Дипломная работа: Автобиографичность творчества М. Цветаевой

СОДЕРЖАНИЕ

Введение

I. Хроника семьи Цветаевой в документах, воспоминаниях и свидетельствах современников

1. Личность, мировоззрение, жизненный и творческий путь Ивана Владимировича Цветаева Марины Александровны Мейн

2. Семья Цветаевых – союз творческих индивидуальностей

II. Автобиографическая проза М.И. Цветаевой в аспекте постижения истоков ее творческой самобытности

1. Характеристика семейного уклада и осмысление роли матери в очерке «Мать и музыка»

2. Очерк «Отец и его музей». Значение отца в формировании бытового и душевно-духовного уклада жизни М.И. Цветаевой

3. Влияние Пушкина на цветаевское видение вещей («Мой Пушкин» как уникальный опыт оценки)

III. Семейная тема в поэзии М.И. Цветаевой

Заключение

Библиографический список

Введение

Начальной структурной единицей общества, закладывающей основы личности, является семья. Она связана кровными и родственными отношениями и объединяет супругов, детей и родителей, включающих одновременно два, три, а иногда и четыре поколения: папа, мама, их дети, бабушка и дедушка, внуки и правнуки…

Именно родители являются первыми воспитателями, имея самое сильное влияние на детей; именно им самой природой отдано преимущество в воспитании детей. С первых дней после рождения, когда ребенок еще беспомощен и нуждается в элементарном уходе, он усваивает родительские интонации, воспринимает эмоциональную атмосферу семьи, учится слушать и слышать, откликаться на ласку, ценить красоту.

Первые требования к личности человека и его поведению как результату семейного воспитания мы находим уже в библейских заповедях: не убий, не укради, будь почтительным к родителям и старшим и другие.

Таким образом, семья – это взаимодействие родителей и детей, направленное на формирование лучших человеческих качеств у ребенка. Родители для детей – это, как правило, жизненный идеал, ничем не защищенный от детского пристального глаза; дети хотят быть похожими на своих родителей, хотят связать свою взрослую жизнь с человеком, похожим на маму, папу.

Каждый ребенок невольно и неосознанно повторяет своих родителей, подражает им. Именно дети несут в себе заряд той социальной, духовной, нравственной среды, в которой живет семья.

От того, как налажено исполнение всех семейных правил и традиций, как складываются взаимоотношения, зависит направленность и характер семейного воспитания. Отношения в семье формируют в ребенке соответствующие черты характера и личностные качества. Фактор личной жизни родителей, характер их отношений между собой и с детьми является определяющим в процессе становления ребенка как личности.

Семья – это вечная общечеловеческая ценность, «начало всех начал» для ребенка, своеобразный микромир со своими закономерностями и правилами.

Все перечисленными нами выше характеристики семьи не являются требованием момента – это истины, устоявшиеся в течение долгого времени; они были, есть и будут. Семья в этом отношении, достаточно статичная единица, и значение ее в любую историческую эпоху и в любой социальной обстановке неизменно.

Семья, являясь платформой для строительства гармонически развитой личности, накладывает отпечаток на эмоционально-нравственное восприятие мира, формируя и психическую «среду» человека.

Несомненен тот факт, что личность вообще формируется в первую очередь в рамках семьи.

Марина Ивановна Цветаева – литературный гений ХХ века. Весь ее нелегкий творческий путь увенчан легендами и представляет перед нами как необычная история жизни. Среди многих имен в русской литературе она отличается тем, что глубоко индивидуальна и личностна в своем творчестве. За обилием форм и течений она не потеряла того, что отличает человека и художника. Это порыв души поэта.

Целью нашей работы является рассмотрение семьи Марины Цветаевой в двух аспектах:

1. Семья как фактор и среда формирования творческой личности;

2. Семья как средоточие мотивов творчества художника Марины Цветаевой.

Мы выявляем все реалии, факты и свидетельства современников Марины Ивановны, действительные переживания членов семьи и ее самой, которые впоследствии найдут свое поэтическое преломление в творчестве Марины Ивановны Цветаевой.

Изучение семьи художника не только как реально существовавшей формирующей среды, но и как средоточия мотивов его лирики – вот ракурс рассмотрения вопроса о роли семьи в жизни человека.

В данной работе сделана попытка исследования фактов истории семейной жизни Цветаевых; условий, послуживших основой для формирования семьи, особенностей уклада и мировосприятия цветаевского дома.

В этой связи были изучены и фрагментарно воспроизведены воспоминания современников Марины Цветаевой: В.В. Розанова, А. Жернаковой-Николаевой, М. Сломина, С.И. Липеровской, Э.Л. Миндлина, Н.В. Резниковой – а также членов её семьи – Валерии Цветаевой, Анастасии Цветаевой, Ариадны Эфрон.

Семья, занимающая главенствующее место в жизни в период детства и юности, преломляясь через личностное восприятие, становится темой творчества Марины Цветаевой.

Проза Цветаевой, в этом случае, не что иное, как биография творца. Героями ее произведений становятся реально существовавшие люди, более того, люди, оказавшие огромное влияние на формирование ее как творчески одаренной личности – это Мария Александровна Мейн (очерк «Мать и Музыка»), Иван Владимирович Цветаев (очерк «Отец и его Музей»), Александр Сергеевич Пушкин (очерк «Мой Пушкин»). Эти произведения дают полную картину среды, «родившей» гения. Говорить о достоверности и индивидуальности образов позволяет тот факт, что в своей автобиографической прозе Марина Цветаева выступает как исследователь своего детства, родителей, среды, времени.

Примечательно, что прозу и поэзию Марины Цветаевой объединяет родство мотивов: поэзия и проза – различное воплощение одних и тех же переживаний, восприятия действительности. Автобиографическая проза требует от писателя максимальной объективности в отражении жизненных реалий, а поэзия – средство самораскрытия.

Через автобиографическое повествование Марина Цветаева вводит нас в мир своей семьи, чтобы показать, как её захлестнула «стихия», унесшая в мир поэзии.

Мир семьи, а вместе с тем и детства – казалось бы, очень замкнутый – в творчестве Марины Ивановны существует внутри круга ее основных раздумий тех лет: О Поэте, Времени, Человеке с его соотнесенностью с действительностью.

Поэтическое творчество Цветаевой освещено избирательно: прежде всего стихотворения, посвященные теме семьи, отражающие действительные события и переживания поэта, мотивы, общие для автобиографической прозы и поэзии; психологическая сторона цветаевского творчества, обусловленность выбора художественно-изобразительных средств, приемов, отдельных образов.

Изучением Марины Цветаевой как поэта, прозаика занимались известные литературоведы В. Швейцер, А. Саакянц, И. Кудрова, Г. Седых, А. Белова, М. Маслова; результаты исследования которых отражены в данной работе.

Таким образом, для своего исследования мы избрали три группы объектов:

документальные свидетельства о семье Цветаевых;

автобиографическая проза Марины Ивановны Цветаевой, воссоздающая семью как формирующую среду и детство как пору становления;

- отдельные поэтические тексты, раскрывающие семейную тему.

В процессе работы решаются следующие взаимосвязанные задачи:

– осуществить обзор документальных свидетельств о семье М.И. Цветаевой;

– рассмотреть отдельные прозаические произведения М.И. Цветаевой с точки зрения автобиографизма;

– на основе анализа автобиографической прозы выявить наиболее значимые факторы становления личности художника М.И. Цветаевой;

– сопоставить идейную и жанрово-стилевую специфику очерков–эссе «Мать и Музыка», «Отец и его музей», «Мой Пушкин»;

– обозначить сквозные мотивы прозы и поэзии М.И. Цветаевой, определяемые и связанные темой семьи.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения и перечня литературы.

Глава I . Хроника семьи Цветаевых в документах, воспоминаниях и свидетельствах современников

1. Личность, мировоззрение, жизненный и творческий путь Ивана Владимировича Цветаева и Марии Александровны Мейн

Красною кистью

Рябина зажглась,

Падали листья,

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоан Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть.

М. Цветаева

Эти стихи переносят нас в Москву, где 26 сентября 1892 года, в семье профессора Московского университете Ивана Владимировича Цветаева родилась дочь Марина. Её жизненный путь был очень непрост. Живя в сложное время, Цветаева отдавала дань труду поэта, невзирая на часто нищее существование, многие бытовые неурядицы и трагические события, буквально преследовавшие её. Но быт побеждало бытие, выраставшее из упорного, подвижнического труда.

Результат – сотни стихов, пьесы, более десяти поэм, критические статьи, мемуарная проза, в которой Цветаева сказала все о себе самой. Марина Цветаева создала совершенно неповторимый литературный мир и свято верила в музу: “Стихам моим – всегда будет хорошо”.

Судьба, сплетение роковых событий и мимолетных мгновений – все это нанизывается как бусины на нить жизни, а узелком, держащим на себе это многообразие, является семья; именно с неё начинается путь каждого, именно она определяет дорогу длиною в жизнь.

Семья, как вечная человеческая ценность, навсегда остается главным духовным богатством каждой личности, а у поэтов и писателей она является той духовной основой, которая влияет на его творчество.

Марина Цветаева признана “кометой” поэзии, вспыхнувшей на небесах русской литературы, когда ей было всего восемнадцать лет. Но позднее она стала и великолепным прозаиком. Особенностью прозы Цветаевой является автобиографический характер произведений. Именно в этой составляющей её литературного наследия, как на ладони, сменяя друг друга, просматриваются события её жизни: семья, детство, родители, друзья, творчество, любовь… В них вся полнота эмоциональных переживаний, глубина душевной боли и искренность моментов счастья (“Мать и Музыка”, “Отец и его Музеи”, “Мой Пушкин” являются ярчайшим подтверждением этой мысли).

Самостоятельная жизнь человека начинается с детства, которое уходит корнями в семью.

Вернемся в Москву XIX века и обратимся к исторической хронике семьи Цветаевых (это позволит воссоздать атмосферу, сформировавшую литературного гения и нашедшую отражение в творчестве Марины Ивановны).

Первое немаловажное обстоятельство на которое следует указать в этой связи: родители Марины Цветаевой были люди несхожие как по происхождению и воспитанию, так и по темпераменту и жизненным устремлениям.

Иван Владимирович Цветаев “выбился в люди” совершенно самостоятельно. Он родился 4 мая 1847 года во Владимирской губернии в семье сельского священника и никогда не забывал о своем происхождении и бедности своей семьи. По семейной традиции Иван Цветаев, как и его три брата, окончил Духовное училище. Он поступил во Владимирскую духовную семинарию, но в 25 лет вдруг круто изменил свою жизнь. Выйдя из семинарии, он отправился в Петербург, чтобы поступить в Медико-Хирургическую Академию, но той же осенью 1866 года стал студентом историко-филологического Петербургского университета. Здесь нашел он свое призвание.

Иван Цветаев вскоре перешел из духовного сословия в дворянское, стал “дворянином от колокольни”, как он сам однажды не без иронии выразился.

Далее в хронологическом порядке все, что успел сделать за истекшие годы Цветаев. Он защитил в Петербурге магистерскую диссертацию, преподавал на кафедрах Римской словесности Варшавского и Киевского университетов, а главное – провел более двух лет в заграничной командировке, собирая материалы для докторской диссертации. Его интересовали древние италийские языки, он был одним из пионеров в этой области.

Когда в 1877 году И.В. Цветаев был избран на должность доцента кафедры Римской словесности Московского университета, его интересы выходили уже далеко за пределы чистой филологии. Через несколько лет Цветаева пригласили заведовать гравюрным кабинетом, а потом и предложили стать хранителем отделения изящных искусств и классических древностей в Московском Публичном и Румянцевском музеях: здесь ему открылось новое поле деятельности.

Возглавив в 1889 году кафедру теории и истории искусств, он возмечтал создать при Университете музей античного искусства и начал активно пополнять вверенные ему коллекции.

Делом значительной части жизни И.В. Цветаева было создание Музея изящных искусств. И это увлекло всех старших членов его семьи. Такая атмосфера полной заинтересованности близких людей, конечно, очень помогала Цветаеву. В дневнике, например, читаем такую запись 22 июня 1898 года о подготовке к докладу на заседании: “… я, страшно утомленный сутолокой последних дней и этой последней работой, ушел спать, а жена принялась перечитывать написанное и отмечать к утру все, что было неудовлетворительного в стилистическом или в другом отношении…”[1]

Планы по содержанию музея постепенно расширялись, и дело это поглотило почти четверть века жизни Ивана Владимировича. Цветаев от всех бед знал одно средство – труд. Старшая дочь потом так описывала его день: “В Москве рабочий день его начинался в 6 часов утра. До утреннего завтрака занимался он у себя в кабинете. Лекции в университете, или на Высших женских курсах, или в консерватории шли до 1130 , а в 12 часов он был уже в Румянцевском музее на ежедневной службе до 4 часов. Домой шел по совету врача пешком и соблюдал час отдыха перед обедом в 6 часов. Вечером – очередные кабинетные занятия, деловая переписка или заседания”[2] .

За границей же Цветаева ожидали – бесконечные хождения по музеям, переговоры со специалистами, заказы слепков, экспонатов.

Десять лет Иван Владимирович был женат на Варваре Дмитриевне Иловайской, дочери своего друга, известного историка. Варвара Дмитриевна любила другого и вышла замуж за Цветаева, подчиняясь воле отца. Однако сумела внести в семью дух радости, праздника – и Иван Владимирович любил её всю жизнь и долгие годы не мог оправиться от её внезапной кончины.

Он вторично женился весной 1891 года. Мария Александровна Мейн была моложе него на 21 год, она родилась в 1868 году. Дочь богатого и известного в Москве человека, она хоть и не была красива, могла рассчитывать на более блестящую партию, чем вдвое старший вдовец с двумя детьми. Виною всему был её “романтизм”.

Мария Александровна росла сиротой, оставшись без матери девятнадцати дней, – и поэтому неудивительно, что она взялась заменить мать Андрюше Цветаеву, тоже осиротевшему на первом месяце жизни. Мария Лукинична Бернацкая – мать Марии Александровны, скончавшаяся в 27 лет – происходила из старинного, но обедневшего польского дворянского рода. Это давало Марине Цветаевой повод отождествлять себя с “самой” Мариной Мнишек.

Мария Александровна росла одиноко. Ее не отдавали ни в пансион, ни даже в гимназию. Жизнь в отцовском доме была замкнутой и строгой, подруг и товарищей у неё не было.

Мария Мейн была человеком незаурядным, наделенным умом, большими художественными способностями, глубокой душой. Сиротство и одиночество бросили ее к книгам; в них она нашла друзей, наставников и утешителей. Книги и музыка стали её жизнью, заменили ей реальность. Она получила прекрасное домашнее образование: свободно владела четырьмя европейскими языками, блестяще знала историю и литературу, сама писала стихи по-русски и по-немецки, переводила с- и на известные ей языки. У нее было музыкальное дарование. Она страстно любила природу. Казалось, в её детстве и юности было все, о чем можно мечтать. Но не хватало чего-то важного: простоты, сердечности, понимания, так необходимого развивающейся душе. Отец обожал её, но был требователен и деспотичен. Обуревавшие ее мечты и чувства Мария Александровна доверяла музыке и дневнику – своим единственным друзьям. Постепенно сам характер ее делался сдержанным и замкнутым.

Роковую роль в её жизни сыграл отец. “Дедушка Мейн”, которого с нежностью вспоминали обе его внучки, дважды разбил жизнь своей дочери. Шестнадцати-семнадцати лет Мария Александровна полюбила, как может полюбить страстная натура, живущая в мире романтических грез. Были встречи, прогулки верхом в лунные ночи. Любовь была глубокой и взаимной, Мария Александровна могла быть счастлива. Но человек, которого она любила, был женат. Отец счел его встречи со своей дочерью недопустимой дерзостью и потребовал их прекращения. Развод казался ему грехом, он не признавал его. Дочь повиновалась, но годы не переставала помнить и любить героя своего юношеского романа. В единственной сохранившейся книжке ее девического дневника есть такая запись: “… так любить, как я его любила, я в моей жизни больше не буду, и ему я все-таки обязана тем, что мне есть чем помянуть мою молодость; я, хоть и страданиями заплатила за любовь, но все-таки я любила так, как никогда бы не поверила, что можно любить!...”[3]

Ей оставался единственный путь – замужество. Но в этой перспективе не виделось счастья и радости. Она думает о неизбежном замужестве почти с отвращением – дневник сохранил ее горькие мысли: “Придет время, поневоле бросишь идеалы и возьмешься за метлу… Тогда-то я и буду жить тем материалом, которым я теперь запаслась. Надо бы только позаботиться о том, чтобы его хватило с избытком на всю жизнь…”[4] Это многое поясняет в “странном” замужестве Марии Александровны и её последующей жизни жены и матери. Не исключено, что она избрала немолодого профессора Цветаева не только с прямой целью заменить мать его осиротевшим детям, как считала её старшая дочь, но и потому, что знала, что и он живет для идеалов.

В браке Мария Александровна надеялась преодолеть и изжить свою душевную драму. Но ситуация оказалась слишком неподходящей, Мария Александровна по молодости и неопытности не могла осознать этого до замужества. Муж тосковал о покойной жене и даже не старался, по мнению окружающих, скрыть этого. Она ревновала к памяти предшественницы, боролась с этим чувством и не могла с ним совладать. “Мы венчались у гроба”, – грустно доверила она дневнику.

Иван Владимирович большую часть своего времени посвящал работе, постоянно находился в разъездах, и естественно, семья Цветаевых ощущала недостаток взаимного общения.

Валерия Ивановна Цветаева обращала внимание на то, что переезды, разные пансионы, “обязательные смены мест и людей, смена привязанностей и порядков создавали у детей чувство бездомности, неустойчивости”[5] . Да и в словах Марии Александровны, о которых вспоминает её младшая дочь, говорится что-то похожее: “Дети, жизнь идет полосами, вы это увидите… и вы вспомните мои слова!..”[6] Именно тогда, когда обыкновенно закладываются устои, когда дом, родные, их любовь кажутся столь непременными, существующими от века на всю жизнь. И Анастасия Ивановна продолжает: “Наша жизнь, как перекати-поле, катится дальше”[7] .

Когда летом 1903 года отец приехал к младшим детям в Лозанну, чтобы перевезти их потом вместе с Марией Александровной в Шварцвальд во Фрейбург и поместить жену в санаторий, обнаружилось, что девочки очень хорошо усвоили французский язык, а немецкий язык забывают, младшая забывает и русский. В июле 1903 года И.В. Цветаев рассказывал жене своего первого тестя о Марине, которой было тогда неполных одиннадцать лет: “За Марусю даже страшно: говорит, как взрослый француз, изящным, прямо литературным языком… пишет по-русски правильно и литературнее пяти-шестиклассников в гимназиях…” И дальше с большой тревогой, которая теперь может показаться провидческой: “Экие дарования Господь ей дал. И на что они ей! После они могут принести ей больше вреда, чем пользы”[8] .

Именно в такой семье и родился литературный гений; рябина стала символом судьбы, тоже переходной и горькой; Цветаева вобрала в себя мятежную натуру матери и преданность искусству отца.

Прошел год после приезда Цветаева в Лозанну. В конце 1904 года М.А. Цветаева пела в хоре во время гастролей во Фрейбурге немецкого трагика Эмиля Поссарта, на обратном пути простудилась, и болезнь уже ее не оставляла. Приехал Иван Владимирович, грянула другая беда – сообщение о пожаре в музее. И тогда же (беда не приходит одна – писал в письме к другу Иван Владимирович) девочек водили в горы, дорога обледенела, они упали, вернулись в пансион в крови. Конечно, такое падение – дело житейское, но на Ивана Владимировича это событие произвело гнетущее впечатление, поселило в нем тревогу и предчувствие беды. Состояние здоровья Марии Александровны ухудшилось. Она уехала в санаторий. Весной 1905 года на пасху в пансионе остались только девочки Цветаевы, остальные были на празднике у родных.

Три – а то и четыре – года члены семьи жили врозь. Валерия Ивановна Цветаева рассказывала: “В самое тревожное время для нашего отца выяснилась необходимость вернуть семью в Россию и среди всех дел найти для этого возможность и время”[9] .

В Тарусе ремонтировали дачу к возвращению совершенно больной Марии Александровны и девочек. Брат Андрей не видел их четыре года, старшая сестра – три года. Делали специальную пристройку для комнаты, в которой было бы удобнее Марии Александровне. В кои-то веки вся семья была вместе.

5 июля 1906 года Мария Александровна скончалась. Хоронили в Москве. А.И. Цветаева пишет: “После маминых похорон в памяти – провал”.[10] Осенью Марина – ей четырнадцать лет – попросила определить её в интернат гимназии фон Дервиз. В субботу приезжала домой на воскресенье. В этой гимназии не потерпели как-то проявленного Мариной своеволия, и – по воспоминаниям – она будто бы сказала: “Пойду в другую гимназию – ничего не потеряю. Уже привыкла кочевать…”[11]

После смерти матери Марина Цветаева подолгу “пропадала” в своей маленькой комнатке с красными обоями в золотых звездах, не спускаясь вниз, не ходила гулять, никого, кроме сестры не хотела видеть. “Целый год жила без людей в своей маленькой комнате, в своем огромном мире…” (в письме к Розанову).

Нередко, когда не хотелось идти в гимназию, пряталась на чердаке – ждала, чтобы отец ушел на службу. Почти неизменным состоянием Цветаевой была тоска. Тоска и – чувство пустоты: против всех, но главное – против обыденности, будничности, буржуазности существования.

У Ивана Владимировича музей по-прежнему был основной заботой. АИ. Цветаева вспоминает об отце: “… до глубокой ночи на его большом столе, заваленном бумагами, две горящих свечи под абажуром. Его согнутая фигура над столом… “Папа, что ты делаешь?” – “Учусь, голубка…”[12]

Шло время, а дом в Трехпрудном переулке все меньше и меньше объединял своих обитателей. А.И. Цветаева писала о “щуке, раке и лебеде” их дома: “… папа с его Музеем, латынью, греческим, Андрей с мандолиной, охотничьим псом и ненавистью к латыни, Маринины стихи, её немецкие и французские книги, мой каток и подруги, Роденбах, Лермонтов… Лёрины ученики, её воскресная школа и выставки, её “прочь из дому”…”[13] Семейный дом в Трехпрудном был построен на обломках, оставшихся от катастрофы. С великим самопожертвованием он был искусно и искусственно создан – с единственной целью: дать надежный кров и теплый очаг детям. В старых стенах дома, скрытое ритуалом налаженного быта, жило личное, одинокое страдание каждого.

31 мая 1912 года состоялось открытие музея – торжественный день в жизни И.В. Цветаева. Все дети присутствовали на торжестве. После открытия музея вся семья еще раз собралась, по-видимому, только уже у гроба отца. Дочери разъехались, сын учился в университете и путешествовал (кстати, оказалось, что он один изо всех унаследовал у отца деятельную любовь к изобразительному искусству – позднее, уже в советское время, он был экспертом по западной живописи…).

Летом 1913 года Валерия Ивановна отвезла Ивана Владимировича в деревню под Подольском, устроила его там на отдых. 28 августа у него случился приступ грудной жабы. Иван Владимирович пережил жену на семь лет: он умер в конце лета 1913 года, умер на руках у Марины и у сына Андрея. На панихиде – дома, в Трехпрудном переулке, и 1 сентября в университетской церкви, и потом на кладбище присутствовали все дети.

Позднее Марина Цветаева писала об отце В.В. Розанову: “… он нас очень любил, считал нас “талантливыми, способными, развитыми”, но ужасался нашей лени, самостоятельности, дерзости, любви к тому, что он называл “эксцентричностью”… Самый последний год он чувствовал нашу любовь, раньше очень страдал от нас, совсем не зная, что с нами делать. Когда мы вышли замуж, он очень за нас беспокоился…”[14] (8 апреля 1914 г.)

2. Семья Цветаевых как союз творческих индивидуальностей

Мнения современников и литературных критиков в оценке семейной атмосферы дома Цветаевых неоднозначны и противоречивы. Так современница Цветаевых А. Шумакова-Николаева заметила: “Лейтмотивом цветаевского дома было взаимное непонимание. Профессор Иван Владимирович Цветаев не понимал своей жены – Марии Александровны, как и она его. Он не понимал и своих детей, а они, в свою очередь, не понимали его. И между старшей дочерью Ивана Владимировича – Валерией, ее родным братом Андреем и сводными сестрами их Мариной и Асей царило такое же непонимание. А между тем все они были превосходными людьми…”[15]

А вот Валерия Цветаева так вспоминает о своей семье: “Сестер сближала с их матерью общая одаренность, мучительная тяга к чему-то, нарыв в горле и в радости. Нарыв, приводивший к поступкам исступленным, часть общая для них всех троих – субъективность восприятия (окраска звука и т.л.) и эгоцентризм, безотчетно переходивший порою в холодный цинизм, находивший для себя почву в сложившихся обстоятельствах.

Болезненные явления приписываю я наследственности из семьи Мейн, сестра старика Мейна была психически ненормальною.

Таким детям с ранних лет нужно было руководство, прежде всего богатое душевным теплом. Мария Александровна сама была человек порывистый, несдержанный. Отец поощрял в детях, поддерживал, не жалея средств, все, что могло повысить их культурный уровень: общее образование, знание языков, помощь репетиторов, гувернанток, занятия музыкой, путешествия, но личное повседневное руководство разве мог он взять на себя?”[16]

Гимназическая подруга Марины Цветаевой Софья Липеровская (урожденная Юркевич), педагог, автор ряда книг по русской литературе, в статье “Юные годы” вспоминает: “Я была у Марины в Трехпрудном переулке. Познакомилась с её семьей – с отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.

Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщенность членов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, нежелание считаться с другими и какая-то потаенность, нервозность – все противоречило отношениям в моей семье”[17] .

Сама Марина Цветаева, отвечая однажды на вопрос о своей культурной “генеалогии”, сказала, что её, Марину, надо искать не “в русле культуры”, то есть, не там, где река течет по поверхности, прорыв себе ставшее привычным русло, а, говорила она, “ищите меня дольше и раньше”[18] .

Семья Цветаевых была высококультурной, с богатыми семейными традициями. Писатель Миндлин Эмилий Львович писал о Марине Ивановне: “… Её семья – это семья москвичей высокой культуры… Семья Цветаевых была тесно связана с виднейшими людьми русской литературы, философии и науки”.[19] Все благоприятствовало быстрому и гармоничному развитию детского ума, способностей, дарований. В “Вечернем альбоме”, первой своей книги, Марина Цветаева назвала собственное детство “сказкой”.

Литературный критик А. Павловский следующим образом определили процесс становления Марины Цветаевой в семье как личности: “Характер Цветаевой формировался в семье, где многое способствовало – вопреки желаниям взрослых и даже незаметно для них – трагизму её мироощущения. Впечатлительная и ранимая детская натура, в которой уже пробуждалась удесятеренная поэтическим даром художественная восприимчивость, болезненно откликалась на самые малозаметные токи, шедшие к ней от ближайшего и единственного тогда окружения – от семьи, от дома”[20] .

Если вспомнить жизнь других гениев – наших соотечественников, можно проследить определенную закономерность. Детство Пушкина с равнодушной к нему матерью (и его мать больше любила младшего, Льва), с бесконечно-легкомысленным отцом, с ранним отлучением от домашнего очага… Детство Лермонтова, воистину трагичное: смерть юной матери, когда ребенку не было и трех лет; тяжелые распри близких ему после матери людней – отца и бабушки; разлука с любимым отцом… Детство Блока – с семьей деда, с неугасимой любовью матери к оставленному (из-за его невыносимо тяжелого характера) мужу, с драматическими попытками восстановить семью… Детство Чехова – маленького каторжника, с отроческих лет взявшего на себя материнские заботы обо всей семье…

Несомненно то, что детство Марины не было безоблачным. А отрочество стало и вовсе тяжким: мать заболела неизлечимым в то время туберкулезом. И первая поездка за границу, в Италию (1902 г.), к бездонному синему небу и безграничному синему морю, была отнюдь не романтическим вояжем: мать ехала лечиться и брала с собой детей.

Поэтому закономерной выглядит запись Цветаевой: “Детство – пора слепой правды, юношество – зрячей ошибки, иллюзии. По юности никого не суди. История моих правд – вот детство. История моих ошибок – вот юношество”[21] .

Литературный критик Марк Сломин (1894-1976 гг.) вспоминает: “Цветаева романтиком родилась, романтизм её был природным, и она его громко утверждала: из-за этого многие обвиняли её чуть ли не в актерстве и выверте – но те, кто хорошо знал её, отчетливо видели всю естественность её порывов, её бунта и всего, что неправильно именовали её “неистовством”[22] .

Цветаева сама себя правильно определила:

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший сер,

Где вдохновенье хранят, как в термосе,

С этой безмерностью в мире мер.

Апрель, 1925 г.

Такой ее создал Бог, и такой она себя видела и принимала.

Глава II . Автобиографическая проза М.И. Цветаевой в аспекте постижения истоков ее творческой самобытности

1. Характеристика семейного уклада и осмысление роли матери в очерке “Мать и Музыка”

Проза Марины Цветаевой – явление в отечественной литературе уникальное. Она не писала рассказов, повестей, романов. У нее был некий собственный сплав нескольких жанров. Здесь никогда не встретить вымышленных героев, вымышленного сюжета. Цветаева рассказывала исключительно о том, что сама видела, помнила, переживала. О тех, с кем встречалась, о том, что сильно запало в душу. И в этом смысле вся ее проза автобиографична. Одновременно – высокохудожественна. Достаточно начать читать любую вещь – зазвучат живые голоса, предстанут перед глазами различные ситуации – бытовые и философские, житейские и поэтические.

Проза Цветаевой – не что иное, как биография души художника, творца. И к героям своих произведений она подходила так же: “Люблю не людей, но души, не события, а судьбы”[23] .

Проза как жанр (если не принимать во внимание дневники и письма) начинает занимать главное место в творчестве Марины Цветаевой лишь в 1930-е годы, и причиной этому была совокупность многих обстоятельств, “бытовых” и “бытийных”, внешних и внутренних. Сама она несколько раз заявляла: “Эмиграция делает меня прозаиком”[24] , имея в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать (“Стихи не кормят, кормит проза”). С другой стороны, не раз признавалась, что у нее остается все меньше душевного времени; прозаическая же вещь создается быстрее. Но главное не в этом: уйдя “в себя, в единоличье чувств”, Цветаева хотела “воскресить весь тот мир”, канувший в небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет, мир, который создал её – человека и поэта.

“Мать и Музыка” – автобиографическая проза, написанная летом-осенью 1934 года. 20 октября Цветаева послала В.Н. Буниной 10 билетов на свой литературный вечер с просьбой распространить их и написала: “1-го (ноября устраиваю “вечер”, то есть просто стою и читаю “Мать и Музыка” (мое музыкальное детство)…”

Напечатано произведение было только в 1935 году. Цветаева признавала силу родственных корней, именно поэтому эпиграфом к этому прозаическому произведению стали строки её собственного сочинения: “Я хочу воскресить весь тот мир – чтобы все они не даром жили и чтобы я не даром жила!”[25]

Ребенок живет в своем маленьком мире, где возникает детская мифология, где боги и герои – родители. Как настоящая мифология, она живет своей жизнью, развивается, трансформируется. Действующие лица ее не обязательно только прекрасны, как и греческие боги, они бывают жестоки и несправедливы. Может быть, именно с этого момента начинается творчество. Обычный человек расстается с творчеством, с исходом детства, с “поэтом” оно живет жизнь.

“Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений…”[26] – писал Мандельштам. Нет пустоты в повести цветаевского детства, она облекла его в фабулу, создала прекрасную легенду о своей семье и главной героиней сделала мать.

Влияние матери на Цветаеву было огромным. Она считала, что обязана матери всем самым главным в себе , “главенствующее влияние – матери: музыка, природа, стихи…”[27] – признавалась Марина Ивановна.

В рассказах любой женщины ее мать предстает обязательно красавицей. Любой – но не Цветаевой. Она ни разу в “Матери и Музыке” не описала внешности матери; мать – существо необыкновенное, ни на кого не похожее; Марине не было дела до внешности, она “чувствовала” мать. Правда, и сравнивать особенно было не с кем, семья Цветаевых жила уединенно. Разве что с героями романтических баллад и романов, в мир которых мать ввела ее очень рано. На них она, в представлении и изображении Цветаевой, и была похожа. Цветаева видит свою мать романтической героиней. Это она создала в семье атмосферу напряженно-возвышенную и бескомпромиссную.

“Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вдох, сказала: “По крайней мере, будет музыкантша”[28] .

“Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося “молодец!”, холодно прибавляла: “Впрочем, ты ни при чем. Слух – от бога”. Так это у меня навсегда и осталось, что я – ни при чем, что слух – от бога…

… Когда 2 года спустя после Александра – меня, родилась заведомый Кирилл – Ася, мать, за один раз – приученная, сказала: “Ну что ж, будет вторая музыкантша”. Но когда первым, уже вполне осмысленным словом этой Аси, запутавшейся в голубой сетке кровати, оказалась “рангa” (нога), мать не только огорчилась, но вознегодовала: “Нога? Значит – балерина? У меня дочь – балерина?...[29]

В безмерном увлечении Марии Александровны музыкой, литературой, живописью, а потом и медициной чувствовалась неудовлетворенность. Почему? Дети не могли этого понять, скорее всего и не задумывались над этим, но в “развалинах” материнского рояля, под звуки которого они ежевечернее засыпали, слышалась тоска по какой-то другой, несостоявшейся жизни. Она стремилась свои неосуществленные мечты передать детям, вложить в их души свою, внушить, заклясть – чтобы они воплотились.

“Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления, – подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормить. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье – что не удалось, наше – что удалось!

После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар – мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов.

Знала ли мать (обо мне – поэте)? Нет, она шла vabanque, ставила на неизвестное, на себя – тайную, на себя – дальше, на несбывшегося сына Александра, который мог всего мочь…”[30] – пишет Марина Цветаева в очерке “Мать и Музыка”.

Так в маленькой Мусе рождался поэт. Не рождался, а пробуждался, пробивался сквозь детские заботы и шалости, сквозь игры и занятия музыкой. Ибо Цветаева знала – и это в младенчестве внушила ей мать – что любой талант, в том числе и поэтический дар – прирожденное, заранее заданное, никакой собственной заслуги в нем нет.

“Четырехлетняя моя Маруся, – записывала в своем материнском дневнике Мария Александровна, – ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?”[31]

Как ни странно, но когда детская забава искать в словах звуковые подобия не исчезла вместе с младенчеством, а перешла в детство и стала выражаться на бумаге в виде стихотворных каракуль, Мария Александровна не на шутку встревожилась. Талантливая пианистка, высоко оцененная Рубинштейном, она упорно и систематически учила Марину фортепианной игре. Все, казалось, говорило о том, что Марина действительно одаренный музыкант. Мария Александровна решила раз и навсегда осечь ложный – словесный побег и внимательно пестовать другой – музыкальный. Тем более что стихи Марины казались не только ей, но и всем домашним, так сказать, нормально детскими, то есть не превосходящими возраста, а значит, вполне посредственными, но и попросту смешными, нелепыми и смехотворно несуразными.

Марию Александровну невозможно осуждать. Как могла она догадаться, что одаренное Маринино исполнительство – это всего лишь исполнительство, а Марина Ивановна ни тогда, ни позже не была и не хотела быть исполнителем чужих произведений.

Но её музыкальная одаренность была внутренне родственной поэтическому (литературному) таланту.

Можно говорить, что Мария Александровна в главном не ошиблась. Музыка действительно была началом начал Марины Цветаевой. Другое дело, что ее музыке было суждено принять другой облик – облик поэтического искусства.

Как в бездонную кладовую вкладывала мать в дочерей все, что знала и любила сама: Музыку, Поэзию, Романтику. Она была уверена, что настанет время, когда они поймут и оценят. И не ошиблась. Все это было не просто, не ровно и не легко – высокий лад требовал напряжения: “… Пот льет, пальцы красные – играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажимом и, главное, всем своим отвращением к игре…

… – Нет, ты не любишь музыку! – сердилась мать (именно сердцем – сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. – Нет, ты музыку – не любишь! Нет – любила. Музыку – любила. Я только не любила – свою. Для ребёнка будущего нет, есть только сейчас (которое для него всегда)…”[32]

Марина Ивановна вспоминала: “Мать залила нас музыкой (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли – на свет дня!). Мать затопила нас, как наводнение… Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания…, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась не insLeben, aindieMusichinein (Не в жизнь, а в Музыку (нем.))…”[33]

Но даже материнская строгость и требовательность воспринимались как должное – другой матери Цветаева не могла бы себе представить. “Андрюша на рояле не учился, потому что был от другой матери, которая пела, и вышло бы вроде измены: дом был начисто поделен на пенье (первый брак отца) и рояль (второй)…”[34]

При всей любви к матери и уважении к ней в воспоминаниях Марины Ивановны неизменно дает себя знать некая душевная дистанция во всяком случае отсутствие сердечной близости. По-видимому, ни о каких исповедях не могло быть и речи. Марина чувствовала, что в душе матери живет какая-то тайна. В 21 год она писала о ней философу В.В. Розанову: “Её измученная душа живет в нас, – только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумье, ее жажда дошли в нас до крика”.

Отец казался незаметен и как будто не принимал участия в жизни семьи. Рядом с ним жило не очень понятное детям слово “музей”, которое они воспринимали иногда как имя или звание человека. Иван Владимирович Цветаев записал в дневнике 1898 года, когда в доме было особенно много посетителей по делам музея: “… детвора, заслышав звонок, кричала на весь дом: “папа, мама, тетя – еще Музей идет”[35] .

Отец был не просто занят хлопотами по созданию первого в России музея классической скульптуры, но целиком погружен в свое дело, ставшее смыслом его жизни. Его мир был для детей далек и пока недоступен. В раннем стихотворении Марины Цветаевой “Скучные игры” игра “в папу” изображена так:

Не поднимаясь со стула

Долго я в книгу глядела…

Отец был добр, спокоен и мягок, он сглаживал и уравновешивал страстную нетерпимость матери. Спустя годы пришло осознание “тихого героизма”, скрывающегося за внешней отрешенностью и сосредоточенностью отца. Но мать безусловно его затмевала. Её картинами были увешаны стены, ее музыка, ее бурный темперамент, ее блеск были наглядны и восхищали. К тому же мать естественно ближе к детям, ведь главная часть жизни отца проходила где-то вне дома, – они чувствовали, что настроение в доме зависит от неё.

Душа ребенка, не растворяющаяся в заботах и ласке родителей, а тревожимая не очень понятными запретами и умолчаниями, рано просыпается, становится обостренно чуткой. У Марины к запретам и умолчаниям добавляется и такое ощущение: “Я у своей матери – старшая дочь, но любимая – не я. Мною она гордится, вторую – любит. Ранняя обида на недостаточность любви”.[36]

Сердце такого ребенка раньше, чем у ребенка обласканного, начинает испытывать боль и понимать боль чужую, а значит – звучать, как эолова арфа, в ответ на малейшие колебания психологической атмосферы.

“Высокий лад” и всю сложность отношений внутри родного дома Марина почувствовала и поняла очень рано и почти точно. Впоследствии узнавались какие-то подробности родительской жизни, углублялось понимание их психологических обликов, смещались акценты оценок. Однако глубинный смысл родительских судеб и их влияние на собственный характер Цветаева осознавала однозначно.

В “Ответе на анкету” 1926 года она писала: “Главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, Германия). Страсть к геройству. Один против всех. Heroica. Более скрытое, но менее сильное влияние отца (страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери – спартанство. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский. Жизнь на высокий лад”[37] .

Марина Цветаева, прочитав в юности дневник матери, знала, что брак ее родителей начинался с соединения двух разбитых и тоскующих сердца. Но страшно заглядывать в тайны взаимоотношений родителей, невозможно быть судьей между ними, и Цветаева обходит эту сторону родительской жизни, не упоминая о ней в своем прозаическом произведении.

Стоит отметить “Мать и Музыку”, как произведение художественно чувственное с “эмоционально-тонкой” лексикой. Какие небывалые ассоциации вызывали у ребенка названия нот, нотные знаки и ненавистный метроном. Как поразительно окрашивает она звуки и слышит – слова; как естественно нотные знаки превращаются у неё в воробышков, каждый со своей ветки спрыгивающих на клавиши; рояль мнится гиппопотамом, а метроном – гробом, в котором живет сила “бессмертная” (уже мертвая Смерть): “… до – явно белое, пустое, до всего, ре – голубое, ми – желтое (может быть – midi? (полдень)), фа – коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре – голубое – река?) – и так далее, и все эти “далее” – есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои , на них резоны.

… клавиши – я любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!”, за черноту, такую явно, – за белизну (чуть желтизну!), такую томно – грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница – из-под рук! – и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи – ледяные лестницы ручьев вдоль спины – и жар в глазах…

… Но больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила – скрипичный ключ. Слово – такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей внедрявшееся, как ключом отмыкавшее весь запретный скрипичный мир…”[38]

Что касается стихов, то не смея и не желая ничего спрашивать, Марина заполняла непонятные места, отдаваясь собственной фантазии. Это было легче, потому что дофантазировались они в контексте стихотворения, которое даже в раннем детстве она улавливала точно. Но только каждая строка – каждое слово таило в себе целый мир, едва названный и вызываемый к жизни поэтическим воображением ребенка. Детские фантазии оказались первыми поэтическими созданиями Цветаевой: “… у педали была... словесная родня: педель, педель студенческих сходок , педель, забравший на сходке нашего с Асей до собачьего вою любимого Аркадия Александровича (Аркаэксамыча), Андрюшиного репетитора. Педелем вызвано второе мое в жизни стихотворение:

Все бегут на сходку:

Сходка где? Сходка – где?

Сходка будет на дворе”[39] .

Характер Марины был не из легких – и для окружающих, и для неё самой. Гордость и застенчивость, упрямство и твердость воли, непреклонность, слишком рано возникшая потребность оградить свой внутренний мир. Это отгораживало её от окружающего. И может быть, она делала зло не с упоением, а просто не давая себе отчета, что оно – зло. Раскаянию же мешали ее гневливость и упрямство, поддерживаемое непреодолимой застенчивостью, от которой Марина Цветаева страдала и в юности и которую тщательно скрывала иногда нарочитой резкостью. Застенчивость в детстве мешала ей признаться в неправоте, когда она ее сознавала. Легче было вынести наказание. “Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства”, – признавалась Цветаева. Она была готова защищать любую обиженную кошку и могла подраться с нянькой и гувернанткой. Между детьми драки возникали по любым поводам, каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала. Главным поводом для ссор между сестрами оказывалось стремление к полному и единоличному обладанию чем-нибудь – не обязательно вещественным. И здесь заводилой была Марина: все, что она любила, она хотела любить одна. Делилось всё: картинки, игрушки, карандаши, деревья, облака, книги и их герои. Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила “её” литературных героев.

Марина Цветаева с ранних лет была индивидуальна и личностна, а детство для ее чувственной и тонкой души было гранью, разделяющей сказку и злую реальность.

Марк Сломин так характеризует Марину Ивановну: “Она отталкивалась от будничной реальности и совершенно искренне признавалась: “Я не люблю жизни как таковой – для меня она начинает значить, то есть обретать смысл и вес, только в искусстве. Если бы меня взяли за океан, в рай и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна!”[40] Впоследствии Марина Цветаева напишет в своих воспоминаниях “Мать и Музыка”: “После смерти матери я перестала играть… Жила бы мать больше – я бы, наверное, кончила Консерваторию и вышла бы неплохим пианистом – ибо данные были. Но было другое: заданное, с музыкой несравненное и возвращавшее её на ее настоящее во мне место: общей музыкальности и “недюжинных” (как мало!) способностей.

Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать”[41] .

В душе Марины Цветаевой не угасала любовь к матери и вечная ей благодарность. Часы, проведенные с нею, вспоминались как никогда не повторившееся счастье. Такой интенсивности и глубины отношений с тех пор, возможно, у Цветаевой не было ни с кем. Даже то, что, казалось, отделяло от матери – её строгость, непреклонность, спартанство – одновременно сближало с нею, становясь частью существа Марины Цветаевой. Мать сумела передать ей и свой характер, и свою душу. Чуравшиеся сентиментальности и открытого проявления чувств, они понимали друг друга без слов, ибо Марина Цветаева уже жила в её высоком романтическом мире: “Бедная мать, как я ее огорчала и как она никогда не узнала, что вся моя “немузыкальность” была – всего лишь другая музыка!”[42]

Таким образом, в очерке “Мать и музыка” явственно звучит тема рождения призвания – вопреки материнскому желанию. Психологический “экскурс” в детскую душу – в душу будущего поэта, который уже в пять лет не в силах полностью растворяться в навязываемых ему обстоятельствах. Образ матери поэта, Марии Александровны Мейн романтичный, драматичный, печальный и суровый, вырастает до символа. Жар её души таился под оболочкой сугубой сдержанности, скрытности, – что не всегда, вероятно, чувствовала маленькая Марина.

Бедствия своего детства – запреты, жесткая дисциплина, суровость матери, одиночество – Цветаева в своих мемуарных очерках, надо думать, сильно преувеличила. К ее воспоминаниям следует, конечно, относиться как к литературе, то есть иметь в виду, что будучи свидетельством документального характера, они тем не менее писались по законам художества. В них есть акцентировка на тех местах, которые, по мнению автора, в целях глубинной правды следовало укрупнить, преувеличить, а есть места, оставшиеся в тени, затушеванные или едва набросанные легким карандашом, чтобы сохранить необходимую последовательность. Характерно, например, что сестра Марины Анастасия Цветаева в своих “Воспоминаниях” рисует Марию Александровну и отношение ее к Марине иначе, чем это сделано самой Цветаевой в очерке “Мать и Музыка”.

На этой почве возникали недоразумения. Говорили, что автобиографической прозе Марины Цветаевой доверять нельзя, что все происходило не так, как происходило на самом деле, что её портреты не всегда соответствуют оригиналам.

Цветаева поступала как художник, то есть подходила к правде положений и лиц издалека, интуитивным путем.

2. Очерк “Отец и его музей”: значение отца в формировании бытового и душевно-духовного уклада жизни М.И. Цветаевой

“Отец и его музей” – уже само название этого прозаического произведения обозначает объект писательского исследования – жизнь и деятельность Ивана Владимировича Цветаева.

Если очерк “Мать и Музыка”, посвященный Марии Александровне, носил эссеистический характер, имел главную задачу – через изучение, постижения духовных начал матери познать саму себя; то “Отец и его музей” – проза иной тональности, следовательно, и художественная задача качественно иная.

“Отец и его музей” – это в большей степени публицистика, поэтому вполне понятно, что для этого произведения характерно стремление к объективности (в отличие от очерка “Мать и Музыка”, где явно прослеживаются черты цветаевского субъективизма).

Таким образом, делая вывод о жанровой принадлежности произведения “Отец и его музей”, можно утверждать, что это творение Марины Цветаевой выдержано в духе очерка, зарисовки в более выраженном публицистическом смысле этого обозначения.

Цикл “Отец и его музей” состоит из шести маленьких новелл (шестая – “Визит царицы”). Создан в 1936 году на французском языке; напечатать его Цветаевой не удалось.

“Шарлоттенбург”, “Мундир”, “Лавровый венок” впервые опубликованы в журнале “Звезда” (1970, №10) в переводе дочери поэта А.С. Эфрон.

Отец Марины Цветаевой, Иван Владимирович Цветаев (1874-1913), сын сельского священника, профессор Московского университета, основатель нынешнего Музея изобразительных искусств, который был открыт в 1912 году и назывался Музеем Александра III.

Первая зарисовка – “Шарлоттенбург”, так назывался район Берлина, где находилась гипсовая литейная, там Иван Владимирович заказывал слепки для будущего музея.

“Мне скоро шестнадцать, Асе – четырнадцать. Три года тому назад умерла наша мать…”[43] – именно такими словами открывает Марина Цветаева повествование.

Дочери вместе с отцом направляются в небольшой городок Шарлоттенбург; где для них откроется целый мир древнегреческих мифов и легенд, с которым потом неразрывно будет связана поэтическая жизнь Марины.

Стоит отметить характерный для прозы Цветаевой прием (к которому прибегала Марина Ивановна и в очерке “Мать и Музыка”), когда в произведении нет изображения “внешнего облика” героя, мы ни разу не встретим описания внешности Ивана Владимировича; но его образ создается благодаря отображению его поведения, привычек, одним словом, портрет создается отображением внутренних порывов и побуждений, внешних движений.

“Отец мой – страстный, вернее – отчаянный, еще вернее – естественный ходок, ибо шагает – как дышит, не осознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого – перестать дышать”[44] .

В этих строках чувствуется явная аллегория, “ходить” для Ивана Владимировича Цветаева значит трудиться, работать, заниматься любимым делом, он фанатично был предан науке и искусству; без этого он бы “перестал дышать”.

С каждой главой произведения образ главного героя складывается как мозаика из открываемых автором, только ему характерных, качеств, дающих тонкую психологическую картину внутреннего мира Ивана Владимировича. Именно внутренний мир отца интересен для Цветаевой как исследователя.

Вторая новелла, “Машинка для стрижки газона”, рисует комическую ситуацию, выявляющею еще одну грань личности Ивана Цветаева: “отец выглядел именно тем, кем он и был: самым чистым из людей – потому и сомнений быть никаких не могло… Только благодаря таким хитростям и попадают в Царство Небесное”[45] .

“Мундир” - яркая, психологически точная новелла. Здесь Марина Ивановна со свойственной ей последовательностью и вниманием к каждой мелочи говорит о скупости своего отца, но это качество здесь перекодировано, сопровождено иной, неожиданной, оценкой. Скупость Ивана Владимировича максимально приближена к положительному полюсу, это скупость духовная, которая бережно относится к ценностям: “… скупость каждого, живущего духовной жизнью и которому просто ничего не нужно…”[46] .

И главный удар по скупости был нанесен мундиром; на траты, связанные с его пошивом Иван Владимирович согласился “разве что ради музея”.

“Лавровый венок” изображает нового профессора Цветаева. Это время открытия музея; в Иване Владимировиче бушуют страсти восхищения и смущенное чувство благодарности перед всеми, кто прямо или косвенно был причастен к воплощению его заветной мечты. Цветаев, несомненно, заслуживал быть увенчанным “римским лавром” за подвиг его жизни.

Завершается очерк своеобразным реквиемом. “Отец мой скончался 30 августа 1913 года и три месяца спустя открытия музея. Лавровый венок мы положили ему в гроб”[47] .

Благодаря циклу “Отец и его музей” создается полноценный, художественно-завершенный образ Ивана Владимировича Цветаева как личности, великого и бескорыстного подвижника науки и культуры. Но стоит сказать о профессоре Иване Цветаеве не только как о ценной исторической фигуре, но и как об отце поэта. Если в очерке “Мать и Музыка” Марина говорит, что впитала от матери ее внутреннее содержание, ее порывы и стремления; то отец стал наглядным образцом подвижничества, преданности труду, эталоном воплощения в человеке служения науке и культуре.

Неоценимым отличием очерка “Отец и его музей” является максимально возможная объективность и истинность отражаемых фактов.

Иван Владимирович Цветаев явил показательный пример человека искусства для своей дочери, по образу жизни стал в ее понимании истинным спартанцем, целью всего существования которого стало создание музея.

Горячее желание спасти от забвения, не позволить уйти в небытие образу своего отца, а значит и всего того мира, в котором она выросла и который её “вылепил”, побудило Цветаеву к созданию этого автобиографического очерка.

цветаева поэзия семья пушкин

3. Влияние А.С. Пушкина на цветаевское видение вещей (“Мой Пушкин” как уникальный опыт оценки)

Наряду с музыкой с самого детства будущего поэта Марину Ивановну Цветаеву создавала литература, о чем она писала в 1937 году, откликаясь на 100-летнюю годовщину со дня смерти А.С. Пушкина в очерке “Мой Пушкин”. Очерк о великом поэте её младенчества, о творце ее души, когда каждое его слово, поначалу не всегда понятное, с неотвратимостью судьбы давало свои “всходы”, лепило характер девочки.

Определяя жанр этого произведения, сама М.И. Цветаева обозначила, что “Мой Пушкин” – это же – воспоминание. “Мой” в этом сочетании явно, превалирует, и многим современникам Цветаевой это показалось вызывающим. “Мой Пушкин” был воспринят как притязание не единоличное владение и претензия на единственно верное толкование.

Между тем для Цветаевой “мой” в данном случае – не притяжательное, в указательное местоимение: “тот Пушкин, которого я знаю и люблю с еще до- грамотного детства, с памятника на Тверском бульваре, и по сей, 1937 год…”[48]

Для Марины Ивановны Цветаевой Пушкин стал частичкой ее детства. “Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший почти так же непреложно только не так высоко – памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было) ежедневных неизбежных прогулок – на Патриаршие Пруды – или к Памятнику – Пушкину…

… мне нравилось к нему (памятнику) бежать и, добежав, обходить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговязость и Асину невесомость и собственную толстоватость – лучше, лучше их всех: от чистого чувства чести: добежать, а потом уж лопнуть. Мне приятно, что именно памятник Пушкина был первой ступенью моего бега…

… Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина…

… Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста…

… С памятником Пушкина была и отдельная игра, моя игра…”[49]

Для Марины Ивановны “памятник Пушкина был первым видением неприкосновенности и непреложности…”[50]

Марина Цветаева не отнимала Пушкина у остальных, ей хотелось, чтобы “они” прочли его её глазами.

В центре существования Цветаевой была поэзия и в ней непреходящая сила – Пушкин:

На повороте

Русской судьбы –

Гений полета,

Бега,

Борьбы.

“Стихи к Пушкину” (эпиграф к эссе “Мой Пушкин”)

На протяжении всей жизни она постоянно обращалась к нему. Самое показательное в понимании первого русского поэта Цветаевой – её свобода в отношении к Пушкину. Она острее большинства чувствовала непревзойденность его гения и уникальность точности, выражала восхищение и восторг его творчеством – на равных, глаза в глаза, без подобострастия одних и без высокомерного превосходства других.

В юношеском стихотворении “Встреча с Пушкиным” (1913) она совсем по-девчоночьи, как с приятелем, беседует с Пушкиным:

… Мы рассеялись бы и побежали

За руку вниз по горе…

Отношение к Пушкину взрослело вместе с ней, но чувство его дружеской, братской руки не исчезало, а лишь крепло с годами:

Вся его наука –

Мощь, Светлo – гляжу:

Пушкинскую руку

Жму, а не лижу…

С матери и благодаря ей зародилась в Марине Цветаевой “Любовь к Пушкину”:

“… чужая с белым без единого цветного пятна, материнская спальня, чужое с белым окно: снег и прутья тех деревец, чужая и белая картина – “Дуэль”, где на белизне снега совершается чужое дело: вечное чужое дело – убийства поэта – чернью. Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили…”[51]

Пушкин стал в жизни Марины Ивановны “всем” (как бы громко это не звучало), мерой постижения окружающего мира: “… первый урок числа, первый урок масштаба, первый урок иерархии, первый урок мысли и, главное, наглядное подтверждение всего моего последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь Пушкина…”[52]

Мать и Пушкин определили мировоззрение Марины Цветаевой, жизненный путь и отношение к миру. Все детство, а затем и вся её жизнь проходили под знамением пушкинского творчества; вот один из случаев, который описывает Марина Ивановна в эссе “Мой Пушкин”:

“В вот как памятник Пушкина однажды пришел к нам в гости. Я играла в нашей холодной белой зале. Играла, значит – либо сидела под роялем, затылком в уровень кадке с филодендроном, либо безмолвно бегала от ларя к зеркалу, лбом в уровень подзеркальнику.

Позвонили, и залой прошел господин. Из гостиной куда он прошел, сразу вышла мать, и мне, тихо: “Муся: ты видела этого господина?” – “Да”. – “Так это – сын Пушкина. Ты ведь знаешь памятник Пушкина? Так это его сын. Почетный опекун. Не уходи и не шуми, а когда пройдет обратно – гляди. Он очень похож на отца. Ты ведь знаешь его отца?”

Время шло. Господин не выходил. Я сидела и не шумела и глядела. Одна на высоком стуле, в холодной зале, не смея встать, потому что вдруг – пройдет.

Прошел он – и именно вдруг – он не один, а с отцом и с матерью, и я не знала, куда глядеть, и глядела на мать, но она, перехватив мой взгляд, гневно отшвырнула его на господина, и я успела увидеть, что у него на груди – звезда.

¾ Ну, Муся, видела сына Пушкина?

¾ Видела.

¾ Ну, какой же он?

¾ У него на груди – звезда.

¾ Звезда! Мало ли у кого на груди звезда! У тебя какой-то особенный дар смотреть и не на то…

¾ Так смотри, Муся, запомни, – продолжал уже отец, – что ты нынче, четырех лет от роду, видела сына Пушкина. Потом внукам будешь рассказывать”[53] .

Этот случай навсегда остался в памяти Марины, она чувствовала, как её судьба медленно сплетается с судьбой великого поэта. Что такое Поэт; какова его роль в мире – эти “вечные” темы занимали творческое воображение Цветаевой. Поэт в его противостоянии миру – так можно определить основу её мироощущения. Поэт – невольник своего дара и своего времени.

Пушкин уже в реальности вошел в семейный уклад семьи Цветаевых, став его душевной составляющей. Он воспринимался и познавался, постепенно вливаясь в тесную взаимосвязь родственных отношений; именно он пробудил в Марине Цветаевой жажду чтения, которую только он мог утолить, так как с самого детства воспитал эстетический вкус.

Марина Ивановна все детство читала запоем, не читала, а жила книгой, с трудом отрываясь и осознавая окружающее. “Провалилась в книгу”, – говорила Мария Александровна. Впрочем, в семье – девять лет она с таким же восторгом “проваливалась” в запрещенную “нотную литературу” – романсы и песни, стоявшие на этажерке. Слова их не меньше влияли на воображение, чем остальное чтение. Этого влияния мать опасалась.

Марина Цветаева признавалась: “Под влиянием непрерывного воровского чтения, естественно, обогащался и словарь.

¾ Тебе какая кукла больше нравится: тетина нюренбургская или крестнина парижская?

¾ Парижская.

¾ Почему?

¾ Потому что у неё глаза страстные.

Мать угрожающе:

¾ Что – о – о?

¾ Я, – спохватываясь: – Я хотела сказать: страшные.

Мать, еще более угрожающе:

¾ То-то же!

Мать не поняла, мать услышала смысл и, может быть, вознегодовала правильно. Но поняла – неправильно. Не глаза – страстные, а я чувство страсти, вызываемое во мне этими глазами (и розовым газом, и нафталином, и словом Париж, и недоступностью для меня куклы) приписала – глазам. Не я одна. Все поэты. (А потом стреляются – что кукла страстная!) Все поэты, и Пушкин первый”[54] .

Не напрасно Мария Александровна опасалась за дочь, ибо точно не могло бы пересилить того огромного, что из души в душу вложила она Марине. Схватывалось все – понятное и непонятное, чтобы, запомнившись, быть понятным и осмысленным в будущем. Внимательны оказались ум и сердце Марины в эти годы накопления.

Невозможно переоценить роль Пушкина в процессе становления Марины Цветаевой как личности и как художника. Пушкин для нее был лирой жизни: мать и её судьба воспринимаются через Пушкина, его произведения. И все это самым естественным образом, объединяясь, живет в “сердце”, создавая критерии понимания и оценки окружающей действительности.

Марина ожесточенно отстаивала право любить, любоваться, метать, тосковать, право на свой недоступный для других внутренний мир.

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли все… –

так Пушкин выделил из круга свою Татьяну – единственную любимую русскую литературную героиню Марины Цветаевой. Пушкинская Татьяна стала идеалом многих поколений русских девушек, которым книги “заменили все”. К их числу относилась Мария Александровна Цветаева. И Марина Ивановна – “… между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор сделан отродясь – и дородясь.

Ибо Татьяна до меня повлияла на мою мать. Когда мой дед, А.Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо “для бедной Тани все были жребии равны”, – а моя мать выбрала самый тяжелый жребий – вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, – за детей и за чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить – того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т.д., ответила: “Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива…” (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то что я – не его дочь!)

Так, Татьяна не только на всю мою жизнь повлияла, но на самый факт моей жизни: не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня.

Ибо женщины так читают поэтов, а не иначе.

Показательно, однако, что мать меня Татьяной не назвала – должно быть, все-таки – пожалела девочку…”[55]

Едва научившись читать, Марина набросилась на книги и принялась читать все без разбору: книги, которые давала ей мать и которые брать не разрешала, книги, которые должен был читать, но не читал – не любил – старший Андрюша, книги, стоявшие в запретном шкафу. Пушкин оказался первым поэтом Цветаевой. Первым, кого она задолго до того, как научилась читать, узнала по памятнику на Тверском бульваре, по картине “Дуэль”, висевшей в родительской спальне, и по материнским рассказам. Он навсегда остался для нее первым Поэтом, в котором каждый момент она чувствовала необходимость: “По сей день слышу свое настойчивое и нудное, всем и каждому: “Давай почитаем!” Под бред, кашель и задыхание матери (чахотка), скрипы сотрясаемого отъездом дома – упорное – сомнамбуническое – и диктаторское, и нищенское: “Давай почитаем!” Ибо прежде, чем поймешь, что мечта и один – одно, что мечта – уже вещественное доказательство одиночества, и источник его, и единственное за него возмещение, ровно как и одиночество – драконов ее закон и единственное поле действия – пока с этим смириться – жизнь должна пройти, а я была еще маленькая девочка.

¾ Ася, давай почитаем! Давай немножко помечтаем! Совсем немножко помечтаем!

¾ Мы уже сегодня мечтали, и мне надоело…”[56]

Знакомство с Пушкиным и постижение Пушкина Цветаевой было покрыто ореолом тайн и как “запретный плод” Марина с жадностью впитывала дух пушкинских произведений, постепенно открывая для себя великого поэта: “… Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темноте и почти вплоть и немножко даже удушенная его весом, приходящимся прямо в горло, и почти ослепленная близостью мелких букв. Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг”[57] .

Первым произведением, с которого все началось, для Марины Цветаевой стали “Цыганы”: “… таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще – Старик…”[58] Все было новым, открывающим мир взрослых чувств и страстей: “Но вот совсем новое слово – любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это – любовь… а я влюблена – в “Цыган”…”[59]

Пушкин показал, что такое любовь, научил любить, “заразил любовью”.

Затем был “Евгений Онегин”, который стал “первой” цветаевской “страстью” в ней “несчастной, невзаимной, невозможной любви”. Это была уже другая сфера чувств, делившаяся на категории “любовь – нелюбовь”, и все это находило реальное воплощение в жизни – проецировалось со страниц романа на судьбу самой Марины Цветаевой: “… многое предопределил во мне “Евгений Онегин”. Если я потом всю жизнь по сей последний день первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах делала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей”.[60]

Именно эта книга стала для Марины Ивановны “уроком смелости, гордости, верности, судьбы, уроком одиночества”.

По признанию Цветаевой, главная героиня повлияла не только на нее, но и на ее мать; “Книга определила жизнь” – именно такой вывод делает Марина Ивановна.

“После тайного сине-лилового Пушкина у меня появился другой Пушкин – уже не краденный, а дарёный, не тайный, а явный… Пушкин – поэтический…”[61] – пишет Цветаева. “Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита)”, по признанию самой Марины Ивановны, стали главными страстями ее детства, и пищу они находили в поэзии Пушкина: “Сквозь волнистые туманы пробирается луна…” – опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов… “На печальные поляны льет печально свет она…” О, Господи, как печально, как дважды печально…”[62]

Стихотворение А.С. Пушкина “К Морю”, как и многие его произведения, было не менее значимо для судьбы Цветаевой. Прочитав его, не раз повторяя про себя, она создала в своем воображении картину “своей” стихии, шумы которой слышны в “розовой австралийской раковине”. Это было видение: Пушкин, переносящий, проносящий над головой – все море, которое, по ощущениям маленькой Марины, было еще и внутри его. И когда Цветаева увидела море воочию, “с той первой встречи никогда не полюбила”. Её внутренний мир в очередной раз не совпал с образом реальной действительности; “её” море просто не вмещалось в узкие рамки земного бытия. Стихию с этого момента она стала отождествлять со стихами, что “оказалось – прозрением: “свободная стихия” оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются – никогда”[63] .

Так А.С. Пушкин определил дальнейшую судьбу Марины Ивановны Цветаевой; человеческий образ поэта, его стихи, проза, прочитанные в раннем детстве, формировали отношение Цветаевой к поэзии, делу поэта, жизни.

Глава III . Семейная тема в поэзии М.И. Цветаевой

Марина Цветаева через всю жизнь пронесла благодарность по отношению к своей семье, дому (в Трехпрудном, где прошло её детство). В разгар работы над “детской прозой автобиографического характера, она признавалась А. Тесковой: “Должно быть Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда…”

Не “преображенная правда, не “поэтическая быль”, а сущность пережитого важнее всего для Цветаевой, ведь она восстанавливает историю своей семьи. Она показывает свое изначальное одиночество даже с такой сильной, необыкновенной матерью, в такой высоко интеллектуальной семье.

Цветаева так писала о своем родном уголке – доме в Трехпрудном: “Наш дом… – это был целый мир, вроде именья, и целый психический мир – не меньше, а может быть и больше дома Ростовых, ибо дом Ростовых плюс еще сто лет…”[64]

Называя всем знакомую по “Войне и миру” семью Ростовых Цветаева давала не совсем верный ключ. Без сомнения, дом в Трехпрудном был особым психическим миром, но именно им он отличался от дома Ростовых; “плюс еще сто лет” сыграли в этом решающую роль. Глава дома в Трехпрудном не был помещиком, как Илья Ростов. Иван Цветаев был разночинец, попович, человек труда – профессор. И как ни мила нам, вслед за Толстым, семья Ростовых, как ни гармонична в своих чувствах, поступках и отношениях, никто из них не мог бы сказать о себе, как отец Цветаевой: “Я всю жизнь провел на высокой ноте!” За сто лет гармония постепенно начала уходить из мира, не было ее и в семье Цветаевых. Может быть, ей на смену пришли высота и интенсивность духовной жизни, определявшие психический мир дома в Трехпрудном.

Позже, будучи уже сложившимся в поэтическом плане художником, Цветаева напишет стихотворение, которое думается, стало гимном цветаевскому дому, семье, жизни как своеобразного миропонимания.

Ты, чьи сны еще непробудны,

Чьи движенья еще тихи,

В переулок сходи Трехпрудный,

Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звучно

Начат жизненный первый том,

Умоляю, пока не поздно,

Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,

Погляди на него тайком,

Пока тополь еще не срублен

И не продан еще наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся

Наши детские вечера.

Этот тополь среди акаций

Цвета пепла и серебра.

Ты, чьи сны еще непробудны,

Чьи движенья еще тихи;

В переулок сходи Трехпрудный,

В эту душу моей души.

Прозрачная стена отделяет “обреченного быть” поэтом от других людей, стена, которой они, быть может, не видят, приблизиться к которой возможно, но преодолеть нельзя.

В автобиографической прозе (“Мать и Музыка”, “Мой Пушкин”) разглядывая словно через увеличительное стекло умудренности свою семью, взрослая Цветаева анализирует и осмысляет то, что тогда чувствовала, переживала, думала. Это не имеет ни малейшего отношения к её эмигрантским проблемам.

Ирма Кудрова (ленинградский литературовед) говорит о М. Цветаевой следующее: “В 30-е годы… Марина Цветаева уже отчетливо понимает свой крах в отношениях с миром, глубоко переживает разложившуюся вконец связь…”[65]

Всей своей автобиографической прозой – даже в большей степени, чем теоретическими трудами – Цветаева против такой точки зрения протестует. Она свидетельствует, что никакого “краха” не было, что если и существовали у нее отношения с миром, то только негативные. Как могла “вконец разладиться” связь, которой отродясь не было? Если родная мать не может – Марина Цветаева убедительно показывает, что именно не может, а не не хочет – понять будущего поэта, – чего ждать от остальных, чужих, понять и не старающихся?

Всегда интересно сравнивать произведения разных авторов, посвященные одним и тем же людям и событиям. Читая “Воспоминания” Анастасии Цветаевой в сопоставлении с “детской” прозой Марины, Кудрова приходит к заключению, что детство последней не было той “страной безусловного счастья”, какой его воспринимает и изображает младшая сестра. Анализируя эпизоды из прозы Марины Цветаевой, Кудрова пишет о том, что окружающие, даже мать, не понимали маленькую Марину, не только не сочувствовали, но и насмехались над её попытками стихотворчества, бросает “дому в Трехпрудном” тяжкое обвинение в том, что он не дал поэту Цветаевой достаточно тепла, ласки, доброты, что у ребенка “все более укреплялось ощущение отверженности”. Она прямо утверждает отсутствие простоты, понимания, нежности в отношениях матери к Марине, и в этом видит корни ее трагического мироощущения.

На защиту семьи, матери с “цветаевской” энергией ринулась Анастасия Цветаева. Выводы Кудровой показались ей обидными, и во имя “чести семьи” она оказалась готова перечеркнуть смысл автобиографической прозы Марины Цветаевой. Анастасия Ивановна признается, что, читая прозу Марины, с грустью отмечала, как искажены в ней образ матери, ее самой, младшей сестры, и весь душевный облик дома в Трехпрудном, пока не поняла: “Марина вовсе не нас “искажала”, она живописала другое: Вокруг себя…

Центр этих рассказов – Марина. Её – поэта – среди непоэтов – одиночество…”[66]

Бесспорно, центр всего, написанного Мариной Цветаевой о семье, детстве, как и всего ею – лирическим поэтом – написанного – она сама. Да, “поэт – среди непоэтов” – одна из важных “сквозных” тем ее автобиографической прозы.

И. Кудрова, возможно, права: “безоблачного” счастья не было. Но кто определил, в чём оно выражается, и утвердил, что детство и есть “безоблачное”? Даже Борис Пастернак, в психическом плане личность противоположная Марине Цветаевой, человек, умевший из всего извлекать счастье, писал о том, как много страшного в детстве – в частности, в любимом Цветаевой “Детстве Люверс”. И в стихах:

… Мерещится, что мать – не мать,

Что ты – не ты, что дом – чужбина ...

Обратим внимание на это свидетельство поэта, кончающееся словами:

“Так начинают жить стихом…”

Возможно, того же происхождения щемящее чувство сиротства, возникшее у Марины Цветаевой задолго до смерти матери. В семейной прозе она предстает всегда как будто немного “падчерицей”. Анастасия Цветаева не отрицает, что её, более слабую в детстве, тяжело болевшую, мать больше жалела, больше опекала, Марине этого достаточно, чтобы насторожиться: “мать – не мать, та – не ты, дом – чужбина”. Ведь она поэт.

По мнению И. Кудровой, простоты ни в Марии Александровне Цветаевой, ни в её отношениях с Мариной, ни во всей обстановке в доме не было. Как не было ее и в самой маленькой Марине – ее автобиографическая проза (упомянутые выше произведения “Мать и Музыка”, “Мой Пушкин”) тому лучшее свидетельство. “Сложность” не приносила Марии Александровне счастья; может быть, она мечтала, что ее дочери будут проще и счастливее, но это было не в ее власти. В Асе мать находила больше непосредственности и простоты, вероятно, с Асей было легче и приятнее. Мать, наверняка, не хотела этого показать, но Марина это чувствовала. Не отсюда ли её детская мечта “о чужой семье”, “где я буду одна, без Аси и самая любимая дочь?”[67]

Мать угадывала в Марине себя со своими сложностями и страстями. И, вероятно, с этой собой – а не с ее поэтическим даром – в Марине боролась, ради её же (марининого) будущего счастья. Пыталась преодолеть себя в ней. Но сердечная близость между матерью и Мариной Цветаевой, без сомнения, была. Это очевидно из всего, сказанного Мариной Ивановной о матери в стихах, прозе, письмах. Без настоящей внутренней близости мать не оказала бы столь сильного влияния на всю дальнейшую жизнь дочери-поэта.

Марина так и чувствовала себя в семье – как потом всегда в мире:

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!...

“Ребенок, обреченный быть поэтом” – такова внутренняя тема, подтекст автобиографических произведений “Мать и Музыка”, “Мой Пушкин”. Здесь она не мифотворец, не бытописатель, она – исследователь. Мир семьи, а вместе с тем и детства – казалось бы, очень замкнутый – в прозе Марины Цветаевой существует внутри круга её основных раздумий тех лет: о Поэте, Времени, Человеке в его соотнесенности с миром.

Марина Ивановна ввела нас в мир своей семьи, чтобы показать, как её захлестнула “стихия”, отъединила от людей и понесла по волнам поэзии.

Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Всё в окружающей среде способствует скорому и полногласному утверждению избранного пути. И пусть в дальнейшем он сложится трудно, неблагополучно, а порой и трагически, первой ноте, взятой голосом точно и полновесно, не изменяют уже до самого конца.

Такой была судьба Марины Цветаевой.

О детство! Ковш душевной глуби!

– эту строку Пастернака Цветаева любила, она глубоко спрятала и сохранила материнские уроки. Мария Александровна была бы довольна: её мечта воплотилась пусть не в музыке, а в поэзии – её старшей дочерью.

Думается, “меньше всего мать понимала и одобряла ее детские стихи. Можно найти оправдание Марии Александровне. Она мечтала о дочери-пианистке и видела, что играет Марина хорошо, а стихи пишет плохо. Вероятно, ей не приходило в голову, что поэтических Моцартов история литературы не знает и что нельзя сравнивать стихи маленькой Марины с Пушкиным и Гете. “Неуклюжие” детские вирши казались ей нелепыми рядом с той великой поэзией, которой она жила”[68] .

Марина Цветаева начала сочинять рано. Первая стихотворная тетрадь, о которой она вспоминает, была закончена до школы, когда автору было семь лет. Она, как и остальные детские стихи Цветаевой, не сохранилась. К сожалению – ибо они могли приоткрыть тайну воплощения Поэта, дать возможность прикоснуться к самым истокам творчества. И ещё потому, что они явились выражением одной стороны поэтической страсти Марины: упоение чужими стихами и сочинение собственных вместе составляют одержимость поэзией. Нам остались разрозненные отрывки, которые цитирует взрослая Цветаева. Это неумелые подражательные стихи с отзвуками всего, что Марина уже прочла. Не писать она не могла.

Примечательной особенностью поэтического творчества Марины Цветаевой является то, что автобиографические факты находят свое отражение и в стихотворной форме. Как и в прозе (исследуемой нами выше), в поэзии мы можем отследить те же основополагающие, ключевые моменты мироощущения Марины Ивановны. Иначе говоря, весь реальный, жизненный материал. Преломляясь через призму восприятия поэта, реализуется в качественно иной форме – лирической – с огромной долей индивидуально-личностной мотивации чувств, воплощенных переживаний и избранных средств.

Судьба поэта в такой же степени определяется особенностями его личности, как и его поэзия. А вернее, личность – поэзия – судьба образуют неразрывное единство поэтического мира.

Поэтическая индивидуальность Марины Цветаевой многолика, мироощущение противоречиво, судьба глубоко трагична, а поэтический мир целен и един.

Первые две книги Цветаевой – “Вечерний альбом” (1910 г.) и “Волшебный фонарь” (1912 г.) – по духу – одна книга – книги детские, как тематически и хронологически, так и по авторскому пониманию их возрастной границы. Детские книги Цветаевой интересны сейчас прежде всего тем, что их замкнутый мир сохранил образ автора – героя, круг чтения и круг чувств, определивших своеобразие личности поэта.

Именно тогда, в детстве, зарождалось драгоценнейшее качество Цветаевой как поэта – тождество между личностью (жизнью) и словом. Стихи записывались в альбом – в традициях всех русских барышень ХХ века – записывались вечерами в мекнувшей тишине дома, в ожидании неизбежного: “Дети, пора спать!” Отсюда – отчасти – и название первой книги – “Вечерний альбом”. По сути это был дневник литературно одаренного ребенка. Но от многих своих сверстниц, тоже писавших в альбом, Марина Цветаева отличалась по крайней мере двумя чертами: ничего не выдумывала, то есть почти не впадала в сочинительство, ее строчки шли непосредственно от жизни, от прочитанных книг, от семейно-бытового уклада, а на такую смелость, как известно, не сразу решаются даже “взрослые” поэты.

Быть самою собой, ни у кого не заимствовать, не подражать, не подвергаться влияниям – такою Цветаева осталась навсегда.

“Вечерний альбом” сейчас интересен для нас как книга – предвестие будущей Марины Цветаевой. Здесь она – со всей своей предельной искренностью, ясно выраженной личностью, и даже нота трагизма, в целом для альбома не характерная, уже глухо прозвучала в этой по-детски простодушной, светлой книге.

Когда Марина подготовила к изданию свою первую книгу (тайком от всех, в том числе и от отца, по её мнению, стихов не понимавшего), ей было восемнадцать лет. “Вечерний альбом” был для нее самой (по крайней мере по содержанию) уже историей – историей закончившегося детства. Психологически она находилась в другом возрасте. Но детство она не отсекла и, судя по ее стихам, появившимся после “альбома”, в особенности во второй книге “Волшебный фонарь” – она продолжала жить в нем:

Ах, золотые деньки!

Где уголки потайные,

Где вы, луга заливные

Синей Оки?

……………………………..

Детство верни нам, верни

Все разноцветные бусы, –

Маленькой, мирной Тарусы

Летние дни.

(“Ах, золотые деньки!”)

Первым, кто прочитал “альбом” и сразу же на него отозвался, был Максимилиан Волошин. Он оценил “в цветаевских стихах главное – подлинность. До Цветаевой никому в поэзии не удавалось написать о детстве из детства”[69] .

В своих детских, а позднее и в зрелых поэтических произведениях Марина Цветаева и впрямь создавала словно модель – дома, семьи, уклада, быта. Взгляд её был наивен, слово – чистым, интонация – искренней. Она честно записывала то, что видела вокруг, о чем задумывалась.

Мать, Мария Александровна Мейн, занимает “главенствующее” место не только в прозе автобиографического характера, но и в поэзии. Стихотворение “Мама” посвящено памяти матери Марины Цветаевой:

В старом вальсе Штрауса впервые

Мы услышали твой тихий зов,

С той поры нам чужды все живые

И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,

Упиваясь близость конца.

Все, чем в лучший вечер мы богаты,

Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам клонясь неутомимо,

(Без тебя лишь месяц в них глядел!)

Ты вела своих малюток мимо

Горькой жизни помыслов и дел.

С ранних лет нам близок, кто печален,

Скучен смех и чужд домашний кров…

Наш корабль не в добрый миг отчален

И плывет по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров-детство,

Мы одни на палубе стоим,

Видно грусть оставила в наследство

Ты, о мама, девочкам своим!

(“Маме”)

Здесь вся глубина и искренность родственных чувств Марины Цветаевой. “Мы, как ты…” - говорит она, признавая, что корнями уходит в фантастическую одаренность и безмерную личность матери.

Сама Марина Ивановна бесспорно признавала, что взяла от матери – страстность, порывистость, импульсивность, одухотворенную поэтичность натуры:

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто – слишком грустно

И только 20 лет,

За то, что мне прямая неизбежность –

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру…

¾ Послушайте! – Еще меня любите

За то, что я грущу.

(“Уж столько их упало в эту бездну…”)

… От матери – упорство, настойчивость:

“Мама, милая, не мучь же!

Мы поедем или нет?”

Я больная, – мне семь лет,

Я упряма, – это лучше.

Удивительно упряма:

Скажут нет, а будет да.

Не поддамся никогда,

Это ясно знает мама…

(“За книгами”)

Но не забывает Цветаева и об отце, он тоже не был сторонним наблюдателем формирования личности своей дочери: труженичество Марины Ивановны, ее литературное упорство – от отца. Вот откуда ее стихи:

Благословляю ежедневный труд.

Благословляю еженощный сон.

Господню милость – и господен суд,

Благой закон – и каменный закон.

И пыльный пурпур свой, где столько дыр…

И пыльный посох свой, где все лучи!

Еще, господь, благословляю – мир

В чужом дому – и хлеб в чужой печи.

(“Благословляю ежедневный труд”)

Марина Ивановна всегда интересовалась историей своего рода; поэтому находят свое отражение в ее поэзии и фрагменты истории семьи Цветаевых. Стихотворение “Бабушке”, посвящено Марии Лукиничне Бернацкой – матери Марии Александровны; бабушка Марины Цветаевой происходила из старинного польского дворянского рода. Устанавливая родственную триединую цепочку кровной связи, Марина Ивановна находит источник “жестокого мятежа в сердце” своем.

Продолговатый и твердый овал,

Черного платья раструбы…

Юная бабушка! Кто целовал

Ваши надменные губы?

…………………………………..

Сколько возможностей вы унесли,

И невозможностей – сколько? –

В ненасытимую прорву земли,

Двадцатилетняя полька!

День был невинен, и ветер был свеж.

Темные звезды погасли.

¾ Бабушка! – Этот жестокий мятеж

В сердце моем – не от вас ли?...

(“Бабушке”)

Здесь, как и во всех произведениях автобиографического характера Марина Цветаева выступает в роли исследователя прошлого, настоящего и как следствие, возможного будущего своей семьи; все это выявляет поэтическую сторону личности Цветаевой. Взаимное непонимание, о котором приходилось говорить в связи с прозой при исследовании уклада семьи Цветаевых, стало темой ранних стихотворений Марины Ивановны. Например, стихотворения “Столовая”:

Столовая, четыре раза в день

Мирить на миг во всем друг другу чуждых.

Здесь разговор о самых скучных нуждах,

Безмолвен тот, кому ответить лень.

Все неустойчиво, недружелюбно, ломко,

Тарелок стук… Беседа коротка:

¾ “Хотела в семь она прийти с катка?”

¾ “Нет, к девяти”, – ответит экономка.

……………………………………………….

¾ “Все кончили! Анюта, нa тарелки!”

Враждебный тон в негромких голосах,

И все глядят, как на стенных часах

Одна другую догоняют стрелки.

Роняют стул… Торопятся шаги…

Прощай, о мир из-за тарелки супа!

Благодарят за пропитанье скупо

И вновь расходятся – до ужина враги.

В этом стихотворении описан, по-видимому, обычный день; ничем не примечательный, кроме, пожалуй, плохо скрытого раздражения, владеющего всеми домочадцами. Интересны в этом случае воспоминания Валерии Цветаевой, лишний раз подтверждающие право на существование “лейтмотива взаимного непонимания”:

“… чувствую: от Марины близкой, младшей, родной отхожу… Без слов, как-то само собой, внутренне трудно.

Передо мною стихи Марины “Столовая”. Говорят они о нашей семье, о времени, когда Марине было 15 лет, Асе – 13, а брат был на два года старше Марины. Я уже не жила дома со всеми в Трехпрудном. С ужасом читаю, что пишет, о чем вспоминает Марина. Откуда все это? Когда началось? Трудный, тяжелый вопрос… В семье, в самом корне, не было благополучия…”[70]

По нашему мнению, можно усмотреть субъективность суждений Валерии Ивановны; а ответ на её “трудный вопрос”, думается, кроется во внутренней, до предела обнаженной чуткости Марины Цветаевой, в её эмоционально-хрупком восприятии окружающей действительности, и все это объясняется цветаевской одаренностью и гениальностью.

Сложность отношений внутри дома Марина Ивановна почувствовала и поняла очень рано, рано она прочувствовала не только надрыв семьи, но и слитое влияние отца и матери, которое обозначила одним словом “героика” – спартанство:

Этому сердцу –

Родина – Спарта.

Помнишь лисёнка,

Сердце спартанца?

– Легче лисенка

Скрыть под одеждой,

Чем утаить вас,

Ревность и нежность!

(“Нa смех и нa зло…”)

Спарта – государство Древней Греции, население которого, по преданию, отличалось исключительной суровостью характера и выносливостью, которыми, без сомнения, обладала и Марина Цветаева (что она и считала наследством, доставшимся от родителей).

Цветаева, судя по воспоминаниям о ней и по её собственным словам, была относительно равнодушна к изобразительным искусствам, но она превосходно знала скульптуру, живопись на античные темы и, следовательно, глубоко впитала в себя всю Греко-римскую “сюжетику”.

Я люблю такие игры,

Где надменны все и злы,

Чтоб врагами были тигры

И орлы!

……………………………..

Я несусь, – за мною пасти,

Я смеюсь – в руках аркан…

Чтобы рвал меня на части

Ураган!

Чтобы все враги-герои!

Чтоб войной кончался мир!

Чтобы в мире было двое!

Я и мир!

(“Дикая воля”)

Домашний мир, которому Цветаева обязана едва ли не всем (то есть и музыкой, и Элладой, и Римом, и Германией, и всей мировой культурой), представал для нее, ребенка, в приметах времени и облике строгого семейного уклада. Мать сделала буквально все, чтобы дети не чувствовали реальной хрупкости и ненадежности этой слишком недавно и почти искусственно созданной обжитости. Никогда после смерти матери Цветаева не ощущала мир таким прочным, незыблемым и абсолютным в своей целостности, как это было в её детстве. Прочностью своей Цветаева была обязана детству – ведь это так важно, когда в начале жизни земля под ногой надежна и устойчива. Чувство это потом воплотится и в стихотворной форме и никогда уже не исчезнет:

Я счастлива жить образцово и просто:

Как солнце – как маятник – как календарь.

Быть светской пустынницей стройного роста,

Премудрой – как всякая божия тварь…

(“Я счастлива жить образцово и просто”)

Период “Вечернего альбома”, в особенности когда писались стихи, составившие разделы “Любовь” и “Только тени”, был самым смутным и мучительным в жизни Марины Цветаевой. Семейный очаг погибал на её глазах. К тому времени не было уже матери; у отца возникли неприятности с музеем; в доме умолкла музыка; мир сузился до книжных полок, а в сердце Марины росло и укреплялось трогательное беззащитное одиночество:

Проста моя осанка,

Нищ мой домашний кров.

Ведь я островитянка

С далеких островов!

Живу – никто не нужен!...

(“Проста моя осанка…”)

Анастасия Цветаева в своих мемуарах не раз писала об одиночестве своей сестры Марины. Но надо понимать: то было одиночество, в большей степени, гения. Отсюда – тоска, которою, по словам сестры, Марина как бы постоянно была “окутана”, к которой она в конце концов должна была привыкнуть, так что, когда тоска покидала её, она торопилась к ней вернуться; одиночество было состоянием, в котором она чувствовала себя комфортно:

Шумны вечерние бульвары,

Последний луч зари угас,

Везде, везде все пары, пары,

Дрожанье губ и дерзость глаз.

Я здесь одна. К стволу каштана

Прильнуть так сладко голове!

И в сердце плачет стих Ростана

Как там, в покинутой Москве…

(“В Париже”)

Марина Ивановна жила очень напряженной, но потаенной жизнью (это в полной мере можно сказать и о времени её детства – юности, и о времени, когда Цветаева была уже сформировавшейся личностью. Стихи были для нее почти единственным средством самораскрытия. В её ранних дневниковых стихах подспудно вызревал и временами уже давал о себе знать великолепный цветаевский психологизм. Она точно схватывала и умела передать словом, интонацией, ритмикой тонкие и трудновыразимые нюансы своих переживаний, глубоко запрятанных чувств, мечтаний, надежд.

По тебе тоскует наша зала, –

Ты в тени ее видал едва –

По тебе тоскуют те слова,

Что в тени тебе я не сказала.

Каждый вечер я скитаюсь в ней,

Повторяя в мыслях жесты, взоры…

На обоях прежние узоры,

Сумрак льется из окна синей;

Те же люстры, полукруг дивана

(Только жаль, что люстры не горят!),

Филодендронов унылый ряд,

По углам расставленных без плана

Спичек нет, – уж кто-то их унес!

Серый кот крадется из передней…

Это час моих любимых бредней,

Лучших душ и самых горьких слез…

(“По тебе тоскует наша зала…”)

Яркость и необычность метафор, меткость и выразительность эпитета, разнообразие и гибкость интонационного строя – таков самобытный рисунок этого и многих других психологически насыщенных цветаевских стихотворений.

Все внимание поэта обращено в эти годы к быстро меняющимся приметам душевного состояния, к многоголосию жизни и, в конце концов, к себе самой как воплощению всей полноты земного бытия:

Кто создан из камня, кто создан из глины, –

А я серебрюсь и сверкаю!

Мне дело – измена, мне имя – Марина,

Я – бренная пена морская.

… Дробясь о гранитные ваши колена.

Я с каждой волной – воскресаю!

Да здравствует пена – веселая пена –

Высокая мена Морская!

(“Кто создан из камня…”)

Еще одним обстоятельством, достойным внимания исследователя творчества Цветаевой, тесно связанным с темой семьи, является то, что многие стихи Марины Ивановны (особенно это касается “Вечернего альбома”) напоминают фантастическую игру:

Детство: молчание дома большого,

Страшной колдуньи оскаленный клык,

Детство: одно непонятное слово,

Милое слово “курлык”.

Вдруг беспричинно в парадной столовой

Чопорной гостье покажешь язык

И задрожишь и заплачешь под слово,

Глупое слово “курлык”.

(“Курлык”)

Современница Цветаевой М. Шагинян, тогда тоже молодая поэтесса, в своей рецензии на “Вечерний альбом” отметила, что пишет Марина Ивановна, как “играют дети своими словами, своими секретами, своими выдумками…”[71] .

Прямо в рот летят снежки…

Огонечки фонарей…

“Ну, извозчик, поскорей!

Будут, мамочка, картинки?”

Сколько книг! Какая давка!

Сколько книг! Я все прочту!

В сердце радость, а во рту

Вкус соленого прилавка.

(“За книгами”)

Именно в детстве создается волшебный мир, где оживают предметы, существующие в реальности; все это является результатом внутренней наблюдательности; юные годы отмечаются редкой способностью закреплять в памяти вещи, реализуя их в особую форму одухотворенности; но Марина Цветаева не утратит этого дара и в зрелые годы своего творчества.

И деньги, и письма с почты –

Стол – сбрасывавший – в поток!

Твердивший, что каждой строчке

Сегодня – последний срок.

Грозивший, что счетом ложек

Создателю не воздать,

Что завтра меня положат –

Дурищу – да на тебя ж!

(“Тридцатая годовщина…” цикл “Стол”)

Детство будущего художника, как основа формирования творческого миропонимания и отправная точка литературной деятельности, – вот объект исследования Марины Ивановны в очерке “Мать и Музыка”, где обоснована первопричина вхождения в мир искусства: “Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…” Этот мотив – “вскрытой жилы” находит свое отражение и в поэзии:

Вскрыла жилы: неостановимо,

Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

…………………………………..

Невосстановимо хлещет стих.

(“Вскрыла жилы: неостановимо…”)

Именно так зарождались цветаевские стихи – рождались глубоко внутри её земной плоти, являясь при этом “даром божьим”, ведь “слух от Бога”; а поэтом не становятся, а рождаются:

Если душа родилась крылатой –

Чтo ей хоромы и чтo ей хаты!

Чтo Чингисхан ей – и чтo – орда!

Два на миру у меня врага,

Два близнеца – неразрывно – слитых:

Голод голодных и сытость сытых!

(“Если душа родилась крылатой…”)

Но мало родиться с “крылатой душой”, важно не упустить этот дар, постоянно питая его как хрупкий весенний цветок. Душа Марины Цветаевой, не растворяющаяся в заботах и ласке родителей, а тревожимая не очень понятными запретами и умолчаниями, рано проснулась, стала обостренно чуткой:

Стихи растут, как звезды и как розы,

Как красота – ненужная в семье.

А на венцы и на апофеозы –

Один ответ: – Откуда мне сиe?

(“Стихи растут, как звезды и как розы”)

Неоспоримо то, что Марина Цветаева родилась поэтом-романтиком; романтизм был у нее в душе.

Безумье – и благоразумье,

Позор – и честь,

Все, что наводит на раздумье,

Все слишком есть.

Во мне, – все каторжные страсти

Слились в одну!

Так в волосах моих – все масти

Ведут войну.

Я знаю весь любовный шепот,

¾ Ах, наизусть!

Мой двадцатидвухлетний опыт –

Сплошная грусть…

(“Безумье – и благоразумье”)

Музыка – душа и плоть цветаевского стиха, её музыкальная одаренность была внутренней:

Бузина казнена, казнена!

Бузина – целый сад залила

Кровью юных и кровью чистых,

Кровью веточек огнекистых –

Веселейшей из всех кровей:

Кровью сердца – твоей – моей…

А потом – водопад зерна,

А потом – бузина черна,

С чем-то сливовым, с чем-то липким.

Над калиткой, стонавшей скрипкой

Возле дома, который пуст, –

Одинокий бузинный куст…

(“Бузина”)

Стихотворение “Бузина” звучит как музыкальное произведение; оно тонко и щедро – инструментовано. Цветаева широко пользуется “дружественностью” созвучий, но при этом не жертвует звуку смыслом. Музыкальное начало, пришедшее от матери, все же навсегда осталось в Марининых стихах – как её. Цветаева действительно писала свои стихи как музыку, ей всегда страшно не хватало нот. Бальмонт был прав, когда говорил, что она требовала от стихов того, что могла дать лишь музыка.

Можно с уверенностью сказать, что своеобразием своего редкостного поэтического дара Цветаева обязана прежде всего матери, на что не раз указано в поэтической форме:

Материнское – сквозь сон – ухо,

У меня к тебе наклон слуха,

Духа – к страдающему: жжет? Да?

У меня к тебе наклон лба,

Дозирающего вер-ховья.

У меня к тебе наклон крови

К сердцу, неба – к островам нег

У меня к тебе наклон всех…

(“Наклон”)

Марина Цветаева по-особому воспринимала окружающую её действительность. Впечатления, ранимая детская душа, усиленная поэтическим даром нашли болезненный отклик в трагизме цветаевского мироощущения:

Каждый миг, содрогаясь от боли,

К одному возвращаюсь опять!

Навсегда умереть! Для того ли

Мне судьбою дано всё понять?

Вечер в детской, где с куклами сяду,

На лугу паутинную нить,

Осужденную душу по взгляду…

Всё понять и за всех пережить!..

(“Литературным прокурорам”)

А трагизм мироощущения порой Марина Цветаева доводит до максимальной отметки, реализуя в мотиве преждевременной смерти:

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас… в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня…

……………………………………

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновенный след…

Ты дал мне детство – лучше сказки

И дай мне смерть – в семнадцать лет!

(“Молитва”)

Так на стихийное жизнелюбие Цветаевой, как вечерний сумрак, наплывают мысли о неизбежном земном конце, и смерть выглядит как отголосок, как эхо все того же, не исчерпанного до дня бытия.

“Поиграй, возьмись за дело,

Домик строй”. – “А где картон?”

“Что за тон?” – “Совсем не тон”

Просто жить мне надоело”

Надоело … жить … на свете…

(“За книгами”)

О чем бы ни писала Цветаева, её стихи всегда вызваны к жизни реально существующими обстоятельствами, подлинным внутренним волнением. Правда чувства и четкость слова – вот для нее высший завет искусства.

Поэтическое творчество Марины Цветаевой имеет яркий признак: обусловленность лирического начала личным опытом автора, привнесенной из семьи системой оценок. Тематика стихотворных произведений определяется сплетением реальных переживаний и, очередного лирического сюжета. Семья, как сфера формирования бытийных и мировоззренческих основ, находит свое воплощение в стихотворном творчестве Марины Цветаевой, реализуясь в образах членов ее семьи: отца, матери, бабушки, сестер…

Как и прозаические произведения (посвященные семье), стихотворения данной тематики отличаются тонким психологизмом, музыкальностью, романтической направленностью.

Прочитаем одно из самых пронзительных и самых ранних стихотворений: вернемся от финала к началу – к юности, к первым её надеждам и пророчествам. Думается, это будет справедливо – ведь “конца” у поэзии нет и быть не может.

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!

Прочти слепоты куриной

И маков набрав букет, –

Что звали меня Мариной,

И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь – могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились…

Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, –

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь.

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли…

– И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли.

(“Идешь, на меня похожий”)

Заключение

Трудно с уверенностью ответить на вопрос: Как рождается Гений?

В данной работе была сделана попытка воссоздать хронику семейной жизни Цветаевых, последить этапы формирования литературного таланта, выявить события, повлиявшие на становление поэта Марины Цветаевой.

Все факты и комментарии (приводимые нами в первой части) документального характера, свидетельства современников и само творчество Марины Цветаевой выявляют бесспорную истину: семья стала исходной точкой становления ее как личности, поэта, художника.

Несмотря на тот факт, что взгляды критиков на семью Цветаевых различны, нельзя поспорить с тем, что это был союз родственных личностей, различных в миропонимании, но чутко воспринимающих окружающую действительность. Атмосфера, царившая в семье Цветаевых была творческой.

Бесспорно обстоятельства союза Марии Александровны и Ивана Владимировича как вынужденного единения одиночеств, что впоследствии вылилось в еще большее обособление друг от друга. Она понимала невозможность быть с любимым человеком, а он тяжело переживал смерть любимой жены. Она с головой погрузилась в воспитание детей, стараясь заранее предотвратить возможность своих же ошибок, самоотверженно растворялась в детях, вкладывая в них основы музыкального творчества; а он – дни и ночи, часы и минуты посвящал делу своей жизни – созданию музея. Но смысл их жизни был в одном – в служении искусству. Пусть направленность сил была разной, но цель одна. И эта цель в полной мере воплотилась в личности Марины Цветаевой: заложила основы мировоззрения, напоила душу чувственным восприятием, реализовавшимся в её творчестве.

Образы родителей обрели свою полновесную значимость на страницах книг Марины Цветаевой: уже в сознательном возрасте она в своем художественном творчестве выступила как исследователь, изучая, познавая, раскрывая, постигая личности родителей и, таким образом, рассказала о себе. Марина Ивановна осознавала, что является воплощением лучших родительских качеств и устремлений.

Так, для понимания личности художника Марины Цветаевой нами была рассмотрена ее автобиографическая проза («Мать и Музыка», «Отец и его музей», «Мой Пушкин»). С уверенностью можно говорить о влиянии двух родственных связей: отца, матери плюс (благодаря именно им) историко-литературного гения Пушкина – на становление поэта в Марине Ивановне.

В очерке «Мать и Музыка», посвященном М.А. Мейн главный акцент сосредоточен на превалирующем влиянии матери на личность дочери; Марина считала, что она обязана матери «самым главным в себе», Марина Александровна с упорством сильной натуры пыталась воплотить в детях (а особенно в Марине) свои неосуществимые мечты, питая юные души с раннего возраста Музыкой, Поэзией, Романтикой. Но несмотря на всю её строгость и требовательность, другой матери Марина себе и не представляла; именно у нее Марина заимствовала мятежную натуру; мать сумела в полной мере передать дочери свой характер и свою душу.

Музыкальные уроки не прошли даром, воплотились в литературе; произведениям Марины Ивановны Цветаевой не откажешь в тонкой чувственности, интонационной насыщенности и музыкальности. Это характеризует и прозу и поэзию.

Если в очерке «Мать и Музыка» мы сталкиваемся с субъективностью при создании образа Марии Александровны Мейн и определении ее места в процессе формирования личности автора, то Иван Владимирович в очерке «Отец и его музей» изображен максимально правдиво, без доли художественного вымысла.

Нельзя говорить о безоговорочно «главенствующем влиянии» матери на художника Марину Цветаеву, отец внес своеобразный вклад в развитие личности дочери – он навсегда остался образцом преданности искусству, трудолюбия, честности и искренности, целеустремленности – и всем этим, сполна насладившись, наблюдая в детстве отца, Марина Цветаева напоила свой духовный мир.

Образ Пушкина, его стихи, проза, прочитанные в раннем детстве, формировали отношение Цветаевой к поэзии, делу поэта и жизни.

«Мой Пушкин» воспринимается нами как Пушкин «моей» (цветаевской) души, тот, с которым ее познакомила мать, которого она тайно «поглощала», наслаждаясь каждой прочитанной страницей, и которым потом она «мерила» жизнь и творчество.

Во всех упомянутых выше прозаических произведениях Марина Цветаева выступает в роли художника–исследователя; а исследует она феномен семьи на собственном примере (в произведениях, посвященных этой теме нет вымысла, есть лишь личное, эмоциональное восприятие); это правда, осмысленная художником.

По своей сущности, по воплощённому в ней романтическому видению мира проза Цветаевой тесно связана с её поэзией. И для прозы и для поэзии Цветаевой важно было звучание, ритмика, гармония.

В то же время цветаевская проза имеет и неизбежные отличия от поэзии, по-своему дополняя её. Это – как бы поэзия, подробно пересказанная самим автором. Там, где в стихах Цветаева искала емкую, лаконичную формулу, в прозе она любила, напротив, распространить, пояснить мысль, повторить её на разные лады, дать слово в его синонимах, лишний раз втолковать читателю мысль или образ.

Сочетая талант художника и летописца собственной жизни, Цветаева сделала свое творчество, вопреки спорности, субъективности, порою даже мифотворчеству, – во многом созвучным нашим дням. Дело было в чувстве историзма (если Цветаева писала об ушедшей эпохе и людях), в остром ощущении времени и в индивидуальной отзывчивости души. Так, например, изображая своего отца (очерк «Отец и его музей»), великого подвижника, бескорыстного труженика, она все время подчеркивает, что такой самородок, как Иван Владимирович Цветаев, буквально босиком протоптавший себе путь из деревни в университет и дальше, в науку, – мог сложиться только в России.

Собранные воедино проза и поэзия Марины Цветаевой, посвященные теме семьи, создают впечатление масштабности, весомости и значимости такого вопроса, как рождение гения. И этому впечатлению не препятствует спорность, парадоксальность, порою – субъективность утверждений поэта. Люди, события и факты в цветаевских произведениях даны преувеличенно (во весь рост), освещены изнутри тем светом, без которого для Цветаевой не было ни жизни, ни творчества.

Точное определение личности Марины Цветаевой дала литератор и переводчик Резникова Наталья Викторовна: «Марина Цветаева была не только одареннейшим, талантливым, исключительным поэтом – она была необыкновенным существом. Она была рожденным поэтом – она вся была создана из какого-то другого материала. Была поэтом всем своим существом – костьми, кожей, «ребром и помыслом», как говорит она сама»[72]

Подводя итоги проделанной работы, стоит отметить тот факт, что рассматриваемая нами тема необъятна; перспективна . Нельзя говорить об исчерпанности сделанных выводов и завершенности проведенного исследования. Семью, как фактор воспитания художника и тему его творчества, возможно рассматривать как двустороннее явление: семья, в которой формируется творческая личность, и семья, созданная уже непосредственно исследуемой фигурой (только в этом случае можно говорить о более или менее полном наборе собранной информации).

Творческая личность – единица динамичная, противоречивая и проходящая в своем развитии различные стадии.

Жанр дипломной работы определил направление данного исследования, обусловив избирательный подход к рассмотрению проблемы формирования личности Марины Цветаевой в рамках семьи. Нами был освещен лишь один аспект этой проблемы.

Библиографический список

1. Белкина Мария Осиповна. Скрещение судеб: Попытка Цветаевой, двух последних лет ее жизни. Попытка времени, людей, обстоятельств. – 2-е изд., доп. – М.: Благовест: Рудомино. – 541, (1)с.

2. Белова А.А. «Она умела любить восторженно» /Отечество. – 2002. - № 10. – с. 30-36.

3. Верба И.А. М.И.Цветаева //Школа. – 2002. - № 3. – с.41-48.

4. Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – 592 с.

5. Выходцев П.С. В поисках нового слова: Судьбы рус. поэзии 20х-30х гг. XX в. – М.: Современник, 1980. – 319 с.; 21см.

6. Енишерлов В. Если душа родилась крылатой… : (К 90-летию со дня рождения М.И.Цветаевой. 1892-1941). Огонек, 1982, № 42, с. 18-19.

7. Жижина А.Д. Проникая в мир цветаевского лиризма //Открытая школа. – 2002. - № 6. – с. 26.

8. Зубова Л.В. Поэзия Марии Цветаевой: Лингвистический аспект. ЛГУ. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1989. – 262, (1) с., 20 см.

9. История русской советской поэзии, 1917-1941 /(В.В.Будник, В.В.Тимофеева, В.В.Богданов и др.; Редкол.: В.В.Будник (отв. ред.) и др.). Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1983. – 416 с.

10. Кардин В. Здесь я не нужна. Там я невозможна: Штрихи к литературному портрету М.Цветаевой //Первое сент. – 1998. – 6 янв. – с.8.

11. Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – 192 с., ил. – (Серия «Из истории мировой культуры»).

12. Кудрова И.В. Версты, дали… : Марина Цветаева: 1922 – 1939. – М.: Сов. Россия, 1991. – 368 с.: ил.

13. Куликова Т.А. Семейная педагогика и домашнее воспитание: Учебник для студ. сред. пед. учеб. заведений. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Издательский центр «Академия», 2000. – 232 с.

14. Литература: Большой справочник для студентов / Э.Л. Безносов, Е.Л. Ерохина, А.Б. Есин и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999. – 592 с.

15. Маслова И. Мотив родства в творчестве Марины Цветаевой. – М.: Советский писатель, 1985. – 275 с.

16. Маслова М.И. Мотив родства в творчестве Марины Цветаевой. – Орел: Изд-во «Вешние воды», 2001. – 154 с.

17. Недашивин В. Пепел ее тополей… //Лит. газ. – 2002. - № 41. – с.12-13.

18. Немзер А. Готика смыслов: (К 100-летию со дня рождения М.И.Цветаевой) // Россия. – 1992. – 7-13 сент. (№ 41). – с. 16.

19. Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. – Л.: Сов. писатель, 1989. – 352 с.

20. Рудинский В. Поезд не в ту сторону: (Размышления о жизни и творчестве М. Цветаевой) // Наш современник. – 1991. - № 11, с.190-192.

21. Русская литература XX века. В 2-х кн.: Учебное пособие для вузов /Под ред. Л.П. Кременцова. – М.: Изд. центр «Академия». – (Высшее образование).

22. Русская литература XX века. Советская литература. Сборник трудов. М., 1975.

23. Русская литература и журналистика начала XX века 1905-1917. /(М.А. Никитина. – М.: Наука, 1984. – 367с.

24. Русская литература и начала XX века (1890-1910В 2-х кн. Кн. 1 /Под ред. С.А. Венгерова. – М.: Изд. дом «XXI век – Согласие», 2000. – 512 с.: ил. – (Два века русской филологии).

25. Русская литература конца XIX – начала XX века 1908-1917. (Ред. коллегия: Б.А. Белик (отв. ред.) и др.) М.; «Наука», 1972.

26. Саакянц А. Марина Цветаева. – М.: Советский писатель, 1980. – 325 с.

27. Сироткина Е. Одиночество: О самом независимом русском поэте // Первое сент. – 1996. – 23 мая. – с.3

28. Федосеева Л.Г. Марина Цветаева. Путь в вечность. – М.: Знание, 1992. – 62 с. - /Новое в жизни, науке, технике. Сер. «Литература»; №4

29. Хрестоматия по литературной критике. – Сост., коммент. Л.А. Сугай. – М.: «РИПОЛ КЛАССИК», 1998. – 768 с.

30. Цветаева М. Избранное / Сост., коммент. Л.А. Беловой. – М.: Просвещение, 1989. – 367 с.: ил.

31. Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Вагриус, 2003. – 573с. / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мнухин.

32. Цветаева М.И. Мой Пушкин. – М.: Худож. лит., 1982. – 150 с.

33. Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худож. лит., 1980. – Т. 2 Проза / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц.

34. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Вступит. ст., сост., подг. текста и примеч. Е.Б. Коркиной. – Л.: Сов. Писатель, 1990. – 800 с., 16 ил., 1л. портр (Б-ка поэта. Большая сер.).

35. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост. и предисл. Г. Седых. – М.: Мол. гвардия, 1989. – 237 [3] с. – (ХХ век: поэт и время).

36. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послесл. Л.А. Беловой. – М.: Профиздат, 1996. – 496 с.

37. Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Интерпринт, 1992. – 544с.

38. Эфрон А. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. – М.: Сов. Писатель, 1989. – 480 с.

39. Ямпольский И.Г. Поэты и прозаики: Ст. о русских писателях XIX-начала XX в. – Л.: Сов. писатель, 1986. – 350с.

[1] Дневник. Запись 22 июня 1898 г. Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – 192 с., ил. – (Серия “Из истории мировой культуры”) – с. 141.

[2] Цветаева В.И. Указ. соч. 4.3. с.79

[3] Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Интерпринт, 1992. – с.23.

[4] Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Интерпринт, 1992. – с. 25.

[5] Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – с. 144.

[6] там же – с. 144.

[7] там же – с. 144.

[8] Письмо И.В. Цветаева А.А. Иловайской от 26 июня 1903 г. // Ксерокопия в архиве А.И. Цветаевой.

[9] Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – с. 146.

[10] Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – с. 148.

[11] там же – с. 148.

[12] там же – с. 150.

[13] Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – с. 151.

[14] Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послеслов. Л.А. Беловой. – М.: Профиздат, 1996. – с. 415.

[15] Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 52.

[16] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – 592 с. Сост Л.А. Мнукин, Л.М. Турчинский. – с. 15.

[17] там же. – с. 34.

[18] Письмо к Ю.П. Иваску от 4 апр. 1933 г. – Русский лит. архив. Нью-Йорк, 1956, с. 220.

[19] Миндлин Э.Л. Необыкновенные собеседники. Лит. воспоминания. М., 1979. – с. 121.

[20] Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. – Л.: Сов. писатель, 1989. – с. 32.

[21] Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послесл. Л.А. Беловой. – М.: Профиздат, 1996. – с. 412-416.

[22] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 52.

[23] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Вагриус, 2003. – с. 5.

[24] там же. – с. 6.

[25] Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худ. Лит., 1980. – т. 2 Проза. – с. 90.

[26] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 57.

[27] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Вагриус, 2003. – с. 15.

[28] Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худ. Лит., 1980. – т. 2. Проза. – с. 94.

[29] там же. – с. 95-96.

[30] Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худ. Лит., 1980. – т. 2. Проза. – с. 99.

[31] Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. – Л.: Сов. писатель, 1989. – с. 25.

[32] Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худ. Лит., 1980. – т. 2. Проза. – с. 105.

[33] там же. – с. 106.

[34] Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. – М.: Худ. Лит., 1980. – т. 2. Проза. – с. 112.

[35] Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. – М.: Наука, 1987. – с. 150.

[36] Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послесл. Л.А. Беловой. – М.: Профиздат, 1996. – с. 412.

[37] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 52.

[38] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 21-30.

[39] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 39.

[40] Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 316-317.

[41] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 47-48.

[42] там же. – с. 44.

[43] Цветаева М.И. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. А.А. Саакянц. – М.: Современник, 1989. – с. 181.

[44] Цветаева М.И. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. А.А. Саакянц. – М.: Современник, 1989. – с. 181.

[45] там же. – с. 186.

[46] Цветаева М.И. Проза / Сост., авт. предисл. и коммент. А.А. Саакянц. – М.: Современник, 1989. – с. 187.

[47] там же. – с. 192.

[48] Цветаева М.И. Мой Пушкин. – М.: Худож. лит., 1982. – с. 37-38.

[49] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 53-55.

[50] там же. – с. 55.

[51] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 50.

[52] там же. – с. 54.

[53] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 57-58.

[54] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 64-65.

[55] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 68-69.

[56] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 87.

[57] там же. с. 59-60.

[58] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 60.

[59] там же. – с. 60.

[60] там же. – с. 67.

[61] там же. – с. 69.

[62] Цветаева М.И. Господин мой – время… М.: Изд. Вагриус, 2003. – с. 78.

[63] там же. – с. 93.

[64] Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Интерпринт, 1992. – с. 57.

[65] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 130.

[66] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 98.

[67] Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. – М.: Советский писатель, 1992. – с. 342.

[68] Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. – Л.: Сов. писатель, 1989. – с. 27-28.

[69] М.Волошин “Утро России”. 1910, 11 дек., №323, с. 6.

[70] Воспоминания о Марине Цветаевой: – М.: Сов. писатель, 1992. – с. 19-21.

[71] Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. – Л.: Сов. писатель, 1989. – с. 44.

[72] Воспоминания о М. Цветаевой. Сборник. – М. : Советский писатель, 1992. – с.381

Марина Цветаева: судьба, личность, творчество

Литература

Лирические циклы в творчестве русских женщин-поэтов

Жизнь и творчество Марины Цветаевой

Роль музыки в творчестве Бориса Пастернака

М.И.Цветаева: жизнь и творчество

Лица серебряного века. М.И. Цветаева

Жизнь и творчество Марины Цветаевой

Образ родной земли в лирике А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой

"...Моим стихам, как дpагоценным винам, настанет свой чеpед"

Творчество Цветаевой

Поэзия Марины Ивановны Цветаевой

Сборник сочинений русской литературы с XIX века до 80-х годов XX века

Сравнения в поэзии и прозе М.И.Цветаевой

Билеты по литературе

Типология и поэтика женской прозы: гендерный аспект

Тема «отцов и детей» в русской классике

Проблема истории в художественном мире А.С.Пушкина