет арест Чернышевского и другие правительственные репрессии как охрану порядка и даже поддерживает клеветническое утверждение царских жандармов, что «нигилисты» являются виновниками петербургских пожаров (1862). Противоречия в лагере господствующих классов стушевываются перед противоречием между помещиком и крестьянином, ибо «пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок» тому же крестьянству, восстания которого они так страшились.

Мы напомнили эти исторические факты, потому что без учета их невозможно понимание процесса созревания щедринской сатиры. Этот процесс определен ускоренным ими отмежеванием крестьянской демократии от дворянского либерализма. Примкнув к первой, С.-Щ. стал на точку зрения наиболее объективной для своего времени идеологии и потому мог в отличие от помещичьей литературы раскрывать противоречия формы и содержания в идеологии господствующих классов, раскрывать за «гуманной» видимостью корыстную сущность, за внешними различиями реакционеров и либералов — внутреннее их единство. Оценку идей господствующих классов за это время (1857—1862) в свете их дел мы находим в «Сатирах в прозе» и в «Невинных рассказах». Читая вошедшие в эти сборники произведения в хронологическом порядке, можно видеть, с какой быстротой изживал С.-Щ. вместе со всей крестьянской демократией иллюзии «нового курса» в правительственной политике. В очерке «Приезд ревизора» (1857) показана сила инерции «обновляющегося» крепостнического общества не только на старой провинциальной администрации, но и на ревизующем ее «либеральном» чиновнике из центра. Если в таких очерках, как «Зубатов», «Наш губернский день» и др., С.-Щ. рассказал о «конфузе» старой бюрократии, вначале испугавшейся «новых веяний», то в других показано, как под лаком «реформ» сохраняются «краеугольные камни» бесчисленных Крутогорсков, как умирающие, «погребенные заживо» оправляются, убедившись в безосновательности своих страхов. Намеченная уже в «Губернских очерках» тенденция к обобщенному сатирическому изображению действительности, к обнаружению этих «краеугольных камней» получает в произведениях 1857—1862 дальнейшее развитие, в соответствии с большей идеологической зрелостью автора.

«Сатиры в прозе» (1863) подводят нас к наиболее широким художественным обобщениям писателя. Крутогорск перерастает в Глупов, крутогорские типы в глуповские, т. е. имеющие более глубокие исторические корни, чем система управления какой-либо определенной эпохи. Дело идет уже об основах целого социально-политического строя, выходящего за пределы одного столетия. Реакционная провинция — отражение «либеральной» столицы, а «либеральная» столица продолжает новыми методами традиции помещичьей государственности. В очерке «Гегемониев» С.-Щ. поднялся до подлинно демократической сатиры на эту государственность, на «варягов», т. е. на классово враждебную массе, эксплоатирующую ее власть.

Критерий прогрессивности для С.-Щ. — отношение к основному вопросу эпохи, — к крестьяскому вопросу. Из анализа этого отношения С.-Щ. исходит в той своей оценке либералов, которую он дал в «Скрежете зубовном» (1860). Требуя «свободы», либералы считают вредным увеличение крестьянских наделов, стремятся всеми возможными способами усилить эксплоатацию крестьянства, облегчить превращение его труда в товар. Гласность и «устность», либеральное витийство, направлено на защиту дворянских привилегий против революционной демократии — с одной стороны, на благонамеренную критику отдельных недостатков бюрократического механизма в целях усыпления общества — с другой. И тут С.-Щ. высказывается уже против «обличительной» литературы, характеристику которой он развил в «Литераторах-обывателях», где вслед за Добролюбовым и Чернышевским выступил против Герцена, пытавшегося защитить «обличительную литературу», не понявшего ее классовой сущности. Либералы в «Сатирах в прозе» являются для С.-Щ. «главной опасностью», наиболее крепким оплотом Глупова.

Крепостническое, сопротивляющееся реформе дворянство, с точки зрения С.-Щ., менее опасно. Его идеологи вынуждены опираться на наиболее отсталые слои своего класса. Его тактика, его проповедь помещичьей патриархальности явно обречены на неудачу в антипатриархальные времена. Наиболее удачно показан здесь страх перед крестьянской революцией самых темных прослоек помещичьего класса, их сентиментальное ханжество, полное тихой злобы к «меньшому брату» — к мужику, перестающему быть крепостным и заявляющему о своем человеческом достоинстве («Госпожа Падейкова»). «Мужик», «народ» в «Сатирах в прозе», от имени которого и во имя которого создается сатира, обрисован здесь в общем (за исключением очерка «К читателю») не сатирически, а лирически. Но характер этого лиризма быстро изменяется.

В произведениях этого периода ставится основной для революционной демократии вопрос о роли крестьянства — «Иванушки» — в настоящем. Представление Салтыковка-Щедрина об этой роли зависело от политической ситуации. Когда эта ситуация складывалась благополучно для крестьянской демократии, сатирик верил, что Иванушке скоро покорится отживший помещичье-бюрократический мир. В «Скрежете зубовном» С.-Щ. пытается еще убедить помещиков уступить Иванушкам, чтобы избегнуть ужасов угрожающей революции.

Мысль о крестьянском восстании в том случае, если помещики не откажутся от своих грабительских притязаний, была искренним убеждением революционной демократии. Ее разделял и С.-Щ. до того момента, когда крепостнич. реформа вызвала вместо революции лишь отдельные крестьянские восстания. В оценке реформы 19 февраля С.-Щ. был вполне солидарен с наиболее революционными идеологами эпохи. Он дал сатирически заостренные оценки как этой, так и других реформ Александра II в двух словах: «глуповское возрождение». Для него ясно, что путь из Глупова в Умнов лежит через Буянов, что без революции никакое подлинное возрождение страны невозможно. Но крестьянская революция не разразилась, и перед С.-Щ. стал мучительный вопрос о том, как добраться до Буянова. Революционные возможности крестьянства подвергались решительной переоценке. Если в «Глуповском распутстве» Иванушка полон революционной энергии и чувства превосходства над Сидорычами, Трифонычами и Зубатовыми, т. е. над либеральными и консервативными помещиками и бюрократией, то уже в очерке «К читателю» отразилось разочарование в революционных возможностях крестьянства. Здесь проводится мысль, что толпа всегда на стороне силы, даже тогда, когда сила направлена против нее. Народ, стоявший до сих пор у С.-Щ. вне Глупова, теперь составляет младшее глуповское поколение. Все это не могло не осложнять для С.-Щ. вопроса о перспективах революции, о путях к ней.

Разочарование в революционных возможностях Иванушки на данном историческом этапе привело писателя все же не к пессимизму, а к поискам путей подготовительной работы, медленной, невидной и сложной, которая рано или поздно поднимет Иванушек против порабощающей их силы (см. очерк «К читателю», в особенности его недавно опубликованный вариант, «Каплуны»). С этими мыслями С.-Щ. вступил в редакцию «Современника» вскоре после ареста Чернышевского (в 1862), отказавшись от службы в правительственном аппарате, где занимал довольно видное положение (Салтыков был вице-губернатором). На страницах «Современника» в своих художественно публицистических общественных хрониках и рецензиях С.-Щ. борется теперь не только с дворянским либерализмом в настоящем, но и против всей помещичьей культуры вообще. Переоцениваются ценности помещичьей культуры не только в ее реакционных, но и прогрессивных проявлениях. Внимание сосредоточивается на ее охранительной сущности. Эта охранительная сущность дворянской культуры вообще и литературы в особенности заслоняет ее прогрессивные элементы, подобно тому как эти элементы отходили на задний план в самой жизни. С.-Щ. вступил в редакцию «Современника» в чрезвычайно трудное для крестьянской демократии время. На революционный авангард, не поддержанный массовым движением, обрушивается единый контрреволюционный фронт, оправившийся от своего испуга накануне реформы и жестоко мстящий за этот испуг.

В это время грани между либералами и реакционерами настолько стираются, что один из самых передовых идеологов дворянства, гуманный и культурный Тургенев, дает в «Отцах и детях» лозунг торжествующей реакции. Борьба с нигилизмом объединяет теперь силы контрреволюции. В свете дел помещичьего класса теперь переоцениваются его идеи и устанавливается связь наиболее прогрессивных явлений его культуры в прошлом с его практикой в настоящем. Беспощадно характеризуются его поэты (Фет, Майков), украшающие паразитизм, разоблачается «мотыльковая» крепостническая эстетика (статья о К. Павловой), обнажается дилетантизм не только в поступках, но и в мыслях и даже в самых утонченных эмоциях лучших представителей враждебного класса, обнажается классовая корыстность их свободолюбия. Щедрин как критик и публицист продолжает в «Современнике» (1863—1864) дело, начатое им в «Губернских очерках», продолжает, учитывая критическую работу, которую проделали великие демократы-революционеры Чернышевский и Добролюбов.

В качестве преемника этих идеологов революционной демократии он борется против той ревизии их идей, которую проводит группа Писарева. С.-Щ. справедливо усматривает в ее деятельности влияние реакции, отмечая «понижение тона» в проповеди культуртрегерства. С.-Щ. были допущены перегибы и тактические ошибки в этой борьбе. Однако в своей полемике С.-Щ. — иногда в уродливой форме — отстаивал революционно-демократическую линию против сползания к оппортунизму. Он напряженно искал возможностей эффективной идейной работы в обстановке, созданной поражением революционного движения. Эти искания С.-Щ. были плохо поняты и истолкованы даже в среде «Совремрнника», где Чернышевского и Добролюбова сменили публицисты, не отличавшиеся ни проницательностью, ни революционной выдержанностью. Редакционные разногласия и цензурные придирки сделали одно время лит-ую работу для С.-Щ. непосильной. С.-Щ. возвращается на государственную службу. В 1868 он навсегда покончил с государственной службой (он был тогда председателем Казенной палаты в Пензе) и вступил в редакцию «Отечественных записок» Некрасова. Начался наиболее плодотворный период литературной деятельности С.-Щ.. История литературы мало знает примеров такого творческого напряжения в течение двадцати с лишком лет, такой творческой воли, не сгибавшейся ни пред правительственным гнетом, ни пред старческими недугами. Начало этого периода отмечено «Историей одного города», «Помпадурами и помпадуршами», «Признаками времени», «Письмами о провинции».

«Признаки времени» — публицистический сборник, в который вошли некоторые общественные хроники из «Современника» (полностью они до сих пор не перепечатывались) и статьи из «Отечественных записок». В них С.-Щ. продолжает свою борьбу с либералами и реакционерами типа Каткова, особенно распоясавшимися после каракозовского выстрела. Здесь намечается тип бюрократа-приспособленца, который, смотря по времени, прикрывает либеральными фразами свою «обуздательную» деятельность или обходится без таковых, заменяя их более подходящей фразеологией.

«Письма о провинции» трактуют о борьбе «историографов» — чиновников-крепостников — с «пионерами» — чиновниками, проводящими реформы на почве ужасающей бедности русской провинции — бедности, нисколько не облегчаемой «реформами». Автор подводит читателя к выводу, что лишь революция положит предел этой ужасающей бедности. С.-Щ. стоит на той точке зрения, что освобождение масс может быть совершено только массами, и потому для него приобретает основное значение вопрос: как подойти к массе, чтобы поднять ее на борьбу. И этот вопрос революционный просветитель решает так; надо начинать с азов, с конкретного, наиболее ей знакомого и, отправляясь от этого конкретного, прежде всего будить в ней сознание ненормальности того ужасного положения, к которому она, к нессчастью своему, привыкла настолько, что считает его неизбежным и естественным. Надо прежде всего заставить обездоленную массу проникнуться «сознанием своего права не голодать», и лишь после этого сможет она подняться на высоту революционного идеала, «потребует уже иного права» — права на достойную человека жизнь. Предупреждая упреки в постепеновщине и практицизме, С.-Щ. замечает, что речь идет только «о том, чтобы найти исходный пункт, который соответствовал бы насущным нуждам толпы и из которого можно было бы вести ее далее».

Здесь, в конце 60-х гг., как бы предвосхищено «хождение в народ» русской революционной молодежи 70-х годов, и предсказаны те ошибки в тактике, то неумение подойти реалистически-трезво к массе, которое было так характерно для народничества.

«Признаки времени» и «Письма о провинции» отражают ту публицистическую подготовку С.-Щ. к созданию художественно-совершенных сатир, которая так характерна для его своеобразного творчества. Намеченное в 1857—1862, вырастающее из публицистических рассуждений в общественных хрониках 1863—1864, теперь оформляется в ярких художественных типах «Помпадуров и помпадурш» (1863—1874) и «Ташкентцев» (1869—1872). В. помпадурах образы бюрократов встречаются снова, но уже на более высокой ступени художественного изображения. Старое в новом обличий, бюрократия и «реформы», бюрократический либерализм — все это прослежено в его дальнейшей судьбе, в дальнейших видоизменениях в связи с победой реакционных сил в стране. В этом отношении особенно характерен очерк «Сомневающийся» в «Помпадурах и помпадуршах». Жизнь разрешает сомнения старого помпадура по поводу отношения его к идее законности. Сомнения в допустимости административного «усмотрения» появляются у помпадура в период «либеральных веяний», когда были сделаны попытки придать провинциальной администрации более «европейский», соответствующий «требованиям времени» вид. С.-Щ. в концентрированной форме характеризует отношение бюрократии к законности во всех стадиях: в дореформенной, реформирующейся и в пореформенной Руси, и до либеральных «веяний», и после них. Оно формулируется с предельной ясностью в словах: «закон для вельмож, да для дворян действие имеет, а простой народ ему не подвержен».

В «Помпадурах и помпадуршах» может быть впервые обнаружилась та особенность сатиры зрелого С.-Щ., которая подымает революционно-демократический реализм на большую высоту над дворянским реализмом: умение предвидеть, заглянуть в будущее, умение, являющееся следствием глубокого проникновения в настоящее, познание не только того, что представляет собою сейчас данное явление, но и куда оно растет. Некоторые из очерков этого цикла, казавшиеся в свое время чрезмерными преувеличениями, предвосхитили российское губернаторское черносотенство периода 1905 и позднее («Помпадур борьбы»). Недаром с газетных столбцов не сходило это щедринское наименование, как бы повторенное самой жизнью.

Если «помпадур» у С.-Щ. означает администратора, достигшего уже «степеней известных», прежде всего губернатора, выдвинутого на свой пост благодаря покровительству вывысокопоставленных лиц, часто их жен или любовниц, то «тащкентцы» представляют другой слой. «Ташкентец» — это явление новое сравнительно с «помпадуром», но и старое, продолжающее вековую традицию. Концепция «Ташкентцев» уже намечена в «Гегемониеве» из «Невинных рассказов», в рассуждении о «варягах», управляющих страной как своей колонией. В конце 60-х гг. сатирик мог найти более актуальные формы для выражения этой концепции, чем формы старой легенды о Рюрике, Синеусе и Труворе. Буржуазно-дворянская Россия принялась тогда особенно усердно насаждать цивилизацию в Ср. Азии и на других окраинах, открыв широкое поприще для мастеров кулака и нагайки, для разных поручиков Живновских (см. «Губернские очерки» и «Сатиры в прозе»), которых одно время стали стесняться у себя дома. Для обобщающей мысли сатирика границы между «заправской» Россией и среднеазиатскими владениями обладали довольно относительной устойчивостью. «Ташкент везде, где бьют по зубам». Для правящих классов «отечество» было прежде всего страной, в которой они могли чувствовать себя почти, как в Ташкенте, как в своей колонии, которую они подвергали систематическому разграблению. Бывают эпохи, когда разница между Россией и «Ташкентом» совсем стирается. Это эпохи торжествующей реакции, когда ташкентские рыцари насаждают «цивилизацию» у себя дома, когда для кулаков Живновских и т. п. находится обильная работа, когда оголтелая контрреволюция топчет «посев будущего».

В «Истории одного города» (1869—1870) С.-Щ. расширяет границы своей сатиры за пределы ташкентцев и помпадуров. На этот раз предметом сатиры становится сама верховная власть Российской империи. В русской литературе были гениальные сатирики и гениальные сатиры, но столь смелой сатиры, как «История одного города», в ней не было. «История одного города» — наиболее концентрированное выражение революционно-демократического взгляда на исторически сложившийся политический строй российского государства. Революционно-демократическая сатира, естественно, была в свое время и самой внутренне-свободной сатирой, не связанной никакими общими интересами с помещичье-бюрократической властью, никакими традициями верноподданства. Для предшественников С.-Щ., как бы одарены они ни были, существовали преступные или глупые чиновники, но не было преступных и глупых царей. Высшее правительство было вне пределов сатиры как нечто священное, неприкосновенное. С.-Щ. же первый сделал российскую государственность предметом сатиры. Эта сатира предельно обобщена. Вопреки всем внешним формам, приводившим в восторг либералов, С.-Щ. полагал, что одни и те же основы общественной жизни характерны и для XVIII и для XIX вв., и беспощадно бил по этим основам. Он бил прежде всего по крепостничеству, по всему строю психики, верований, представлений, выросшему на этой базе. Жизненный строй, создавшийся на почве крепостного права, для С.-Щ. не упразднен 19 февраля. Величие С.-Щ. как революционно-демократического сатирика в том и заключается, что он ясно видит, насколько еще глубоко-крепостнической оставалась «новая» Россия, сколько пережитков крепостного права душило жизнь страны после буржуазной реформы, которая, как указал Ленин, была в России проведена крепостниками. В форме «исторической сатиры» С.-Щ. писал сатиру не на историю, а на пережившую себя крепостническую Русь, еще не ставшую историей. В радикальном отрицании либерального «прогресса» — революционная сила «Истории одного города». Был еще один момент в «Истории одного города», характерный для С.-Щ., это — его отношение к народу. Оно чуждо всякой сентиментальной идеализации. Рабская покорность народа, возвеличенная всякими реакционными идеологами под именами разных рабских добродетелей — «смирения», «долготерпения», «всепрощения» и т. п., — так же служит предметом сатиры, как и беспредельно-жестокая тупость его угнетателей — Бородавкиных, Угрюм-Бурчеевых и т. п. Сочувствуя народу как носителю идеи демократизма, т. е. прежде всего как носителю идеи будущего, видя в нем источник и цель индивидуальной деятельности, С.-Щ. страстно ненавидит все унаследованное народом от крепостного права.

В «Истории одного города» проведена уже черта, отделяющая С.-Щ. от идеологии народничества. С.-Щ. примкнул к «народнической демократии», ибо она была в свое время революционной. Он принадлежал к ней, ибо все его помыслы, вся его работа принадлежали прежде всего мужику, «мелкому производителю», потому что вместе с народниками он не представлял себе исторической роли пролетариата, но за этим проходит черта, отделяющая его от народнической идеологии. С.-Щ. не идеализировал общины, в которой народники видели воплощение чуть ли не прирожденной склонности мужика к социализму. Нет у него народнической веры в особый, самобытный путь развития России, нет у него и характерно народнического «игнорирования связи интеллигенции и юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов». Остается такой признак народничества, как «признание капитализма в России упадком, регрессом». Но историческая ограниченность С.-Щ. не в признании капитализма регрессом по сравнению с общинным строем крепостной России, а в том, что он не видел качественного отличия русского капитализма от крепостничества, не видел в нем силы, которая ликвидирует пережитки последнего и вырастит пролетариат, ведущий за собой к победоносной революции крестьянские массы.

Как прозорливейший художник С.-Щ. все же гениально показал, как чумазый капиталист разлагал крепостнический уклад, как он ускорял гибель старой помещичьей России. Впервые это было отражено в «Благонамеренных речах» (1875—1876), в основных очерка этого замечательного цикла: «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Отец и сын» и др. В этих очерках тема буржуазного хищника была затронута С.-Щ. не впервые. Но Хрептюгины и Размахнины произведений 50—60-х г.г. еще не выросли в ту силу, которой являются Деруновы, и это существенно важно для их характеристики. С изумительной проницательностью С.-Щ. умел отличать качественные изменения в историческом развитии целых общественных групп. Хрептюгины, Размахнины, Пазухины — эти хищники дореформенной Руси — еще не приказывают: им приказывают помещики и бюрократы. Деруновы же сила, которую чувствуют все, от мужика до губернатора. Даже больше — С.-Щ. отразил путь Деруновых вверх, из провинции в столицу, которую они начинают завоевывать (очерк «Превращение»).

В «Благонамеренных речах» С.-Щ. показал также, как помещик, поскольку он сам не превращается в хищника нового — деруновского — типа (и этот процесс показан С.-Щ.), вытесняется из среды командующих групп. Самодержавие перестает считать своей опорой помещика, ставшего экономически и социально бессильным, потерявшего хозяйственную связь со своим имением. Опорой, «столпом» отныне становится наряду с помещиком, сумевшим приспособиться к новым условиям, кулак, капиталист из целовальников, неуклонно поднимающийся вверх, использующий народное бесправие и государственное принуждение в интересах не знающей предела эксплоатации трудовых масс. Этому хищнику царизм прежде всего выгоден, и недаром он выступает у С.-Щ. его оплотом и носителем его идеологии, которую ловко использует в своих хищнических интересах.

В «Убежище Монрепо» (1873—1879), где маленькие Деруновы — Колупаевы и Разуваевы — изображены в действии на местах, раскрыта полностью одна из функций Деруновых: вытеснение неприспособившегося к новым условиям помещика из деревни с помощью местной власти. Показано на судьбе убежища Монрепо, что Дерунов — настоящий или будущий — тот самый, на которого отныне ставит свою ставку царская власть.

Сходящее на-нет дворянство в другом аспекте, — в его попытках приспособиться к обстоятельствам, принять участие в наступившем после реформы промышленном оживлении, связанном со спекулятивным ажиотажем, — эта часть помещичьего класса показана в «Дневнике провинциала в Петербурге» (1873). Здесь С.-Щ. продолжает свою борьбу против либерализма, на этот раз уже дворянски-буржуазного, принявшего ту форму, которую сатирик назвал «пенкоснимательством», — либерализма, отражающего смычку наиболее изворотливых помещиков с буржуазными тузами, либерализма жалкого, трусливого, угоднического, обслуживающего интересы подымающейся хищнической буржуазии, которую С.-Щ. так глубоко, так страстно возненавидел. Политически реакционная в русских условиях, она угрожала тому, что было столь дорого сатирику: самому существованию подлинно независимой революционно-демократической мысли. С 1878, когда С.-Щ. становится после смерти Некрасова ответственным редактором «Отечественных записок», защита самого права на существование революционно-демократической литературы сливается у нашего сатирика в значительной мере с отстаиванием своего журнала. С.-Щ. пришлось быть в положении правды в ее диалоге с торжествующей свиньей (см. «За рубежом»). Решительно заявляя свинье, что в ней корень зла, он все же старался «изловчиться», чтобы избегнуть ее чавканья. В цикле «Круглый год», отвечая на всякие провокации реакции, стремившейся заткнуть ему рот, С.-Щ. приходилось убеждать ее в полезности для нее «свободы обсуждения» как своего рода клапана для общественного возбуждения. В то же время ему удается в чрезвычайно искусной эзоповской форме дать знать «читателю-другу», что он не должен понимать его буквально.

Характерен для С.-Щ. и другой прием борьбы с реакцией. С.-Щ. действует против нее ее же оружием: он как бы защищает торжественно провозглашаемые ею принципы государства, собственности и семьи и доказывает, что именно она эти принципы попирает. Этот прием объединяет знаменитые циклы 70-х гг. Каждый из циклов посвящен какому-нибудь охранительному устою: «Благонамеренные речи» (1872—1876) — собственности, «Круглый год» (1879) — помещичье-буржуазной государственности, ответвившиеся от «Благонамеренных речей», «Господа Головлевы» (1872—1876) — распаду помещичьей семьи. Последнее произведение — одно из самых художественно-совершенных у С.-Щ. В лице Порфирия Головлева — Иудушки — он создал бессмертный образ Тартюфа, доведенный до потрясающего трагизма. Смешное здесь становится страшным, в алчности и лицемерии Иудушки воплощена ложь целого жизненного строя, которому фальшь и лицемерие органически свойственны и гибель которого они же ускоряют. Лицемерная алчность Иудушки, опустошив все окружающее, убила его самого, подобно разъедающей гангрене, превратила его в прах. Другим также в своем роде трагическим образом является возрожденный Молчалин из цикла «В среде умеренности и аккуратности», чрезвычайно углубляющий свой литературный прототип. В лице Молчалина дан тот распространенный тип исполнителя-приспособленца, который входит в историю не персонально, а под общим наименованием «и другие...», но без которого не обходится ни одно реакционное начинание. И важно то, что в противоположность грибоедовскому Молчалину, Молчалин щедринский полон, хотя и низменной, но довольно сложной внутренней жизнью и не чужд добрых свойств. Но страшным становится то, что все человечное ограничено у него пределами семьи. Однако в этой же семье его постигает кара. Кара, это — дети, которым страшны их отцы.

Как ни был захвачен С.-Щ. русской жизнью, ее проблемами и типами, он не переставал напряженно следить за европейской жизнью и горячо откликаться на ее события. Особенно интересовала его Франция, идеи и революционная практика которой оказали на него такое сильное влияние в молодости. В 70-х гг. он неоднократно касается французских дел. Особенно замечательна его страстная защита Парижской коммуны в «Итогах», его критика оппортунизма былых революционных идеологов (напр. в статье «Отрезанный ломоть», вошедшей впоследствии в «Недоконченные беседы»). Но особенно важен для характеристики отношения С.-Щ. к современной ему зап.-европейской жизни цикл «За рубежом», в котором царская Россия сопоставлена с буржуазной демократией. С.-Щ. знает и ей настоящую цену. Говоря словами Ленина, здесь он «классически высмеял... Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров, как республику без республиканцев» (Ленин, Сочинения, изд. 3, т. X, стр. 238).

Та борьба, которую С.-Щ. вел с конца 60-х гг., обобщается им в понятиях «улица», «уличная мораль», «уличная философия». Борьбу с «улицей» С.-Щ. ведет не только как художник, но и как литературный критик в своих блестящих статьях и заметках. «Улица» в представлении С.-Щ. — это прежде всего отрицание всякого культурного наследия и в то же время она символизирует рутинное обывательское мышление, руководящееся штампованными прописями и допотопными предрассудками. Часто «улица» совпадает с реакцией, с ее мракобесием, часто «уличным» является для С.-Щ. отношение помещичье-буржуазного общества к «духовному производству», его мораль «купли-продажи», его универсальная корыстность. «Улица» выражает пестроту и сложность сил, с которыми приходится бороться революционной демократии. Ее составляли прежде всего те, кому выгодно было создавшееся положение, кто стремился к закреплению его против всякой левой опасности. Это были «поумневшие» помещики, отказавшиеся от либеральных увлечений, особенно те, кто извлек выгоду на «прусском пути» развития, новая хищническая буржуазия и вся армия прихвостней этих преуспевавших элементов, обслуживавшая их и в области литературы, создававшая для них литературу безыдейную, угодническую, «пенкоснимательскую». Понятие «улицы» внесло свои коррективы в щедринскую оценку стародворянской литературы, оценку, оправдываемую исторически, но все же в пылу борьбы достаточно одностороннюю. Сравнивая старую дворянскую литературу с литературой «улицы», С.-Щ. не мог не выделить положительные стороны первой, которые стушевывались при сопоставлении ее с тем новым, что вносила в литературу крестьянская демократия во главе с Чернышевским и Добролюбовым. После 1 марта 1881 засилье «улицы» в литературе достигло крайних пределов. Окончательно опустившаяся до уровня ее культуры, ее морали, либеральная интеллигенция лихорадочно отмежевывалась от всякого радикализма и не переставала уверять правительство в своих верноподданнических чувствах. Все это, развязывая руки реакции, не могло не отразиться и на положении «Отечественных записок» и ее ответственного редактора. С.-Щ. далеко не сочувствовал террору. Человек большого политического чутья, он ни в какой мере он не считал его целесообразным средством политической борьбы, но сочувствовал горячо революционерам, отдающим свою жизнь в борьбе с царизмом, и страстно ненавидел их палачей. Уже одно это, страстно выраженное в его произведениях эзоповым, но достастаточно понятным языком, обрекало его на полную изолированность среди так наз. «общества», исступленно проклинавшего революцию и революционеров, с которыми недавно еще заигрывало. Мало того, С.-Щ. не ограничился пассивным сочувствием жертвам реакции. Он выступил активно против белого террора, против так наз. «Священной дружины» и объективно поддерживавшего его предательски-трусливого либерализма. Памятником этой борьбы остались «Письма к тетеньке», из которых третье письмо, прямо направленное против «Священной дружины», было запрещено цензурой и появилось в нелегальной печати. Ту же борьбу продолжает С.-Щ. в написанных после 1 марта главах «Современной идиллии», — уничтожающей сатиры против полицейского государства Александра II и Александра III. Это были акты большого мужества со стороны С.-Щ, тогда уже разбитого недугами старика.

В 1884 правительство запрещает издание «Отечественных записок». Как ни глубоко поразил С.-Щ. этот удар, он все же не сдался. Он продолжал свою борьбу в глубоко чуждой ему либеральной печати — в «Вестнике Европы» и в «Русских ведомостях». Учитывая выгодность сотрудничества знаменитого писателя, либеральные издания открывают ему свои страницы. Здесь появляются «Мелочи жизни» — книга серых красок, серых тонов, проникнутая глубоким чувством трагизма той будничности, на которую обрекает людей собственнический строй. Ненависть к «мелочам жизни» — это ненависть великого сатирика к создающему их общественному строю, это призыв к достойному человека существованию, эмансипирующему от поглощающих его мелочей. Борьба с реакцией продолжается в «Пестрых письмах», представляющих во многом ответ на закрытие «Отечественных записок», предуказывающих дальнейший путь не только российской, но и мировой реакции, ее расистские теории, и в особенности продолжается она в «Сказках» и в дописанной уже великим борцом буквально на смертном одре «Пошехонской старине».

«Сказки» С.-Щ. начал писать еще в 1869. Тогда были напечатаны такие произведения этого жанра, как «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Дикий помещик» и «Пропала совесть». В конце 1883 он снова возвращается к ним и создает в течение трех лет 29 сказок. В «Сказках» С.-Щ. как бы подводит итоги своему творчеству. Основные его идеи о помещике, мужике, чиновнике, либерале получили здесь сконцентрированное и в кратких формулах заостренное выражение. Формулы эти до того метки и крылаты, что вошли в самый язык, стали своего рода идиоматическими выражениями, без которых уже не обходятся. Персонажи «Сказок», выполняя функции аллегории, отнюдь не ограничены чисто служебной ролью иносказательного выражения какой-нибудь отвлеченной мысли, а являются одновременно живыми индивидуальностями.

Последнее произведение сатирика — «Пошехонская старина» (1887—1888) — являлось также политически-актуальным произведением, несмотря на то, что посвящено далекому прошлому. Идиллическое изображение отношений помещиков к крестьянам при крепостном праве как любовно-семейных было в ходу в реакционной публицистике и журналистике 80-х гг. Этой гнусной фальши, прикрывающей крепостническое прошлое, С.-Щ. нанес своим произведением страшный удар. «Пошехонская старина» остается наиболее реалистическим изображением помещичье-крепостического быта в русской литературе, быта, наиболее типичного для помещиков «средней руки», для малокультурного российского захолустья. С.-Щ. выявил самую сущность крепостнического уклада; в его изображении она не скрыта тем налетом культуры, который характерен для усадебной жизни в произведениях Тургенева и Толстого.

Великий сатирик умер вскоре после того, как дописал это свое последнее произведение. До последней минуты он оставался борцом, несмотря на горькое чувство «обреченности», одиночества, которое охватило его в реакционные 80-е гг. Чувство изолированности еще более усугублялось исключительно своеобразным положением С.-Щ. в эпоху преобладания народничества над всеми другими течениями русской прогрессивной мысли. С.-Щ. блокируется с народниками, идет с ними, но среди народнических идеологов 70-х гг. он представлял революционное просветительство 60-х. В народнических «Отечественных записках» С.-Щ. продолжает дело «Современника» и в ту пору, когда реакционные элементы народничества взяли верх над революционными. С.-Щ. пришлось неоднократно одергивать напр. Елисеева, своего соредактора, которому он с присущей ему резкой прямотой бросил упрек в измене идеям 60-х гг. Начавшееся в конце 70-х гг. и ускоренное реакцией 80-х либеральное перерождение народничества было глубоко чуждо нашему писателю.

Оправданное неверие в силы народнической интеллигенции, презрение к либералам, сознание полной невозможности апелляции к крестьянской массе, к той массе, которой была посвящена вся его деятельность, — вот что определяло настроения С.-Щ. в последние годы жизни. Ему пришлось пережить весь трагизм положения крестьянской демократии в нашей стране: отрыв авангарда от массы, отсутствие общего языка между теми, кто боролся за ее интересы, и ею самой. С.-Щ. ощущал и понимал эту трагедию глубже, чем кто-либо из его современников, потому что спасение масс для него было немыслимо без культуры, без поднятия их к уровню своего авангарда. Не в толстовском опрощении, не в растворении себя в народной стихии, но в слиянии с народом в его скорби, — не в этом выход для трезвого революционного просветителя. До конца в поисках этого выхода со все возрастающею болью возвращался С.-Щ. к проблеме народной массы.

«Поди-ка, подступись к этому народу», писал С.-Щ. в 80-х гг., выражая этими словами свои сомнения в восприимчивости народной массы к свету революционной идеологии.

Это отношение к народу объясняется тем, что для С.-Щ. наиболее типичным его представителем мог быть лишь «хозяйственный мужичок». «Каким образом уверить его, — спрашивает Салтыков-Щедрин в одном из последних своих произведений, в «Мелочах жизни», — что не о хлебе едином жив человек?» Как подойти к народу — этот мучительный для нашего писателя вопрос на более конкретном языке означает: как подступиться с проповедью социалистического идеала к «хозяйственному мужичку»? С.-Щ. слишком хорошо понимал, что не интеллигенция вообще и даже не революционная интеллигенция в частности направит по революционному пути массу мелких производителей, недавних крепостных, закрепощенных наново своим жалким хозяйством. Но он не понимал да и не мог еще понять, что под руководством пролетариата она не только по этому пути пойдет, но и изменит свою собственную природу.

Отсюда — от этого непонимания — пессимистические умонастроения С.-Щ. в последние годы, пессимистические по отношению к более или менее продолжительному периоду, ибо его никогда не покидала вера в конечное торжество своих идеалов. Он чувствовал, «что идет какая-то знаменательно-внутренняя работа, что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение жизни все больше заглушается этим подземным гудением; трудная пора еще не наступила, но близость ее признается уже всеми». Он не верит в возможность предотвратить эту «трудную пору» — революционный взрыв — «компромиссами и соглашениями». Велика была социальная чуткость С.-Щ., но он не понимал, что капитализм, наступление которого в России он так гениально возвестил, порождает в лице пролетариата своего могильщика. В этом исторически обусловленная ограниченность С.-Щ., в этом то, что осталось у него от утопизма, который он так гениально преодолевал, в этом то, что ограничивает всякое просветительство, как бы революционно оно ни было: непонимание тех исторических условий, при которых масса становится восприимчивой к революционной идее.

Как художник С.-Щ. вместе с Некрасовым является творцом демократического искусства слова, которое по своим приемам является новым художественным стилем — стилем революционной демократии. Искусство это формировалось в процессе критического освоения дворянской литературы, одновременно преодоления ее влияний и борьбы с нею. Сложные взаимоотношения с литературой враждебного класса заметны уже в первом крупном произведении Щедрина — в «Губернских очерках», где еще так сильно влияние Гоголя.

До самого последнего времени это чрезвычайно важное для формирования художественного стиля Щедрина произведение недооценивалось. Признавая «Губернские очерки» «бытовыми обличительными очерками», отрицали за ними значение социальной сатиры. Но исключает ли бытовой очерк социальную сатиру? Не может ли он быть своеобразной ее формой? Раздел «Талантливые натуры» достаточно подтверждает это. Изображая «лишнего человека» в единстве с бытом его среды, противопоставляя это единство его речам, тому, что он сам о себе думает, С.-Щ. дает сатирическую окраску образу (Буеракин в сценах с Пашенькой, старостой, немцем, управляющим и т. п.), а не ту лирическую, которую он получает в помещичьей литературе.

Начинающая осознавать себя революционно-демократическая литература явно полемизирует с дворянской по вопросу о характере ее главного героя. Но мы находим в «Губернских очерках» и другие элементы нового стиля вообще и щедринского в особенности. Щедринское местами перебивает классически размеренную речь то ироническим славянизмом, то ироническим мифологизмом, то ироническим описанием (напр. князя Чебылкина в коляске, — ирония здесь захватывает даже и лошадей, «бессловесных»), то сарказмом, бьющим по нелепости мыслей и поступков. Здесь же намечается столь характерная для С.-Щ., как и для всей революционно-демократической литературы, ломка жанровых границ.

Эпическое изложение у С.-Щ. сплошь и рядом переходит в драматизированное. Такие переходы актуализируют щедринское изложение. Он не только рассказывает, но как бы «показывает» диалогом, вызывающим представление о самой мимике действующих лиц. Завершая развитие «натуральной школы», «Губернские очерки» значительно расширяют благодаря новым «обстоятельствам» ее тематику, значительно усиливают ее социально-критическую направленность.

Ближе всего Щедрин Некрасову своим резким противопоставлением высших и низших социальных слоев: «благородные» чиновные бюрократы и их «рабочие руки» — приказные, подьячие; помещичье-чиновный мир и крестьяне, беспощадность в изображении далее лучших представителей первого; использование украшающих элементов (мифологизмы и т. п.) дворянского литературного стиля, идеализирующих действительность, в целях противопоставления неприглядной реальности — обманчивой видимости. Все средства и приемы этой сатиры направлены против господствующих классов и в защиту той непросвещенной массы, которая третировалась дворянскими сатириками. Наоборот, «просвещение» этих высших классов, их «цивилизаторское» опекание масс становятся предметом бичующей сатиры. Неудивительно, что и средства дворянской литературы, служащие к украшению жизни класса и к возвеличению его «отечества», направлены против него, служа формой для авторской иронии. В противовес им, для выражения симпатий автора, в «Губернских очерках» используются элементы народного творчества, культивируется крестьянский сказ («Пахомовна», «Аринушка»).

Демократическая сатира, направленная против господствующих классов, не может не отличаться от сатиры последних и своей общей структурой: это сатира положения, а не характера. Сатира социальная, а не психологическая, она является судом не над испорченной общественными условиями человеческой натурою, а над этими условиями.

Но в «Губернских очерках» социальная сатира не могла еще быть развернута во всей полноте. Представление о социальных контрастах у автора суммарно. «Положения» недостаточно диференцированы. Эмпиризм еще не преодолен обобщающей силой щедринского дарования. Если позднее Салтыков-Щедрин умел из анекдотичного, невероятного на поверхностный взгляд, делать типичное, естественное, обыкновенное и этим подсказывал революционные выводы о всей действительности как о скверном анекдоте, то здесь анекдот часто анекдотом и остается. Что касается образов, то поскольку им нельзя отказать в типичности, они большей частью варьируют уже существовавшие в русской литературе типы (в особенности образы Гоголя).

В «Сатирах в прозе» с углублением и конкретизацией мировоззрения нарастает обобщенность художественного изображения, преодолевается эмпиризм. И вместе с тем изображение становится более актуальным, непосредственно связанным с класссвой борьбой в стране. Это единство обобщенности с конкретной актуальностью — прочное завоевание щедринского творчества периода 1857—1862. Блестяще разрешается задача освобождения от чужеродных влияний, в особенности от влияния величайшего предшественника С.-Щ. в области сатиры — Гоголя. Одним из интереснейших примеров преодоления чуждых влияний путем их использования является «Приезд ревизора» из серии «Невинные рассказы». С.-Щ. освобождается от гоголевского влияния на гоголевской же теме, которая развернута в новой обстановке, в новых условиях. С.-Щ. применяет здесь прием, который станет у него излюбленным в дальнейшем, «прием», показывающий, насколько культурно было его восприятие жизни и насколько далеко от книжности было его восприятие литературы.

Влияние преодолевается прежде всего точкой зрения, с которой совершенно по-новому разрабатывается тема. Главное здесь — отношение к самому ревизору, так сказать, к проблеме ревизора. Гоголь сокрушает своего городничего и ему подобных тем, что заставляет их принять мнимого ревизора за настоящего, поверить в фантом своего взяточнического воображения, но «идея» ниспосланного свыше «из Петербурга» — подлинного ревизора торжествует. Финал пьесы является апофеозом этой идеи. С.-Щ. же, как бы отвечая Гоголю, бьет по самому принципу ревизора, показывая полную идентичность и солидарность этого представителя столичных верхов с ревизуемыми. В таких вещах, как «Гегемониев», «Зубатов», мы узнаем уже зрелого Щедрина. Так, характеристика Зубатова построена на «афоризмах» этого столпа губернской николаевской администрации, на изречениях, выявляющих всю сокровенную его сущность и сразу очерчивающих его образ. В «Гегемониев» С.-Щ. мастерски разлагает одну из тех ходячих легендарными господствующий класс внедряет в сознание оправдание своего господства. Сатирик противопоставляет составные части этой легенды: «Обилие» — «Порядку».

Переходим к «Сатирам в прозе», к глуповскому циклу.

Название «Сатиры в прозе» отлично передает жанровое своеобразие этого цикла. Оно именно — «в прозе» С.-Щ. откровенно заявляет о «прозаических» деловых элементах своей сатиры, ставящей не вторичные психологические, а первичные, определяющие психологию общественные моменты в центре художественного внимания. Здесь уже выработана форма знаменитого щедринского сатирического очерка. Он начинается обычно с социально-философского размышления или публицистического анализа фактов и отношений; по стилю — это начало своеобразного «эссе», где только характерный язык, проникнутый язвительной иронией или сокрушительным сарказмом, и сатирические маски указывают на особое художественное качество про изведения. Приступ, экспозиция — «статейная». Но затем авторский монолог начинает обрастать элементами «чужой речи», монологами разных изображаемых фигур, их «афоризмами», в которых они обычно выражают у С.-Щ. свое миросозерцание, свою мудрость, диалогами, и наконец снова — заключительный анализ, часто резюме, автокомментарий с использованием обращения автора к изображаемым липам.

Одним из своеобразных моментов построения этого жанра является сатирическое описание, принимающее форму воспоминания, иногда лирически (в ранний период), а иногда юмористически окрашенного. В сатирическом описании пародируются напр. лирические отступления Гоголя (обращение к Глупову), или оно принимает излюбленную в дворянской литературе форму пейзажа, который является здесь средством сатиры. Пейзаж отражает и тем как бы усиливает, выделяет свойства глуповцев необычайностью отнесения этих свойств к себе. Не сатира в виде «лирического отступления», часто пародического, а подлинный лиризм появляется у С.-Щ. в этот период обычно тогда, когда он говорит о мужике. Иванушка-дурачок народных сказок — вносит лиризм в сатиру, которая стремится сделать его умным Иванушкой.

Таковы приемы и средства новой революционно-демократической сатиры. Разными способами развивается и конкретизируется в ней художественное обобщение, столь же широкое, как и содержательное. Одним из главных обобщений является город Глупов, история которого составляет одно из величайших произведений нашего сатирика.

Крутогорск и Глупов — два полюса художественного мышления С.-Щ., но они не изолированы, от одного к другому тянутся многообразные нити. Крутогорск — псевдоним определенного губернского города. Глупов — вся Русь, величие которой так потрясало предшественника нашего сатирика — Гоголя. У С.-Щ. она отсталая, упирающаяся, коснеющая в своей грязи, крепостническая Россия. Но это широкое обобщение долго не может найти соответствующей ему образной формы. Глупов еще то и дело сбивается на Крутогорск. Только в «Истории одного города» это обобщение находит себе наконец соответствующую форму.

Что же прежде всего обобщает Глупов, каковы образующие его признаки?

Это обобщение сделано с просветительской точки зрения, в нем схвачено именно то, что с этой точки зрения прежде всего могло быть отмечено: бессознательность жизни, отсутствие разумного вмешательства в стихийный ход вещей. Это господство бессознательности исключает подлинную историю: у глуповцев нет ни вчерашнего ни завтрашнего дня, ничего, кроме изолированных внешних впечатлений. Реальность Глупова — реальность сна, его события — сновидения, и даже губернаторы у глуповцев властны лишь над «судьбами их сновидений». Власть неосмысленных ощущений выражается художником в господстве физиологии над психологией. Даже проблески сознания у глуповца связаны с физиологическими отправлениями. Автоматизм в действиях, преобладание механического и физиологического над психологическим, а главное — интеллектуальным, чувственности над логикой, над разумением — вот своеобразный предмет щедринской сатиры, связанный с определенным общественным строем. Отсутствие разумной связи в явлениях и поступках сообщает глуповскому миру характер сонного марева, характер призрачности. Изображая с изумительной правдивостью пошехонскую действительность, художник, пораженный ее иррациональностью, не хочет признать ее реальностью. Постоянно повторяясь, этот мотив свидетельствует о какой-то общей точке зрения, о каком-то общем критерии.

Рациональная связь вещей, оценка явлений с точки зрения наличия этой связи извне и внутри, искание «разумной», т. е. оправданной разумом необходимости, отрицание иррациональной «случайности», ставшей необходимостью, навязывающей свои следствия, — вот что связывает различные элементы творчества С.-Щ., о чем бы он ни писал — об Угрюм-Бурчеевых, о Митрофанах, ташкентцах, помпадурах, Молчалиных или французских натуралистах. Эта разумная связь познается человеком в природе и вносится в общественную жизнь. В механическом привнесении, а не органическом саморазвитии новых общественных начал — просветительский утопизм С.-Щ., который в сочетании с присущей ему реалистической трезвостью придавал пессимистический оттенок его изображению жизни, ибо сама жизнь была у него инертна, ждала помощи извне, чтобы воспрянуть. Беспощадно разрушив иллюзии буржуазного прогресса, С.-Щ. не видел тех исторических сил, которые осуществят его мечту о сознательно управляющем собою человеческом обществе, овладевшем своими силами. Утопизм же как постоянный идеал и предвосхищение нового человеческого общества определяет то, что часто нам кажется шаржем, карикатурой в его творчестве. С.-Щ. всегда категорически отрицал их наличие в своих произведениях. Дело в том, что, не будучи в силах развить свою «утопию» из самой действительности, ощутить в последней зарождение и рост первой, он, сравнивая окружающую жизнь с «реальностью будущего» — с достойным человека разумным миром, не мог не воспринимать эту жизнь как карикатуру на этот мир. Переходя в гротеск, сатира С.-Щ. является таким иносказанием, фантастичность которого лишь выразительнее подчеркивает существенные осторны действительности. Обвинение современиками С.-Щ. в карикатурном искажении, в клевете на действительность свидетельствует о притупленном ее восприятии, о недостаточном внимании и вдумчивости, а главное — о погружении в эмпирику, о неумении жить в будущем. Нет пределов «глупого и пошлого, до которого не доходила бы действительность», лишенная руководства разума. Но разглядеть это сквозь поверхность примелькавшегося и привычного можно лишь при свете идеала, с мерилом легинно-человеческой жизни. Таковы основы щедринского реализма, настолько отрицающего эмпиризм, что он отвергает внешнее правдоподобие как критерий художественности и проникает в такую глубину жизненных процессов, которая непривычному взгляду не может не казаться фантастической. Это впечатление объясняется тем, что С.-Щ. показывает тенденцию как совершившийся факт. Творчество С.-Щ. всегда перспективно, всегда устремлено в будущее.

Из предшествующего изложения нетрудно вывести основные признаки реализма С.-Щ. Новый реализм прежде всего сознательно тенденциозен, он не мыслит искусства без общественного идеала, без осознанного мировоззрения, охватывающего все стороны жизни. Ища всюду разумных связей, стремясь к уразумению жизненных процессов, революционно-демократический реализм не может существовать без «тенденции», без мировоззрения, идеала: без этого он лишился бы своей обобщающей силы. В центре его — не судьбы отдельной личности, а судьба общества, общественные процессы и коллизии, в которых не разобраться без определенных принципиальных установок. Соответственно этому расширились тематика и мотивы по сравнению с старой литературой и видоизменились самые жанры словесного искусства. Щедринская сатира меньше всего направлена против отдельных людей. Психология пороков и преступлений как индивидуальных свойств и действий отступает в ней на второй план, да и самое отношение к ним совершенно иное, чем напр. у Гоголя. Она не судит преступления и пороки с точки зрения интересов дворянско-буржуазного общества и государства, а судит это общество и государство за преступления и пороки, уродующие человека. Сатира С.-Щ. рвет с психологизмом, она максимально социальна, но именно потому она и наиболее психологична. У С.-Щ. меньше схематизма, чем у кого-либо из других великих сатириков. Когда это не требуется задачами особой символизации действительности, символизации, резко выдвигающей какую-либо одну сторону изображаемого мира, С.-Щ. стремится охватить человека во всей полноте его «определений» и умеет открыть разностороннее содержание в самой плоской натуре, как будто созданной для сатирического поношения. Таковы его Молчалины, Митрофаны и ряд других, казалось бы, безнадежно примитивных фигур.

Вводя в свою сатиру богатое, реалистически понятое психологическое содержание, С.-Щ. мыслит «психологию» своих героев как производную от конкретно-исторических условий общественной жизни Это и делает его психологию подлинной, реальной, что и сообщает сатире С.-Щ. тот особый характер трагизма, который является следствием глубокого понимания непримиримых противоречий общественной жизни. Реализм С.-Щ. идет дальше внешних признаков. Трагизм он понимает как «зло, разлитое в воздухе», ставшее незаметным, привычным и тем вернее уродующее и разлагающее человека. Трагизм для него не в «трагической вине» героя (в этой буржуазно-дворянской концепции он видит охранительные тенденции), а в общественном строе, обессмысливающем человеческую жизнь (см. «Мелочи жизни»).

Соответственно этому изменяется и роль юмора в щедринской сатире. У С.-Щ. много подлинного юмора, но он непохож на юмор, примиряющий с действительностью, смягчающий противоречия, якобы уравнивающий людей. В юморе С.-Щ. выражается сочувствие к бессильно барахтающимся в житейской тине людям, не понимающим своей зависимости от общественных отношений, не знающим разумных путей. Беспощадный к общественному строю — к «болоту», ко всему навязываемому и внедряемому им в человеческое сознание, — С.-Щ. гуманен по отношению к «жалким, смешным чертям», порождаемым этим болотом, и это выражается в его юморе. Так. обр. юмор С.-Щ. не противоречит его сатире, а служит ей, углубляет ее отрицание.

По широте своего захвата эта сатира тяготеет к социальному роману и подчас перерастает в него («Господа Головлевы», «Современная идиллия»). Сам С.-Щ. называл ее «материалами для социального романа», который заменит психологический роман дворянской литературы. Социальный роман должен отразить новые закономерности жизни, полной теперь всяких неожиданностей и катастроф, проходящей «не в уютной обстановке семейства», а на улице, на площади, в борьбе и сутолоке. Новые — социальные по преимуществу — жанры требуют преодоления внешней прерывистости и непоследовательности явлений усложнившейся и убыстрившейся жизни такой внутренней закономерностью, которая объясняла бы самые перерывы и неожиданности. В своих «материалах для социального романа» С.-Щ. дал блестящие образцы этих новых закономерностей, проникновении в самую глубину совершающихся жизненных процессов, понимания их тенденций. С изумительной силой художественной изобретательности и с железной логикой подлинного мыслителя С.-Щ. умел предвосхищать развитие этих тенденций, показывать их осуществленными в своих образах с такой точностью, что многие из его персонажей оказались пророческими, как бы повторенными жизнью в течение полувека. Достаточно назвать разные виды помпадурства, молчалинства, типы либералов, интеллигентов, разные продукты бюрократического творчества и особенно образы кулаков, новых капиталистов, рыцарей накопления, Деруновых, Колупаевых и Разуваевых.

Всеми этими чертами глубокого реализма сатира С.-Щ. обязана не столько просветительскому, сколько революционному характеру своего стиля. Именно то, что художественный стиль С.-Щ. является не только просветительским, но и революционным, именно это избавляло его от характерного для просветительства схематизма, оторванного от действительности. Революционное просветительство шло от низов, от широких масс, начавших сознавать себя и требовать места под солнцем. Трезвость щедринского реализма — трезвость их жизненного опыта, отразившего усложненность, извилистость их путей.

При всей своей неизбежной ограниченности просветительство щедринского типа в противоположность просветительству XVIII веке проникнуто историзмом, оно возникло после наглядных уроков истории и в области практики и в области теоретической мысли. Вот почему оно умело видеть грядущее в настоящем: с чрезвычайной ясностью в виде «новой опасности» и довольно смутно как победу над всякими опасностями, непрерывно вызываемыми нелепым общественным строем. Превосходно различал революционно-просветительский реализм прошлое в настоящем, тяготеющее над живым, ибо умел проникать до самых корней собственнического строя. Черты просветительства сказываются у С.-Щ. и в принципиальном снятии границ между образным и логическим мышлением. Его страстная мысль врывается в художественное повествование, прерывает его, но в результате она не только не ослабляет художественной силы произведения, но зажигает новой жизнью образы, поднимает их на новую высоту, порывая художественную ткань в одном месте, завязывает ее в другом, внося новые мотивы, концепции, импульсы для творческого воображения. Перед этой могучей страстью смолкают всякие доводы буржуазной и дворянской эстетики. Закованная как бы в броню чеканного стиля, властно сдержанная художником, подчиняющим ее всегда своим целям, эта страсть, этот щедринский пафос наполняют читателя чувством ответственности перед жизнью. Такова своебразная эмоция этого политического, этого действенного искусства, пронизанного насквозь критической мыслью. Критическая мысль входит необходимым элементом в художественное творчество С.-Щ., в котором огромную роль играют пародируемые или чрезвычайно углубляемые им, возрождаемые в новой обстановке, творчески продолженные им вместе с жизнью образы классической литературы (Тургенева, Гоголя, Грибоедова, Фонвизина).

С.-Щ. первый в мировой литературе использовал ту возможность органических сочетаний элементов художественной и критической мысли, которая заключается в самом жанре сатиры, поднятом им на такую высоту. Сочетание это органично у С.-Щ., потому что литературная критика помогает ему творчески преодолевать влияние своих предшественников. Традиция открыто признается, «обнажается», одновременно углубляется и тем самым преодолевается. Ряд образов С.-Щ. — продукт синтеза художественного и критического творчества.

Революционно-демократическая сатира с ее осознанной тенденцией требовала в тех условиях, в которых пришлось действовать С.-Щ., особой формы выражения. Эта форма — «эзопов язык», форма, в которой революционное по существу содержание, должно стать неуязвимым для царского закона. Но эту горькую необходимость С.-Щ. умудрился превратить в высокое искусство слова. Маскируясь, он срывал маски. И самый эзоповский стиль, выработанный под гнетом цензуры, был оболочкой столь же неуловимой, как и прозрачной. Недосягаемый для цензурного устава, С.-Щ. умел быть понятным своему читателю.

Что нам близко в С.-Щ., каково его значение для нас?

Прежде всего, он дорог нам тем, что, как Гулливер над лилипутами, возвышается над «мелочами жизни» своей эпохи, над всей той ограниченностью мысли, которая вредит многим высокохудожественным произведениям дворянской литературы. Он учит различать не добитые еще пережитки старого эксплоататорского мира и тем помогает нашему великому строительству. Во многом может помочь он нам понять врагов великого дела создания подлинно человечной жизни — и внешних и внутренних. Всякие виды приспособленческого карьеризма, подхалимства, молчалинства, помпадурства, оппортунизма, разоблаченные им с такой резкой прямотой, еще не изжитые окончательно, легче узнать по выжженому на них щедринскому клейму. Не даром Ленин, Сталин и их сподвижники так часто обращаются к С.-Щ.

Как художник С.-Щ. учит нашего писателя подчинят творческую деятельность величайшим идеям своего времени, оставаться гражданином, будучи художником, оставаться художником в борьбе за новую жизнь. Тенденция, превратившаяся в творческое горение, в плоть и кровь художественного замысла, отделяемая от него лишь ценою самого его существования, тенденция как внутреннее условие самой художественности — эта черта близка искусству социалистического реализма, активно участвующему в строительстве бесклассового общества. С этим связана еще одна близкая нам черта: тесное сотрудничество образного и логического мышления, оплодотворяющее друг друга, создающее умное искусство, «умную», а не «глуповатую» поэзию.

Основанное на этом сотрудничестве умение объяснять психологию общественными отношениями, социальная насыщенность, преодоление эмпиризма, проникновение в самый процесс зарождения общественных типов, сила художественного познания, которая не регистрирует, отставая от жизни, а предвидит — все это делает С.-Щ. величайшим предшественником социалистического реализма в нашей литературе.

Список литературы

I. Сочинения, 9 тт., СПБ, 1889—1890

Полное собр. сочин., 12 тт., изд. наследников автора, СПБ, 1891—1892. Это изд. неоднократно переиздавалось А. Марксом — последний раз в прилож. к журн. «Нива», СПБ, 1905—1906. Это же изд. было перепечатано Литературно-издат. Отд. НКП в 1918

Сочинения, 6 тт., Гиз., Л., 1926—1928 (ред. текста К. Халабаева и Б. Эйхенбаума)

Полное собр. сочин., под ред. В. Я. Кирпотина, П. И. Лебедева-Полянского, П. Н. Лепешинского Н. Л. Мещерякова, М. И. Эссен. ГИХЛ — Гослитиздат, Л., 1933—1935 в 20 томах. В это издание входят все, не включенные в дореволюционные «Собр. сочин.» тексты С.-Щ., опубликованные в газетах, журналах, сборниках, как и тексты, принадлежность которых С.-Щ. устанавливается впервые. Кроме того ряд отдельных изд.: Сказки. С рис. Е. Жака, Б. Покровского, К. Ротова, изд. «Новая Москва», М., 1929

История одного города, вступ. ст. Я. Эльсберга, автолитографии А. Н. Самохвалова, изд. «Academia», М. — Л., 1935

Губернские очерки, вступ. ст. В. Кирпотина, Гослитиздат, М. — Л., 1935, избранные произведения, ред. предисл. и комментария А. Лаврецкого, М. 1935

и др. изд. В советское время опубликован ряд неизвестных текстов Щедрина. Из этих публикаций отметим т.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Письма 1845—1889, с прилож. писем к нему и др. материалов, под ред. Н. В. Яковлева, Гиз, Л., 1924 (1925), Неизданный Щедрин, Л., 1931

М. Е. Салтыков-Щедрин. Неизвестные страницы, ред., предисл. и коммент. С. Борщевского, изд. «Academia», Л., 1931

Неизданные письма, 1844—1882.

II. Чернышевский Н. Г., «Современник» 1857, № 6 (о «Губернских очерках» С.-Щ.

перепеч. в «Полном собр. сочин.» Чернышевского, т. III, СПБ, 1906, и в «Избр. сочин.» Чернышевского, Гослитиздат, М., 1934)

Добролюбов Н. А., «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина» «Современник», 1857, № 12 (и в «Полн. собр. сочин.» Добролюбова, т. I, ГИХЛ. М. — Л., 1934)

Михайловский Н. К., Щедрин (1889—1890), Сочинения, т. V, СПБ, 1897

Пыпин А. Н., М. Е. Салтыков, СПБ, 1905

Арсеньев К. К., Салтыков-Щедрин, СПБ, 1906

Евгеньев-Максимов В. Е., В тисках реакции, М. — Л., 1926

Ольминский М. С., О печати, Л., 1926 (гл. «Право на печать»)

Его же, Щедрин и Ленин, «На литературном посту», 1929, №№ 14 и 17. Высказывания В. И. Ленина о Щедрине см. по «Справочнику к II и III изданиям Сочинений В. И. Ленина», Партиздат, (Л.), 1935, стр. 488, и в сводке А. Цейтлина «Литературные цитаты Ленина. М., 1934»

Ольминский М. С., Статьи о Щедрине (1906—1929), Гиз, М. — Л., 1930

Его же, По литературным вопросам, Сб. статей, ГИХЛ, М. — Л., 1932

Полянский В., Салтыков в своих письмах, «Воинствующий материалист», № 4, М., 1925 (и в сб. статей автора «Вопросы современной критики», М. 1927)

Борщевский С., Проблема щедринской сатиры, «На литературном посту», 1929, № 9

Десницкий В., На литературные темы, Л. — М., 1933

Эльсберг Я., Салтыков-Щедрин, М., 1934

Кирпотин В., Салтыков-Щедрин в 60-х годах, «Литературный критик», 1935, № 3

Его же, «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина в классовой борьбе 60-х гг., «Новый мир», 1935, № 6

Лаврецкий А., Щедрин — литературный критик, Гослитиздат, М., 1935

Письма Г. З. Елисеева к М. Е. Салтыкову-Щедрину, Подготовка текста писем и примеч. И. Р. Эйгеса. ред. и вступ. ст. Я. Е. Эльсберга, М., 1935

Эльсберг Я., Стиль Щедрина, «Литературная учеба», 1936, №№ 4, 5 и 6. См. также вступ. статьи к вышедшим томам «Полного собр. сочин.» С.-Щ. (1933—1936). См. еще: Денисюк Н., Критическая литература о произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина, вып. 1—5, М., 1905.

III. Шилов А. А., Библиография произведений Салтыкова и отзывов о них, в прилож. к книге К. К. Арсеньева «Салтыков-Щедрин», СПБ, 1906

продолжение этой работы: Добровольский Л. и Лавров В., Материалы к библиографии литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине за 1906—1933 гг., «Литературное наследство», № 13—14, М., 1934

Макашин С., Материалы для библиографии переводов сочинений Щедрина на иностранные языки и критической литературы о нем за 1861—1933 гг., там же, № 13—14, М., 1934

Щедринские архивные фонды в СССР. Предварительное описание рукописей М. Е. Салтыкова-Шедрина и биографических материалов о нем, хранящихся в архивах и собраниях СССР, там же, № 18—14, М., 1934

Макашин С., Судьба литературного наследства М. Е. Салтыкова-Щедрина, там же, № 3, М., 1932

Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин об искусстве и литературе (Библиографич. указатель), «Книга и пролетарская революция», 1933, № 8, стр. 106—107.